Первый раз Валерка видит её на детской площадке. Он тащит за матерью неподъёмные пакеты с логотипом ближайшего супермаркета, раздражённо хлюпает покрасневшим носом, безрезультатно пытаясь спрятать его в ворохе накрученного на шее колючего шарфа, злобно косится на заунывно скрипящие качели — ну бесит же! От увиденной картины по спине бегут цепкие мурашки, заставляя сильнее клацать зубами от холода. На улице минус пять, слякоть и ветер, поэтому ощущается как все пятнадцать, а эта девчонка сидит полуголая: несуразное короткое пальтишко, которое явно ей мало (руки чуть ли не по локоть из рукавов выглядывают), в расстёгнутом вороте мелькает худая, в синих чернильных пятнах шея, на ногах ботиночки как на послевоенных детских бабкиных фотках — короткие, со шнурками, на тонкой подошве. Так она ещё и голову задрала, рот открыла, снежинки им ловит. «Дура что ли?» — неприязненно думает Валерка, не в силах отвести взгляд от нелепой фигурки на качелях. Засмотревшись, поскальзывается у подъезда на припорошенном ледке, в последний миг успевая удержать рвущееся наружу матерное слово — мать запилит потом, если услышит, ещё и отцу пожалуется. Тот хоть и промолчит, но посмотрит так, что стыдно станет не по-детски.
К четвёртому этажу дыхалка сбита напрочь, ноги подкашиваются от усталости, руки отвисли, как у орангутанга — на кой надо было столько набирать? Могли бы и завтра сходить, без пачки масла и двух пакетов риса вполне продержались бы сутки. Валерка сваливает сумки в прихожей, прямо на пол, торопливо стягивая с шеи шарф — колется, зараза, а тепла от него никакого. Под ногами, не давая толком раздеться, крутится Стёпка, лепечет что-то радостно, тыкается носом в коленку, обслюнявливая джинсы. Валерка подхватывает его на руки, уходит в зал, привычно игнорируя мамино «Руки, Валера! Ты же на улице был!». Будто у них дома чище, даром что уже неделя, как переехали, а везде коробки и пылища — не квартира, а склад.
Малой куксится, дрыгает ножками, прося спустить на пол. Получив свободу, убегает в другую комнату, ловко для своих полутора лет лавируя между возвышающимися над ним на целую голову картонными эверестами. Через минуту возвращается, тащит, пыхтя от натуги, коробку с любимыми кубиками. Валерка вяло строит из них дорожки и башни, невольно прислушиваясь. Качели всё так же скрипят, на кухне рефреном гремит посуда — время обеденное.
Через полчаса мать зовёт за стол. Валерка вручает ей брыкающегося Стёпку, уходит мыть руки. Долго держит под горячей водой так и не согревшиеся, в красных цыпках пальцы, прислушивается к долетающему через открытое окошко (какой умник додумался делать их в стене между ванной и кухней?) разговору.
— Кто эта девочка? — спрашивает мать. — Странная она какая-то. Больная что ли?
— Лерка, из третьего подъезда, — охотно отвечает баба Нюра, соседка — немолодая, но ещё довольно крепкая женщина, которую язык не поворачивается назвать старухой. — Чудаковатая слегка. Так-то тихая, никого не обижает. А ещё не разговаривает.
— Почему?
Валерка весь обращается в слух, даже делает шаг в сторону оконца, вытягивая шею, чтобы не пропустить ни слова. Сердится на тарабанящего по столу ложкой Стёпку: «Да перестань ты уже! В ушах звенит». Мелкий, словно услышав его мысленный гневный окрик, роняет ложку на пол. В наступившей тишине отчётливо слышно всё, что говорит баба Нюра.
— Года два назад отец её под пьяную лавочку у неё на глазах мать топориком зарубил, а потом сам повесился. Вот она с тех пор и молчит. Врачи вроде смотрели, говорят, от стресса это, само пройдёт когда-нибудь.
— И с кем она сейчас живёт? Почему не в детском доме?
В голосе матери проскальзывают панические нотки. Валерка морщится — мать до одури боится таких вещей, даже новости не смотрит. Как бы теперь снова переезжать не пришлось, ей только повод дай поистерить.
— С бабкой по отцовской линии. А та за девчонкой почти не следит — всё никак не может простить, что сынок её, пьянь беспробудная, на матери Лерки женился без родительского благословения. Сначала невестку изводила, теперь вот до девки добралась. В опекунском совете сказали: пусть лучше плохие родственники, чем хороший приют. Может, оно и верно.
Мать вздыхает, что-то ворчит себе под нос — не разобрать. Валерка выключает воду, выскакивает из ванной, забыв вытереть руки, обтирает их об себя на ходу. На столе его уже ждёт тарелка с супом; он быстро глотает чуть тёплую жижу, почти не чувствуя вкуса — качели надрывно скрипят, отбивая и так еле живой аппетит. От второго Валерка нетерпеливо отмахивается, уходит в свою комнату, суёт в уши потёртые от долгого использования капельки наушников, включая музыку почти на максимум, и заваливается с книгой на кровать, делая вид, что читает. Это срабатывает — его никто не трогает до самого вечера, даже Стёпка не заходит, отвлёкшись на мультики.
В семь с работы приходит отец. Дом почти сразу наполняется густым мясным запахом — пора ужинать. Валерка с опаской тянет проводок наушников, опасаясь услышать уже привычный скрип. Качели молчат. Из кухни доносятся голоса, в зале телек мурлычет песенку про Умку (Стёпка, умный мальчишка, признаёт исключительно старые советские мультики) — идиллия. Выключив плеер, Валерка подходит к окну, с удовольствием потягиваясь, желая размять затёкшие мышцы, и давится воздухом: девчонка лежит на земле, двигая руками и ногами, как в каком-нибудь американском фильме, делая снежного ангела. «Точно дура», — ставит окончательный диагноз Валерка, задёргивая шторы.
Поесть в тот день толком так и не удаётся — кусок не лезет в горло.
Ночью ему снится бескрылый печальный ангел.
***
Знакомство с новыми одноклассниками проходит без особых восторгов: парни вяло жмут руку, девчонки и вовсе не обращают внимания — его убогая личность никому не интересна, кроме разве что Славки, да и то, как оказывается позже, потому, что они живут в соседних дворах — веселее домой топать. Учебная программа после гимназии кажется совсем плёвой, учителя равнодушно закрывают глаза на прогулы и двойки — до выпуска год и полторы четверти, успеют ещё плешь проесть. Уроки тянутся безвкусной жвачкой, даже от любимой алгебры тошнит вполне реально. Валерка растекается сонной лужей по парте, щурится от бьющего в глаза неожиданно щедрого на тепло мартовского солнца — скучно. Славка тычет в лицо смартфоном, листая фотки с чьей-то вечеринки, по-идиотски ржёт, брызгая слюной. Хочется дать ему в рожу, чтобы он наконец заткнулся. Пальцы упрямо комкают пустую пачку сигарет, мозг лениво подсчитывает бренчащую в кармане мелочь — хватит ли на новую?
Девчонка появляется в школе через неделю. Валерка тупо пялится на неё, застыв в дверях класса, пытаясь принять факт, что они одногодки. В школьной форме совдеповского образца Лерка выглядит ещё нелепее, чем в пальто; измазанные чернилами тонкие пальцы без конца теребят светлую прядь, аккуратно раскладывают на столе тетради и ручки, дрожа, прикрывают рот, словно пытаются заглушить гадкий хриплый кашель. «Докачалась, — раздражённо думает Валерка, плюхаясь за свою парту, и зло добавляет после очередного приступа: — Дура». Он старательно игнорирует надсадное кхеканье, пытается слушать учителя, на перемене сует в уши наушники. После четвёртого урока не выдерживает: задерживается в классе, воровато оглядываясь (проверить, не вернулся ли кто — ему свидетели не нужны, не хочется становиться посмешищем или изгоем из-за одного разговора со сбрендившей девицей), склоняется над Леркой, собирающей в пенал карандаши, выпаливает быстро, на одном дыхании:
— К врачу тебе надо. С таким кашлем не шутят — вдруг воспаление или ещё что.
