Автор выражает благодарность Юлии Никифоровой, расшифровавшей запись.
Мы будем говорить о Бродском. Основная идея – показать, что Бродский наследник акмеистов. Начнём с самых простых вещей. Может быть, кто-нибудь слышал о Бродском? Он родился в Ленинграде, ныне Санкт-Петербург, в 1940 году, за год до начала Великой Отечественной войны, нападения Германии на Советский Союз. И вы знаете, что военные действия пошли таким образом, что Ленинград был окружён и попал в блокаду. Но возможность всё-таки вывезти детей и женщин, не всех, но по крайней мере частично, была. И вот отец Бродского пошёл на фронт, а мать с ребёнком попали в эвакуацию, в город Череповец Вологодской области. Важно, что первые годы жизни Бродского были омрачены войной. Он не очень хорошо помнит, что происходило в то время, и не очень любит это вспоминать. Он потом написал небольшую книгу воспоминаний, которую назвал «Полторы комнаты». Почему полторы комнаты, таких квартир ведь нет? Есть однокомнатные и двухкомнатные квартиры. Бродский жил со своими родителями в одной комнате в коммунальной квартире с общей кухней и общим туалетом, ванной и т.д. Но сама комната была достаточно большая, с высокими потолками, и когда Бродский стал подростком, он отгородил себе маленький уголок от своих родителей с помощью шкафа и ширмочки. И поэтому он говорит «полторы комнаты». Т.е. одна комната превратилась в две, ну не в две, а комната и половинка, и вот в этой половинке он и жил. Учился он в обычной советской школе, но учёба у него шла плохо, контакта с одноклассниками и с преподавателями не было, и, как ни странно, у него были задолженности по английскому языку. Иронично, потому что потом он стал писать на английском языке. Кстати, эссе «Полторы комнаты» он тоже написал на английском, потом перевёл на русский. Т.е. так бывает, что в школе человек не понимает, что ему нужно. Может быть, такой был плохой преподаватель английского языка, не знаю, или преподавательница. Короче, он ушёл из 8 класса, даже не закончив 8 классов, и тогда как-то относились к этому более-менее спокойно, если подросток, уйдя из школы, устраивался на работу. Он устроился на работу на завод «Арсенал» и полгода поработал на заводе, поварился, как говорится, в рабочем котле. Потом он сменил много мест работы, работал в морге какое-то время, собирался поступать в медицинский институт, но для этого надо было сначала сдать экзамен на аттестат зрелости, и он не сумел этого сделать. В общем, устроился потом в геологическую партию, казалось, что вот ещё начнёт пить или попадёт в тюрьму, – и конец, но это ещё впереди. Но он попробовал писать стихи. Не знаю, что у него получалось поначалу, но тогда (в хрущевскую оттепель) было очень много разных кружков, и он посещал какой-то кружок, где познакомился с ныне ещё живущим поэтом, но не поэтом-профессионалом, а инженером по образованию, выпускником Ленинградского политехнического института Евгением Рейном. Может быть, кто-то из вас видел Евгения Рейна, он часто выступает по телевидению. Не видели? Ну посмотрите в Интернете. Он чуть-чуть старше Бродского. Бродский 1940 года рождения, Рейн – 1935. Но так получилось, что Бродский давно умер, а Рейн ещё жив, ну и дай Бог ему. Кстати, ему не так много – 82 года, в принципе это нормально. Так что Рейн приобщил его к стихосложению и, в частности, познакомил его с Ахматовой. Ахматова тогда жила в Санкт-Петербурге, и в основном она жила на даче в посёлке Комарово, где она, кстати, и похоронена. И туда часто приезжал Рейн, один или со своими друзьями. Их было четверо – Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев, Анатолий Найман и Бродский – все поэты. Ахматова называла их «волшебный хор». Анатолий Найман вспоминает, что они как-то раз все вчетвером приехали к Ахматовой на дачу, и она очень любезно их принимала, даже послала кого-то за водкой. По-простому, хотя, казалось бы, Ахматова, всемирно известная поэтесса, у которой бывал в своё время Исайя Берлин, которой посвятил целое постановление Жданов, могла чувствовать себя генеральшей. И вот какие-то молодые люди, никому не известные, не члены Союза писателей, даже не коммунисты, вдруг к ней приехали. Почему она должна их принимать? Но это было возможно именно в силу той нелепой ситуации, в которую её поставил Жданов. Потому что он её публично обозвал «взбесившейся барынькой, которая мечется между будуаром и моленной», т.