Я остановился на трассе, оторвавшись от Кольки на добрых полкруга: у него как обычно, то ботинок проскальзывал, то лыжи были не намазаны, то яйца в штанах мешались. Мне было лениво торчать на финише; ждать его полчаса, а потому я встал посередь лыжни, чтобы этот дуралей увидел ещё разок, как я перед ним опять беру разгон.
Что у меня хорошо получалось, так это кататься на лыжах. Как-то так вышло, что я с самых малых лет встал на них: говорили, что папка мой сдуру решил было надеть на меня свои старые армейские лыжи, как только я на своих двоих стоять научился. Небось поди думал, что я упаду сразу, но я всё-ж таки поехал. Правда, не очень далеко. До ближайшей горки и вниз. С тех пор у меня есть навык катания на лыжах и сломанный нос.
Я слукавил немного, когда сказал, что встал на трассе только лишь ради того, чтобы пофорсить перед Колькой: больно он мне сдался, обалдуй. Остановился я, главным образом, для того, чтобы полюбоваться природой. Мы, да и почитай весь остров, все катались на Дюнах. Здесь среди хвойного леса давным-давно проделали просеки, которые зимой весьма удобно использовались лыжниками.
Очень было здесь здорово кататься. Свежий, морозный воздух приятно щекотал ноздри, а снежный покров всегда ослепительно сверкал на солнце. Сегодня как раз была безоблачная погода, и это был такой подарок, что я не мог удержаться оттого, чтобы не погнать на Дюны. Зимнее солнце освещало золотым цветом верхушки елей, и я смотрел на свет, щурясь как сытый кот.
Я ждал, пока хоть кто-нибудь проедет мимо, но то ли время было не то, то ли все решили в такой день пойти на море, любоваться волнами, но я никого так и не увидел позади себя. Наконец, мне это надоело и я быстрыми, злыми движениями помчался прямо навстречу финишу, поднимая белоснежные, ослепительные тучи.
Мне было ехать ещё километров пять по лесу и по дюнам — которые и дали название этой части острова, — вдоль моря. Я быстро разобрался с прямым участком в лесу: с разбегу влетел на холм, лихо затормозил, чтобы тут же не слететь с него в бурелом, как обычно происходило со всякими бедолагами пару раз в год. Наверху оглянулся ещё раз назад, но этого подлеца Кольки по-прежнему нигде не было видно, так что я ещё раз чертыхнулся и поехал себе дальше.
По правую руку у меня было Белое море. Солёная, жёлтая пена билась об ледяную корку, которая сковала побережье. Вода выбрасывала на берег куски обмёрзлых веток и мелкие ракушки. Обычно от всего этого барахла на самой границе между сушей и морем лежала чёрная полос, но сейчас все ветки, поднятый со дна были погребены под белым снегом. И Белое море упиралось прямо в белый берег. А сверху над всем было дивное, чистое небо с маленьким жёлтым кругляшком где-то над моей макушкой.
Я бежал с одной дюны на другую, не забывая при этом слушать, как волны хлещут ледяной берег. Где-то вдали, в пару километрах от острова шла подводная лодка. Почему-то когда в Северодвинск приезжали из других мест и видели подлодки вблизи от берега, то они искренне удивлялись, хотя лично я ничего удивительного в этом не видел: сам-то я прожил тринадцать лет с видом на бухту, в которой обязательно стоял какой-нибудь ядерный подводный агрегат. Для меня было бы страннее увидеть самолёт в небе: над городом вообще никто не летал. Хоть город и перестал быть закрытым, но в воздух по-прежнему никого не пускали. И, в общем-то, все понимали почему.
Поездка по дюнам прошла как обычно: я вспотел немного от быстрой езды и потому расстегнул две верхних пуговицы на куртке, чтобы не сгореть совсем. Тренер, правда, всегда пугала меня в такие моменты, что я заболею пневмонией от подобных дел, но пока ещё не заболел, а потому спокойно катался себе полураздетый.
Только я взобрался на самую последнюю дюну, ону же и самую высокую, как вдруг заметил кое-что нехорошее. Внизу, прямо на финише торчал некто в знакомой, Колькиной куртке. Но это не мог быть Колька, вообще никак не мог быть… Только лишь если этот подлец не срезал всю трассу лесными тропками, но для этого ему бы пришлось снять лыжи и с ними в руках бегать по кустам!
— А, ну-ка покажь боты! — хмуро потребовал я, сразу же, как только затормозил прямо перед его носами, чуть не подавив его палки.