Девчонка вздрагивает, поднимает голову. Валерка тяжело сглатывает, замирает с открытым ртом, смотрит не отрываясь, боясь вздохнуть. Лицо у Лерки худенькое, бледное, носик маленький, румянец на скулах, губы тонкие. И глаза. Синие, чистые, огромные. Ресницы чёрные, длинные, словно специально закрученные. Во взгляде — ни страха, ни безумия, недоумение лишь и наивность детская. Как у Стёпки.
В коридоре звенит звонок. Валерка, очнувшись, хлопает глазами, выдавливает из себя натужно:
— К врачу надо… Кашель…
Разворачивается резко, уходит, почти сбегает. На оставшиеся уроки уже не идёт; прячется за школой, скуривает подряд три сигареты, давится дымом, затягивается до тошноты. Сбрасывает Славкины звонки, после десятого отключает телефон, дома запирается в своей комнате, игнорируя даже мелкого — никого не хочется видеть.
На следующий день с опаской заглядывает в класс, выискивая в толпе белобрысую макушку. Лерки нет. Славка демонстративно дуется до большой перемены, роль трубки мира исполняют пирожки с луком — Валерка их терпеть не может, но мать обижать не хочется, вот и суёт утром в рюкзак пару штук.
Жизнь идёт своим чередом.
Лерка не появляется в школе до каникул.
***
Каникулы накрывают сонным маревом: Валерка внаглую дрыхнет до обеда, выползает на кухню, шаркая тапочками, стругает бутерброды, обходя вниманием кастрюлю с супом, плетётся обратно в комнату, прихлёбывая на ходу чай, залипает до вечера в интернете. Славка звонит каждый день, зовёт то на очередную тусу, то просто пошляться по улице. Валерка без зазрения совести придумывает отговорки: помочь матери, посидеть с мелким… Включает первое попавшееся на Ютубе видео, активируя функцию «Смотреть подряд», и отрубается на пятом по счёту ролике.
В субботу его словно кто-то дёргает за шиворот, вытаскивая из опостылевшей смятой кровати. Отлёжанные бока ноют, тело просит движения, смертная скука выгоняет из дома. На улице почти тепло; снег сбился в серую кашу, с крыш капает, от воробьиного гомона звенит в ушах — весна! Валерка делает круг по кварталу, ныряет в подворотни, выискивая у помоек и ларьков бомжей — ему-то ещё нет восемнадцати, а курить страсть как охота, эти же за малую мзду купят сигареты и про возраст не спросят.
Ему везёт почти у самого дома. Валерка успевает выкурить лишь половину табачной палочки, когда взгляд натыкается на до боли знакомую фигурку в коротком пальто. Лерка стоит под деревом, задрав голову, тянет вверх руки, машет ладонями, словно зовёт кого-то. Вздыхает жалостливо, переступает на месте, оглядывается, ища помощи. Валерка торопливо отводит глаза — это не его дело! Спину печёт от чужого взгляда, сигарета выскальзывает из пальцев, нога, оступившись, соскальзывает в лужу, утопая в ней по щиколотку. «Твою ж…» — зло цедит сквозь зубы Валерка, стряхивая с ботинка воду. Возвращаться назад не хочется, но кто-то словно тянет его на аркане.
— Ну? — бросает он угрюмо и лишь потом вспоминает: девчонка не разговаривает.
А та вдруг отвечает, односложно, тихо:
— Котёнок.
Голосок у неё чистый, приятный. У Валерки от него по загривку мурашки ползут, аж передёргивает всего.
— И чё? — нарочито грубо бросает он.
— Жалко.
Валерка задирает голову, с трудом отыскивает в ветвях попавшую в беду животинку. Та, обрадованная вниманием к своей пушистой персоне, беззвучно открывает пасть, поднимается на лапки, но теряет равновесие и едва не падает, уже в полёте умудрившись уцепиться за ветку когтями. За спиной приглушённо ахают, вцепляются в локоть, дышат часто, всхлипывают:
— Пожалуйста…
Валерка сдуру оборачивается — прикрикнуть на девчонку, чтобы отцепилась — и снова тонет в глазах-озёрах, барахтается беспомощно, как муха в паутине, сдаётся на третьей секунде. В себя приходит уже на дереве. Чертыхаясь, перебирается на ветку повыше, усаживается на неё верхом, соскрёбывает с ладоней прилипшие кусочки коры. «Как Тарзан, блин», — нервно хмыкает про себя, чувствуя, как раскачивается от ветра дерево. Котёнок пятится от протянутой к нему пятерни, трясётся — то ли от холода, то ли от страха. Валерка хватает его за шкирку, пихает за пазуху, старается не смотреть вниз, начиная обратный путь. Оказавшись на земле, молча пихает свою ношу Лерке, уходит, не оглядываясь.
Уже у дверей квартиры запоздало вспоминает, что собирался купить сахар и молоко. Без первого вполне можно обойтись, но второе — тайная Валеркина страсть, и проигнорировать его отсутствие вряд ли получится. Приходится топать обратно на проспект в супермаркет.
Домой возвращается уставший и злой: в ботинке нещадно хлюпает, живот голодно урчит, от духов стоящей перед ним на кассе тётки до сих пор свербит в носу.
Настроение окончательно портится, когда он сталкивается у подъезда с давешней любительницей животных. Та робко протягивает ему котёнка.
— Зачем он мне? — невольно отшатывается Валерка.
— Бабушка сказала — утопит, — шепчет девчонка.
— А мне какое дело? — он старательно обходит Лерку по широкой — насколько позволяет крохотный пятачок относительно сухой земли у крыльца — дуге, шагает в подъезд. — Ты спасала, тебе и…
Дверь за спиной с грохотом захлопывается, грубое «трахаться с ним» взрывает тишину тамбура похлеще пресловутой гранаты.
«Дура!» — вырывается следом, затапливая краской щёки.
«Головой надо было сначала подумать, как все нормальные люди делают», — звучит уже тише и ворчливее, больше походя на завуалированное извинение, чем упрёк.
«Да и не люблю я их», — выходит и вовсе жалко, отрезая последний путь к отступлению: после этой отговорки и самому себе в глаза смотреть стыдно, не то что другим — он-то бы смог котёнка кому-нибудь пристроить, той же бабе Нюре, она этих блохастых обожает, взяла бы без проблем. А теперь чего уж? Теперь только зубами скрипеть от злости на себя — Валерка страсть как не любит попадать в неловкие ситуации.
Дома, чтобы отвлечься от неприятных мыслей, он немедленно придумывает себе кучу дел: собирает разбросанные по всей квартире Стёпкины игрушки, толчётся у плиты, сооружая вместо опостылевших бутербродов яичницу, запускает, сверяясь с инструкцией, стиральную машинку, добирается до пылесоса. Бесполезно — качели скрипят, умудряясь пробиваться даже сквозь новейшие тройные стеклопакеты.
Трудовой энтузиазм быстро сходит на нет. Валерка бесцельно мотается из комнаты в комнату. Одиночество давит — родители с мелким уехали на выходные в деревню приводить в порядок перед надвигающимся дачным сезоном старый бабкин дом. Идею организовать стихийный мальчишник на две персоны — он и Славка, не считая телека — на корню губит бесстрастный механический голос: «На вашем счету недостаточно средств». И на улицу не выберешься — там синеглазо-пушистая засада, а сдаваться в плен почти так же несолидно, как прятаться за шторами.
Стрелки на часах словно застывают на одном месте. Музыка раздражает, из прочитанной главы не понято и половины, Джон Шепард* бесславно проваливает первую же миссию десять раз подряд. Засыхает яркой кляксой размазанный по тарелке желток, стекает бурой струйкой в раковину окончательно остывший чай, ломается в пальцах третья сигарета — даже курить не хочется.
