11
В стекле, что ли, я раздвоился? Одна часть души по эту сторону стеклянной стены находится и наблюдает за той частью, которая непонятно как оказалась на противоположной стороне. Которая из частей не служит мне и не судит меня?
Озаботился отношением? Так народ не бархан песчинок, не листья на дереве, не куча зерна на колхозном токе, которое, чтобы провеять, подбрасывать лопатой надо. Народ, скорее всего, цветущий луг, каждый цветок на котором сам по себе. Цветок – это целый мир. Цветок не заинтересуется, кто я такой, для чего пришёл в его мир, и что оставлю после себя. Для цветка главное, чтобы я не наступил на него, не сломал.
Весна, лето, а осень, какая ни будь она безоблачная, какая ни будь невинная, всё одно она любой цветок спалит заморозком.
В судьбе мало-мальски мыслящего человека (я отношу себя к такому), наступает такой момент или период, когда сумма моральных и духовных ценностей перестаёт удовлетворять. Новые не народились, а старые, по- старому, жить не выходит. Бродят подспудная маета, пульсирует непониманием.
Бесспорное преимущество у меня перед цветком: я могу дождаться перемен, решить задачу. Решение должно привести к чему-то потаённому, незыблемо верному, давно-давно выношенному, заветному.
И в десять лет в этом была цель, и сейчас. Поэтому потаённое должно всегда маячить перед глазами.
Народу важно знать, что за пазухой у меня нет камня, что зла я никому не хочу, дорогу не перебегу, кусок из рук не выхвачу.
Так стоит ли переживать, озаботился о какой-то там задолженности по зарплате? Сейчас я сыт, с протянутой рукой за куском хлеба не стою. Всё, в общем, неплохо. Казалось бы, протянул руку и схватил злодейку судьбу за узду, - ан нет. Народ озаботился переменами, и я озаботился потому, что все об этом стали говорить. В этом моя общность со всеми.
Так-то оно так. Но ведь ощущение одиночества само не кончается, оно. пусти дело на самотёк, съедает своего хозяина.
Невыплата зарплаты – грань, опасная грань: она или злостью переполнит, тогда взрыв неизбежен, или, если попустит власть, бросит кроху со своего стола, пофигистом сделает.
Задолженность у нас по зарплате как бы разная, разная в цифрах, но не в желании её получить.
Разговоры об откровенности, о нравственной чистоте или проявлении совестливости – это всё лучше держать при себе, никому не показывать. Теперь не до совестливости. Выживаем.
Нет, я явно не в своей тарелке. В выражении лица что-то не то. Толком объяснить не могу, да и не хочу. И нечего меня пытать.
С чувством совестливой жалости, как с писаной торбой, носиться нельзя. И делиться своим сокровенным с первым встречным не гоже.
Странная усталость. Холодом веет. Холод шёл не снаружи, не был вызван ветром, он поднимался изнутри, из костей. И голос у меня какой-то насморочный.
Я понял, что весенний процесс самозапустился во мне. Понял, что не принесёт он удовольствия. И никуда тот процесс не выведет. Моя психика не приспособлена к шоковой терапии. То есть я хочу сказать: какой смысл разгадывать бессмыслицу, если результат впереди не виден?
Где-то всё другое. Новая весна не начиналась, а заканчивалась, где-то новую траву косить собираются. Страна большая. Где-то новые желания и надежды давным-давно вызрели, как спелое яблоко.
Яблоку свой срок висеть на ветке: и птицы его поклевать могут, и червячок ход прогрызёт, жиреть внутри начнёт. И гнильцой бочок зажелтеет. И всё это за короткое лето. Так бы ускоренно всё у человека было.
Что вот интересно, трава ведь пробивается сквозь сгнивший лист, через мёртвое прошлое, пробивается новым ощущением. Новое раскрывается цветком. Подснежником, мать-и-мачехой, ландышами.
Вот и человеку, как бы хорошо было гнилое прошлое отделить, выполоть, чтобы ничто не мешало росту. Да и не мешало бы заткнуть дырки, чтобы хляби небесные не разверзались. Гори всё синим пламенем, только пускай меня не кусает это пламя, не трогайте меня.
Словно спал и проснулся. Не могу прийти в себя.
Какое-то мстительное честолюбие: я не такой, как все, не на той стороне. На другой. Я вообще ни на чьей стороне.
Почему мне хочется перетащить людей на свою сторону? Это черта эгоиста, это черта человека, посвятившего себя одной идеи. Та идея изгнала, выжгла вокруг себя всё ненужное, что для воплощения себя мешало.
