«В тот месяц май, в тот месяц мой,
Во мне была такая легкость!..»
(Белла Ахмадулина)
- А хрена нам, красивым бабам? Крема у нас есть!
Ника поднялась, потянулась, посмотрела в зеркало на свое после Ленкиных часовых манипуляций почти семнадцатилетнее лицо… Травяная паровая ванночка, чистка, маска зеленая, питательная, массаж, снова маска, на этот раз розовая, увлажняющая, теплый компресс и ледяной кубик в завершение. На глазах все это время примочки из чая и ромашки, а в ушах Ленкин монолог, прерываемый ее же, Ленкиным, звонким смехом и ее, Ленкиными, репликами: «Молчи, тебе нельзя разговаривать!»
А сама провоцирует, спрашивает, приходится отвечать, или просто такое выдает, что попробуй «подержи тут лицо».
… Ленка засмеялась в ответ, звонко, заразительно:
- И крема, и маски, и подруга-косметолог!
- И ее умелые ручки, – подтвердила Ника, – как моя бабушка говорила: «чтоб они у нее не болели».
Ленка любила комплименты, но будучи женщиной умной, знала время, место и меру. Всегда знала. Правда в последнее время, вскоре после того, как резко свернув с неблагодарной педагогической стези в мир частного предпринимательства (что-то среднее между сервисом и медициной) и начала обрастать нужными знакомыми, связями, все несколько изменилось. Поэтому ее не слишком конкретные, будто шутливые намеки, казались Нике лишь легкой слабостью, данью самоутверждения. Естественно, речи о «товар-деньги-товар» между ними быть не могло – слишком многое их связывало, слишком много бескорыстного сделали они друг для друга. Но почему-то каждый раз после подобных фраз: мол, посмотри, оцени, как я для тебя стараюсь, чтоб ты без меня делала, – Ника начинала лихорадочно придумывать, что бы такое для Ленки срочно приятное сделать и почти всегда заканчивала одним умозаключением: лучший подарок для Ленки всегда был и есть новый мужчина. Так случилось, что абсолютное большинство Ленкиных романов последних лет, было делом ее, Никиных, рук, включая Ленкиного мужа.
Ника с Ленкой не были подругами детства, их студенческие дорожки тоже не пересекались. Познакомились они 3 года назад, когда обеим было по 25. Правда, она (Ника) побывала к тому времени замужем дважды (один брак настоящий, другой гражданский, так что, в сухом остатке, можно сказать, что не два, а полтора замужества). А Ленка была припозднившейся девушкой на выданье с большим стажем романа с женатым взрослым начальником. Он-то их и познакомил. Впрочем, история их знакомства была вообще довольно забавной. Настолько забавной и неординарной, что Ника с Ленкой имели все основания собой гордиться. Им бы плюнуть друг другу в глаза при первой встрече, а они вопреки и наперекор всем и всему стали лучшими подружками. Но об этом потом, как-нибудь в другой раз, это долго, поскольку тогда нужно разматывать нить совсем другого клубка, из другого, более раннего, периода жизни обеих.
А на сегодняшний благоухающий, яркий майский день они обе, Ника и Ленка, – дамы свободные, разведенные, детные. Им «предпоследний раз 20». Роскошный возраст: они сами это осознают. И хотя любят потрепаться про «первый звонок» – первую круглую дату (или первая все-таки 20, а, может, 25?), что, мол, « вот и зима катит в глаза», – резюме всегда одно: роскошный у них возраст, что бы не говорили: единство формы и содержания, когда еще можешь, и хочешь, и тебя все хотят – «от 15 и старше», до бесконечности, в смысле, до «Мафусаилова возраста». К ним обеим периодически пристают пожилые пятидесятилетние дядечки и даже шестидесятилетние старцы, а от молокососов и вовсе нет отбоя. Впрочем, грешно жаловаться: сверстники тоже вниманием, жадными взглядами, предложениями встретиться, попытками познакомиться и комплиментами не обделяют.
***
… Дверь редакции оказалась закрытой. Пожалуй, Ника и впрямь нынче припозднилась. Отвела сына в сад без особых приключений и заснула аж до 11-ти. Потом пила кофе, собиралась со вкусом под Окуджаву и песни на стихи Вознесенского. На часах проходной было без десяти час. Олег сегодня в военкомате, шеф вряд ли еще вернется, не в его правилах по пятницам баловать присутствием. И это правильно. Нику все это вполне устраивало.