Тик-так, скрип-скрип, тик-скрип, скрип-так, скрип…
— Да уйдёт она когда-нибудь или нет?!
Валерка одним прыжком оказывается у окна, выдыхает резко через нос, бьёт кулаком по раме, кричит, брызгая слюной на залитое первым весенним дождём стекло:
— Дура!
Подошвы ботинок едва касаются ступенек, руки с трудом попадают в рукава куртки, пульс набатом бьётся в ушах: «Ду-ра! Ду-ра! Ду-ра!». До качелей — прямиком по газону и лужам, не разбирая дороги. Скукоженная фигурка на них вблизи кажется совсем жалкой.
— Пошли, — цедит сквозь зубы Валерка.
Девчонка будто не слышит: сидит, сгорбившись, голову низко наклонила — так, что лица не разглядеть, пальцами по спине котёнка елозит — гладит.
— Пошли, кому сказал! — выходит из себя Валерка, срываясь на крик.
Хватает тонкое девичье запястье, тянет за собой. Лерка не сопротивляется, плетётся следом, спотыкаясь. В прихожей застывает соляным столбом. Валерка забирает у неё котёнка, подталкивает в сторону ванной, уже там стаскивает с неё пальто и растянутую старую кофту, не прекращая болтать:
— Совсем сдурела, да? Ты же недавно болела, вон кашель какой был. Хочешь в больницу загреметь? Давай, прими горячий душ — тебе согреться нужно, а я пока…
И неожиданно затыкается, прикипев взглядом к россыпи родинок на Леркиных плечах — та стоит к нему спиной, полуобнажённая и беззащитная. У Валерки начинает кружиться голова, во рту пересыхает — тянет прикоснуться губами к каждой тёмной точке, провести рукой по бледной коже, обнять, уткнуться лицом в изгиб шеи…
— Ну ты это… давай… — хрипит он, машет рукой куда-то в сторону крана, собрав волю в кулак, выскакивает из ванной. Тяжело приваливается спиной к двери, зажмуривает глаза. Под веками вспыхивают тысячи звёздочек, складываясь в созвездия Леркиных родинок. — Твою мать…
В себя приходит от ощущения странной тяжести где-то в районе колена — забытый всеми котёнок решает напомнить о себе, взбираясь по его штанине. Валерка отцепляет мохнатого скалолаза, уходит с ним на кухню, моет, наплевав на разлетающуюся по кафелю грязь, прямо в раковине, закутывает в первое попавшееся полотенце. Греет молоко, обшаривает холодильник, ища, чем бы накормить своего второго гостя.
Девчонка выползает из ванной через полчаса. Спортивные штаны (не в мокром же ей ходить, вот и выделил пару своих вещей) собираются у щиколоток складками, с волос стекают капли воды, расплываясь по серой ткани футболки тёмными пятнами. Сердце рвёт острой жалостью. Валерка срывается с места, бормоча неразборчиво:
— Я сейчас… ты это… посиди… я сейчас…
Притаскивает толстовку, сам натягивает её на девчонку. Снова греет молоко — с маслом и мёдом, как делает мать, когда они болеют, раскладывает по тарелкам ужин, молча наблюдает, как Лерка ест, проглатывает свою порцию, почти не жуя. Спать благородно уходит в зал; долго ворочается на разложенном диване, таращится в потолок, прислушивается к звукам из соседней комнаты.
Первым к нему прибегает котёнок. Тыкается носом в щёку, облизывает ухо, сворачивается мурчащим комочком на груди. За ним бледной тенью прокрадывается Лерка.
— Можно с тобой?
Валерка не успевает ответить — девчонка ныряет под одеяло, прижимается к боку, дышит горячо куда-то подмышку. Теперь и вовсе не шевельнуться. Зато спится сладко, как у бабки на печке в детстве.
Утро выдаётся суматошным: освоившийся котёнок громит кухню и требует еды. Приходится, забив на завтрак, бежать в магазин за кормом, лотком, мисками и прочей необходимой лабудой. Валерка спускает на неё все карманные деньги, но раздражения из-за незапланированных трат почему-то не чувствует.
Родители возвращаются к обеду. Стёпка, увидев котёнка, радостно верещит, пытается догнать, опустившись на четвереньки. Мать, недовольно поджав губы, заводит свою излюбленную шарманку: она и так света белого не видит, трёх мужиков кормя да обстирывая, ей только кота для полного счастья не хватало, теперь и за ним убирать. Отец молчит. Валерка, оборачиваясь на заливисто хохочущего Стёпку, играющего с котёнком в прятки, деланно равнодушно пожимает плечами:
— Сам буду.
Уже утром он вспоминает, что собирался пристроить пушистика бабе Нюре. Словно проверяя на правильность эту мысль, критически осматривает со всех сторон крутящегося под ногами котёнка, хмыкает, насыпая в чашку корм, щекочет за ушами:
— Ладно, живи здесь.
Котёнок в благодарность цапает его зубами за палец. Валерка беззлобно щёлкает агрессора по носу, забрасывает на плечо рюкзак, косясь на часы — не стоит опаздывать в первый учебный день.
***
У него появляется новый сосед по парте.
Утро начинается вполне обычно: перекур за школой, нагоняй за отсутствие сменки от технички, сверка расписания. Валерка садится на своё место, бросает рюкзак на пока свободный стул — Славка, скорее всего, опять проспал и опоздает, а то и вовсе придёт ближе к полудню, тот ещё сурок. В классе шумно: народ делится новостями, у кого-то разрывается от входящих телефон, гремят задеваемые ногами столы и стулья — из парней можно смело набирать баскетбольную команду, девчонки длинноногие, как газели, и почти все на шпильках, поэтому за партами помещаются с трудом, мебель-то словно специально для лилипутов подбирали. До начала урока десять минут. Чтобы убить время, Валерка тщательно дорисовывает уже кем-то начатых на парте чёртиков, придавая каждому из них индивидуальные черты: кривые ноги, пивной животик, чересчур ветвистые рога. И едва не пропускает приход Лерки.
Та бочком протискивается в класс, идёт в его сторону, осторожно обходя встречающихся по пути одноклассников, топчется в проходе, не смея поднять глаза. Валерка давит недовольный вздох, сдёргивает со стула рюкзак: со всех сторон начинают раздаваться тихие смешки — народ не прочь поразвлечься за чужой счёт — а у него нет желания быть бесплатным клоуном. Пусть девчонка пока посидит, от него не убудет, потом Славка явится, сгонит.
Друг подло нарушает его планы. Обычно нахальный и напористый, перед Леркой он неожиданно пасует, только и делает, что рожи корчит: глаза выпучивает, бровями играет, губы трубочкой вытягивает, но вслух ничего не спрашивает. Валерку эта дурацкая пантомима бесить начинает — нельзя что ли по-человечески объясняться? Скашивает глаза на девчонку. Та сидит, вцепившись пальцами в крышку парты, брови насупила — ну ясно, без боя не сдастся. Он дёргает плечом, делая безразличную мину, мол, я здесь при чём? Сам разбирайся. Славка и вовсе сдувается, как воздушный шарик, плетётся в конец класса, несчастный и потерянный. Валерка ждёт, что перед следующим уроком тот попробует отвоевать своё место обратно. Увы, Славка снова его разочаровывает и вообще ведёт себя странно: не звонит, сбегает, едва кончаются уроки, игнорирует в ВК. Даже в курилку за школой не приходит. Впору самому на разговор напрашиваться.