Идея. Замысел. Но у замысла, открытого преждевременно, не бывает удачи. Вот я наполовину верю в приметы и наполовину не верю.
И чего? Да ничего. Идея не вечна. Нет никакого «вообще». Всё – частности. Сегодня – одно, завтра – что-то новое на щит поднимается. Пока в руке есть сила, пока щит в состоянии держать, - всё, как бы и ничего. Только это «всё» человеческое кончается с жизнью. Жизнь же – это то, что пощупать можно, подержать в руках, проводить глазами, что тяжестью на плечах от приобретения оседает. Что заставляет вздрогнуть, если болючее ткнёт.
Вроде как быстренько стараюсь проходить мимо таких мыслей, волку не нужна зелёная трава, а вроде, как и без всей этой несуразицы, и жизни нет. Взрослому не хватает событий счастливого детства, которые вспоминаются с умилением.
Из-за того, что несуразности каждый старается отпихнуть в сторону, затолкать в дальний угол, к старости и возникает жуткое ощущение потери. Что потерял, когда, кому передал, - блазнит, но не помнится, в руке не те силы, нет былой сноровки. Всё кругом кажется одинаковым, похожим. И то, чего боялся, повторяется снова и снова.
Вроде не сплю, вроде не слепой, всё вокруг вижу. Внемлю, как говорится. Не глухой. Не помню от кого, но слышал, как говорили, что слепые очень сны любят. Во сне они видят.
Как это получается, не понять. И я временами как бы одумываюсь, и ощущение такое, будто бы из океанской глубины томления души всплываю наверх.
А вода-то пресная, и сам я, хоть и перенёсший, бог знает что, разные там сдавливания и кислородное голодание, тоже пресный. Меня пресного тянет на исповедь, хотя понимаю, своей исповедью никого не удивлю. За откровенной исповедью приходит злость на самого себя, стыд за неумение жить. Желание прищемить язык.
Тоже вот – стыд за неумение жить! Жизнь даётся: живи и радуйся.
Не знаю, годами у меня копились вынужденное молчание и тоска, годами задавливал в себе страх и тревогу, годами ждал минуту, в которую можно распахнуться и выговориться.
Невыносимо жить с завязанными глазами одному на своей островине. Кто меня на островину загнал? Не хочу обозвать то, что меня окружает, болотом, но невыносимо другой раз. Невыносимо терять своё подлинное.
А какое оно? Где картина написана, на которой запечатлено моё «подлинное»? Какими красками оно написано? Не с чем сравнивать. Во сне или бреду, может, что-то и открывается, как рана, как дверь в прошлое, открывается молча. И тогда никаких слов не надо. Тогда я безраздельно принадлежу…А никому не принадлежу.
Абсолютной близости не бывает. Нельзя сжать два сжитых вместе нерва. Всё одно маленький зазор есть между чем-то и чем-то. Между молекулами.
Вникну другой раз, что за бред несу, в каком мире хочу жить, передёрнет всего. Глубоко начхать мне и на старый мир, и на новый мир. Я ни о чём представления не имею. Всё – бредни. От меня ничего не зависит.
Вот бы минуту, в которую возникает ощущение абсолютной близости, вычленить, чтобы в любой момент сказать: это произошло «до», или час назад, или только что? Всегда веха должна быть, от которой можно оттолкнуться. Час назад что-то произошло, только что.
То, к чему не принадлежу, измеряется не обычным временем, а внутренним побуждением, в котором мои проживания и переживания ничего не значат.
Выходит, что я чему-то или кому-то изменил. Изменил душой или телом? Конечно, настоящая измена – это измена душой. Тело изначально грешно. Тело от грязи отмыть труда не составит.
Измена - состояние, когда все слова кажутся никчемными, не грубыми, а созданными на потребу чего-то другого, ненастоящего, не того, чем я живу. Самодовольным был, самоуверенным, сверху-вниз-смотрящим. А теперь оглох и ослеп. Не понять, чего жду.
Побей сам себя, исхлещи плёткой, как фанатики где-то в Индии бьют себя до крови. Они знают, как бы ни бил, шкура заживёт.
А не лучше ли закрыть глаза на всё, что происходит, на то, что есть на самом деле, чтобы, в конце концов, увериться, что на самом деле всё так и должно происходить.