е. он её фактически лишил достоинства. Ну что такое «взбесившаяся барынька»? Если человека назвать взбесившимся, значит у него, как говорится, крыша поехала? И это было не просто так сказано в беседе, а растиражировано на всю страну. Поэтому у Ахматовой была двойственная репутация. С одной стороны, она сама сознавала и понимала, что она вдова Гумилёва, она поэтесса, которую признал ещё в 1911 году Вячеслав Иванов, которая посвящала стихи Блоку и Блок ей ответные стихи посвящал. Т.е. она прекрасно понимала своё место в мировой и русской литературе. И вместе с тем она как бы хулиганка, с точки зрения Жданова. И этот её непонятно какой статус делал её в каком-то смысле маргиналом. В этом отличие Ахматовой от многих так называемых академиков или великих людей, которые пребывают на Олимпе нашего общества. Но зато именно из-за этого своего статуса она могла вести себя нестандартно и ощущала какое-то родство с этими молодыми людьми. Почему? Потому что она понимала, что надо кому-то передать эстафету, а кому передать, кого найти? Искать кого-то из официально признанных советских поэтов? Но они сами от неё отшатнутся, потому что им могут сказать: «Ах, водишься с Ахматовой, значит не получишь путёвку в Дом творчества или не напечатаем твою книжку». Этим же молодым ребятам, которые были поэтами-любителями, терять было нечего. Кстати, Бродский даже не знал, жива ли Ахматова, когда Рейн предложил ему поехать к ней в гости. Он прочёл лишь несколько её стихотворений. И надо сказать, что ему её стихотворения даже не очень понравились. У него были свои стихи, он стал ей читать свои стихи, и Ахматова даже не столько в стихах, сколько в самом Бродском, в его личности, почувствовала что-то необычное. Потом Анатолий Найман стал её секретарём, т.е. один из этой четвёрки стал официально работать у Ахматовой, а остальные ходили на правах добрых знакомых. Ну и Ахматова, как пожилая женщина, в каком-то смысле бабушка, хотя у неё внуков не было, поскольку ее единственный сын – Лев Николаевич Гумилёв – не имел детей, всю свою энергию или нерастраченную любовь посвятила этим четверым молодым людям. А дальше ситуация складывалась очень странно. То ли из-за того, что они были близки с Ахматовой, а за Ахматовой было особое наблюдение, то ли из-за того, что они стали общаться с иностранцами, которые иногда приезжали в Ленинград, они привлекли внимание правоохранительных органов. В результате появилась статья в газете «Вечерний Ленинград», направленная против Бродского, где он был назван «пигмеем, карабкающимся на Парнас». Это был всего лишь фельетон, но в то время фельетон не сулил ничего хорошего, и, вообще говоря, автор этого фельетона призывал принять меры, потому что налицо тунеядец, т.е. Бродский, который выдаёт себя за поэта, неизвестно чем занимается, вредно влияет на нашу молодёжь, и надо с ним разобраться. Друзья Иосифа Бродского посоветовали ему уехать в Москву и лечь в психиатрическую больницу, чтобы на всякий случай иметь диагноз, и если вдруг его арестуют, то сказать, что человек страдает психическим заболеванием, поэтому он не тунеядец, а просто инвалид, не может работать по состоянию здоровья. И он действительно побыл здесь в Москве в больнице им. Кащенко, к нему там хорошо относились, психиатры были доброжелательны и хотели ему помочь, но в это время он узнаёт, что его девушка, дочка художника и сама художница, Марина Басманова, увлеклась его другом Бобышевым. Донесли ему, что Бобышев увёл её в новогоднюю ночь к себе. И он бросил эту больницу и поехал в Ленинград спасать свою девушку, разбираться с Бобышевым. Ну и, соответственно, оказался в самом эпицентре событий, и в январе 1964 года его арестовали прямо на улице и отправили в тюрьму. Его хотели обвинить в тунеядстве, что потом и было сделано, уже в марте 1964 года состоялся суд, на котором его приговорили к 5 годам ссылки в Архангельскую область, на принудительный труд в какой-то совхоз, в деревню Норенское. Довольно далеко и довольно глухое место, но еще до суда его отправили на психиатрическую экспертизу в одну из ленинградских психиатрических клиник, где, как он вспоминал, с ним обращались очень жестоко. Психиатрическая экспертиза признала его вменяемым, поэтому его могли судить. И вот состоялся суд, но суд уже привлёк внимание не только ленинградской, но и московской интеллигенции. И, в частности, на суд приехала писательница Фрида Вигдорова. Вы сейчас про неё, наверное, ничего не знаете. Да, она стенографировала суд, но у неё были ещё заслуги до этого. Она помогла матери