Люди, как растения, когда о них никто не заботится, они плохо растут.
О Саньке, кроме его старого деда, вообще никто не заботился, а потому в свои неполные восемнадцать он по хулиганке попал на зону, а освободившись, вернулся домой и начал заботиться сам о себе, а точнее заниматься нелегальным рыбным промыслом.
Санька всеми силами старался быть похожим на фраера: кепочка, сдвинутая на глаза, клетчатые брюки, пиджак с закатанными рукавами, да длинный шарф в крупную полоску, который он обматывал вокруг шеи даже в летнюю жару. Он любил рассказывать, сидя на ступеньках крыльца сельского клуба, что предпочитает жизнь по понятиям, что на зоне он был самым честным фраером, в общем – хорохорился, чтобы привлечь к себе хоть какое-то человеческое внимание.
На его запястье была наколка: якорь и ласточка… Безусым пацанам, восхищенно глядящим на «бывалого фраера», Санька пояснил суть наколочки так: «С детства я считаю себя мореманом, а здесь… вот, везуха – то: у моряков якорь и ласточка означают безопасный путь домой, а на зоне – стойкого, наделенного железными принципами, человека».
В отношении рыбалки Санька имел абсолютно железные принципы:
«Удочкой только дураки тешатся! Они часто едут на рыбалку и даже из автобуса не выходят – лишь бы водка была. А я рыбачу по-настоящему: хлебну морской соли, притащу две-три сети улова да и сбагрю по-быстренькому! А у кого денег нет и так отдам – чего жалеть-то? И душа веселится и карман дырами не светит! Да и почему нельзя-то? Дары природы – они для всех, они всенародные!»
В те, семидесятые годы, Санька, не имея трудовой книжки, не проработав ни дня на государство, считался заядлым тунеядцем и был, конечно же, на учете в поселковой милиции.
Вот только участковый дядя Гоша (Георгий Иванович), был отцом его подружки, рыжей хохотушки Таньки, которой отроду уже исполнилось семнадцать… Танька не была красавицей, хотя и дурнушкой назвать ее тоже было бы опрометчиво. Ее троечный аттестат лежал в старой прикроватной тумбочке, а сама Танька просто еще не решила, чем она займется в своей жизни. Мать ее три года как умерла, отец в дочери души не чаял, баловал и очень боялся, что Танька может ускакать в город, «в техникум ли, аль в училище какое…»
А вот о том, что дочь его спуталась с Санькой-мореманом, старый мент не знал и не ведал - деревенские шепотки до его слуха как-то не доходили, или уж совсем медленно добиралась, и то только до кончиков ушей.
- Папа! Сегодня в клубе фильм новый привезли! Я схожу? А потом еще танцы будут…
- Иди, но сразу после танцев – домой.
Но Танька и в клуб не ходила, и уж тем более на танцы… Она прямиком бежала на сеновал в конце Санькиного огорода и сразу же падала в объятия «фраера».
Сколько веревочке не виться, соседи все-равно и на двое скажут и путь в подворотне укажут…
Георгий Иванович и сам точно не знал, почему он решил задержать этого горе-моремана, или за браконьерство, или за тунеядство, или… Дядя Гоша боялся себе признаться в том, что он просто таким образом решил вернуть под отцовское крыло свою единственную дочь.
Тот злополучный сарай-сеновал стоял под высоким навесом, покрытым обыкновенным шифером, а на самом навесе еще была и голубятня – не дать не взять «средневековый донжон».
Ливень хлестал с такой силой, что даже милицейская плащпалатка не спасала, но мент-отец, пинком открыв двери сеновала предстал перед влюбленными в отсветах блеклого фонаря. Санька пулей подпрыгнул к лестнице, ведущей на крышу и уже через секунду затопал по мокрому шиферу к голубятне.
Танька, зарывшись в сено, не промолвила ни слова, а только со страхом глядела на отца и повторяла одну и ту же фразу: «Я люблю его! Люблю!»
Дядя Гоша резвым молодцем вскарабкался на крышу за «мореманом».
- Стой! Кому говорю? Хуже будет!
И вдруг Санька услышал истошный визг. Кричала Танька:
- Папа! Папочка! Осторожно! Там, внизу вилы! Там их много! Они в корыте вверх острием стоят.
Дядя Гоша, зацепившись плащ-палаткой за отколотый угол шифера, медленно, но верно скользил вниз, весом своим отдирая, спасающий его кусок шифера.
Санька выскочил из-за голубятни:
- Дядя Гоша! Давай руку! Вот он я! Держись!
******
Дождь не утихал. А они стояли, обнявшись, под крышей сеновала: дядя Гоша, Санька и Танька. На прилипшей к телу, мокрой Санькиной рубашке, через дыры была видна худущая, вся в ссадинах, мальчишечья спина: поранился, спасая дядю Гошу, руки которого тоже были содраны о гвозди шифера, а подол его плащ-палатки с одного бока болтался каким-то несуразным клочком.
В огромном корыте стояло штук шесть вил, острые концы которых ужасающе блестели…
- Завтра с утра ко мне в кабинет, - нарушил тишину Георгий Иванович, обращаясь к Саньке, - будем тебя на работу устраивать. Хоть и дурья твоя башка, и ветра в ней много, но ты-настоящий человек. И все-то будет у нас хорошо… Поженитесь… Внуков мне нарожаете… Я теперь точно знаю, что за тобой Танька моя не пропадет… И рыбачить тебя научу… На удочку… А море… Так вот же оно, перед нами… И все оно наше - вон воздух-то какой, особенный…