МАРИНА
Она укладывалась спать. Стрелки на стенных часах приближались к половине второго. Ее комната напоминала жилище интеллигентного дикаря, как в классике - «между Пушкиным и тапочками» она находила себя.
Зашедшему гостю обстановка показалась бы переездной: коробки, стопочкой книги, упакованная в чехол люстра, скатанный в громоздкую трубу ковер... Но это была видимость чемоданного ожидания новоселья, просто ей так было удобно и уютно. Своеобразное отношение к вещам совсем не поглощало ее драгоценного времени, которым она упивалась, выплескивая на полотно причинную и необузданную фантазию. Причиной ее вдохновения могла быть надломанная кем-то веточка, чья поруганная часть безвольно качалась на ветру, подставляя взорам пластику нежной души в виде бледной раны на своем теле. Пожалев, она писала ее нежность красками. Она могла видеть радость, глоток жизни в простой нелепице и каждодневной давке.
Окончив художественное училище, она работала в обычной московской школе на ставке преподавателя рисования, при этом украшая школу и ведомственный летний лагерь своими эмоциями в вариантах красочных панно или в дежурных стендах. В отвлеченное от работы время она творила, используя природный материал, кусочки текстильной промышленности и пушной фабрики. Ярким украшением ее коммуналки были пять метровых панно, плавно переходящих одно в другое.
ВЕСНА. ЛЕТО. ОСЕНЬ. ЗИМА. ВЕСНА.
Необходимо, чтобы Весны было именно две, а то какое продолжение может быть после мороза, темноты и холодности. Правда, с годами, останавливаясь взглядом на причудливых картинах, ей все чаще хотелось повторить Осень... Возможно, это напоминание о золотой зрелости или спелости.
Шафрановые, ярко-красные, коричнево-шоколадные тона с облетающим кружевом зелени говорили об ускользающих годах, ожидании, о сборе урожая ее чувств, красоты... Золотой блеск ее лет, яркий последний всплеск перед затмением, угасанием.
Нет, все-таки еще рано, ей только тридцать семь. И этот сочный зеленый на полотне будет НАДЕЖДОЙ ее юности, молодости, свежести. Природа олицетворялась с женщиной.
ВЕСНА. С ясными голубыми глазами, нежно наклонив голову, она смотрела вверх, спрятавшись за первыми клейкими листочками и ручьями.
Светлые птицы, осыпая бугорки пожухлого снега подснежниками, первоцветами, летели в далекие открытые окна домов, принося пробуждение и восторг жаркого солнца. Девушка-Весна застенчиво красовалась, прикрывшись воздушной накидкой изумрудно-лимонной ткани. Краешек светлой туфельки еще утопал в снегу, постепенно растапливая нашу зимнюю неуклюжесть. С холста как бы стекала вода, прозрачная и ледяная. Марина подставила к раме белый пластмассовый таз, где в налитой из-под крана воде плавали кусочки пенопласта, еще больше при этом оживляя картину.
— Такое могла придумать только Матильда, - любил повторять сосед Коля шестидесяти лет, с набором радикулита, сварливой жены, постоянных больничных и пивных дней.
Почему Матильда? Марина не помнила, но Коля появлялся в ее комнате часто, долго рассматривал новое творение, тяжело дышал, попыхивая папиросой, и приговаривал.
— Такое могла придумать только Матильда!
ЛЕТО. Босоногая зеленоглазая пастушка в льняном платье до колен, украшенном настоящим бисером, который Марина пришивала к холсту, прокалывая пальцы. Радужный зонтик из бабочек и мотыльков улетал к горизонту раннего рассвета. Светлые волосы серебристой ленточкой запутались в пышной лесной дубраве, превращаясь в яркий водопад горной голубой реки. Девочка-лето бежала, оставляя на раскаленном песке прозрачные следы быстрых ног, пытаясь догнать собирающуюся тучу с первыми теплыми каплями дождя. Венок из колокольчиков, ромашек, васильков, маков немного сполз на бок, толкнув тяжелую ветку сосны с рыжей белкой-летуньей. Та, удивившись, уронила сочную ягоду на белый одуванчик, и полетели крошечные зонтики наперегонки со стрекозами и шмелями.