Первое, что бросилось в глаза – сиреневое марево на собственном столе. В хрустальной вазе огромный букет персидской сирени разных оттенков: ярко-сиреневая, бледно-сиреневая и ослепительно-белая. Благоухает! Рядом с вазой – записка: «Б.А! Я в райкоме партии на семинаре (в смысле, в соседней рюмочной, – уточнила про себя Ника). На сегодняшний день задания на выбор такие:
А). экспериментальный цех. Интервью с начальником.
Б). зарисовка о победителе соц. соревнования из пластмассового цеха Мищенко.
В). Профком. Подготовка к конкурсу самодеятельности.
Автор букета неизвестен. Поднялся в партком, вернулся – стоит. Нюхайте, любуйтесь – это должно способствовать творческому вдохновению.
P.S. Опять звонил некий Лохмачев, три раза. Успешных вам выходных… «Новый мир» оставляю у себя на столе. Лучше до понедельника прочитать. Я пообещал Олегу».
Милашка шеф! «Милейший человек», – как он сам постоянно выражается, характеризуя какую-нибудь, обычно начальственную, личность. Тихий пьяница. хитрющий такой бездельник с повадками старого лиса и интеллигента в пятом поколении.
Ника понюхала сирень, включила «Маяк», потанцевала под быструю мелодию, повальсировала под «Нет первой любви, нет последней любви, есть настоящая…» Полюбовалась на себя в зеркало …
Кто же «автор букета»? Неужели Зайчик? «Сегодня я плакал, хотелось сийрени»… Нет, это не интересно. Пусть лучше... На пороге стоял Володя из ОГМ. Она не услышала стука. Может, он давно тут стоит и смотрит на ее гримасы и прыжки?
- Я пришел, чтоб дать вам волю. – Володя сегодня был весел, раскован, в глазах его плескался кураж. Выпил, что ли?
-Вов, у вас в отделе чей-нибудь день рождения?
- Дня рождения нет, а весна есть. Предлагаю ее отпраздновать.
- Прямо сейчас и здесь?
-Смотря что ты имеешь ввиду под «здесь и сейчас».
- А ты?
- Я зову тебя на природу. Там еще цветут яблони. Белые. И небо – синее. И трава – зеленая. И еще у меня есть оранжевый апельсин, зеленый огурец, красное сухое вино и коричневая шоколадка. Из Харькова, командировки, привез.
- И черный фотоаппарат?
- Это само-собой. И даже не один.
- Блеск! А работа? Я-то ладно, сейчас быстренько в цех сбегаю - и дома материал напишу, или даже без цеха – в блокноте кое-что есть, а ты?
- У меня тоже есть в запасе пол-отгула.
- Заманчиво, конечно.
- Так идем?
В этот момент дверь распахнулась.
- Ника, идем Маринку с Сашкой поздравлять. Они заявление в ЗАГС подали. Помолвка у нас. – Пашка из комитета комсомола зашел.– О, Владимир! Пошли тоже. Запечатлеешь заодно. Аппарат как всегда с собой?
Маринка и Сашка – секретарь комитета и девочка по учету. Год пикировались, поддразнивали друг друга, изображали вражду – и на тебе!
В комитете шумно и весело, много шампанского, водки, бутербродов и краснобоких крымских яблок. Секретари из цехов притащили с собой много спиртного.
- Ребят, я за вас очень рада! Пусть все служебные романы на нашем заводе заканчиваются свадьбами. И все тайные симпатии заканчиваются служебными романами!
-Горько!
- С ума сошли: рабочий день на дворе, люди работают!
Почему-то вместо Маринки с Сашкой стали целоваться друг с другом все рядом стоящие, и к Нике с двух сторон потянулись с поцелуями комсомольские юнцы.
Пели комсомольские песни, Ника почитала стихи «к случаю». Достали гитару, еще немного – и начнутся пляски. Володя не уставал фотографировать. Она поймала на себе его внимательный и почему-то очень ласковый взгляд. Он мной любуется и гордится, как будто я имею к нему отношение, – с удивлением отметила про себя Ника.
- Все, уходим, а то природа нас сегодня не дождется, – шепнула она Володе. Не буду я сегодня никого интервьюировать.
Пока Владимир забегал в свой отдел, Ника полежала на раритетном редакционном диване. Огромный, пузатый, кожаный, с подлокотниками – ему только слоников а ля пятидесятые годы. В его необъятных недрах Ника как-то обнаружила едва ли не 500 бутылок (потом отдали уборщице, и она пересчитала – 423). Их оставили ее предшественники. До Ники здесь не было ни одной женщины, шеф сделал для нее исключение).