Всё становится ясно в пятницу. У них профдень — УПК. По учебному плану — «производственная практика с получением рабочей специальности», на самом деле — бесплатный труд на благо школы: здесь мусор убрать, там шкафы передвинуть, вместо дворника метлой помахать… Девчонки, как белые люди, в политехническом колледже в чистой аудитории сидят, бумажки учатся заполнять, а парни пашут, и попробуй только что-то вякнуть — «неуд» и недопуск до экзаменов. Один плюс — у завхоза, которому в обязанности вменили находить им фронт работы, своих обязанностей полно, некогда ему за семнадцатилетними лоботрясами следить. Так что большую часть времени они предоставлены сами себе. Валерка отсиживается за школой. Туда же неожиданно заявляется и Славка. Сначала молчит — ждёт, пока остальные парни покурят и свалят, подходит ближе, спрашивает неуверенно:
— Так ты чё, с Леркой замутить решил?
Валерка смотрит на него поверх слабого огонька зажигалки, прищуривается зло, цедит, зажав сигарету зубами — надо сразу всех любопытных да сочувствующих на место поставить, чтобы не лезли, куда не просят:
— А что? Кому-то есть до этого какое-то собачье дело?
Славка отводит глаза, хмыкает вроде как безразлично:
— Да нет, — и через мгновение добавляет, не выдерживая: — Она же чокнутая. Сбрендит в один момент, как папаша, с топориком на людей кидаться начнёт. За нафиг такое счастье?
Валерка едва в голос не ржёт: вот оно, оказывается, в чём дело! Славка девчонку боится! Лерка по сравнению с ним что мышка против слона — ниже всех в классе, худая, нескладная, а страху навела, будто настоящий монстр.
— Не ссы, — усмехается он, выдыхая дым. — Нормальная она.
Валерка и сам не знает, кого пытается в этом убедить — себя или друга, но говорит твёрдо, без тени сомнения в голосе — его слова обязательно дойдут до остальных и если не остановят возможную травлю, так хоть сведут её к минимуму. Поэтому нарочито грубо добавляет, чтобы получить поддержку хотя бы мужской половины класса:
— Ну, а что молчит… так это даже лучше — голова от её трескотни не болит.
Славка вроде верит, но со своего места девчонку так и не сгоняет.
Соседка из Лерки получается приятная: тихая, спокойная, места занимает мало, зато всем, что имеет, делится с удовольствием, не то что Славка-жмот, тот и за огрызок карандаша удавится. Валерка быстро привыкает к склонённой над тетрадками светлой макушке справа от себя — глаза так и косятся в её сторону, замечая то выбившуюся из косички прядь, то белоснежный кружевной воротничок, то сгорбленную спину (так и хочется сказать: «Выпрямись!»). Привыкает к осторожной заботе — ему всегда вовремя подсунут и ручку, и листок для черновика, и учебник на нужной странице (свои благополучно пылятся на полке). Даже к тому, что девчонка таскается за ним в школу и обратно, тоже привыкает: замедляет шаг, пропускает отсчитывающего последние секунды зелёного человечка на светофоре, выбирает менее людные улицы. В один из дней забирает у оказавшейся рядом Лерки старушечью авоську, в которой она носит учебники, и с тех пор делает так уже всегда. В приступе не замеченной ранее за собой щедрости намеревается отдать ей свой старый рюкзак (всё равно ведь валяется, а тряпичная сумка вызывает у него чувство омерзения — бабка обычно с такой ходила, замызганной, в странных пятнах и отвратительно пахнущей), но Лерка отказывается:
— Бабушка отберёт. И накажет. Скажет — украла.
— Давай я поговорю с ней, объясню, — предлагает он.
— Что ты?! Нет, нет! — пугается Лерка. — Так она ещё больше ругаться будет. Получится, что я жаловалась на то, как бедно мы живём, а это нехорошо.
— А в обносках, значит, ходить хорошо? — исходит желчью Валерка. — Такую форму сейчас только в сексшопе продают.
Лерка скукоживается под его взглядом, одёргивает нервно черный передник, моргает часто-часто, того и гляди заплачет. Теперь Валерка злится уже на себя — и чего накинулся на девчонку? Ему-то дела особого нет, в чём она ходит (не голая и ладно, он сам не слишком по поводу одежды заморачивается, лишь бы удобно было), это мать всё время по Леркиной внешности прохаживается, словно других дел нет. А ему, Валерке, отчего-то обидно эти замечания слушать, вот и приплетает к слову. Стыдно. И хочется как-то загладить свою вину. Чем там девчонок принято утешать? Сладкого чего купить? Вон, кстати, и лоток с мороженым — тепло, они и повылазили на улице, как грибы после дождя.
— Будешь? — кивает он на передвижную торговую точку и тут же торопливо добавляет, желая избавить их обоих от неловкости и неприятных объяснений — наверняка ведь придётся убеждать, что он не имел в виду ничего такого типа жалости и его намерения (почти, если не считать того, что они вызваны желанием получить прощение) чисты: — Я угощаю.
Лерка всё равно мотает головой и в оправдание отказа поясняет, смущаясь:
— Я его не люблю.
Валерка на мгновение теряется — такого на его памяти пока не было, чтобы девчонки от мороженого отказывались — и, натужно поскрипев извилинами, придумывает альтернативу:
— Шоколад?
Снова мимо — Лерка смешно морщится, озадачивая ещё сильнее. Но отступать как-то не солидно — сам ведь предложил устроить праздник живота. Валерка старательно перебирает пришедшие на ум варианты сладостей: мармелад, халва, пряники… И каждый раз терпит сокрушительное фиаско — опять не то! Внезапное озарение вызывает сожаление — столько времени и сил потрачено впустую! — и дарит второе дыхание — теперь-то он точно всё выяснит.
Ближайший магазин сладостей с интригующим названием «Пряничный домик» (в голове невольно всплывают образы голодных детишек из детской сказки) гостеприимно распахивает перед ними двери, с порога окутывая густым ванильным ароматом. От многообразия кондитерских изделий и ярких упаковок рябит в глазах. Лерка, ухватив его за руку, тянет почти в самый конец витрины, тычет пальчиком в бледные разноцветные камушки:
— Вот эти.
Валерка с сомнением косится на дешёвое драже, отыскивает взглядом зарубежный и более яркий аналог на кассе, щедро предлагает:
— Может, лучше те? Они вроде вкуснее.
Переубедить не удаётся. Валерка берёт сто грамм (да-да, он помнит: бабушка, «украла», «нехорошо», бла-бла-бла), под укоризненный взгляд дородной продавщицы (мог бы типа и что подороже для девушки купить) хватает пакет, почти выталкивает Лерку из магазина. Заворачивает в первый попавшийся двор и только там отдаёт ей конфеты.
Они устраиваются на шаткой ободранной скамейке. Валерка тут же закуривает, пялится, задумавшись, на свежевспаханный могильный холмик будущей цветочной клумбы, вздрагивает от робкого прикосновения к плечу — Лерка протягивает ему на ладони сахарное драже. Пробовать его совсем не хочется — вид конфет не внушает доверия, но и расстраивать девчонку — тоже. «Ладно, одну», — уговаривает себя Валерка, пытается ухватить самый маленький камушек, а тот вдруг убегает, прячется среди своих собратьев покрупнее. «Шалишь! От меня меня не убежишь!» — всплывает в голове любимая отцовская присказка. Валерку охватывает азарт. Пальцы копошатся в чужой ладони, выискивая намеченную жертву, разрывают разноцветную горку, случайно касаются прохладной кожи. Ничего не происходит. Нет ни замирания, ни бешеного сердцебиения, ни ударов током. Валерка просто снова тянется за конфетой, выбирая ту, что лежит ниже всех.
Их прогулки не остаются без внимания — в спину летят перешёптывания, любопытные взгляды, придуманное кем-то прозвище — «Лера в квадрате». Это даже не обидно, смешно, не более — детский сад какой-то. Дома хуже: мать на все лады повторяет дворовые сплетни, разбавляет их собственными домыслами, пугается до валерьяновых капель. Отец молчит. Валерка — из чувства самосохранения — тоже. Закрывается в своей комнате в компании подросшего котёнка и пролезающего-во-все-щели Стёпки, сбегает на улицу, даже соглашается на тусовку у малознакомых людей, куда его по старой памяти тянет Славка — всё лучше, чем сидеть в четырёх стенах, слушая жалобные причитания матери.