Выходит, что я силён только в запоздалом анализе, когда попранное самолюбие уже нагородило баррикаду, бог знает из чего. А на баррикаду надо идти с выставленными вперёд рогами, никак не скрученными верёвкой. И не утопать в словах.
Слова выводят наружу проявления, в слова облекают чувства. А когда наружу, на люди выворачивают сокровенное, то до беды один шаг остаётся. Один шаг делаю вперёд, на два шага отступаю. А не лучше ли гордо повернуться и уйти? Только определить надо, куда уходить. Если зашёл слишком далеко, то уповать на везение придётся, на то, что вечно ничего не длится.
Бульканье не понять, где слышится. То ли у меня внутри переливается моё состояние, то ли булькает вода в кране, то ли движение земных соков расслышал.
«Буль-бли, буль…»
Интересно, с горки ручеёк может бежать и на север, и на юг? Где север, где тот юг, в какую бы сторону ни повернулся, всё могло быть тем, чем было. Ручеёк – болтун, ручеёк, как худое ведро, что ему ни нашепчешь, он тут же разнесёт по округе. Ясное дело, земля собирает все новости, а распространяют их вода и ветер.
О ком это я, о себе или о ручейке?
Ещё подумалось, что человек по натуре игрушка, которая заводится сама, когда захочет. От побуждения. Малость всего и надо, - смазать вовремя механизм. Может, это и есть причина беспокойства, упустил время для смазки? А побуждение? То-то и оно, побуждение - толчок. Толчок – единственно правильно выражает идею, надо постараться поднатужиться и движением-махом запустить игрушку.
Размышляю. Ладно, с чего этим утром был втянут в липкую действительность? Поморщиться или хохотнуть, отговориться двусмысленной фразой, не получается. Что-то было «До», что-то будет «После». До того, как смысл пойму или после того, как?
Невесёлое умозаключение, мрачно логически выстроено. Начальный маразм. Хорошо, что это пока не пугает. Хорошо, что не тону ещё.
Живу в городе, а ощущение, будто я живу на острове. С чего-то окончательно решил, что люди как бы на другом острове живут. Он повыше. Отделяет меня от них протока. И знают они обо мне намного больше, чем я о них. Не верят они мне.
То есть, что есть я, что не будет меня, никого это не волнует. А раз так, то надо заставить ум поискать выход. Я и ищу. Ищу как бы, во что бы то ни стало заставить других открыть свои карты. А во что мы играем? С кем я играю? Назовите, пожалуйста, фамилию? Понятно, кто-то мухлюет, когда подсмотрел чужие тайны других, легче самому выворачиваться наизнанку.
Выворачиваться всегда трудно. Абстрактное суждение. Можно схлопотать и по физиономии.
Жизнь – это не выворачивание себя, не из одних благостных деяний она состоит, и горя полно, и слёз проливается немерено, и что-то в запасе должно остаться для согрева души.
Другие меня волнуют.
Другие это кто? Люди, жизнь, предназначение? Начать надо с тех, с кем вместе работаю. Посмотреть, чем они дышат, какие их хотения. Сличить их хотения со своими.
Не сличать надо. а брать. Сличать – это мелко.
Взять того же Лёху Смирнова, он почти всегда молчалив. В разговорах, где требуется в ответах больше, чем односложные ответы «да» или «нет», Лёха не участвует. А что бы там предложить своё решение, боже упаси, Лёха или кивнёт согласно, или помотает отрицательно головой. Ни к каким группировкам Лёха не примыкал: молчание за распитием стопарика, он считает, связывает самой прочной связью.
Лёха, побуждаемый движением души, обычно берёт стакан, чокается с бутылкой, потом поднимает стакан кверху, говорит:
- Ну, поехали. С днём отца. Будем
День отца у него регулярно каждую пятницу. Отрезанный кусок колбасы он зовёт «коляской». Осаживая кого-нибудь, произносит презрительное: «Пац-ц-цан. Зелёный, как пупырышек».
Отвратительное ощущение, когда что-то не понимаю. Воображение притупилось. Ощущать себя просто живым куда лучше. Просто живым – это находиться вне Рая или Ада, вне того места, где бог живёт.
Допускали ли кого к калитке Рая? В щелку кто заглядывал, чтобы поместье Бога рассмотреть? Бога нет, потому что бог принадлежит людям. Народ – это не люди, это что-то особенное, бог советскому народу не принадлежит. Где нет людей, там нет и бога. Нет меня, нет ни зла, ни добра. «Ни-ни», оно, остаётся сзади.