ОСЕНЬ. Прислонившись к краю холста, сидела Золотая женщина, длинные тяжелые волосы убегающей косой превращались в стог душистого сена. Темная липа упругим стволом чернела у пыльной дороги, поворот которой блинно блестел после шумного дождя. Неровная лужа отражала сине-голубое небо, журавлиный клин и сочный лист клена, медленно падающий вниз. Серебристая паутинка дрожала, проглатывая капризные капли. А рассыпанная корзина выставляла напоказ дары. В глубине, спрятавшись от томного солнца, от осыпающейся золотой листвы, зеленел островок у подножия засыпающей березы — клеверный уголок уходящего лета.
ЗИМА. Марина решила нарисовать снежные клубы и пепел сгоревшего восторга природы, но, посмотрев на получившееся, поежилась, добавила серебристый, совсем не зимний туман, ветку праздничной елки и глубокие сине-серые глаза Снежной Королевы. Красота, независимость, сила и незащищенность, желание начать все сначала, набело.
Она ложилась спать. Перенесла телефон на кресло, куда можно дотянуться рукой, а не бежать спросонья к садистскому аппарату. Марина, как-то уснувшая под утро, легко уничтожила громогласный телефон, подрезав ему «язычок». Рядом оказались ножницы, и она, недолго думая, расстригла черный шнур, звон моментально прекратился, и приятная волна нахлынула на нее, унося в сон. Наутро телефон починил дядя Коля, понимая в проводах и пережженных утюгах значительно больше, нежели Марина. И потому такой варварский метод самосохранения практиковался у художницы. И на кресле к ночи почивали телефон и ножницы.
ОЛЬГА
Ей снилось счастье. Она мчалась в ночном поезде, с замиранием, восторгом и страхом высовывая голову в приоткрытое окно. Сметающий ветер уносил ее волосы, заполняя глаза морозным запахом свободы. Она плакала, плакала от лихого ощущения жизни. Нет одиночества и страдания, запаха хлорки и безденежья. Все осталось на предыдущей станции. Ее ждет только радость и цветущая тишина безмятежности. Она хотела открыть окно еще больше, надавливая на стекло, желала полного освобождения... Рама не поддавалась, а медленно поползла вверх. И теперь она висела всем своим худеньким тельцем, но слабость рук не могла удержать неведомую силу злого стекла... Окно захлопнулось, больно придавив пальцы. Ольга вскрикнула и проснулась.
Потолок давно требовал ремонта, казался таким же уставшим и безнадежным, как она сама. Будильник торопливо близил рассвет, пора вставать и начинать ненавистный день. Ольга Павловна приходила на работу раньше всех, уходила позже всех. Она была одинока. Но не всегда она была одна. У нее есть сын, который далеко от нее километражно и душевно, и не сравнить, что больнее. Она могла часто приходить к нему и смотреть в течение маленького часа, пока не начнется его раздражение.
— Я не пойму, почему ты всегда чем-то недовольна? Наташа не нравится - чрезмерно болтливая, Павлик - маленький и бедненький. Почему бедненький? У него всего как в супермаркете... Мать, от твоего кислого выражения молоко сворачивается...
И она уходила, почти не обижаясь на слова сына. Сашенька был слишком загружен, много работал, мало отдыхал и потому был неприветлив. Но раньше она могла приходить в его дом. Теперь…Сашенька окончил институт и уехал с семьей в Краснодар. Звонил редко, открытки подписывала невестка, а Павлик еще маленький, чтобы помнить о бабушке. Сашенька был молод, неудержим, его бурный брак, ребенок - на всех любви не хватало. Ольга это понимала. Что остается ей? А быть может, Сашенька мстил за несозревшую любовь, творением которой он появился на свет у несовершеннолетней мамаши. Сколько шуму было тогда. Только уборщица общежития ласково приговаривала:
— Не печалься, милая, как хорошо, мамочка и сынок, как братик с сестричкой. Он всегда понимать тебя будет…
Вову, как молодого родителя, в армию не забрали, но через полгода он сам решил погнаться за «длинным» рублем на Дальний Восток. Ольга осталась жить в его доме, в светлой комнатке, на длинные три года под присмотром свекрови. Подмосковный городок напоминал родной Томск.