Возвращаясь после одной из своих вечерних вылазок домой, он случайно натыкается на скучающую во дворе Лерку. Время позднее, не то что мамашки с детьми, спящие на лавочках старики по хатам разбрелись. А эта — гуляет. Хорошо хоть не на качелях — их сколько не смазывай солидолом, толку нуль, скрипят ещё усерднее, словно нарочно. В песочнице Лерка сидит, забытыми малышнёй формочками куличики лепит.
— Не поздновато в песочек-то играть? — не удерживается от сарказма Валерка.
Девчонка понимает его вопрос буквально:
— Бабушка к знакомой ушла, а у меня ключей нет.
— Потеряла что ли?
— Нет. Бабушка мне их не даёт. Говорит — вдруг забуду кран закрыть и соседей затоплю. Или газ не выключу, квартиру спалю.
— А ты не спалишь? — неизвестно зачем уточняет Валерка.
Лерка смотрит на него, как на дитя малое:
— А жить мы тогда где будем?
Ну да, с таким аргументом не поспоришь. Да и Лерка в этот момент выглядит как никогда нормальной. Вспоминаются слова бабы Нюры: «Над матерью её измывалась, а теперь и до девчонки добралась».
— И часто ты так сидишь? — вырывается против воли.
— Бывает, — пожимает плечами Лерка. — Сейчас хорошо, тепло. А зимой в подъезде греюсь. Но там долго нельзя стоять — соседи ругаются.
Пробирает до костей от воспоминаний: выходит, в тот вечер она тоже бабку свою ждала. А старой карге, походу, до внучки и дела нет: одевает, как попало, на улицу до ночи выставляет, кормит, скорее всего, тоже плохо — вон, Лерка худая какая, кости одни. Да, впрочем, не только старухе на неё плевать. Органы опеки тоже от девчонки открестились. Соседям, как обычно, всё равно. Он, кстати, от них недалеко ушёл — так же проходил бы мимо, не замечая, не желая видеть, отмахиваясь. Потому что и ему чужие беды до лампочки.
— Смотри! — отвлекает от тяжёлых мыслей звонкий Леркин голосок.
На песке уже не россыпь куличиков, а целый замок — кособокий, толстый, как бочонок. Даже Стёпка слепил бы лучше.
— Ну как? — интересуется его мнением Лерка.
— Кривой он у тебя, — выносит свой вердикт Валерка. — Река стену подмоет, и замок рухнет. Ладно, сейчас подправим.
Они возятся в песочнице, пока не темнеет окончательно. Домой Валерка возвращается грязный, как поросёнок; долго отмывает въевшийся в кожу песок, вытряхивает его из кроссовок, с удивлением обнаруживает в кармане толстовки и даже на голове. А на следующий день тихо прыскает в кулак, наблюдая, как Лерка стряхивает песок с тетрадок — сумка её ведь рядом валялась.
Правда, скоро становится не до смеха — математичка объявляет контрольную. По крайней мере, половине класса точно не весело: она грустно стенает, шебуршит учебниками под партами в поисках нужных формул, перекидывается записками. Валерка щёлкает свой вариант, как семечки, от скуки заглядывает в тетрадь соседки. У той явные проблемы: она то хмурится, то кусает губу, пишет, зачёркивает, снова пишет, разводя в тетради жуткую грязь. Валерка быстро набрасывает на клочке бумаги ход решения задачи (без ответа, естественно), подсовывает его Лерке. Та хватается за шпаргалку, как за соломинку, но и с ней умудряется получить «неуд», допустив в расчётах грубую ошибку.
— Ты что, совсем считать не умеешь? — злится Валерка, раздражённо тыча пальцем в учительские исправления. — Здесь нужно было использовать другую формулу. И здесь. Чего ступила-то? Это же элементарно, как два пальца…
Замолкает резко — при Лерке выражаться стрёмно. При других девчонках — пожалуйста, может даже и покрепче словцо брякнуть, а тут словно на светском рауте, только что поклоны не отбивает. И с чего бы, казалось? Лерка в своём убогом платьице на девицу из высшего общества совершенно не тянет, а ругаться при ней всё равно не хочется.
— Ну, в общем… просто там… — бурчит он, отводя глаза.
— А я не понимаю, — как-то уж совсем жалостливо вздыхает Лерка.
— Хочешь, объясню? — предлагает Валерка и, не дожидаясь ответа, придвигается ближе, открывая тетрадку на последней странице. — Вот, смотри…
Ученица из Лерки выходит, пожалуй, гораздо лучше, чем из него — учитель: внимательная, прилежная, схватывающая на лету. И Валерка легко отзывается на робкую просьбу: «А с физикой поможешь?», после итоговых контрольных увеличивая этот скромный список ещё на пару пунктов.
За лето он подтягивает её по точным предметам: геометрия, алгебра, физика. Находится время даже на химию с биологией. С утра Валерка подрабатывает в супермаркете — то товар по полкам расставляет, то листовки раздаёт. Деньги пусть и небольшие, зато у родителей клянчить не надо. После обеда, когда малышня с детской площадки растаскивается мамашками по домам, его ждёт Лерка. Они устраиваются в металлической резной беседке, предварительно шуганув оттуда стайку никуда не пристроенных, а потому мающихся от безделья пацанят, обкладываются учебниками, чертят графики, решают задачи. Иногда Валерка приходит не один — рядом, крепко уцепившись за его палец, семенит Стёпка, подросший, но такой же забавный. Заниматься в такие дни не получается — всё внимание отдаётся мелкому, но, кажется, никого особо это не огорчает: Лерка обожает возиться с малышней, Стёпка рад заполучить себе товарища по играм, а Валерке просто нравится за ними наблюдать (да и кто откажется от возможности хотя бы ненадолго свалить свои обязанности на другого? Мелкий, конечно, прикольный пацан, да и сидеть с ним одно удовольствие — ни капризов, ни истерик, сам себя развлекает, если больше некому, однако природная лень бывает порой сильнее и родственных чувств, и угрызений совести). В выходные, когда родители уезжают в деревню, Лерка заглядывает в гости — навестить котёнка, так и не получившего кличку. Отъевшийся рыже-белый пушистик, разыгравшись, расцарапывает Леркины руки. Та тихо ойкает, дует на ранки, слизывает украсившие бледную кожу бисеринки крови.
— Что же ты делаешь, дурёха? — беззлобно отчитывает её Валерка. — Их промыть надо и йодом намазать.
Оказание первой помощи проходит успешно. До тех пор, пока котёнок не опрокидывает баночку с йодом. Так что все, включая проказника, оказываются в ржаво-коричневых пятнах.
Впрочем, и это тоже никого не расстраивает.
***
Начинается новый учебный год. В школе и дома только и разговоров, что о ЕГЭ и последующем поступлении в ВУЗ. Валерка с институтом уже давно определился. Правда, конкурс там заоблачный, на бюджет практически нет шансов пробиться, даже с его высоким средним баллом, а платное они не потянут — на семье ипотека, мать не работает, все дела. Если не поступит, трагедию из этого он делать точно не будет. Отслужит — год всего, и не заметит, как пролетит, вернётся, подаст документы на заочку — туда всяко легче попасть.
— А я работать пойду, — вздыхает Лерка на его разглагольствования. — Когда мне исполнится восемнадцать, пособие платить перестанут, а пенсия у бабушки маленькая, нам её не хватит.
— Кем работать? Поломойкой? — хмурится Валерка — не нравится ему эта идея. Куда девчонке шваброй махать? Сама того гляди переломится. А никем другим без образования не устроиться. Даже у продавцов корочки спрашивают. Частники, правда, и без них берут, зато и прав у работников никаких, в любой момент рискуют на улице оказаться. — Может, хоть колледж какой закончишь?