Ни-ни всё равно, что нуль. Но нуль-нулю рознь. Один нуль похож на коляску колбасы, другой – вытянутый овал. Как бы ни сжал этот второй нуль-овал, коляска из него не получится.
Лёха иногда бывает удивительно категоричным. Ничего удивительного, в каждом человеке намешено чёрт-те что и сбоку бантик, всего понемножку. Случай выдавливает из «чёрт-те что» значимое событие.
Я стараюсь «чёрт-те что» дома оставлять. Ушёл в этот раз из дому, там всё стало как прежде, как без меня бывает, как будет всегда после меня.
Что будет после меня, я с этим не заморачиваюсь. Мне ничего не остаётся делать – только ждать и быть готовым. Быть готовым – это означает всё. Всё объять нельзя. Нечего паниковать раньше времени.
Раз дожил до перемен, то, повторюсь, выходит я – везунчик. Имею способность обстоятельства поворачивать не во вред себе. Ну, максимум пользы не извлекаю, но заставляю кое-что работать на себя.
Я честный человек. Все недоразумения – это сон. Мне бы поспать немного, чтобы не чесать затылок, не гадать – что к чему?
Мясорубка, например, удобоперевариваемым мясо делает, зубы меньше снашиваются. Я - мясорубка ходячая, что в голову ни заложи, всё она перекрутит.
Глотка отчего-то пересохла. Пересохшая глотка лишает дара речи. Неодушевлённое я существительное. Кое-что.
То слово, которое определяло бы состояние, заменил аморфным «кое-что». Но даже его не произнёс вслух, а подумал. И даже из-за этого почувствовал себя уверенней.
Нечто новое зрело и разбухало внутри. Катал - катал во рту орех, и так и эдак на зуб пробовал, пытался раскусить, добраться до сладкого ядрышка, но бросил эту затею: побоялся обломать зубы. А и нечего зубы ломать, - молоток есть, орехи разбивать. Зубы поберечь надо. Беззубым не оскалишься на нечто, на чужеродное проявление. А мне предстоит зубы через час показать. Я не нечто.
Нечто – оно ведь ни к чему не привязано, оно даже с настроением не связано. Нечто как-то связано с будущим. В суждении есть двусмысленность, коварный подтекст. Что-то неуправляемое. Может быть, может быть.
Может быть, я мыслю осчастливить чем-то человечество? А много от этого радости получу? Пока радости не удостоился. Плевать, чего это я озаботился отношением ко мне кого-то: исчезни сейчас, ни у кого ничего не изменится.
Опять привычная тоска наружу полезла. Хоть что-то и искрит, но смысла не вижу.
Смысл в чём? В переходе, во внезапном повзрослении?
Внезапное повзросление? Да, ладно. Повзрослеть можно в пятнадцать лет за одну ночь, а когда тебе за сорок? А не запоздало ли оно, повзросление? В чём оно заключается? Наверняка домашний анализ окажется не таким. На работу приду. А там по темечку огорошат каким-то заявлением.
Одним миром все мы мазаны, да результат разный.
Дважды открывал рот, чтобы сам себя спросить, но никак не находил слов. Вечная неудовлетворённость заставляет исчёркать коробок спичек, как бы загораться, и тут же гаснуть.
Из-за гордыни это, из-за того, что я – зритель. Зритель, как и больной, обязан глотать то, на что потратил деньги. Мои рассуждения ничего не стоят.
Шёл в это утро на работу, и думал ни о чём. Вернее, думал о том, что работаем так же, как и в советское время с той лишь разницей, что тогда за работу платили деньги, а теперь одни отговорки. Ещё бесит циничные заявления: «Не нравится – увольняйся». И кто так заявляет, - бывший «никто», бывший председатель профсоюза, который теперь заместитель по кадрам. Говорун и обещалкин. Лымарь.
Бывшие – они всегда почему-то сверху, они переполнены цинизмом, святого у них ничего нет. В советское время и секретарь парткома, и профорг, и комсомольский подпевала божками были. Без них – никуда. Божки стали боссами.
Ничего не понимаю. Это вот и странно. И, наверное, ничего так и не пойму.
Мужиком тщеславие движет. Мужик себя центром считает, он подвержен центробежным влияниям. Всё, что вовне, - для него лучшее.
И что?
А то, если я чувствую себя запёртым внутри каких-то там стен, которые сам постоянно достраивал, то выйти наружу без посторонней помощи не сумею. Потому что, сам не замечая, стал кирпичиком стены своей крепости.