Зои Космодемьянской написать книгу «Повесть о Зое и Шуре» - эту книгу я читал ещё ребёнком, поскольку я ещё в советской школе воспитывался, у нас было такое обязательное чтение. Мы должны были читать о пионерах-героях, о Великой отечественной войне, в частности «Молодую гвардию» Фадеева о подпольщиках в Краснодоне, и одной из таких книг, которую надо было обязательно прочесть, была книга «Повесть о Зое и Шуре». Но я тогда думал, что её сама мать Зои Космодемьянской написала. А Шура – это брат, Александр Космодемьянский, он тоже стал Героем Советского Союза и погиб в 1944 году. Зою Космодемьянскую вы все знаете, её представлять не надо. Так что Фрида Вигдорова имела какие-то заслуги, была членом Союза писателей, уважаемым человеком. И вот она решила застенографировать этот процесс, причём её в конце концов удалили с процесса, но она уже успела не только застенографировать, но и передать на Запад эту стенограмму, которую там по горячим следам опубликовали, сначала на русском языке, а потом она была переведена и на другие языки, вызвала фурор – как это так, судят человека непонятно за что, за стихи. Сейчас это даже трудно себе представить, но тогда это было нормально, и ещё считалось, что легко отделался, мог ещё и в лагерь попасть. Потому что до этого был Сталин, который расправлялся более жестокими методами с такими самозванными поэтами. Тогда инерция была ещё сталинская, а не горбачевская, как сейчас, и люди в принципе были готовы к любому сценарию, но Фрида Вигдорова понимала, что если интеллигенция не даст бой и не отстоит Бродского, то любого смогут отправить по этапу, даже саму Фриду. Ну, конечно, она, может быть, не совсем так рассуждала, но в общем люди понимали значение происходящего, поэтому и Паустовский, и Маршак, и Корней Чуковский выступили в защиту Бродского, писали письма, но это не очень подействовало. Подействовало, как ни странно, письмо Жана Поля Сартра, которое он написал Микояну, но я вам рассказывал, когда лекция о Сартре была, что Сартр начал очень витиевато это письмо: вы знаете, какой я большой друг Советского Союза, и как я всегда отстаиваю интересы Советского Союза, и как я борюсь с клеветниками на Советский Союз, вы знаете, как я выступил принципиально против того, что Пастернаку дали Нобелевскую премию по литературе, и даже сам в знак протеста отказался от собственной Нобелевской премии. Короче, Сартр был величиной. Не так много было друзей у Советского Союза, и поэтому, конечно, письмо не выбросили в мусорное ведро, а обсудили на Политбюро. И, видимо, было принято решение всё-таки послушаться Сартра и досрочно освободить Бродского из ссылки. В результате он пробыл в Норенском где-то полтора года. В 1965 году, в сентябре, ему разрешили вернуться в Ленинград. Хотя, конечно, его не оправдали, а просто сократили ему срок ссылки. Письмо Сартра все-таки подействовало. А на суде состоялась такая интересная сцена, когда судья спрашивает – вы кто вообще по профессии? И Бродский говорит – я поэт. И судья говорит – слушайте, ну что значит «вы поэт»? у нас есть поэты, но они члены Союза советских писателей. Помните лекцию о Булгакове – удостоверение МАССОЛИТа, вы должны быть в какой-то литературной организации. Вы не можете называться поэтом, если вы пишете стихи и читаете их своим друзьям. Ну, сейчас вы можете не работать, а тогда нельзя было просто не работать нигде, человек должен был работать. Если он какое-то время не работал, то его могли судить за тунеядство, отправить в ссылку и заставить его трудиться. Но если вы имели удостоверение члена Союза писателей, то вы могли официально не работать, сказать – я в творческой командировке, я пишу стихи. И судья именно это имела в виду – где ваши credentials, доказательства того, что вы поэт. И судья спросила Бродского: кто вам сказал, что вы поэт? И Бродский ответил – я думал, что это от Бога. Ну, вы понимаете, как раз была компания хрущёвская по закрытию церквей, вовсю шла антирелигиозная пропаганда, и судья подумала, что он просто издевается, что это упоминание о Боге – просто диссидентский акт, потому что идёт борьба с религиозными предрассудками, а он тут ссылается на Бога. И, конечно, ему дали в результате пять лет ссылки – максимальный срок. То, что он сказал, что «это от Бога», власти восприняли как протест против политики партии в области религии, ну, наверное, так и было. Из-за того, что Фрида Вигдорова всё это застенографировала, эти слова остались в истории. Бродский потом вспоминал, что для него весь процесс, кроме, может быть, пребывания на психиатрической экспертизе, суд, тюрьма – все было, как в тумане, он меньше страдал от этих лишений, чем от того, что Марина Басманова ему изменила. Т.