Больше всего на свете Пахлаван-батыр любил пожрать. Нет, дорогие ревнители родного языка, не поесть и не покушать любил мой герой, а именно пожрать. Разгрызть с хрустом мозговую кость и высосать оттуда сладкое содержимое любил он. Хлебать шумно ложкой горячую наваристую шурпу и чавкать, пережевывая жирный кусок баранины. Со свистом обсасывать пальцы после обеда, а после вытирать их о широкие меховые штаны.
Поэтому, когда матушка его, почтенная Бибигуль-ханум, заболела, Пахлаван затосковал. Нет, у него, конечно, была незамужняя сестра, которая ухаживала за больной и готовила для брата-богатыря. Но только как-то не так она готовила, без души. И захотелось Пахлавану от такой бездушевной жизни пожаловаться кому-то, а может даже и снести кому-то башку. А кому пожалуешься? Да все той же Бибигуль-ханум. Вот сидит он в юрте, плачется матушке в вышитую жилетку, а та и говорит:
- Видно, пришла тебе пора, сынок, жениться. Жена, она и шурпу, как надо, сварит. И наследника тебе родит. Да и мне, старой, охота, пока жива, на внуков порадоваться.
Пахлавану слова матери в самое сердце легли. Собрался он скорехонько да и поехал, куда глаза глядят. А поскольку был он батыр бесшабашный и дикий, то приехал прямо в страну гулей.
Смотрит: посередь каменного поля стоит старуха-гуль, запряженная в огромный плуг, и сама на себе пашет. Сама плуг тянет, сама себя плетью стегает, сама ленится, сама поторапливает. А огромная ее грудь волочится по земле и ужасно ей мешает.
Вдруг старуха хлопнула себя по лбу и закричала страшным голосом:
- Ах ты, проклятая грудь, что все еще полна молока! Вот уже девять лет, как нет у меня младенцев, и все мои дочери давно уже на выданьи и ждут подходящих женихов, а ты, моя грудь, все никак не успокоишься, и брызжет из тебя сладкое молоко и мешает мне пахать мое поле!
С этими словами старуха-гуль перекинула обе груди себе на плечи, так что Пахлаван-батыр удивился, но смекнул кое-что. Подкрался тихо-тихо сзади да и подставил рот под струйку молока, что бежала из сосцов.
Старуха-гуль вмиг то учуяла, хлопнула себя по бедрам огромными ладонями и повернулась:
- Ах, что за напасть! В другое время я от тебя, наглый пришелец, да и от коня твоего и косточек бы не оставила. Но ты выпил молока, что все еще дает моя глупая грудь, и теперь ты – мой молочный сын. Как звать тебя, сильномогутный батыр, и что ты в наших краях забыл?
- Зовут меня Пахлаван, а ищу я в ваших краях жену. Потому что всем известно: самые красивые девушки рождаются у гулей, и кто осмелится взять себе из них жену, будет всю жизнь, точно сыр в масле валяться, ибо женщины-гули умны, искусны в ворожбе и нахождении кладов, а, сверх того, искусные воительницы и защитницы. А мне как раз такая нужна, потому что я и братья мои привыкли вольно гулять по свету, и кто-то должен сторожить наших коней, овец и сестер с матерью.
- Ну, что ж, - говорит старуха-гуль, - было у меня всего девять дочерей. Шесть из них вышли замуж, две просватаны, а вот девятая, которую я называю Семикосой гуль, как раз на выданьи. Пойдем, посмотрим, понравится ли она тебе.
Долго ли, коротко ли, дошли до башни, где обитала старуха-гуль со своей семикосой дочерью. И так эта дочь понравилась Пахлавану-батыру, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Лицом она словно луна, глаза черные, как ночь,косы длинные, ниже колен спускаются, бедра колышатся, как у кобылицы лучших статей… Да только Пахлаван-батыр не на ту напал! Семикосая гуль сама хотела вольно жить, по разным землям ездить, подвиги вершить да радоваться.
- Выйду, -говорит, - за тебя, Пахлаван-батыр, только если ты представишь мне силу свою с ловкостью. Перво-наперво, давай с тобой на перегонки скакать.
Вышли в чистое поле, сели на добрых коней и припустили. Пахлаван-батыр – славный наездник, а семикосая гуль еще лучше. Только богатырь вперед вырвется, как она его настигнет и на два корпуса обойдет.
Тут уж дело в том, чей конь выносливее окажется. Да ведь семикосая гуль легкая, как перышко! Вот с коня Пахлавана уже пена хлопьями падает, а кобыле гулевой хоть бы что. Рассмеялась девушка, да и говорит:
- Вороти коня, а то загонишь! Завтра снова биться будем. Проверю я, как ловок ты в борьбе.
Весь вечер Пахлаван коня обхаживал да ласкал, а самому страсть, как обидно было, что девчонка его обошла. «НУ, погоди, - думал, - уж завтра-то я тебя одолею!»