Сашеньке исполнилось четыре. Муж запил, как-то сразу много и грязно. В маленькую тесную квартирку стали приходить чужие немытые люди, громко шумели на кухне, разбивалась посуда, осколки и черепки которой заполнялись Олиными слезами. Через год Владимира посадили за воровство, дали два года. Свекровь поступила порядочно, волшебным образом поменяла квартирку на московскую прописку с большой комнатой в перспективной коммунальной квартире и оставила на пожизненное проживание внуку и «тихой девочке», как называла невестку. Ольга приняла дар спокойно, без лишних эмоций, как, наверное, все принимала в жизни.
Ее учеба закончилась с рождением Сашеньки. Считая себя разумной женщиной, помощи из дома не ждала, полагалась только на свои силы. Подрабатывала уборщицей в магазине и нянечкой в детском саду, где рос Сашенька. Потом устроилась в школу, окончила вечернее педагогическое училище и снова была рядом с сыном.
Школа ей нравилась, восполняя ушедшее скорое детство. Сашенька вырос и уехал, осталась работа и пустой дом. Пора было вставать и начинать ненавистный день. Через два часа детские голоса заполнят пространство, и ей полегчает.
МАРИНА
Пятница. Радостный вдох перед выходными. Вечером в Маринину поэзию ворвался младший брат. Мишка принес душистый светло-зеленый виноград необыкновенно крупный. Большие ягоды, наполненные южным солнцем, улыбались изнутри. Не придерживаясь дисциплины режима и питания, Марина твердо соблюдала гигиену при употреблении ягодно-фруктового блаженства. Упаковав спелость в белый пластмассовый дуршлаг, она поставила его под брызги смывающей воды. Тщательно моя каждую ягоду, она отрывала ее от материнского ствола, ощущая себя передовой дояркой. Обхваченный пальцами дар юга, попадая в ладонь, напоминал толстый влажный сосок коровьего вымени. Что-то садистское было в этом действии. Хватаешь и отрываешь.
Горка из ясного винограда построилась на тарелке и радовала комнату. Мишка набросился на свой подарок, и хозяйка испугалась, что в ход его голодности пойдет тарелка. Она отодвинула оставшееся основание былой горки и укоризненно посмотрела на брата:
— Что за манера, приходишь ко мне налопаться, словно дома тебя не кормят?
— У тебя просто вкуснее, - ответил он и подтянул тарелку ближе.
— Ты какой-то неумытый, давно чистился?- интересовалась сестра.
— Недавно, - неопределенно ответил Мишка.
— Носки носишь, пока мозоли не натрут?
— Чё ты пристала? Не нравится, уйду.
— Да ладно, сиди. Может, в моих стенах поумнеешь.
Мишка после окончания школы целое лето страдал от лени. Учиться Мишка не желал, работать не хотел, особыми талантами не отличался, но был незлобив и доступен для понимания. Даже свойственная его возрасту пора влюбленности как-то миновала его, усугубляя и без того никчемное существование. Правда, Мишка умел мечтать, этому в семье Смеянов учились с младенчества. Врываясь в Матильдин мир, мальчишка немного оживал, что-то начинало интересовать, лакомить его сердечко. Особенно он любил угадывать незавершенные картины сестры. Как заправский старейшина в области искусства, он медленным взглядом блуждал по полотну, приближая и удаляя нос от скопления красок на холсте.