е. он был увлечён своей личной историей: как это моя девушка ушла к другому. Переживал очень. А о самой ссылке, кстати, говорил, что это было самое счастливое время в его жизни. Помните цитату из Ахматовой: «Отчего же Бог меня наказывал/ Каждый день и каждый час?/ Или это ангел мне указывал/ Путь, невидимый для нас?». Может быть, получилось, что ему эта ссылка была подарком, потому что он мог вечерами в изоляции заниматься самообразованием, ну некуда было идти там, он просто сидел дома и читал антологию английской и американской поэзии и, в частности, набрёл на стихи Джона Донна. Вы спросите, почему он вообще увлёкся Джоном Донном, при чём здесь Джон Донн? И вообще, как это человек, который ушел из школы с двойкой по английскому языку, вдруг стал читать Джона Донна в оригинале? А ларчик просто открывается. Оказывается, в это время в самиздате ходил перевод книги Хемингуэя «По ком звонит колокол». Откуда взято название этого романа? Название взято из проповеди Джона Донна. Джон Донн был не только поэт, но и проповедник, и вот в одной из проповедей он сказал: «Нет человека, который был бы как остров, сам по себе, каждый человек есть часть материка, часть суши; и если волной снесёт в море береговой утёс, меньше станет Европа. И так же … смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством, а потому никогда не посылай узнавать, по ком звонит колокол: он звонит по тебе». Этот фрагмент проповеди, кстати, является эпиграфом к самому роману. А Хемингуэй тогда был в СССР культовой личностью, портреты Хемингуэя с бородой и в свитере у всех висели на стене. Для многих людей он был как бы эталоном свободного человека. Вам сейчас трудно понять, чем Хемингуэй отличается от других писателей, но для этого надо вникнуть в особенности советского периода. С одной стороны, просто взять и повесить портрет американского президента, допустим, Эйзенхауэра, или Кеннеди, или тем более Джонсона, выглядело бы как-то странно, но, с другой стороны, из Америки джаз и рок-н-ролл, и вообще было какое-то обаяние американской жизни. А поскольку Хемингуэй был всё-таки друг Советского Союза и в каком-то смысле оппозиционер, то он был разрешённым лицом в СССР, он был тем американцем, к которому разрешалось испытывать симпатию. Его произведения переводились на русский язык, например «Старик и море», но не все. «По ком звонит колокол» хотя был переведён, но очень долго ходил в самиздате, только потом было разрешено его издать, потому что считалось, что Хемингуэй не очень правильно описал роль советских дипломатов и вообще Советского Союза в гражданской войне в Испании. Поэтому цензура тормозила публикацию перевода этого романа, но он всё-таки вышел еще в советское время (в составе четырехтомника Хемингуэя 1968 года издания). Короче, Хемингуэй был модным в то время писателем, а Бродский обратил внимание на эпиграф из Джона Донна, рассуждая примерно так: значит Хемингуэй уважал этого Джона Донна, дай-ка я его почитаю, кто же это такой Джон Донн? Конечно, если он ушёл из 8 класса, он очень плохо себе представлял, кто такой Джон Донн, а тут он увлёкся и почувствовал какую-то близость к этому поэту. Этот интерес к Джону Донну возник у Бродского еще до ссылки, о чем свидетельствует его стихотворение «Элегия Джону Донну». Ахматовой это стихотворение, кстати, очень понравилось. И по поводу процесса и ссылки Бродского она сказала: «Какую биографию делают рыжему, как будто он кого-то специально нанял!». Бродский был рыжим, но не только в этом дело. Просто она почувствовала в нём в каком-то смысле себя, потому что ей тоже сделали биографию. Жданов пропесочил её на весь Советский Союз, он как бы её обессмертил поневоле. Если кто-то не хотел её читать, то теперь уже все о ней знали. И если кто-то не хотел знать, кто такой Бродский, то после суда все уже знали, кто такой Бродский, даже Сартр. Едва ли стал бы Сартр интересоваться Бродским, если бы не суд. Там на Западе всё это растиражировали и превратили чуть ли не в главное событие 1964 года. Кстати, Хрущёва сняли в октябре 1964 года, через полгода после суда над Бродским, и когда было принято решение помиловать Бродского, решили всё списать на волюнтаризм Хрущёва, что это Хрущёв перегнул, а в результате пострадала репутация Советского Союза. А Бродский в ссылке занялся английской поэзией, увлёкся английским языком, английской культурой, погрузился в очень абстрактный мир. И надо сказать, что эти полтора года, проведенные в ссылке, действительно его в каком-то смысле сформировали, т.