Глава пятнадцатая. Война. Часть вторая

Андрей Федотов Из Беларуси
Глава пятнадцатая. Война. Часть вторая.


«…Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих…»
Псалом 90-й



Вагон-теплушку качало и бросало из стороны в сторону, как швыряет от стены к стене в узком и плохо освещенном пространстве коммунального коридора возвращающегося на непослушных ногах перебравшего сверх меры гражданина.
Вагоны были теми самыми, в которых от Вологды до Житомира следовал кавалерийский полк, отправленный за легкой победой над вражеским десантом.
Беженцев из пришедшей в негодность львовской «сороконожки»-поезда рассадили по теплушкам с деревянными нарами, обжитым красноармейцами, а тех, кому не хватило места в теплушках, поместили в товарных вагонах, перевозивших кавалерийских лошадей, предварительно заменив соломенные подстилки, пропахшие острым запахом конской мочи, тюками прессованного сена, очевидно, из-за спешки оставленными на двух платформах.
Меркулов-первый и Вовка Киселев ехали в вагоне-теплушке: об этом позаботилась их новая знакомая и покровитель – Рада Атонасовна Мирзоева или просто – Рада.
У Рады были двое своих детей: пятилетний Тимур и трехлетняя Карина, которых она намеревалась по приезду в Киев отдать в детский дом, чтобы самой добровольно вступить в Красную Армию и воевать вместе с мужем до победы.
Как многие жены кадровых командиров, Рада умела стрелять из «нагана», пистолета «ТТ», винтовки, ручного и станкового пулеметов, метать гранаты.
В те времена никого этим было не удивить.
В песне к довоенной кинокартине «Остров сокровищ» об этом так и пелось: «если ранили друга, сумеет подруга врагам отомстить за него».
И не только пелось, к этому готовились.
На дорогу, стараниями начальника железнодорожного политотдела, выдали из расчета на четверых человек по килограммовой буханке серого солдатского хлеба и пятисотграммовой жестяной банке консервированного лярда.
Узколицая гражданка, так неприветливо обошедшаяся с Меркуловым-первым и его приятелем, оказавшаяся в том же вагоне, и здесь не постеснялась выставить напоказ свою беспардонность: дождавшись окончания раздачи хлеба и консервов, она вызывающим тоном заявила, что ее обделили пайком. В результате ей одной достались полбуханки хлеба и целая банка лярда. Не сказав ни слова благодарности, она забралась со своей добычей на верхние нары, где затаилась, укрывшись от осуждающих взглядов возмущенных попутчиц.
Меркулову-первому показалось, что он никогда не ел ничего вкуснее ломтя ноздреватого хлеба, намазанного толстым слоем белого лярда.
От еды и вагонной качки его стало неодолимо клонить в дремоту, и он, будучи уже не в силах бороться с слипавшимися веками, нырнул «рыбкой» в глубину сна рядом с безмятежно спящими Тимуром и Кариной, чувствуя спиной приятное тепло приткнувшегося с краю Вовки Киселева, который расплачивался этим теплом за хлеб с лярдом и место на нарах, которые относительно географических координат двигались на восток, по направлению к дому.