— Чего это?! — Колька вскинул свой курносый нос и попытался второй палкой проткнуть меня насквозь. Я отбил удар своей палкой и тут же кольнул его железкой по заднице в наказание.
— Ах, ты полудурок! — взвыл Колька и тут же подпрыгнул, а мне того только и надо было: я подставил свои лыжи под его, и он приземлился как раз на них. Я тут же дёрнул ногой вверх и хоть это было рискованно, так как я мог поломать свой спортинвентарь, но всё же это того стоило: Колька, не удержав равновесие и с громким воплем повалился навзничь, раскривив свои окорока.
Каждый, кто хоть раз вставал на лыжи или даже видел их в глаза, знает, что если ты упал на них, то уже не поднимешься. Особенно, когда над тобой навис разозлённый я. А я, между прочим, времени зря не терял: Колька хоть и оказал сопротивление, но всё же мне удалось расстегнуть ему замки и полюбоваться на металлические подошвы его ботинок. На них посерёдке налип снег.
— Ну, что, дурак, каково было по кустам бегать?! — торжествующе потрясая палками закричал я.
— Сам ты дурак, Витька, на людей набрасываешься почём зря! — Колька начал обиженно сопеть.
— Это кто это тут: люди? А? Люди не бегают по кустам с лыжами в руках, а ездят по лыжне! Так что люди — это не про тебя.
¬— Злишься, что я тебя сделал!
— Да как же, сделал. Так сделал, что ты от этого на зад приземлился.
— Это ты меня приземлил, — я помог ему подняться и даже чуть-чуть оттряхнул снега со спины.
— Точно, я приземлил. И ты даже никому не расскажешь об этом, потому что я тогда всем скажу, как ты по кустам бегаешь!
— Ничего я по кустам не бегал!
— А снег-то откуда на подошве, а?
— Налип, когда из дома вышел.
— Ну да, держи карман шире.
— Не ходил я по кустам. Нельзя по кустам ходить здесь.
— Это отчего же?
— Трупы там. Заключённых.
— Чего-о-о?! — глаза у меня натурально стали как монеты.
— Да, а ты что не знал? — по лицу Кольки проскользнула самодовольная ухмылочка. — Все вот знают.
— Что все знают? Что ты городишь? Какие трупы? — вопросы сыпались из меня, как из пулемёта.
— Заключённых, — Колька повторил на этот раз с максимально серьёзным лицом.
— Каких заключённых? — я спросил потише.
— Ну, из лагеря. Ягринлага.
— Ну и чушь! Нет там никаких трупов из никакого Ягринлага!
— Есть-есть. Их расстреливали и в лесу хоронили. Все об этом знают.
— Я вот не знаю! — я снова начинал злиться. Колька говорил таким решительным тоном, что я даже подумал, будто он и впрямь верит во весь этот бред про трупов заключённых в кустах в лесу.
— Ну, ты дело особое. Особый случай! — хохотнул Колька. Кажется, он начинал отходить от падения, так что мне пришлось ещё раз огреть его по заднице палкой. Вернее, попытаться огреть: он в этот раз увернулся.
— Если не веришь, то может сам тогда и посмотришь? Вот же они — кусты. — Колька ткнул мне пальцем в грудь, пытаясь взять на слабо. — Боишься? Ага. Я же вижу, что боишься!
— Чего мне чуши твоей бояться? Больно надо сквозь кусты переться.
— Так сразу и сказал бы, что боишься. Все боятся, потому никто там не ходит.
— Да чего там бояться-то?! — я аж взревел от злости.
— Того, что заключённые схватят тебя, — я пытался найти на лице у Кольки хотя бы тень улыбки, но так и не нашёл ничего.
— Ты это серьёзно, что ли?
— Да. Конечно. Их же хоронили всех скопом, без отпевания, вот они и встают иногда и бродят.
— Брешешь.
— Как есть — правда! Вот хочешь, сам проверь!
— Я-то проверю! Я проверю и сразу как вернусь, то первым же делом тебе уши надеру!
— Посмотрим, кто ещё кому будет уши драть, — хвастливо заметил Колька. Видимо, он ещё на что-то надеялся. Наверняка ведь удерёт домой, пока я буду по лесу шататься!
— Со мной пойдёшь.
— Чего это?
— Того это! Чтобы не убёг. А-то знаю я тебя: я — в лес, а ты — дёру!
— Больно надо от тебя бегать. Но так и быть, схожу с тобой, надо же будет тебя потом в чувство приводить, когда ты в обморок хлопнешься, — покровительство заявил Колька. Ух, наглец!
— Это я тебя в чувство буду приводить. Подниму за уши повыше, чтобы врать отучился.
