Проникновенная история пребывания в больнице одинокого старика в изображении пестрыми густыми красками традиционного реализма наталкивает на стойкие ассоциации с вершинами творчества видных прозаиков-врачей от Чехова до Булгакова. Незамутненное дыхание жизни донесено до читателя в почти несочетаемых, незаметных в повседневности, проявлениях вещей и человеческих отношений. Трогательное до слез воспоминание героя из далекого детства до вынужденного катарсиса обостряет болевые точки каждого: «вот они, родители мои – отец, мама. Веселая, красивая, живая. Самое страшное, он её не помнил. И не знал, какой она была молодою. Застал уже усталой и пожилой, а позже старой, измученной горем, уходом детей, нуждой. Он не мог вспомнить теперь ни её болезни, ни смерти. Пытался тут, в больнице, когда просыпался среди густейшего ночного мрака, обрести снова её родное, любимейшее из всех лиц. Но не вспоминалось, стерлось и расплылось, и даже во сне он не мог увидеть его подробно. Немолодое, с широкими скулами, высокий лоб в морщинах, глубоко запавшие глаза. Мутный размытый слезами образ-лик. Один раз только он проснулся вдруг с ощущением счастья, глубокого, детского. Тепла и покоя. Будто он снова за занавеской в том старом углу с люлькою, от которой остался теперь крюк, намертво вделанный в крепкую балку. Он уже большой мальчик, но мать все ещё кормит его грудью перед сном. Он только встал с горшка, который теперь сдвинут в сторону, мама готовит его, обмывает в тазике, обтирает. «Давай, Алешенька, ручки подними, вот так, рубашку-то замызгал всю. Где же это ты бегал, сыночек? Какие дела-то поделывал, а?» Голос у матери напевный, будто она поет уже ему колыбельную, баюкает, сейчас возьмет на руки. Теплые, теплые её руки, теплая рубашка на груди, сейчас она распустит завязки, устроит его удобно, большого, ножки свесятся. Алеша сонный совсем, вялый, усталый за длинный день беготни и игр, сытый, но в ожидании этого последнего счастливейшего перед засыпанием мига, ещё крепится, не дает закрыться глазам, вдыхает эту жаркую, сладкую, склонившуюся над ним радость. Заглядывает вдруг отец за занавеску, гудит густым голосом, грохает сапогами.
«Куда, Иван Тимофеич, тут все у нас расставлено, горшок-то не задень! Погоди же, мы поедим. Разуйся пока».
Отец слушается её, а как же! Разувается поспешно, ставит свои гремучие сапожищи осторожно где-то снаружи. Настроение у него хорошее, игривое, день удачный, он подходит ближе, тоже наклоняется к Алеше, положив матери руку на плечо, поглаживает. Его борода и усы густо пахнут табаком:
«Это в кого же он у тебя, Дашка, рыжий такой. А?»
«А он не рыжий, Иван Тимофеич. Он золотой. Ну, засыпай, Алеша. Люли-люли-люленьки, полетели гуленьки, сели рядом у ворот, где Алеша живет. А-а...»