Марина с любопытством наблюдала за преображением гадкого утенка, порываясь нарисовать его в такие моменты. Но как только она брала карандаш, вся Мишкина изюминка еще больше сморщивалась до размера семечка и засыхала. Он робел, ложился на кровать и затихал свернутым калачиком. Она любила его. Иногда ей казалось, она любит его как собственного ребенка.
Матильда замуж не ходила, считала подобное «хождение за три моря» утомительным и безрезультатным. Варить обязательные обеды ей не нравилось, а романтической сдобы хватало с теми, которых она выбирала из разнолицых мужчин. Непродолжительные встречи не обязывали ни к чему, а чувство вдохновения, скопившееся в ней за неопределенный срок, свободно выплескивалось после ночной забавы. Мужчина как винодел, вернее, откупорщик шампанского. Нужная пружинка откроется и выпустит на свет и краски, и дремавшую энергию богов. После гусарского хлопка мужчина уже не интересовал.
— Ты все-таки стерва, используешь мужиков! - совестил дядя Коля. — Попадись ты мне в молодости, спуску не дал бы, приструнил и замуж бы взял.
— Вот видишь, ты состарился, других Колумбов нет, бесцветные все какие-то.
Через час Мишка ушел, унося привет родителям и барскому коту. Отец прозвал подзаборного Ваську «барином», любил поговорить с ним по душам после выпитого пива и съеденной на двоих воблы. «Барин» умывался, скребя себя лапкой, отец попыхивал папиросой, отгоняя рукой едкий дым от Васькиной мордочки.
Отец. Он всегда был добрым, молчаливым тружеником. Любил маму тихо, по-домашнему, скрывая нежность к «Рябинушке». Отцу нравилось придумывать ласковые подсказки для имени. Что особенного может быть в имени - Ирина, Ирочка, Иринушка, а вот «Рябинушка» говорила сама за себя.
Мама. Она, действительно, напоминала стройное деревце. Добрая улыбка, добрые руки. Строгость в ведении домашнего хозяйства. Съедаемые наперегонки пироги с мясом, малосольные огурчики, ярусные оладьи. Она ассоциировалась с едой и вкусными запахами. С отцом они вместе работали на стройке. И запах краски глубоко проник в Маринино детство, превратившись в тягу к изображению. Она до сих пор, смешивая краски, чувствовала запах детства, материнского молока и суровую ласку отцовской щетины.
Глава
Обычный день августа протяжно напомнил о зрелой немолодости. Женщину средних лет, Марину Львовну Смеян, уходящее лето неприятно ущипнуло за морщинки. Порхающая, как девочка-подросток, Марина порой не замечала свои не по возрасту эмоции и чертовщинку в глазах.
— Тебе скоро сорок, - укоряла администратор школы.
— Скоро сорок, сорок скоро, - передразнивала Марина, — Похоже на что-то сорочье... Сорока-белобока кашу варила, деток кормила, всем дала, а тому несчастненькому прожорливому не дала, где справедливость?
На педсовете суета напоминала птичий двор во время кормежки.
Еще бы, в педагогическом коллективе появился новенький, хотя новЕНЬКий — смешно сказано. Слово с ласкательным суффиксом — подобное могло относиться к маленькому щупленькому дядечке, а пред женскими возбужденными глазами предстал НОВАК, именно так прозвала его про себя Марина. Бывший военный (немного странное сочетание «бывший военный»), как-то не связывалось в голове. Военный должен оставаться военным, а значит собранным, целеустремленным, готовым защищать, невзирая на отсутствие опасности.
Хорошо сшитый костюм важно сидел на его крупной фигуре. «Такой ни в танк, ни в подводную лодку не поместится!» - подумала Марина. Черты его лица были спокойные, выдержанные, усердно сжатые. Конечно! Его ощущения сейчас могли сравниться с глубокой разведкой в тылу противника.
Юрий Николаевич Долгов. По его виду никаких долгов он не приемлет, не одобряет, не дает и не откладывает. «Юрий Долгорукий» - очередное имечко было мысленно отправлено в его броню. «Очень долгие или длинные руки».