е. он уже вернулся оттуда другим человеком. Его статус был очень странный, т.е. он мог нигде не работать и быть как бы поэтом, поскольку второй раз решили не наступать на те же грабли, повторно отправлять его в ссылку уже не решились после того, как Сартр выступил в его защиту, а Сартр ещё не умер и в случае чего мог опять за Бродского заступиться. Короче, власти сделали вид, что они Бродского не замечают. Как бы городской сумасшедший. Ходит и пусть ходит, а он продолжал писать стихи, дружил с Надеждой Мандельштам, вдовой Осипа Мандельштама, более-менее наладил отношения с Мариной Басмановой, хотя она то уходила от него, то опять приходила, но всё-таки забеременела от него и родила сына Андрея (в 1967 году). И он стал писать стихотворения одно интереснее другого. Небольшую поэму написал «Горбунов и Горчаков» о своём пребывании в сумасшедшем доме. Где Горбунов это он сам, а Горчаков – приставленный к нему осведомитель. Почему Горбунов? Кто-то ему сказал – горбатого могила исправит – такая была произнесена фраза, и он поэтому решил себя назвать Горбуновым. А Горчаков – стукач, который с одной стороны издевается и угрожает ("Ты хочешь огорчить меня?" "Конечно. На то я, как известно, Горчаков"), а с другой – запоминает то, что Горбунов говорит, и пытается на него повлиять в советском смысле. Это надо читать. Я сейчас, к сожалению, не могу об этой поэме подробно говорить. Бродский был тогда очень популярен среди диссидентствующей интеллигенции. Его стихотворение «Рождественский романс» я услышал, когда в 8 классе учился, Бродский даже, кажется, и не уехал ещё тогда из Советского Союза: у одного знакомого моих родителей была магнитофонная запись, где сам Бродский читал это стихотворение, заканчивающееся словами: «как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево». Соответственно, мне было 13 лет. Потом его вынудили уехать из России, просто вызвали в милицию и сказали – вы нам очень надоели. Все произошло, как с Булгаковым, только наоборот. Булгаков, помните, сам мечтал уехать, но его всё не выпускали, а Бродского вызвали и говорят: слушайте, вам надо уехать по израильской визе, уезжайте в Израиль. Бродский говорит: у меня нет родственников в Израиле, как мне туда ехать? Ну, это не проблема. Подавайте документы, а мы уже там сами оформим, но только чтоб через три недели вас здесь не было. Короче, он понял, что ему надо уезжать, и 4 июня 1972 года его уже в Вене, в аэропорту, встречал Карл Проффер. Я скажу, кто такой Карл Проффер, я в прошлый раз о нём говорил, но, может быть, не все были. Это человек, который написал книгу «Вдовы России», о Надежде Мандельштам, Елене Сергеевне Булгаковой и Лиле Брик. Т.е. человек, который профессионально интересовался русской литературой, он жил в Анн-Арборе, штат Мичиган, и организовал там центр русских исследований и издательство. В частности, издал Бродского. Бродский был опубликован в Анн-Арборе, а в Советском Союзе, кроме каких-то переводов в журнале «Костёр», ничего не вышло, а там в Анн-Арборе, вышел сборник его стихов. И Карл Проффер встречал уже более-менее известного автора. Кроме того, какие-то из стихов Бродского перевёл на английский язык знаменитый поэт Уистен Оден, который вообще считается одним из величайших англо-американских поэтов. А Бродский об этом знал, что он его перевёл, он был в курсе дела, и когда Карл Проффер его встретил в Вене, Бродский ему говорит: слушай, давай разыщем Уистена Одена, он где-то здесь в Австрии живёт, в деревне. Короче, они поехали искать Одена, а Оден запрятался в какую-то совершенно глухую деревеньку, и они уже объехали почти всю Австрию, т.