Как тонущий последними конвульсиями сознания ловит разноцветные вспышки света, так Меркулов-первый, проваливаясь в затягивающую воронку сна, в короткие, убыстрявшиеся мгновения погружения слышал обрывки фраз Рады, негромко разговаривавшей с другой женщиной – женой летчика-истребителя.
Переживания, выпавшие на его долю за последние сутки, требовали для организма и нервов передышки, и он проспал тяжелым и беспробудным сном всю дорогу до самого Киева.
Состав прибыл на станцию «Пост-Волынский» в тот час, когда размывается граница между поздним утром и днем.
В обыденной, обывательской жизни это тот самый час, когда воспоминания о завтраке успели забыться, а до обеда – еще далеко, и самое время выпить чашку крепкого и душистого чаю.
К сожалению, никто не предложил совершенно необходимой им чашки чаю, так как после соленого и жирного лярда пить хотелось ужасно.
Поэтому не удивительно, что после остановки состава все бросились к водоразборной колонке, возле которой тут же выстроилась очередь.
Пока одна женщина пила сама и поила своих детей холодной и свежей водой из сложенных «ковшиком» ладоней и успевала при этом несколько раз ополоснуть себе и им лицо и шею, другая, ожидавшая своей очереди женщина качала рычаг насоса, поднимавшего воду с глубины водонапорной скважины.
И, право, было удивительно, что бьющая из колонки струя воды, раскалываясь на брызги, при этом рассыпалась звоном медных тарелок, глухо рокотала барабаном и пела глубоким голосом валторн.
Те, кто отходил от колонки освеженными и способными соответствующим образом воспринимать окружающий мир, оглядевшись по сторонам, обнаруживали истинный источник этих звуков.
Играл духовой оркестр.
Музыканты были в гражданской одежде, но играли для людей, одетых в военную форму, которая, это было заметно с первого взгляда, еще была для них непривычна: не обносилась, не привыкла к особенностям фигуры своего владельца. Тем более, что над фигурами заботливо потрудилось время: иные успели ссутулиться, другие - отрастить особенно заметный под солдатским поясом живот, приобрести кряжистость, заменявшую у людей физического труда интеллигентную солидность.
Гражданский оркестр, нестроевой вид военнослужащих и окружавшая их толпа женщин и детей всех возрастов означали одно – нумерованный запасной стрелковый полк, сформированный из рядовых и командиров, мобилизованных накануне из запаса, ожидал погрузки и отправки в действующую армию.
Правда, полк еще не имел оружия: даже у командиров на поясах стыдливо и бесполезно болтались плоские револьверные кобуры. Выдача оружия была обещана по прибытию в резерв фронта – из мобилизационных запасов, хранившихся на армейских складах.
Безоружность смущала отбывающих и сводила на «нет» все их попытки принять молодцеватый, боевой вид и, пусть это не покажется странным, вселяла в провожающих осторожную надежду, что до участия в сражении дело не дойдет или, по крайней мере, дойдет не скоро.
Во всяком случае, переданная накануне вечером по радио сводка Главного Командования Красной Армии за 23 июня давала повод для оптимизма.