Марине стало смешно от собственного разгильдяйства. И как наказание за вольность прозвучало решение администрации школы. Подсобную комнату при актовом зале, в которой Марина бережно хранила любимые работы детей и всевозможные атрибуты, присущие живописи, ей придется разделить с новым преподавателем начальной военной подготовки. «Ну вот, скоро ее комната будет завалена противогазами, ружьями, пулеметами в придачу с тачанками. И ее нерушимые апартаменты быстренько превратятся в комнатушечку с общим входом и душным воздухом».
Но, заприметив завистливые иголки дружного педколлектива на своей голове, вмиг превратившейся в голову ежика, Марина торжественно обвела взглядом присутствующих жаждущих дам и сказала:
— Я охотно провожу вас и покажу этот кабинет.
Ей хотелось сказать «номер», но это попахивало гостиницей и вульгаризацией. Впрочем, это ее не смущало, потому что возникший мужчина, в отличие от всех бесцветных, проявился в болотно-зеленой гамме.
Поздним вечером Ольга перебирала старые журналы. Лампа мягко освещала полукругом краешек комнаты. За окном было неуютно и сыро, начинались дожди. Сентябрь входил в свои права: зашелестели учебники и листва, возникали двойки и лебедями невидимо плыли по осенним лужам, а пятерки будущим летели в облака. У нее - новый класс, малыши, чье стремление к учебе теперь зависело от нее. Она раскрыла журнал нового класса и продолжала знакомиться. Адреса. Родители. Телефонный звонок.
— Ольга Павловна, здравствуйте, это Наташа, - голос невестки радостно искрился в трубке. — Мы с Сашей поздравляем вас с началом учебного года!
— Спасибо. Как Сашенька? Павлик?
— У нас все хорошо, Саша работает, очень доволен. У Павлика новая воспитательница. Он с удовольствием ходит в садик... И еще у нас радость, к восьмому марта... тьфу, тьфу, тьфу... у вас появится внучка.
Волна нежности подкатила к глазам и, отхлынув, комом собралась в горле.
— А почему Сашенька не позвонил?
— Он передает вам привет. Возможно, к Новому году будет командировка в Москву, приедет. Извините, у меня монетки заканчиваются...
Короткие гудки быстро заполнили эфир. Огорчение и радость. Мог бы и сам позвонить, сын все-таки! Кто ей, по сути, Наташа? Посторонний человек, а он - сын. Обидно. Внуков рожают - это хорошо, может, они, повзрослев, захотят жить в столице. Через одиннадцать с небольшим она выйдет на пенсию и займется внуками. ВЫЙДЕТ. Словно из автобуса, который привез в парк и дальше только пешком, пока сил хватит.
Глава
Чаепитие проходило в учительской в промежутке между сменами. Приходили все, кто уже закончил воспитательный процесс на сегодня, и те, кому продолжать «сеять разумное, доброе, вечное» во второй смене. За чаем и разговоры: о доме, подвигах детей, о квашне-соседке, о вечных ремонтах, отпуске и, конечно, о мужчинах, чаще о посторонних.
Преподаватель физкультуры приходил редко, и всегда был обласкан. Его жена, бухгалтер школы, охотно позволяла желающим дамам поухаживать за своим мужем. Учитель истории Твалд Твадце присутствовал ежедневно, комплексный обед заменяло питье грузинского чая в кругу коллег. Он говорил тосты, поднимая чашку в красный горошек, был приятен и увлечен молоденькой учительницей начальных классов Аллочкой, похожей на овечку. «Волк и его овечка» - так за глаза их называли. Кто кого съест? Развязка русской народной сказки на практике оставалась непредсказуемой.
Второго сентября, когда нервотряска и суета открытия сезона улеглись, статные классные дамы ждали на торжественном чаепитии нового кавалера. Но майор запаса подкачал, Юрий Николаевич не пришел. Игнорируя или испугавшись, он затаился. Женщины немного повздыхали и вернулись в прежнее русло непоколебимой традиции распития ароматного чая.