к. таких названий похожих было три, и вдруг совершенно случайно попали именно в ту деревню, где жил Оден, и он был как раз на месте. А Оден тогда страдал алкоголизмом, тоже интересный момент, но это известно, почитайте статью об Одене, и вообще был нелюдимым человеком, ни с кем не общался. И сначала он был не очень даже рад, что его разыскали, но имя Бродского подействовало в том смысле, что Бродский гонимый человек. И он сделал для него исключение. Оден как раз собирался в Англию, а Бродский уже получил американскую визу и ему надо было ехать в Америку. И Оден говорит: поехали вместе в Лондон, а потом Вы в Америку полетите. Хорошо, для Уистена Одена это нормально, он имеет и американское гражданство, и британское гражданство, у него проблем нет с визами. А когда с ним вместе в лондонском аэропорту вышел Бродский, его тут же, конечно, притормозили. У него есть американская виза, но нет британской, понимаете. И в общем его долго там держали, а Оден ходил как зверь в клетке вокруг этого таможенного пункта и нервничал, что давайте, мол, скорее, неужели вы не понимаете значение момента, что человек преследуем был за свои стихи, и как вы можете вообще такой бюрократизм проявлять. И, видимо, в конце концов разобрались и отпустили Бродского, и он оказался в Англии вместе с Оденом на какой-то литературной конференции. Т.е. в общем старт был очень неплохой. А потом он из Англии переехал в этот Анн-Арбор, где договорились, что он будет вести семинары по русской литературе в Мичиганском университете. Но, друзья мои, одно дело изучать в Норенском со словарём английских поэтов, а другое дело читать лекции на английском языке - это совершенно разные вещи. Когда вы читаете лекции, вы должны правильно произносить слова, чтобы вас просто поняли. И Бродский окунулся просто как щенок, когда его бросают в воду, он должен там барахтаться, чтобы не утонуть, понимаете? Для него это был огромный стресс. Вот вас просто бросают в аудиторию, хорошо я русский и вы русские, мы говорим по-русски. А представьте, если бы вы были англичанами, я должен был бы то же самое говорить по-английски – вот это стресс, не так просто, можно споткнуться на любом слове. Так что, понимаете, ему было трудно, но он справился. Потом он устроился в другой колледж - Маунт Холиок, это уже где-то под Нью-Йорком. С этим колледжом вышла такая проблема – когда человек устраивается на работу в колледж, обычно спрашивают его, что вы закончили. Допустим, у меня физфак МГУ, диссертация есть, кандидат философских наук, нормально, сойдёт для сельской местности. Но если я приду и скажу, что у меня 8 классов школы, что я ушёл из школы, скажут, молодой человек, это не для вас работа, идите работать дворником, бордюрный камень можете класть, т.е. это другая сфера деятельности. И когда его спросили, вернее того человека, который устраивал его на работу, какие у него, у Бродского, академические степени, он сказал: Siberian university, т.е. в том смысле, что он как бы идёт вне конкурса, потому что у него нет образования, он как бы исключение. А он ещё научился там водить машину, в Америке, но парковаться не научился. Там парковка разделена просто линиями и нужно свою машину ставить между двумя линиями. Бродский всегда ставил свою машину так, что занимал три парковочных места. И вот человек, который его устраивал в Маунт Холиок, говорит: вот видите, как он припарковал машину, вот он всегда будет её так парковать и не смейте ему делать замечания, потому что он необычный. Короче, Бродский всё делал неправильно. Парковался неправильно, читал лекции, не имея академических степеней, и ещё на безобразном, с их точки зрения, английском языке. И всё это ему прощалось. Но вы спросите почему? Потому что американцы чувствовали, что кончится это Нобелевской премией. А когда он получил Нобелевскую премию, она покрыла все его academic deficiencies, т.е. она была вместо сертификата о среднем образовании, вместо высшего образования и вместо PhD. Потому что если вы взяли на работу Нобелевского лауреата, ваш рейтинг сразу возрастает гораздо больше, чем если вы возьмёте 10 кандидатов наук. Он до Нобелевской премии получал ещё какие-то престижные премии, т.е. он как бы раскручивался постепенно, и все понимали, что он не остановится. Что в нём такое было, я не знаю. Почему Ахматова сказала, что он необычный, что она почувствовала? У неё ведь тоже опыт большой жизненный и поэтический, она знала и Блока, и Вячеслава Иванова, и муж у неё был Гумилёв, понимаете, а не какой-нибудь Иван Иваныч, т.е. она вращалась как раз в кругу поэтов. Ей посвящал стихи Мандельштам, она могла сказать, мальчик, вы хороший, рыжий, но вы бездарность. Она, конечно так не сказала бы, но ладно, водку с вами можно пить, но не более того, но она именно почувствовала, что Бродский настоящий поэт. Если вы почитаете Бродского, у вас тоже появится такое ощущение. Мы сейчас в самом таком интересном месте, т.