Лерка молчит, и злиться на неё бесполезно — понятно же, кто там решает. А наперекор старухе она не пойдёт — характер не тот. Самому что ли с бабкой поговорить, раз за девчонку заступиться больше некому? Так Лерке же потом и достанется за его инициативу. Вот и остаётся, что авоську её дурацкую таскать да камушки сладкие покупать. Валерка и таскает — не тяжело ведь. Откармливает домашними пирожками. Следит, чтобы не мёрзла: дожидается под аркой (так их никто не увидит — ни бабка, ни родители), кутает в шарф, не слушая возражений, натягивает свои перчатки и шапку с помпоном — они её вместе в магазине выбирали. Лерка в ней смешная, на гномика Васю из любимого Стёпкиного мультика похожа (он его до дыр засмотрел и других заставляет). Валерка так её и называет: «Пошли, гномик Вася, а то на урок опоздаем». Та нисколько не обижается: «Гномик хороший, значит, и я хорошая». «Хорошая, хорошая», — подталкивает её в спину Валерка — ну ведь и правда опоздают! А ему ещё покурить перед уроками охота. Лерка от этих слов прямо светится вся, у него даже по-настоящему глаза слепит и улыбка глупая по лицу расползается. Он её прячет старательно, брови супит, отворачивается, а сам украдкой на Лерку любуется да лепет её наивный в пол-уха слушает — в школе ему это счастье не светит: Лерка разговаривает, только когда они одни (Стёпка и Кот не в счёт, они тоже уже «свои»), при других замолкает, зажимается вся, глаза в пол опускает, даже словно ростом меньше становится. Впрочем, Валерка её и без слов понимает — у Лерки всё на лице написано, как в книге читать можно. Да и жеманничать, как другие девчонки, не умеет, бесхитростная и открытая. «И не скучно тебе с ней? — удивляется Славка. — Ни потусить нормально вдвоём, ни в компанию привести — молчит, как дура». «Сам дурак, — думает Валерка. — Болтун, хуже бабы, и остальных под себя равняешь». А ему с Леркой и молчать хорошо.
***
Две первые четверти улетают вслед за багряными кленовыми листьями и холодными обложными дождями. Декабрь так и вовсе тает вместе с превращающимся в грязь жалким подобием снега — противно, хоть из дома не выходи. Половина класса шмыгает носами, дома вторую неделю кадыхает Стёпка — в городе свирепствует ОРВИ, выкашивая и стар, и млад. Валерка держится из последних сил, без особого успеха глотая подсовываемые матерью пилюли. Январские каникулы ждутся с особым чаянием — хоть выспится, а там, глядишь, отдохнувший организм и сам с вирусом справится.
Тридцать первое декабря проходит привычно суетливо: мать готовит как на Маланьину свадьбу, дёргает то мусор вынести, то в магазин сбегать, то на кухне помочь. К вечеру сил не остаётся вовсе; Валерка лениво колупается в тарелке, ожидая момента, когда господин президент закончит поздравлять страну с праздником и можно будет, глотнув кислой шипучки, уползти в свою комнату. На коленях ёрзает Стёпка — уложить пострелёнка даже у него не получилось, хотя мелкий обычно легко засыпает, а уж старшего брата слушается беспрекословно; напротив сидит баба Нюра — у соседки ни детей, ни мужа, а мать любит большие застолья, вот и пригласила её, для массовости так сказать.
Президент наконец замолкает, как и все за столом. В почти священной минутной тишине перед наступлением Нового года неожиданно раздаётся визгливый, больно ввинчивающийся в уши звук.
Качели скрипят.
Валерку прошибает холодным потом.
Он подскакивает с места, едва не уронив Стёпку, кидается к двери, оставляя за спиной и материнский окрик: «Валера! Куранты же!», и рёв испуганного брата. Лестница заканчивается раньше, чем он успевает это понять. Ноги в домашних тапочках скользят по утоптанному снегу, окрепший к ночи мороз пробирает до костей — куртка осталась дома. Путь до качелей кажется бесконечным, фигурка на них — особенно жалкой. У Валерки от бешенства челюсти сводит.
— Опять эта грымза тебя на улицу выставила? — зло выплёвывает он. — Ночь ведь!
— Бабушка умерла, — еле слышно выдыхает Лерка.
Слова застревают в горле. Да и что тут скажешь?
— У неё сегодня сердце прихватывало. Вечером совсем плохо стало. Я к соседке пошла. Она «Скорую» вызвала. Не успели. Я боюсь там… одна…
— Пошли, — клацает зубами Валерка.
Дома их встречают гробовым молчанием, только успокоившийся Стёпка что-то весело лопочет, увидев Лерку. Валерка почти насильно усаживает её за стол, приносит чистую тарелку, придвигает ближе доисторические хрустальные салатницы с традиционными оливье и селёдкой под шубой, отыскивает на блюде кусок курицы побольше: «Ешь!». Коротко объясняет ситуацию, внутренне настраиваясь на битву — он не позволит выставить Лерку вон! Надо будет — с ней уйдёт, но одну не оставит. Геройствовать не приходится — на помощь вдруг приходит баба Нюра.
— У меня пока поживи, — предлагает она. — Я всё равно одна, хоть не скучно старухе будет.
Застолье заканчивается в рекордно короткие сроки. Валерка долго лежит без сна: пялится в сгустившуюся по углам комнаты темень, ворочается с боку на бок, беспокоя дремлющего в ногах кота. Тот недовольно жмурится, предостерегающе выпускает из мягких подушечек острые, загнутые на манер сабель когти (и когда только отрастить успел такие?).
— Мне бы твои проблемы, — ворчит Валерка, сбрасывая кота на пол.
Месть за плохое обращение с животным настигает его буквально через несколько часов, когда пушистая зараза начинает жалобно выть в шесть утра над пустой миской. По сравнению с жёстким недосыпом даже «сюрприз» в тапочке кажется невинной шуткой. Но Валерка всё равно даёт себе слово не заводить больше домашних питомцев.
***
Бабку хоронят на третий день. Дешёвый гроб, ободранный венок, из провожающих — пара незнакомых старух, тщедушный дедок, шатающийся то ли от старости, то ли от принятого на грудь (от него за километр перегаром разит) да Леркина тётка, сестра матери, в сопровождении трёх мужиков бандитского вида. Один из них, постарше и пониже ростом, всё время вертится с тёткой рядом: то дверь машины откроет, то под локоток поддержит, то местных алконавтов, копавших могилу, а теперь клянчащих на «помянуть», отгонит. Два других, с квадратными дебильными рожами, похожие, как близнецы, молча топчутся в сторонке, якобы незаметно сканируя окружающее пространство. Валерка интуитивно старается держаться от них подальше — уж больно они похожи на братков из фильмов девяностых. Он бы вообще на кладбище не поехал — терпеть подобные места не может, но не отправлять же сюда Лерку одну? Вон её как трясёт, только что зубы не клацают, в его руку вцепилась так, что никакими силами, наверное, не оторвёшь.
Поминки организует бабкина соседка и почему-то у себя. Здесь народу тоже немного, но Валерку оттесняют на противоположный край стола, зажимают в углу, отделяя от Лерки смачно чавкающими и пьющими за чужой счёт людьми. Ему же кусок в горло не лезет. И курить охота. Вусмерть, до тошноты — по-другому не перебить привкус чего-то мерзкого в носоглотке, словно он мертвечины надышался. Лерка тоже ни к чему не притрагивается, сидит потерянная и всеми забытая. И от этого во рту горчит ещё сильнее.
Валерка упускает момент, когда она исчезает из-за стола. Вот только что была, а отвёл на секунду взгляд — пропала. Он тут же подрывается с места, пробивается с боем к выходу, безошибочно определяет направление дальнейших поисков — бабкина квартира, больше некуда, вон и дверь открыта, и почётный караул из двух жующих лбов имеется. Его они, как ни странно, пропускают, даже не обыскивают. Лерка находится сразу в прихожей — стоит в уголочке, в руках баул, у ног — авоська с книгами. Он только взгляд в её сторону бросает и дальше, в комнату, проходит. Там вовсю хозяйничает тётка: по шкафам роется, бумаги перебирает, вещи по сумкам пихает. Валерке от этой картины противно становится, но с претензиями он не лезет, спрашивает лишь:
— А с Леркой-то теперь чего?
