Когда-то я писал стихи. Четверть века назад. Многие писали их в юности. По разным причинам. От переизбытка первых чувств. От желания просто попробовать («А вдруг получится как у…?»). Ну и под заказ тоже («В этот славный день я поздравляю, от души тебе желаю…").
Но иногда (очень редко) стихи пишутся от невозможности выразить свои душевные переживания не иначе кроме как рифмованной строкой, то есть от невозможности их не писать. Наверное, из тех, кто пишет по этой последней причине, и могут родиться поэты. Если, конечно, мучительные приступы озарения будут продолжаться и станут хроническими. Да и просто талант нужен. Здесь мало упорства и прилежности. Нужна ещё «длань Господня». Божье покровительство. Особое видение мира. Отрешенность от быта. Часто буквальная. Желание пройти сквозь всё. Сквозь стены условностей, сквозь лишения и неустроенность, сквозь запреты и правила, сквозь жестокое время и непознанное пространство души. Умение увидеть большое в малом, великое в незаметном. Воспринимать утраты и расставания не только как грустные минуты, но и как возможность настроить музыку своих мыслей на высочайшую и немыслимую в обыденности тональность. Ведь горести и разочарования для поэта как ветер для птичьего крыла!
Да, иногда и ласточке нужна земля, чтобы вскормить птенцов, но… Быть птицей можно только в полёте. Так и поэт. Он может и должен где-то, кем-то и как-то работать. Он может и должен быть для кого-то сыном или дочерью, а для кого-то отцом или матерью. Но поэтом он может быть только в те минуты, когда позабудет все эти «может» и «должен»… Было ли что-нибудь подобное у меня? Не знаю... Не уверен... А если и было, то недолго.
Вообще-то лет до двадцати я не любил и не понимал поэзию. Помню, что в школе, в классе 8-ом учительница литературы попросила нас прочесть любимое стихотворение. И я без всяких раздумий отбарабанил «Парус» Лермонтова только лишь потому, что из всех поэтических творений на тот момент помнил наизусть только его. Ну и получил за это справедливую «двойку». Хотя и был круглым отличником. Такое вот было отвращение к рифмованным строчкам тогда.
Первый стих родился в двадцать лет — после сильнейшей обиды, буквально за несколько минут. Меня, такого «хорошего и умненького», не заметили. Имеется в виду девушка, конечно. Строки путаные, сравнения вторичные и примитивные, рифмы относительные. Что-то в стиле «а-ля псевдо-Пушкин». Но… написалось всё как-то очень быстро и горячо. Я прямо чувствовал, как сердце стучит в такт каждому слогу. И после этого я ещё целый час ходил как заведённый по комнате, бубня под нос свои корявые вирши, всё время что-то подправляя в них.
А чуть позже мне в руки попал отцовский томик Рубцова. Я был очарован простотой и ясностью слога, силой чувств и искренностью его стихотворений. И я «заболел». Сначала просто стал много читать - Рубцов, Кирсанов, Хлебников, Вознесенский, Рождественский. Хотелось и простоты, и свободы одновременно. И ещё хотелось чего-то необычного, «эквилибрического», что ли. Отсюда и такой разброс в стилях и манерах авторов. Нравились всякие игры со словами, «стихи-лесенки», верлибры, ну и прочие эксперименты.
Правда, когда пришли первые любовные переживания, возникла необоримая потребность найти в чужих строчках точное отражение своих страданий. «Экспериментаторы» для этого уже не годились. Я дышал тогда одним воздухом вместе с ранним Тарковским. Первые чувства, как правило, неразделённые. Сердце переполняли болезненная нежность, отчаяние и мечты, бесконечно мучительные от своей безнадежности. Отсюда — Анненский, чуть позже — Галактион Табидзе.
Я уже смирился с неразделённостью своих чувств, начал видеть в этом даже некую красоту. Но пришло время, когда несчастные любови сгорели во мраке ночи, и наступило тихое, ясное и светлое утро одного большого чувства. Душа моя заговорила удивительно чистыми и глубокими строками Давида Самойлова. Как счастлив я был тогда! И до сих пор меня не оставляет ощущение подаренного мне тогда свыше Откровения !