е. он уже в США, он потихонечку осваивается и обрастает знакомствами. Первое знакомство - это Татьяна Яковлева, женщина, в которую был влюблён в своё время Маяковский. Она жила в Париже, вышла замуж за какого-то французского аристократа, но в конце-концов этот аристократ умер, и она вышла замуж за некоего Либермана, который был издателем американских журналов, в частности журнала "Vogue", довольно известного, он был очень богатым человеком и очень влиятельным. И вот Татьяна Яковлева, тут она не сговаривалась с Ахматовой, сама почувствовала что-то в Бродском, и потом злые языки говорили, что Татьяна Яковлева и Либерман раскрутили Бродского и довели его до Нобелевской премии, но на самом деле это не совсем так. Просто Татьяна Яковлева тоже почувствовала что-то в Бродском. Поскольку ей не нужно было с ним общаться на английском языке, английский язык Бродского ее не шокировал. А второе очень важное знакомство, которое он завёл - это Сьюзен Зонтаг. Я не знаю, кто-нибудь из вас что-то слышал о ней? Американская писательница и эссеистка. На русском языке вышла недавно ее книга «О фотографии». Посмотрите в Интернете, о ней очень много всего. Она была левая интеллектуалка, выступала против войны во Вьетнаме и вообще была такая очень прогрессивная и очень влиятельная. Но тут сыграла роль какая-то женская слабость, ей просто очень нравился Бродский, который реально какое-то особое место занимал в её жизни, она умерла в 2004 году от рака, и вот её сын Дэвид Риф, который ещё жив, он 1952 года рождения, написал воспоминания о своей матери, и он пишет, что она, умирая, вспоминала свою маму и Иосифа Бродского. Только два имени. Т.е. из всех её многочисленных увлечений, и муж у неё был в конце концов, она почему-то вспоминала только Бродского. Т.е. Бродский произвёл на неё очень сильное впечатление. И, конечно, эта дружба с известной журналисткой и эссеисткой тоже сыграла свою роль. Хотя он всё-таки с ней расстался. Из-за того, что Дэвид Риф, тогда ещё молодой журналист, написал отрицательную рецензию на книгу некоего Алана Блума "The Closing of the American Mind". Это, кстати, интересно. Блум, профессор Чикагского университета, написал книгу о том, что студенты становятся не очень умными и не очень интересующимися учебой, и это связано со вседозволенностью, с сексуальной свободой, и студенты, вместо того чтобы учиться, пробуют наркотики, разные варианты секса и т.д., и что это вредит академической успеваемости. Ну там более глубокая мысль, надо читать эту книгу, не знаю, переведена ли она на русский язык, но Бродский был целиком согласен с Блумом, что американцы вообще распустились. Вы знаете, это как бы его идея, что ссылка в Норенское помогла ему сформироваться, что трудности иногда помогают формированию характера. А вот эта как бы расторможенная жизнь ведёт к диссипации энергии, и в результате человек не может ничего дать, т.е. он просто сидит на лекции, и у него в одно ухо влетает, в другое вылетает. Он где-то что-то услышал, но никакого центра, вокруг которого всё кристаллизуется, у него нет. Короче, такие мысли, там много и других, но в результате Бродский согласен с Блумом, а Дэвид Риф выступил с критической рецензией, упрекнул Блума чуть ли не в фашизме, в том, что он такой ретроград, консерватор, и в результате Бродский поссорился с Дэвидом Рифом и Сьюзен Зонтаг. Но это уже были 1980-е годы, и уже не за горами была Нобелевская премия. После Нобелевской премии, конечно, у него была уже совсем другая жизнь, но тем не менее где-то в процессе, ещё не получив Нобелевскую премию, он пишет очень интересные прозаические очерки, из которых я бы выделил два: «Набережная неисцелимых» - это его воспоминания о Венеции и «Путешествие в Стамбул». Если Стамбул для Бродского - это синоним всего отрицательного, азиатского, неевропейского, то как раз Венеция идеальное почти место и, в конце концов, как вы знаете, он был и похоронен в Венеции. Вспоминаются его слова, когда его спросили: кто вы? И он говорит – я христианин, потому что я не варвар. В каком смысле надо это понимать? Речь идет не о том, что он ходит в церковь, а о том, что он считает, что если христианство создало такую культуру, как венецианская культура, значит оно чего-то стоит. А если, допустим, азиатская культура создала Стамбул, где ничего нет фактически, кроме пыли, и всё ужасно уродливо, значит он выбирает красоту – вот в этом смысле и надо понимать его слова о христианстве. Вы знаете, что Венеция и Стамбул постоянно находились в противостоянии. Я уже упоминал в связи с другими сюжетами о битве при Лепанто, где венецианский флот разгромил турецкий. Это как бы некий знак, с кем вы, с Востоком или с Западом. Как-то так стоит вопрос. В этом смысле Бродский не согласен с теми, кто пытается найти противоречия внутри самой европейской культуры. Деспотизм как раз идёт с Востока, а Европа всегда была в той или иной степени внутренне свободной. Только свободный человек, согласно Бродскому, может создать прекрасное. И если Венеция прекрасна, а вы понимаете, что Венеция - это не плод творчества одного человека, помните я говорил, что нельзя построить ренессанс. Нельзя построить ренессанс, можно только построить кафе "Ренессанс", говорил Мандельштам. Т.