— Известно чего, — не отрываясь от своего занятия, бросает тётка. — В детдом поедет, ей же нет восемнадцати.
— А вы? Вы же родственница.
— И что с того? У меня своих забот полно. В опеку я уже сообщила, а пока у этой, бабы Нюры поживёт, я договорилась.
Амбалы беспардонно выставляют их на улицу. И только там Валерку осеняет. Он бросается вслед идущей к машине тётке:
— Эй! Подождите! Вы ключи-то оставьте. Ей же надо будет где-то жить потом.
— Так она и будет жить. В дурдоме. Там ей самое место.
— Что?..
У него даже слова от такой неприкрытой циничности заканчиваются, а тётка продолжает спокойно:
— Она же дурочка, все это знают. Нельзя таким людям без присмотра — или с собой, или с другими сотворят чего.
Валерку накрывает острым чувством дежавю — Славка тоже что-то такое нёс. И во дворе всякое болтают. А ведь если комиссию назначат, наверняка и сюда, и в школу придут, тех, кто Лерку знает, опрашивать будут. Что все эти люди наговорят, и так понятно.
— Так что квартира ей всяко не нужна, — заканчивает тётка.
— Зато тебе она в самый раз, — догадливо цедит Валерка. — Девчонку сплавишь, невменяемой перед всеми выставишь и квартиру себе захапаешь. Шкура.
Он делает шаг вперёд — так и хочется плюнуть в холёную тёткину рожу, но сзади наваливается чьё-то грузное тело; руки скручивают за спиной, кто-то тянет за волосы, заставляя запрокинуть голову. К нему подходит тот мужик, что постарше, сильно и явно умело бьёт в солнечное сплетение.
— Ты бы не рыпался, малец, — тихо говорит он, пока Валерка тщетно пытается сделать хоть маленький вдох. — А то, не ровен час, за бабкой отправишься. Жалко же — ты вон ещё какой молодой. Да и девчонка твоя расстроится, утешать придётся. Хотя парни мои товарищи крепкие, их на всю ночь хватит, и опыт нужный имеется. Ну, понял, что я хочу сказать? Кивни.
Валерка неловко дёргает головой. Его тут же отпускают. Он кулём падает на землю, сгибается пополам и наконец-то судорожно втягивает в себя воздух. Кто-то снова оказывается рядом — он не видит кто, перед глазами всё расплывается — обнимает за шею, тянет вверх. Валерка с трудом поднимается на дрожащие ноги, прижимается виском к чему-то холодному и гладкому, запоздало понимает — это щека. Леркина щека.
— Ничего, ничего, — с трудом выдавливает он из себя, пытаясь её успокоить. — Я в норме.
Чтобы оторваться от хрупкой опоры, ему требуются все силы. Ощущение чужой нежной кожи на собственном лице не стирается ни снегом, зачерпнутым тут же, ни водой дома, ввинчиваясь фантомной болью куда-то вглубь черепной коробки.
До приезда людей из попечительского совета они почти не разговаривают. Но в последний момент, у машины, Валерку вдруг прорывает, потому что молчать, глядя в синие, наполненные до краёв Леркины блюдца, не получается — страшно.
— Это же всего на полгода, — быстро шепчет он. — Школу там закончишь. Кормить будут нормально, одежду новую дадут, на улицу выгонять не станут. А я приходить буду, слышишь? Хоть каждый день. И камушки эти твои приносить, хочешь?
Лерка бестолково трясёт головой, не поймёшь, то ли «да» хочет сказать, то ли «нет».
— Ну поехали уже, поехали! — торопит их женщина из совета. — Обед скоро, а тебя ещё оформлять.
Громко хлопает автомобильная дверца, недовольно рычит мотор, заставляя старенькую Ладу выбираться из грязной жижи у подъезда, прощально мигают фары в темноте арки. Валерка долго стоит, не трогаясь с места, тупо смотря в одну точку. Ему словно снова дали под дых: где-то внутри скребёт и крутит, и воздуха будто совсем нет, а время так и вовсе застывает, мелкими колкими снежинками ложась на плечи.
***
Валерка разрывается между школой, детдомом и вечерней подработкой.
На первом же уроке им сообщают уже известную ему новость — Лерка с ними больше учиться не будет. Место за партой справа пустует недолго — туда сразу же возвращается Славка.
— Чо, упекли наконец дуру в психушку? — спрашивает он, примостив свой толстый зад на стул. — Ты хоть трахнуть её успел?
Тело срабатывает быстрее мозга. Славка с грохотом падает на пол, зажимая разбитый нос.
— А говорят, сумасшествие незаразно, — гундосит теперь уже бывший друг.
— Про мудачество говорят то же самое, — презрительно бросает Валерка, потирая костяшки, и через мгновение сам оказывается на полу, придавленный Славкиной тушей.
Их разнимают. Урок срывается, авторитет у одноклассников спускается до самой нижней отметки, в школу вызывают родителей. Валерке плевать. Рука шарит в рюкзаке в поисках сигарет (следующим уроком физ-ра, её можно и закосить), вытаскивает вместо неё смятую шапку с помпоном.
Пачка заканчивается в два раза быстрее. На уроки он так и не возвращается.
В приюте дела обстоят ещё хуже. На территорию его, конечно же, не пускают, приходится общаться через сетчатый забор, ныкаясь в тёмном углу у помойных баков. Лерка кажется почти прозрачной; нервно вздрагивает, постоянно оглядываясь, дышит часто, будто за ней гнался кто, тянет вниз рукава выглядывающей из-под пальто кофты. И снова молчит.
— Тебя здесь не обижают? — спрашивает Валерка, пытливо вглядываясь в её лицо. Смотрит, как разлетаются испуганно в разные стороны от быстрого мотания головой светлые косички, понимает: Лерка врёт. С трудом протискивается в кем-то заботливо сделанную дыру в сетке, коварно хватает Лерку за одежду, задирает рукав. И даже почти не злится, увидев на бледной коже россыпь синюшно-бордовых отметин. — Кто?
Лерка не успевает ответить — из-за угла здания показывается разношёрстная компания пацанов. Самому младшему на вид лет десять, старший, скорее всего, Валеркин ровесник, по крайней мере и ростом, и комплекцией они похожи.
— Вон она, Паш, я же говорил, сюда побежала! — тычет в Лерку пальцем один из мальчишек.
Валерка без промедления срывается с места, налетает на главаря детдомовской банды, используя момент неожиданности, сбивает его с ног, шипит, тряхнув за грудки и хорошо приложив затылком о землю:
— Слушай меня, параша, если ты или кто-то из твоей шоблы хотя бы просто посмотрит в её сторону…
Немного пришедший в себя Пашка начинает сопротивляться. Не сразу, но Валерка оказывается на земле, через какое-то время снова берет верх. Замечает краем глаза мельтешение за спиной. Чуть поворачивает голову и едва не получает по виску камнем. В тот же момент сзади раздаётся громкий вопль:
— А-а-а! Ты чего натворила, дура? Я же в него не попал, а ты мне руку сломала! А-а-а!
Валерка, тяжело дыша, оборачивается. По земле, истошно вопя и прижимая к себе руку, катается тот пацан, что к Пашке обращался, рядом Лерка стоит, кривую толстую ветку держит, губы сжала, глаза сверкают. Настоящая фурия.
— Бешеная. Такую трогать себе дороже, — кряхтит, вяло трепыхаясь, Пашка. — Пусти.