Ника лежала, напевала и смеялась вслух:
- Господи, я под шофе! Хорошо, что быстро прихожу в себя. Сейчас еще водой из графина умоюсь… Но как мне нравится это состояние! Какая восхитительная легкость и ощущение полноты жизни! Чувство времени кольнуло ее, обожгло, и этот весенний день, как кадр кинопленки в Володином фотоаппарате, навсегда остался в ней – с его вкусом, цветом и запахом. И вся эта «сиюминутность» продолжалась потом – в лесу. Никогда, ни до ни после того, она, эта сиеминутность, не была такой длинной, подробной и внятной.
В лесу было дивно! И все, как обещал Володя… Трава была новорожденной, но уже густой, изумрудно-зеленой, солнце ослепительно жарким, первоцветы – желтые, сиреневые, голубые, а белоснежные яблони в саду учхоза сельхозинститута – в цвету. Голова кружилась, хотелось петь, бежать куда-то и лазать по деревьям. И Ника делала все это – ни в чем себе не отказывала. Они пили красное сухое вино, закусывали бутербродами с розовой ветчиной из кафетерия (так вдруг захотелось есть!), зеленым парниковым огурцом (о, что за аромат смешивался с запахом травы и новой листвы!) и горьким коричневым шоколадом, а Володя все щелкал, щелкал, кадр за кадром. Ника пьет вино, Ника смеется, Ника бежит по пригорку, Ника плетет венок из одуванчиков, сидя под белоснежной яблоней, Ника что-то говорит, Ника на дереве среди яблоневых цветов… Ника, Ника, Ника… Сколько еще потом будет этих Ник, этих остановленных мгновений!
Она могла проследить изменения в себе в течение целого года, нет, полутора – день за днем, с точностью до часов. Разные прически и стрижки, разные наряды, макияж, интерьер… Ника – грустная, веселая, задумчивая… Ника, нахмурившись, с ручкой в руках, думает, сидя за столом, над листом бумаги с двумя только что написанными строчками. Он открывает дверь редакции, она не успела заметить. Она пишет, прикрывая лист бумаги ладонью, будто боится, что сосед по парте спишет ее контрольную. Ника сидит в жюри на конкурсе самодеятельности, скучает на партконференции, Ника с винтовкой и на лыжах на соревнованиях по биатлону. Ника среди осенних листьев, среди луговых цветов, у реки… Никины глаза с расширенными зрачками – «вот и глаза твои – жалкие, добрые и сумасшедшие…» Никины глаза излучают нежность, пылают негодованием… Никины губы полуоткрыты, Ника испуганно нажимает на кнопку будильника – стрелки показывают без десяти пять – время Никиного рождения. Никин день рождения, день рождения сына, Ника с подругами, сыном, с сестрой, с мамой… После Сережки остался сын, а после Володи – горы остановленных мгновений.
…Она была ему благодарна за тот день: они были будто два довоенных подростка на первом свидании. Они дурачились, смеялись, пили вино, говорили обо всем на свете, она читала стихи, он рассказывал о своих фотоэкспериментах… И все! Лишь случайное прикосновение щекой, когда он помогал ей спрыгнуть с дерева, лишь неслучайные, но мимолетные прикосновения пальцем к ее губам, волосам и шее, перед тем как щелкнуть затвором фотоаппарата. И губами, на секунду коснувшись ее уха, – она уже не помнит при каких обстоятельствах.
Какой невинный, бездумный, наполненный майский день! Почему он так врос в нее, этот день, так запечатлелся в сознании! Она ведь не была тогда влюблена, ни капельки не была! Но ее переполняла такая ослепительность, такая полнота и радость жизни! Как хорошо, что их роман начался с такого светлого дня – наверное, потому он таким и остался в памяти, – светлым и нежным, этот роман в конце ее третьего десятилетия.
Впрочем, тот день был еще не началом и вовсе никаким не романом. Этот день был Предвкушением…. Чем пахнет предвкушение? Тогда оно пахло новой листвой и юной травой, цветущими яблонями, жарким солнцем, шоколадом и апельсином. Это было Предвкушение любви, Предвкушение жизни. Это был еще возраст, когда, несмотря на опыт расставаний, еще возможно предвкушение жизни как счастья. Впрочем, она всегда оставалась оптимисткой, в любых обстоятельствах. А тогда, и при тех обстоятельствах, и оптимисткой было быть не обязательно для того, чтобы предвкушать и полно чувствовать жизнь. Все-таки прав ее элегантный (каждый день– новый пиджак или пуловер) поклонник Дедушка (зам. директора по кадрам, в недавнем прошлом большой начальник районного масштаба): предвкушение всегда лучше, чем свершение. Она не раз еще потом убеждалась в этом.