Меня в нишу, кем-то оставленную, замуровали или изначально было так задумано, стать кирпичиком своей стены? Нет ответа. Сколько ни стукай кирпич об кирпич, искра не проскочит, пожар не разгорится. Идея не возникнет.
У трупа нет ответа. Если и выпаду из стены, то так и останусь лежать грудой обломков. Хорошо, если травой зарасту. Кирпичную груду никто и разгребать не будет, под ней ничего нет.
Какая-то мысль выскочила неожиданно: она дожидалась подходящего момента, чтобы перебить ход момента. Она попыталась сделать выбор.
Ну, и что? Медаль давать надо или орден такой мысли? То-то в голове звенит.
Переступи и шлёпай дальше. Иди зигзагами, беги, спотыкаясь и падая.
Хорошо было бы, если возможность приходить и уходить, когда захочешь, присутствовала бы.
Неровно уложенные тротуарные плиты с кое-где торчащей арматурой, серые, словно засохшие горбушки хлеба, намазанные старым-старым маслом, почему-то пробуждали желание перевернуть их. Не для того, чтобы спрятать арматуру, а просто так.
И металлическая ограда, витая – литая, сколько денег на неё ухлопали, и всё ради того, чтобы красоту окружающего из живого неживым сделать, рамкой опоясать, запечатлеть мгновение, тоже досаду вызывала.
Почему у нас любят заборы городить? Берёза на поляне и берёза в ограде отличаются. Да и каждый пролёт ограды – это моя полугодовая зарплата.
Настроение можно было назвать отсутствием настроения. Шёл, отрешённо уставившись глазами в землю. Боковым зрением, обратно-скользящим, глядя невидяще в прищур, я, тем не менее, замечал несуразность и такую мелочь, на которую в обычный день внимания не обратил бы.
Литые столбы фонарей, полуфантастические тени, распластав крылья, метнулась ворона.
Тон мыслей был, будто речь шла о каких-то обыденных вещах. Мне ничего не надо.
Чего бы я хотел? А если без «бы»? Чего хотел от жизни?
На мгновение задумался. Честно отвечать надо.
- Самореализоваться.
- Как?
Кто спросил, откуда голос? Кого спрашивают? Если меня, то, надо полагать, отвечать надо прямо, ответ мне нужен. Так что, очнуться надо и ответствовать.
- Я должен получить всё, что мне на роду написано, без заманиваний, без обмана, без выспрашивания. Без ссылки на обстоятельства. Обстоятельства должны быть благоприятны. В благоприятности жить надо. Не планировать жизнь, а жить. Просто жить. Жить тем, что отпущено природой. Время мне надо суметь оседлать.
Слышу, как бы всхлип: не то кто-то смеётся, не то - плачет. Из меня никакой утешитель. Кончилось моё время. Кончилось – значит – кончилось.
Пой, ласточка, пой. Слова не пробудят, не разожгут огонь. Ни силы особой нет, ни проницательности, чтобы увязать между собой разрозненные картины. Смысла общего нет. Желающий обмануться… да пусть будет обманутым. Свою жизнь каждый выбрал сам.
Странное предчувствие, что с минуты на минуту произойдёт нечто.
Бог с ним, с тоном, с мелочами, со временем. Мелочью копилка медленно наполняется. Чтобы мелочь потом вытрясти и сосчитать, необходимо копилку разбить. Голову мучить и колотить её для того, чтобы мелочь суждений перечесть, я не собирался.
Спал скверно, кошмары душили. Проснулся – никакого облегчения. Уныние в тоску перешло. Осмысленности нет. а на работу надо тащиться.
Дурак набитый, давно пора уразуметь, сколько ни лопать мысли, ничего нового не всплывёт. Ищи, не ищи, здесь или где-то, всё одно придётся выбирать. Выбирать из немногого. Из того, что подсунут. Знать бы, что.
Знать бы, что…Как говорится, хоть какой-то смысл в жизни обрести бы, хоть мало-мальски сносно себя почувствовать. Хоть не мелочиться, и не перебирать копейки в кармане.
Позвоночник зачесался. В предвкушении изогнуться? Кошка, в щель, где пролезет голова, там и туловище её проскочит. Мои мысли куда угодно пролезут, да жаль, сам я не пролезу никуда.
Думать дальше того момента, когда я переступлю черту ворот стройплощадки, и ещё чуть-чуть наперёд, я просто в это утро был неспособен. Большая разница между вещами сказанными и несказанными. Мне бы суметь отогнать от себя мысли ни о чём.