Валерка медленно поднимается. От здания в их сторону, ругаясь и прихрамывая, бежит какой-то мужик — сторож, наверное, или ещё кто из работников приюта. Пацаны стайкой испуганных воробьёв шугаются в разные стороны. Ему тоже пора делать ноги — если его поймают, одним разговором с родителями вряд ли обойдётся, дело до полиции может дойти, а это уже серьёзнее. Ментов Валерка не боится, но лишние неприятности сейчас ни к чему.
— Мне надо идти, — схватив Лерку за плечи, быстро шепчет он. — Не бойся, они тебя больше не тронут.
Мужик уже совсем близко. Теперь Лерка сама отпихивает его: иди! Валерка было отступает к заботу, но что-то, словно магнитом, тянет его обратно. Он шагает к Лерке, обхватывает её лицо ладонями и целует в губы — быстро, сухо, неловко. В два прыжка оказывается у забора, пролезает в дыру, неловко задевает плечом торчащие в разные стороны острые усики порванной сетки, ругается сквозь зубы, слыша треск рвущейся ткани. Ему точно попадёт от матери за испорченную куртку, на скуле наливается синяк, в кармане шуршит забытый в спешке пакетик с цветными камушками. «Завтра отдам», — обещает себе Валерка. А сейчас надо торопиться — начальство у него строгое, за опоздание может штраф выписать, у него же сейчас каждый рубль на счету. Все наличные: с подработки, карманные, полученные в конверте на день рождения — скрупулёзно складываются в копилку и почти не тратятся. Они понадобятся позже. Валерка прекрасно помнит разговор с Леркиной тёткой и тремя её амбалами. И если ему всё равно, что будет с квартирой, то сбагрить Лерку в психушку он не даст. Без консультации юриста им точно не обойтись (Валерка и сам пытается разобраться в законах, статьях, приказах и прочей правоведческой лабуде, но понимает в ней с пятое на десятое, юриспруденция явно не его стезя), а это удовольствие не из дешёвых. Клянчить деньги у родителей он не будет, вот и приходится крутиться. Впрочем, жаловаться он тоже не собирается.
Вечером за ужином мать замечает синяк, ахает испуганно:
— Опять подрался! Отец, ну хоть ты ему скажи!
Глава семейства поднимает от тарелки глаза, молча любуется на опухшую скулу, интересуется:
— За дело хоть подрался?
— За дело, — коротко отвечает Валерка.
Отец кивает и больше к этой теме не возвращается. Зато немалую активность проявляет Стёпка: приходит в комнату, забирается на колени, осторожно касается ладошкой синяка, спрашивает жалостливо:
— Бо-бо?
— Бо-бо, — подтверждает Валерка.
Стёпка пфукает на болячку, смешно раздувая щёки, тыкается в неё губами, снова уточняет:
— Бо-бо?
— Нет, уже не бо-бо, — фыркает Валерка, заваливается вместе с мелким на кровать, укладывает его на себя, как в далёком Стёпкином детстве, рассказывает первую пришедшую на ум сказку. И сам вырубается где-то на половине.
***
Заливистой трелью звенит последний звонок, бесконечно-унылой чередой тянутся экзамены. На выпускной Валерка не идёт — забирает аттестат и сваливает из школы, с головой погружаясь во взрослую жизнь: подаёт документы в первый же попавшийся аккредитованный ВУЗ, куда точно проходит по результатам ЕГЭ — ему нужна отсрочка от армии, находит вторую подработку, мотается по юридическим конторам в поисках адвоката, который согласится взяться за Леркино дело — тётка-таки подаёт в суд заявление с требованием признать племянницу недееспособной. Впереди ожившим кошмаром маячит комиссия.
— Ты должна там говорить, хоть что-то, — в десятый раз повторяет Валерка. — Ну, попробуй. Скажи, как тебя зовут.
Лерка послушно открывает рот, пытается выдавить из себя своё имя. Тщетно. Ни звука. Плачет тихонько. Валерке выть от безысходности хочется, да толку с его нытья будет?
— Ладно, придумаем что-нибудь, — обещает он.
От проблем и усталости реально кругом идёт голова. Ссора с матерью возникает на пустом месте — кажется, он что-то забывает купить или отказывается посидеть со Стёпкой, а может, и то, и другое разом. На первые упрёки он стойко молчит, на вопрос «Где тебя носило целый день?» бросает раздражённо: «На работе. И к Лерке заходил». «Никакой помощи от тебя! — заводит привычную шарманку мать. — Связался с этой ненормальной, мне теперь и в глаза людям смотреть стыдно».
У Валерки срывает тормоза.
— Лерка нормальная! — орёт он. — Хватит уже гадости про неё говорить!
Перед глазами словно кто красные шторы задёргивает. В себя Валерка приходит от того, что едва не падает, лишь чудом умудрившись сохранить равновесие. Он смотрит вниз. На одной ноге висит ревущий Стёпка, по второй с упорством скалолаза взбирается заметно прибавивший в весе Кот, такой же испуганный. Успокаивать обоих приходится весь вечер: Стёпка не слазит с рук, то судорожно вздыхая, то жалостливо всхлипывая: «Ваека! Ваека! (Валера! Валера!)», Кот крутится под ногами, трогает лапой, с тревогой смотрит в глаза. Поэтому поговорить с матерью удаётся лишь за полночь. Она сидит на кухне, растирает по щекам слёзы, тихо сморкается в платочек. Валерка подсаживается рядом, гладит по плечу, отводит виноватый взгляд:
— Прости, ма.
— Как же так, Валера? — шепчет мать. — Почему она? Неужели других девушек вокруг нету?
— Нету, — опускает голову Валерка и добавляет через паузу — веско, обдуманно: — И не будет.
Отец, долгое время сохранявший молчаливый нейтралитет, неожиданно принимает его сторону. Причём делает это вполне материально: находит через знакомых хорошего адвоката, одалживает денег. Но все важные решения Валерка принимает сам. Например, где будет жить Лерка. Бабкина квартира не рассматривается даже в качестве запасного варианта: он не станет рисковать близкими — Леркой, родителями, Стёпкой — ради каких-то квадратных метров, ведь попасть под раздачу может каждый из них, а проверять, насколько далеко может зайти в своих угрозах тётка и её свита, желания нет. Принять Лерку в «семью» мать не согласится, оставлять в детдоме, даже на время, рука не поднимется — пацаны теперь её не трогают, но Лерка при каждой встрече смотрит так, будто они в последний раз видятся. Если государство и выделит ей бесплатное жильё, то наверняка у чёрта на куличках, а Лерку хочется иметь под боком, чтобы не дёргаться постоянно: как она там, всё ли в порядке? К счастью, вопрос утрясается легко — баба Нюра соглашается сдать комнату. Дело за малым — выиграть суд.
Начинается круговерть комиссий, заседаний, консультаций. Валерка теряется в ней, путает дни недели, всерьёз задумываясь над тем, чтобы поставить напоминалку на телефоне. Всё заканчивается внезапно и больше похоже на сон, но тонкие пальчики в его ладони вполне реальны, как и мчащее их домой такси, и составленное сухими казёнными фразами решение суда. Хотя не ему одному не верится — Лерка сидит на стульчике в выделенной ей комнатке, зажатая, потерянная. Валерка опускается рядом с ней на колени, заглядывает в лицо, улыбается ободряюще:
— Ну ты чего? Всё теперь хорошо будет. Я здесь, с тобой. Баба Нюра тебя не обидит. Вечером со Стёпкой погуляем, втроём, как раньше. И Ватрушка по тебе соскучился. Толстый стал, пушистый. Я ему наконец имя придумал.
— Почему Ватрушка? — едва слышно шепчет Лерка.
— А он когда в клубок сворачивается, на ватрушку с творогом похож.
— Баба Нюра их печь умеет, — уже смелее продолжает Лерка. — Хочешь, и я научусь?
Валерка садится на пол, утыкается лбом в острые Леркины коленки, выдыхает облегчённо, едва справляясь с собственным дрогнувшим голосом:
— Хочу. Очень хочу.