***
... «Буду идти из цеха – зайду. И подпись – «V». На записке – глазастая ромашка, вполне еще свежая, значит, записка написана недавно. Ника улыбнулась и цветку, и записке – они были кстати.
Утро не задалось. Не обошлось без маминых, достающих до печенок, нотаций, Димку в сад собрала с воплями («не хочу, не буду, не пойду»), а в группе толстая Наталья Алексеевна на никино: «Неужели нельзя оставить ребенка в покое с вашим кипяченым молоком с пенками, от которого его тошнит и даже рвет?», – заявила: «Если ему разрешить, другие тоже не захотят пить. Вадик и Наташа тоже не любят молоко.
Ну вот и поговори с такой.
– Так пусть не пьют. Много пользы от такого втюхивания?»
Хорошо, что хоть вторая воспитательница, пожилая Татьяна Николаевна, заменяла всем пенкофобам молоко на компот, что непримиримая Наташка называла потаканием малолетним засранцам и выслуживанием перед их голожопыми, сопливыми мамашками.
Впрочем, почтенные педагогши спорили по каждому поводу, имея на все случаи жизни диаметрально противоположные точки зрения, вовлекая в свой перманентный конфликт поделенных на два лагеря родителей и вместе с ними, пожалуй что, уже и «малолетних засранцев». Во всяком случае, Димка чутко держал нос по ветру и уже научился извлекать из распрей двух воспитательниц собственную пользу.
Господи, за что все это! Дома бабушка с мамой… Попробуй, докажи родительнице, что нельзя воспитывать мать в присутствии ребенка, даже если она приходится «ребенком» тебе самой! Чем «младший ребенок» пользуется на всю катушку, зная, что бабушка прибежит по первому воплю и выполнит любой каприз, укоризненно и очень красноречиво при этом вздыхая и громыхая тарелками (в лучшем случае).
Ведь умная же баба, даже мудрой бывает, современных широких взглядов, когда это касается кого-то другого, а не ее, Ники. Недаром же Никины ровесницы: соседки Людка, Валька, Тамарка у нее в подружках ходят и с ней по своим семейным и любовным делам советуются. Ах, лучше не думать, не расстраиваться!
…Звонок по внутреннему телефону прозвучал неожиданно резко. В трубке – молчание, потом на ее «алло»: «Это чья тут маленькая девочка в таком летящем платьице?» Значит, видел сейчас издали из окна.
- Это Николаев сейчас говорит: «Видел уже свою порхающую бабочку? Она сегодня, как первоклассница». Да, уж и впрямь, бабочка легкокрылая – усмехнулась про себя Ника.
- Ты уже пришел из цеха?
- Нет, иду. У них в кабинете никого – вот я и звоню.
- Приходи быстрее. Я тебе поплачу.
- А давай лучше что-нибудь поинтереснее придумаем. Нельзя таким красивым девочкам плакать – у них глазки перестанут быть большими и блестящими.
- Ладно, – легко согласилась Ника, – могу и не плакать. Что толку-то?
Ника сидела с трубкой в руке на столе шефа, а, положив ее, наткнулась взглядом на листок шефова календаря. Почерк у Юрия Ивановича аккуратный, разборчивый: «В крови гулко бухнули колокола опьянения».
Ника засмеялась. Интересно, это цитата или строка для какой-нибудь нетленки? Ника давно подозревала, что шеф, как и многие другие журналисты, тайно графоманствует, балуется какой-нибудь художественной прозой – пишет в стол рассказы, или того хуже, роман, который никогда не будет дописан. Если так, то шеф войдет в литературу со своей, выстраданной, темой.
И в самом деле, не производственные же саги ему писать! Во-первых, скучно, во-вторых, о каком производстве идет речь: у Ники имелось подозрение, что шеф не только слабо ориентируется в заводской продукции, но и вообще не знает расположения цехов и других производственных помещений.
«Добрый день» и «всего доброго», в промежутках: «что читаете в настоящий момент?», причесывается перед зеркалом, поднимается в партком, а перед тем, как приподнять шляпу, откланяться – непременный звонок жене: «какие будут указания?» Сам бог велит «вытворить» что-нибудь глобальное, имея столько времени и нерастраченных сил.
***
...(Продолжение следует...)