Марина редко заглядывала в импровизированное кафе, предпочитала за общим столом пить веселящие крепкие напитки, чай воспринимала только из термоса, еще с юности, приученная мамой, пила душистый травяной чай и творила. На работе предпочитала кофе. И так как кабинет был поделен с союзником, то само собой сложилось их тайное кофейное общество. Кофе в пакетиках с молоком и общение.
Марина втянулась. Юрий был интересным собеседником. Он немало колесил по стране, рассказывал с упоением, эмоционально и красочно. Они, как члены тайного общества, держали клятву о конспирации по времени и содержании сходок. Появилась ниточка, постепенно вырисовывая их отношения. Легкая прозрачная паутинка их невидимого соприкосновения крепла, постепенно превращаясь в прочное кружево встреч и желаний.
Их первая близость была яркой, как вспышка, в тесной комнатушке по соседству с актовым залом школы, где они часами могли безнаказанно пить горячий кофе и говорить. Жажда была обоюдной, острой, словно они не виделись много лет и в прошлой жизни безумно любили друг друга.
Тюбики с краской впивались в тело, Марине казалось, что вползает газовая атака, и она надела противогаз, воздух сжимался в легких, столпившись у входа. Для завершающего пика ей хотелось, чтобы грянул духовой оркестр. Она и сама бы справилась, привязав к ногам медные тарелки. И грохнуть со всей силы до звона в ушах.
— Что-то творится со мной, - говорила Марина, спрятавшись под мягкий плед подруги детства. — За четыре месяца я ничего не написала, даже эскизов нет и, самое странное, я не хочу подходить к мольберту.
— Ты влюбилась, и серьезнее, чем думаешь.
Догадка подружки была правдой. Матильду закружил роман, не очередной, а небывалый. Их интимные встречи на пятом этаже школы, прогулки под дождем, изредка крохотный выходной в ее коммуналке. Его нечаянно забытые вещи, которые она приносила в школу, каждый раз чувствуя себя на таможне с контрабандой под взглядом администратора.
Их тайная совместная жизнь поработила ее, но избавляться она не хотела. Марина доверчиво каялась подруге:
— Ты знаешь, когда я устаю, то ощущаю себя старой авоськой. Холодно, со всех сторон дует, а он словно все сквозняки заштопал, и я очутилась в тепле, но в темном и душном мешке. Тебе не кажется, что у меня крыша поехала?
Подруга отрицательно покачала головой.
— Я, как дореволюционная прачка, хватаюсь двумя руками за него, ища заступничества, мол, без него пропаду. Куда делась вся моя амазонская защита?
— Марин, ты его просто любишь и, как любая женщина, хочешь, чтобы он был только твой.
— Я не любая женщина... Но, правда, хочу, чтобы он был моим...
— Ну и хорошо, он и сам не заметит, как женится на тебе!
— Он и так не заметил, когда его женили лет двадцать назад.
Подруга оторопела, не зная, как поддержать:
— Бедненькая ты моя.
— Ты с ума сошла?! Какая я бедненькая, я на крыльях летаю, а ты меня жалеешь, - возмутилась Матильда.
— Сейчас летаешь, а потом?
— А после ничего не надо, главное, сейчас... Все! Я пришла в норму, хочу его видеть!
В автобусе было тесно и влажно. Ольга сидела у окна, ехала домой. Переезжая большой каменный мост, подумала: «Так душно, а они фонари зажгли». И сама удивилась нелепости своей мысли. Фонари не зажигают в зависимости от жары или холода, просто становится темно.
Ожидая Сашеньку, она каждую неделю перемывала посуду, вилки, вазочки. Стирала шторы, на снегу выбивала давно забитый неживой ковер. Она ждала сына. Наташа звонила и рассказывала о том, чего Ольга не хотела знать. Только один вопрос: «Почему не приехал ее Сашенька? Почему не звонит сам?»