— Ну-ну! — и мы повернули к лесу.
Мы сняли свои лыжи, так как в таком густом ельнике от них толку было чуть: будешь ехать медленнее, чем идёшь. И даже то, что на лыжах под снег не провалишься, тоже не поможет, потому что с ними всё равно не развернёшься в кустах, утопленных в снежных наносах. Мы слегка помедлили перед лесом, и я со злорадством отметил беспокойство на лице у Кольки, и только после этого решительным шагом направился меж деревьев. Лыжи пришлось держать в руках вместе с палками, чтобы не поломать их о колючие и многочисленные ветки. Мы прошли первый ряд и сразу же остановились: если на лыжне было тихо, то тут и впрямь стояла гробовая тишина. Не было слышно ни пенья пока ещё не улетевших на юг снегирей, ни криков чаек с моря. Даже ветра не было слышно, и не видно: хвоя не шевелилась от порывов.
Стояла такая тишина, что у меня тут же сковало горло. Я открыл рот и попробовал издать хоть какой звук, но у меня это получилось только со второго раза:
— Ку-ку!
— Что, уже? — Колька тоже был рядом. Я совсем забыл про него.
— Что уже?
— С ума сошёл? От страха, я понимаю.
— Сам ты от страха. Лучше послушай, как тут тихо.
— Ага, и света почти нет, — и тут я действительно заметил, что дневной свет и впрямь еле пробивался сквозь верхушки деревьев. Только лишь отдельные лучи проходили сквозь них, отчего казалось, будто бы уже наступил глубокий вечер.
— Прямо как на кладбище! — прошептал звенящим шёпотом Колька. И тут я вынужден был с ним согласиться: особенно после его глупых россказней было очень похоже на кладбище. Было темно, тихо и ели несли свой траурный караул.
— Точно, говорю тебе, что здесь трупы! — Колька продолжал шептать мне на ухо, а я щёлкнул его по носу, чтобы не мешал идти по снегу.
Чем дальше мы заходили, тем всё тяжелее было идти. Лес был здесь дикий, никто его не высаживал, и мы постоянно спотыкались о подлесок, который был здесь хоть и редким, но всё же не таким уж и безобидным. Малейшее, неосторожное движение и вот мы уже втыкаемся в колючие обмёрзшие ветки. Я старался держаться ближе к пихтам, которые здесь росли в изобилии, потому что ель обойти было решительно невозможно. Каждая попытка идти напрямки тут же оборачивалась тем, что нужно было поворачивать и искать обходной путь.
Мысли о том, что здесь хоронили заключённых из лагеря всё же преследовали меня, хоть я и пытался выбросить всю эту колькину чушь из головы, но лес сам собой заставлял думать об этом. Мне всё казалось, что я вот-вот и впрямь наткнусь на чьи-то останки и от подобных мыслей у меня начинало подводить живот. А бесконечная хвойная стена совсем не добавляла желания идти напролом.
Только я уже окончательно решил, что надо развернуться совсем и идти обратно, на лыжню, как вдруг Колька случайно ткнул палкой в мелкий куст, и она тотчас же застряла там. Он выдернул её и, не рассчитав силу, приземлился на спину, прямо в снежную яму, которую я перед этим постарался обогнуть.
У него на лице застыло странное изображение:
— Я на что-то твёрдое упал, — прохрипел Колька, когда я к нему подошёл.
— Что там может быть? Палка какая? — Я дал ему руку, чтобы подняться, и сразу же посмотрел, куда он упал. Под слоём снега, который сковырнул мой друг, лежали старые обледеневшие штаны.
— Чьи это? — удивился я, чуть подцепив их лыжой.
— Как это чьи? Как это чьи?! — на Кольку было страшно смотреть: такой ужас неописуемый стоял у него в глазах.
— Ты чего это? — спросил я, поднимая штаны рукой. Они все отвердели до жестяного состояния: использовать их по назначению нельзя было никак.
— Брось их! Это же с трупа штаны!
— Чего?! — я было засмеялся, но тут же подумал, откуда здесь могли оказаться штаны? Которые ещё и были из грубой ткани и были по виду похожи на те, что носили в лагерях. Я сразу вспомнил снимки из Ягринлага, что нам показывали в краеведческом музее, и там у заключённых было что-то такое же…
— Да ну, не может быть… — протянул я, продолжая изучать находку, хоть и желания у меня этим заниматься заметно поубавилось.
— Брось, говорю! — но я не бросил. У меня всё ещё были сомнения по поводу того, что это были штаны с расстрелянного, потому что… Ну откуда? Однако… Всё же сомнения.
