Болезнь моего «пациентаПАС» развивалась, проявляясь в безалаберном сексуальном разгуле. По психоаналитическому анализу Зигмундом Фрейдом множества невротиков, мой «пациентПАС» просто не мог в силу своего истерического характера долго быть влюблённым в одну женщину.
Как ни весело жилось в Каменке, всё же рано или поздно надо было оттуда уехать. Весною 1821 года Пушкин прочно устраивается в Кишинёве и для него наступает жизнь на далекой окраине, жизнь снова чисто на холостую ногу, шумная, безалаберная, и не скучная. Пушкин развлекался, как мог и как умел, посреди шумной компании приятелей. Молдаванки и гречанки, ещё недавно содержавшиеся в строгом, почти гаремном затворе, на мусульманский лад, внезапно познакомились с европейской цивилизацией в образе маскарадов, балов, французских романов и мод, привозившихся из Вены, а то и прямо из Парижа. Необузданная жажда жизни со всеми её радостями родилась отсюда. Кишинёвские дамы, в большинстве своём удержавшие ещё некоторый восточный отпечаток во внешности и в характере, но уже по - европейски свободные в обращении, были страстны, влюбчивы и доступны. Двадцатитрехлетний Пушкин великолепно чувствовал себя в этом мире бездумья и легких наслаждений. Хроника Кишинёва донесла до нас немало имён героинь кратковременных любовных интриг моего «пациента ПАС»:
Людмила-Шекора, жена помещика Инглези, известная своей красотой и романическими похождениями, была по крови цыганка. Связь Пушкина с Людмилой не осталась в тайне. Муж узнал обо всём, запер ветреную цыганку в чулан и вызвал поэта на дуэль. Но своевременно предупрежденный Инзов посадил Пушкина на десять дней на гауптвахту, а чете Инглези предложил немедленно уехать за границу. Рассказывают, что Людмила, снедаемая неутешной любовью, захворала чахоткой и вскоре умерла, проклиная и мужа, и Пушкина – моего «пациентаПАС»!
Жёны кишинёвских нотаблей Мариола Рали и Аника Сандулаки, повидимому, были также в числе возлюбленных моего «пациентаПАС».
«ПациентПАС» охмурил и Мариолу Балш, молодую супругу члена Верховного Совета Тодораки Балша. Но связь эта скоро прервалась. Красивая Мариола затаила злобу на Пушкина и преследовала его разными обидными намеками, так что он, в конце концов, вызвал на дуэль, а потом ударил по лицу её мужа, почтенного и уже пожилого боярина. Это «охмуривание» поволокло моего «пациентаПАС» под арест!
О той манере, которой придерживался Пушкин в сношениях с женщинами во время жизни в Кишинёве, всего легче можно судить по отрывку чернового письма, писанного уже в Одессе и предназначавшегося для двух неизвестных кишинёвских дам: «Да, конечно, я угадал двух очаровательных женщин, удостоивших вспомнить ныне одесского, а некогда кишинёвского, отшельника. Я тысячу раз целовал эти строки, которые привели мне на память столько безумств и мучений стольких вечеров, исполненных ума, грации и мазурки и т. д. Боже мой, до чего вы жестоки, сударыня, предполагая, что я могу веселиться, не имея возможности ни встретиться с вами, ни позабыть вас. Увы, прелестная Майгин, вдалеке от вас я утратил все свои способности, в том числе и талант карикатуриста... У меня есть только одна мысль - вернуться к вашим ногам. Правда ли, что вы намерены приехать в Одессу? Приезжайте, во имя неба! Чтобы привлечь вас, у нас есть балы, итальянская опера, вечера, концерты, чичисбеи, вздыхатели, все, что вам будет угодно. Я буду представлять обезьяну и нарисую вам г-жу Вор. в 8 позах Аретина. Кстати по поводу Аретина: должен вам сказать, что я стал целомудрен и добродетелен, т.-е., собственно говоря, только на словах, ибо на деле я всегда был таков. Истинное наслаждение видеть меня и слушать, как я говорю. Заставит ли это вас ускорить ваш приезд? Приезжайте, приезжайте во имя неба, и простите свободу, с которой я пишу к той, которая слишком умна, чтобы быть чопорной, но которую я люблю и уважаю... Что до вас, прелестная капризница, чей почерк заставил меня затрепетать, то не говорите, будто знаете мой нрав; если бы вы знали его, то не огорчили бы меня, сомневаясь в моей преданности и в моей печали о вас» !!!
Очевидно, большинство кишинёвских связей оставило после себя лишь мимолётное воспоминание. Только Калипсо и Пульхерия вспоминаются ему. Связь Калипсо Полихрони с Пушкиным длилась весьма короткое время. Они познакомились не ранее середины 1821 года, а уже в начале 1822 ослабление сердечного жара у поэта. Биографы утверждают, что «Пушкин никогда не был влюблён в Калипсу, т. к. были экземпляры несравненно получше, но ни одна из бывших тогда в Кишиневе не могла в нем порождать ничего более временного каприза».
Совершенной противоположностью огненной, страстной гречанке была вялая и мало подвижная румынка Пульхерия, дочь боярина Варфоломея. Пульхерица долго оставалась девушкой и уже в довольно зрелых годах вышла замуж. Старая дева могла и не подпустить к своему телу нашего обезьяноподобного «пациента ПАС»!!!
Пушкинисты называют ещё одну возлюбленную - тоже гречанку, по имени Елевферия!!!
Кишинёвские скандалы и дуэли были случайным и далеко не полным психическим разрядом вечно кипевшего раздражения. Они помогали отвести душу, но бессильны были освободить её вполне от гнета злых и мстительных страстей. Порою «ПациентПАС» испытывал приступы настроения, которое трудно назвать иначе, как сатанизмом, и которые так смущали его первого биографа, благонравного Анненкова.
В одну из таких минут, поэт создал произведение, доставившее ему потом много неприятностей. «Гаврилиада», по совершенно верному замечанию одного из пушкинистов, содержит в себе не только издевательство над религией, но и яростное оскорбление любви. Нельзя поэтому пройти мимо этой «отысканной в архивах ада поэмы», излагая историю сердечной жизни Пушкина. Он много раз пытался «разоблачить пленительный кумир», растоптать ногами идеал чистой женственности и показать воочию «призрак безобразный», скрывающийся за ним. Но никогда ему не удалось столь успешно разрешить эту задачу, как в «Гаврилиаде». В прологе «Гаврилиады», равно как в некоторых одновременных с нею и довольно непристойных эпиграммах, мы встречаем образ какой-то еврейки, за поцелуй которой Пушкин, разумеется, в шутку, выражает даже готовность приступить к вере Моисея!!! Осталось неизвестным, кого имел он при этом в виду. Еврейкой прозвали в Кишинёве Марию Егоровну Эйхфельдт, урожденную Мило, жену обер-бергауптмана!!!
Сохранилось известие о другой еврейке - миловидной содержательнице одного из кишинёвских трактиров!!! Весьма возможно, что стихи Пушкина относятся именно к ней. Никакого любовного чувства в точном смысле этого слова здесь, разумеется, не было и в помине, но, всё же, женщина, облик которой мерещился поэту во время создания «Гаврилиады», по всем вероятиям, необычайно сильно действовала на его эротическую восприимчивость.
Продолжение следует.