А назавтра семикосая гуль вышла бороться в одной полотняной рубашке. И все ее стати –и высокая грудь девичья, и тонкий стан, и крутые бедра – все видны, ни одной черточки не утаила.
Потемнело от такой красоты в глазах у Пахлавана, ноги затряслись и стал он к борьбе совсем не гож. А семикосая гуль в рукопашном бою искусна! Хлопнула она его легонько по левой щеке, правой ногой подножку подставила, так и повалился богатырь на землю. Ну, что за несчастье!
- Дам тебе еще одну попытку, - говорит между тем семикосая гуль, - завтра будем силой рук мерится. Повалишь мою руку – так и быть, выйду замуж за тебя. Только знай, что я левша!
«Эх, - думает Пахлаван-батыр, - видно очередную каверзу придумала грозная красавица.Чует мое сердце, что не заполучить мне ее».
Достал с горя дутар, сел на кошму да и заиграл жалостную мелодию, а за мелодией и слова сами потекли. Поет он и в песне вспоминает про глаза ее, черные, как ночь, и светлые, как звезды, про косы глаже китайского шелка, что спускаются ниже колен, про длинные пальцы и сильные ноги, про высокую грудь и стройные бедра, про то, что вся она – словно быстрокрылая соколица, летит стрелой в небе, а в руки не дается. Видно такая моя жалкая судьба – поет – прожить всю жизнь вдали от любимой, терпя тоску и поругание.
Попел так час-другой, да и спать завалился.
Назавтра засучил рукав на левой руке и пошел в большой зал, где уже собрались все домочадцы над батыром поиздеваться – ведь каждый знает, что у гулей левая рука сильна, точно буря, потому что сидит в той руке сам шайтан.
Стали бороться. Только семикосая гуль словно сама не своя. Глаза у нее подернулись поволокой, точно всю ночь она плакала, черные брови вытянулись, точно два шелковых шнурка, будто не радость испытывает она от того, что сильнее Пахлавана, а глубокое сожаление!
Так они боролись час, боролись два, уже и третий час к концу подходит.Чувствует батыр, что рука налилась свинцом, еле держится, а соперница его словно сильней еще стала, жмет и давит, никакой мочи нет дальше сопротивляться.
Вдруг семикосая гуль положила руку на стол. Все ее свойственники да родственники зашумели, что так нечестно, а девушка и говорит:
- Не силой ты победил меня, Пахлаван-батыр, а нежностью. Слышала я вчера твою песню и вот что скажу: никогда доселе ни один из тех, что искали моей руки, не говорил обо мне такого. Всем им хотелось одержать надо мной верх, и никто из них не желал добиться моей любви вместе с моей рукой. А все от того, что сами они не любили меня ни капельки! А ты вот, видно, полюбил.
Пахлван-батыр смутился, но собрался с силами и ответил:
- Моя любовь не требует ничего от тебя. Если я не мил, оставайся в покое, прекрасная семикосая гуль, а я как-нибудь проживу свою жизнь и один.
Улыбнулась девушка.
- Твоя любовь приятна мне и не страшит меня. А страшна неволя. Выйди я за тебя замуж, запрешь ты меня, не увижу я белого света, а только и буду знать, что шить тебе портки да растить тебе сыновей.
И тут, конечно, Пахлаван-батыр стал клясться всеми родовыми духами, что не обидит красавицу.
- Вместе – сказал он – рука об руку будем странствовать по свету и вместе совершать подвиги.
И только было собрались они поцеловаться, как вмешалась старуха-гуль:
- Вы, как я погляжу, совсем уже столковались, не спросясь у старших. А я вот что скажу: ты пил молоко из моей груди и то же молоко пила она – вы теперь молочные брат и сестра, и никак нельзя вам жениться!
Что тут началось! Одни гули кричат: Правильно! Другим охота на свадьбе погулять и они орут:
- Да когда это было! Все то молоко уж испарилось из них!
Третьи, некоторые из которых сами женаты на молочных, а то и двоюродных сестрах, на всякий случай засобирались домой.
Тут семикосая гуль говорит матери:
- Матушка, не хотела я тебя обижать и говорить о том, но знай, что когда во младенчестве ты поила меня молоком, всякий раз я срыгивала, а питала меня круторогая овца с серебристой шерстью, что прибегала к моей колыбели каждую зарю.
Онемела от такого известия старуха-гуль да и махнула рукой: женитесь!
Тут и пир на весь мир, на котором Пахлаван-батыр от волнения сперва ничего не ел, а только любовался на свою женушку. Но уж когда подали шурпу, отвел душу: начмокался и начавкался в свое удовольствие!
Да, а была ли семикосая гуль и вправду его молочной сестрой и не выдумала ли она всю эту историю про круторогую овцу – про то я не знаю. Она же все-таки была гуль – а гулям верить нельзя, даже семикосым красавицам.