— Лучше пойдём назад. Нечего было идти сюда вообще, — кисло сказал я и повернул к трассе.
— Согласен, — Колька был кроток как овечка и с таким же испугавшимся лицом повернулся за мной. Я пошёл было прочь, как сразу же услышал треск.
— Это не смешно! — я обернулся и увидел глаза-монеты на лице у Кольки. Рот его выгнулся в неестественном крике, которого я не услышал. Возможно, что он и вправду кричал, но я теперь мог слышать только, как хрустит снег за спиной моего друга. Хрум-хрум-хрум.
Я слышал это очень отчётливо, словно бы все звуки пропали или я оказался в космосе. Что-то продавливало снежный покров прямо за нами и от этого у меня сердце подступило прямо к самому горлу. Я стиснул ледяные штаны у себя в руках, лихорадочно соображая как их можно использовать в схватке. У меня чуть из головы не вылетело, что рядом были деревянные палки и лыжи, но я вовремя вспомнил о них и с диким взглядом уставился на них, пытаясь придумать, как из них смастерить крест от нечисти…
— Бежим! — Колька прокричал это, но до меня его крик дошёл, словно шёл целую сотню лет. Я успел заметить, как он, побросав всё своё добро, тут же ринулся прочь из леса. И я как завороженный смотрел за ним, как он высоко поднимал ноги, пытаясь перескакивать через сугробы. В голове у меня стучала та же самая мысль, что и у Кольки: бежать! Бежать, скорее! Без всякой оглядки — бежать!
Но страх сковал мне ноги. Перед моими глазами шли шеренги трупов, утопавшие в снегу многие десятилетия и вот теперь решившие подняться, потому что я как дурак взял эти глупые ледяные штаны. Мне казалось, что вот-вот я увижу первого из них: я слышал их, слышал очень явственно! Хриплое дыхание, вырывающиеся из промёрзлых, рваных глоток… Больше не было скрипа. Теперь они стояли прямо за деревьями: я видел как шевелятся нижние ветки елей. По какой-то причине я вспомнил, как в детстве мы пошли украшать ели во дворе, чтобы отпраздновать Новый год. Тогда я надевал шарики как раз на самые нижние ветви, потому что только это позволял мой детский рост. Сейчас я смотрел на эти самые нижние ветви, на то как они трясутся от прикосновений чего-то неведомого и ждал… Даже не знаю чего.
Много позже я понял, что просто хотел увидеть их — мёртвых. Тех, кто так и не упокоился. Я хотел заглянуть туда, куда ещё никто не заглядывал. Увидеть небольшое чудо, граничащее с кошмаром. Конечно, тогда я просто и пальцем пошевелить не мог от ужаса, но и было и ещё кое-что: капелька смелости. Смелости, которая заставляла меня держать глаза широко открытыми и смотреть.
Жаль, что смелости была всего лишь капля… Стоило только крайней, самой нижней ветви пошевелится в последний раз, чтобы появилось оно… Как я тут же развернулся бросился наутёк точно так же, как и Колька…
Деревья вставали у меня на пути, но я не замечал их, бежал прямо сквозь них, ломая ветки, кусты и молодые деревья. Я бежал так быстро, что даже мой страх не поспевал за мной, а смелость… Смелость осталась там, позади.
Я выбежал на трассу и тут же увидел Кольку, который сразу же шарахнулся от меня. У него на лице не было ни кровинки, но при виде меня он попытался хоть что-то сказать приветственное, но вместо этого Колька скосил глаза вниз и вновь заорал:
— Брось немедленно! — я опустил голову целиком и увидел, что у меня в крепко сжатых руках всё ещё были эти злополучные штаны… Я тут же выкинул их обратно в лес и, засунув руки в карманы куртки, пошёл прочь из леса, домой. Колька пошёл за мной и за всё время он так и не сказал ни полслова.
Как бы я ни хотел думать о том, что мне было жаль своих лыж, оставленных там, в чаще леса, но честно говоря, мне стало совсем всё равно на катание. О своей потере я не думал совсем. Думал я только о том хриплом, мертвячьем дыхании и штанах с расстрелянного трупа, с которыми я бежал по лесу. И ещё о том, что больше ни шагу не сделаю в этом кладбищенском лесу.
Прохладный вечер сменялся морозной ночью. Последние лучи солнца приятно ласкали вечнозеленые верхушки елей. Небо начинали затягивать плотные, снежные облака с севера, с океана. Тучная кабаниха следила лоснящимися глазами за тем, как её поросята визжат и прыгают вокруг куска замёрзшей ткани. Понемногу падал снег.