Мне было в то время столько же, сколько сейчас моему сыну — 24. Ураганные ветра и липкие туманы в моей судьбе сменились стойким попутным зюйд-вестом. Штурвал больше не вертелся лихорадочно в поисках фарватера. Его прочно держали две пары рук. Курс был выбран. Капитан получил надежного лоцмана. Старые карты стали не нужны. Да, я нашёл Своего Поэта. И я нашёл Свою Любовь. Эти два удивительных события практически совпали.
Какое-то время стихи ещё писались. Я много читал по теории стихосложения. Анализировал чужие шедевры. Сравнивал их со своими виршами. Пытался постичь суть словесной гармонии. Упражнялся в «белом стихе», менял или даже специально сбивал ритм. Увлекался аллитерацией. Искал необычные сравнения. Казалось, ещё немного, и я не смогу не писать. Но через пару лет после женитьбы мои поэтические изыскания неожиданно закончились. Часто задумываюсь: в чём была причина? Надоело? Нет. Моя «половинка» была против? Нет. Отчего же тогда? Да всё очень просто...
Я перестал страдать. Я перестал искать. Я начал просто жить. Жизнь наполнилась не столько другими смыслами, сколько новыми обязанностями, новыми заботами и новыми радостями. И я принял эти новые правила игры. Первые годы я пытался совмещать статус «семейного человека» со статусом «человека, который пишет стихи». Даже посещал какое-то время литературную студию при местном Союзе писателей. Руководителем студии был профессиональный поэт Анатолий Демьянов, который оценил мои творения. На двух или трёх листках из сорока, переданных ему на просмотр, он написал что-то типа: «Это — почти стихи!» или «Хор-р-ошо!» Я был внутренне горд. Значит, всё было не зря.
Но часто во время обсуждения рифм, ритмов и размеров начали мелькать мелкие мыслишки: «Так… Надо успеть купить в магазине хлеба и сметаны…". Или: «Я же обещал быть к семи…". Да, я мечтал о семейном счастье и получил его. Но чтобы оставаться "поэтом", надо, увы, не столько отдаваться семейным заботам, сколько заставить семью работать на твои интересы. На такое я оказался не способен...
Помню свой последний день в «большой поэзии». Это было 19 ноября 1987 года. Вечером у нас было очередное заседание литстудии. Должны были обсуждать новые стихи студийцев. А нас (меня и мою молодую супругу) на свое день рождения ждала вечером моя любимая баба Маня...
На заседание я пришёл вовремя. И почти сразу же начал объяснять Демьянову, что сегодня по семейным обстоятельствам я ну никак не могу принять участие в обсуждении. Руководитель студии внимательно и спокойно посмотрел на меня. И после некоторого раздумья произнёс: «А зачем же Вы тогда пришли ? Вот Вы думаете, молодой человек, что просто отпрашиваетесь у меня на чей-то день рождения? Не-е-ет, на самом деле Ваш уход показывает, на каком месте для Вас стоит поэзия и желание что-либо достичь в ней. Вы уходите не с заседания студии, вы оставляете свою мечту. Думаю, Вы уже никогда сюда не вернётесь…". И он был прав.
А ещё я помню, что когда мы с женой пришли на день рожденье, дверь нам открыл дед Коля (также мной очень любимый). Он был уже навеселе и с порога радостно произнес: «О-о, мнук пришёл! Давай-давай, проходи быстрей. Сейчас пошебуршимся малость…". Долгие годы это «пошебуршимся» негаснущим эхом преследует меня, напоминая, что когда-то я променял свои «высокие мечты» на «повседневные заботы о хлебе насущном».
Как правило, становится очень печально от этих воспоминаний. Но иногда вдруг кажется, что может быть и не моё всё это было? Эти ночные стихотворные запои, это мерное расхаживание из угла в угол в попытках поймать нужный ритм или рифму, это постоянное желание осмыслить и запомнить всё происходящее в моей жизни… Просто костер внутри погас. Но при этом стало не холодно и не пусто. Просто конфликты взросления и поисков жизненных путей, наконец, как-то разрешились. И я не чувствовал себя больше обделённым в чём-то или несчастным. Почвы для страданий оставалось всё меньше. А ведь именно благодаря «терзаниям души» и рождались мои поэтические «творенья».
Я был счастлив и спокоен в своей новой жизни. И "моя поэзия" спряталась в самом укромном уголке души...
2013г.
PS. Картинка - из Интернета