е. нельзя построить Венецию. Мы не можем сказать – давайте здесь в Долгопрудном построим Венецию – это не получится, получится что-то другое. Венецию могут построить только венецианцы, т.е. определённым образом сформированные люди. Вот это самое главное. В «Набережной неисцелимых» важна каждая деталь. Потому что он иногда приезжает в Венецию в очень плохом настроении, он там увлёкся какой-то итальянкой, которая не хочет его знать, посылает его, как говорится, но хотя он там одинок, неприкаян, его утешает и как-то примиряет с жизнью венецианская архитектура. Вот он идёт по какой-то совершенно пустынной улице, в тумане, попадает непонятно куда, вообще заблудился, казалось бы, надо ругаться по этому поводу, негодовать, а он, наоборот, радуется, что на этой какой-то неизвестной улице он нашёл красивое архитектурное сооружение, что-то его поразило. Ну и, наконец, последнее, что я хотел сказать, это его отношение к Марку Аврелию. Тема Марка Аврелия переносит нас в Рим. В Риме есть холм, который называется на латинском языке Капитолийским, на итальянском его называют Campidoglio. Там есть такая высокая лестница, и если вы по ней подниметесь, то выйдете на площадь, где стоит конная статуя Марка Аврелия. И Бродский вспоминает, что как-то он был не совсем трезвый, ещё шёл дождь, и, в общем, он оказался на этой самой площади возле этой статуи. И он написал об этом эссе, которое называется "Homage to Marcus Aurelius", т.е. "Дань Марку Аврелию". Кто такой Марк Аврелий для Бродского? Император, стоик, настоящий европейский человек. Вот он считает, что от Марка Аврелия, от Горация идёт настоящая европейская культура, через Рим и Венецию. Поэтому от американских студентов он требовал эрудиции и очень злился, когда они не знали, кто такой Гораций, кто такой Марк Аврелий. Он всячески в них вбивал эти знания. Потому что ему казалось, что на этих знаниях основана европейская культура. И в этом смысле можно сказать, что он был наследником акмеистов. Помните? Тоска по мировой культуре. Мандельштам говорил, что акмеизм – это тоска по мировой культуре. Конечно, у Бродского были и недоброжелатели. Солженицын писал про творчество Бродского, что оно всё проперчено иронией. Вот это последнее – ирония Бродского. Это такая же ирония, как ирония Зощенко (вспомните "Приключения обезьяны"), потому что когда вы сталкиваетесь с какой-то эрзац-культурой, у вас не может быть иного отношения, кроме иронического. Ну как, допустим, Анна Ахматова говорит: "Вас тут не стояло". Ей очень понравилось это выражение, где-то она его услышала. Ну как она может воспринимать такой язык иначе как иронически. И то же самое Бродский в стихотворении "Представление": "Вот и вышел человечек./ Вот и вышел гражданин, достающий из штанин". На что он намекает? На Маяковского: "Я достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза..." Т.е. это ирония, согласен, но ведь и "гражданин, достающий из штанин" сам напрашивается на такую иронию, понимаете. Здесь ирония не просто ради иронии. У него же нет иронии по отношению к Венеции, а уж само название «Набережная неисцелимых» - здесь нет ничего иронического. Желание, чтобы его похоронили в Венеции, тоже не ироническое желание – это не в пику кому-то. Ирония в той мере, в какой надо было проперчить. Как иногда проперчивают мясо, чтобы оно не сгнило. Я думаю, что здесь Солженицын преувеличивает. Бродский достаточно ироничен там, где надо быть ироничным, и достаточно серьёзен, где надо быть серьёзным. И кстати вот это "homage" - это не ироническое слово. Это высокое английское слово, когда мы воздаём кому-то честь. Ну и его увлечение Джоном Донном и элегия Джону Донну, там тоже ничего иронического нет. Восхищение перед высокой английской культурой. Так что я думаю, что в целом Бродский действительно наследник акмеистической традиции.