Хотя на все свои «почему» она знала ответ.
Глава
Третий месяц зимы пролетал последними денечками. Марина, наслаждаясь жизнью, вернулась к краскам и рисовала его портрет. Он позировал и торжественно молчал, словно с его лица снимали посмертную маску. Не шелохнуться, а то пропадет целостность.
— Ты что такой трагичный? Мученик.
Матильда, добавив к наброску деталь, бежала к нему целоваться, чем непоправимо искажала его помпезное лицо. Он отмахивался, но не отпускал ее.
— Таким образом, ты будешь рисовать меня лет сто.
— А ты испугался? Не переживай, дядя Коля не даст умереть с голоду. Зато через двести лет люди поймут, какой гениальный образ я воплотила на холсте. Я тебя красками буду рисовать и в полный рост, как генерала, правда, генералов я никогда не рисовала, но это мелочи, у меня получится, я знаю... А ты, отголосок двадцатого века, веришь в меня?
Марина больно обхватила его локтями, заглядывая в глаза.
— Верю!- выдохнул он, испугавшись быть удушенным, если не согласится.
На следующий день в школьной программе был запланирован вечер всеобщих родительских собраний. Ольга Павловна закрывала входную дверь квартиры, когда звонок призывно запел в коридоре.
— Алло?
— ...Это я, - тихо ответил мужской голос.
— Сашенька, родной мой, где ты?
Ее голос задрожал, и быстрые слезы обожгли щеку.
— Я в Москве... по делам.
— Я жду тебя, когда ты приедешь?
— ...Дело в том, что я... уезжаю. И если бы не Наташа... я обещал, что позвоню тебе.
— Как уезжаешь? Хотя бы на час...
— Я звоню с вокзала, через десять минут поезд...
— Как же так, только приехал и уезжаешь?
— В Москве был два дня. Приеду домой, в Краснодар, позвоню... не обижайся…
Ольга присела на край табуретки, обессилено понимая зловещность его слов. Она тихо плакала, трубка вторила ей унылыми гудками. Ее сын переставал быть сыном Сашенькой. И в этом она виновата сама. Не знавшая нежной любви, связавшая в узел женское начертание, она превращала свою жизнь и жизнь сына в будничную каменоломню, где никому нельзя верить, никого нельзя любить, только спокойствие и чистота могут дать радость. Слишком рано она поседела душой.
Сегодня организованное администрацией большое родительское собрание. Осторожных родителей запускали в актовый зал и вели отчетное сообщение об успеваемости и перспективах школы. Затем слегка пригубленные родители шли на собрания своих классов. Первая общая часть закончилась, и преподаватели, не имеющие классного руководства, быстренько разбегались по домам. Марина заглянула в каморку и обнаружила там Юрия, который разливал дымный кофе в горло двум чашечкам. Она пружинисто подкрадывалась сзади.
— Я тебя ждал, - не оборачиваясь, сказал он.
— Ну вот, опередил. Представляешь, какой был бы эффект неожиданности?
— Представляю. Твой визг, на который сбежалась бы вся школа, и мои обожженные кипятком пальцы.
Марина замурлыкала, заискивая перед ним.
— Долгорукий. Я буду подлизываться, потому что хочу нарушить твою неприкосновенность здесь и сейчас!
— Неразумно, Мариш. Это было простительно первый раз, но теперь есть разрешение заниматься этим дома, в твоей хижине, зачем компрометировать нас?
— И этого человека я люблю и нарисую для потомков? Никогда! Долгорукий! Ты ли это? Откуда такая щепетильность и правильность? Раньше тебя не заботило чувство морали на рабочем месте...
— Сладкая моя, я реалист и преступник, я завладел тобой, но я и боюсь за тебя. Будь благоразумна, сегодня вся администрация на ногах.
— Под пулями интереснее и острей!
— Ну, раз мы на передовой, - он начал отставлять чашки в сторону. — То мне, как истинному солдату, неприлично отступать, и я возьму эту крепость...
Он порывисто сорвал заливающуюся от счастья Марину со стула и закружил, рискуя удариться всевозможными атрибутами.
Он любил ее страстно, упоительно, красочно, как рассказывал свои рассказы, которыми покорил, забросал, заколдовал...
Дверь осторожно приоткрылась... Увидев подобное, ошеломляющее, непристойное, она не вошла. Чуть прикрыв дверь, осталась в темном коридоре. Разврат, ничтожество в стенах дорогой школы. Она сумеет положить этому конец. Ольга Павловна категорично отправилась за директором. Нужен свидетель, и она уничтожит эту грязь, эту мерзость.
Сцена была впечатляющая, большего не скажешь. За ней последовал бурный скандал, замять который оказалось невозможно. Два заявления по собственному желанию.
Марина вошла в класс Ольги Павловны.
— За что вы меня так?
Пожилая женщина подняла глаза и впервые за многие годы спокойствия закричала:
— Я ненавижу таких, как ты! Ты не достойна! Ты - грязная!
Марина, желая уйти, обернулась и тихо сказала:
— Мне жаль вас. Быть женщиной - это такое счастье.
Долгорукова срочно, как увесистую поклажу, увезли. Марина отпустила его, не желая настаивать. В нем вдруг что-то сломалось, и она это чувствовала. Не простившись, он испуганно предавал. Он походил на каторжного декабриста, но в Сибирь за ним поедет не Марина. «Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону...»
Перед тем, как сжечь, она последний раз прочитала свое письмо к нему:
«Получается, я иду к нашему свиданию целую вечность, ты звонил два дня назад, а я все откладываю свой полет с тобой. Стыдно, превращаю страстное желание в неловкую паузу. Я брошу все дела, пусть утонут в болоте скучности. Только ты! Там, где ты - нет тоски. Яркая кружевная лестница вверх, к солнцу, с прекрасными надежными перилами твоих крепких рук. Кощунство идти по тебе, как по ступеням, и наслаждаться. Дай хоть немного постоять или пробежаться по ним, боюсь, очень скоро мы поменяемся местами, я стану лестницей, тянущей в колодец пронзающей беды. Ты разлюбишь меня, и, как по трупу, уйдешь по мне и от меня... И потому хоть сейчас не дай мне оступиться, потерпи мой эгоизм и наглость. Очень скоро, к несчастью, мы поменяемся, как игральная карта. Дама была вверху, жизнь перевесила, перекосила, ты первый, а я в западне... Такова реальность. Но этого пока нет и, зная наше будущее, я все равно бросаю вызов и бегу к тебе, по твоей лестнице вверх, чтобы, достигнув высоты, упасть и кануть без тебя».
Она оказалась права. Но это не конец сказки.
«Овчинка выделки не стоит». Ее любовь по истечении срока вышла за границы и ускользнула. Переживать? Свои эмоции она выплеснула в красках. А любовь? Может быть, ей не везло на продолжительность? Любовь могла перерасти в стойкое уважение, привязанность, но для этого необходима дисциплина быта, постоянное выбивание пыли и мусора из характера, выделывание дубеющей на жизненных ветрах «кожи», которая, как оболочка, защищает от разлук и бед, и только так можно сохранить любовное тепло. Но для Марины это чувство могло быть только страстным, ярким, мимолетным. Ей не хотелось выжимать любовные соки, не стоит.
Ей нравилось смотреть на беременных женщин, ее волновала их кротость и внутренняя сила нежности. Они красивы. Но изучать пристально в глаза она не решалась, боялась смутить. Разглядывая исподтишка, она думала, что же они чувствуют.
Скоро точно так же кто-то будет разглядывать ее, и ей хотелось этого. Ее не смутит бесцеремонный взгляд любопытного. Она входила в новое торжество собственной МОЛОДОЙ жизни.
(1995)