«В течение дня противник стремился развить наступление по всему фронту от Балтийского до Черного моря, направляя главные свои усилия на Шауляйском, Каунасском, Гродненско-Волковысском, Кобринском, Владимир-Волынском, Рава-Русском и Бродском направлениях, но успеха не имел.
Все атаки противника на Владимир-Волынском направлении были отбиты с большими для него потерями.
На Шауляйском и Рава-Русском направлениях противник, вклинившийся с утра на нашу территорию, во второй половине дня контратаками наших войск был разбит и отброшен за госграницу, при этом на Шауляйском направлении нашим артогнем уничтожено до 300 танков противника.
На Белостокском и Брестском направлениях после ожесточенных боев противнику удалось потеснить наши части прикрытия и занять Кольно, Ломжу и Брест.
В воздушных боях и огнем зенитной артиллерии в течение дня на нашей территории сбит 51 самолет противника.
За 22 и 23 июня нами взято в плен около 5 тысяч германских солдат и офицеров».

Одним словом, везде, кроме соседней Белоруссии, лупили немцев «в хвост и в гриву». Но скоро и там справится с просочившимися через границу врагами могучая и непобедимая Красная Армия.
Между прочим, после первой и пока единственной бомбежки, вошедшей в память народа словами известной песни – «22 июня, ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, что началася война», – немногими признаками войны в столице Украины были очереди мобилизованных и добровольцев в военкоматы, ночное затемнение города и взлетевшие цены на продовольствие на городских рынках.
Чтобы предотвратить ажиотажный спрос на продукты киевская газета «Пролетарская правда» в эти дни писала: «Как обычно, в восемь утра открылся центральный гастроном № 1 на Крещатике. На полках изобилие: 25 сортов хлеба киевских заводов, 30 сортов колбас и мясных деликатесов, большой выбор круп и кондитерских изделий. Никакой толчеи или очередей. Торговля идет в обычном порядке. Как в мирные дни». А на четвертой полосе было напечатано сообщение киевской прокуратуры: «За скупку товаров задержана дворник ДУ № 670 гр. Н.Лисова. В ее доме при обыске было изъято 64 кг крупы, 32 кг сухарей, 20 кг муки, 18 кусков хозяйственного мыла».
Несмотря на войну, продолжались гастрольные спектакли Московского театра сатиры, выступал знаменитый джаз-оркестр Эдди Рознера, в кинотеатрах имени Чапаева, имени Шевченко, «Спартак», «Жовтень», «Аврора», «Буревестник», «Коммунар» шли сеансы показа кинокартин «Щорс», «Александр Невский», «Истребители», «Музыкальная история», «Фронтовые подруги», Пятый океан», «Песня о любви».
Вечерами были открыты танцплощадки.
Был объявлен набор абитуриентов в киевские высшие учебные заведения: «Документы принимаются до 15 июля. Экзамены с 1 августа».
Еще не вступил в действие комендантский час.
Ох, уже этот комендантский час – еще тот был фрукт и «гусь лапчатый»! Едва объявившись, в первую же ночь пропадал, заставляя отправлять на его безуспешные поиски патрули, останавливавшие каждого встречного и поперечного. Из-за скверной привычки комендантского часа к ночным действиям, патрульных из соображений безопасности приходилось вооружать и отправлять на пустынные и темные улицы целыми командами.
А пока киевская молодежь беспрепятственно гуляла по ночным Крещатику, Владимирской Горке, Пролетарскому парку и Набережному шоссе, благодаря затемнению, получив возможность любоваться непривычно яркими огнями летнего звездного неба.
Густые кроны старых, разросшихся каштанов смыкались в темноте пятипалыми листьями, образуя непроницаемый свод и принимая под свою защиту еще по-мирному беспечных киевлян.
Шел лишь третий день войны.

И то, что одни уезжали на войну, и это было связано с опасностью для них, в то время как другие оставались без привычной опоры, помощника, а иногда – единственного кормильца, заставляло у одних и других тревожно сжиматься сердце: у остающихся – за отъезжавших, у отъезжающих – за оставляемых.
Но истинные масштабы происходившего еще не были известны ни им, ни миллионам других советских людей, ни даже руководству страны, которое требовало от врасплох захваченных армий сокрушительного контрудара по врагу, внося этим еще больший хаос в безуспешные попытки командования фронтами принять адекватные меры против надвигавшейся катастрофы.
Осознание всей серьезности положения придет только через девять дней, когда будут потеряны Литва, Латвия, большая часть Белоруссии и правобережной Украины, исчезнут, будто их и не было, армии прикрытия с их тысячами танков, самолетов, орудий, десятками тысяч кадровых бойцов и командиров.
Но тогда, на третий день войны новоиспеченные бойцы и их близкие, а также пришедшие на проводы друзья и знакомые вели себя так, как обычно ведут себя люди перед предстоящей разлукой: давали последние наставления, обещали ждать, не забывать, писать письма; стояли, молчаливо обнявшись; балагурили, высмеивая глупость немцев, осмелившихся напасть на самое передовое в мире государство, руководимое великим Сталиным, и суля врагу скорый разгром; пели под гармонику всенародно любимые песни: «Катюша», «Три танкиста», «Любимый город», а когда оркестр заиграл вальс «Голубая даль», закружились парами в танце.
Между тем, появление львовских беженцев не прошло незамеченным.
Так, подверженный обостренному чувству опасности человек чутко улавливает первые, мельчайшие признаки ее приближения.
А от высадившейся из товарного состава толпы растрепанных, помятых, перевязанных бинтами женщин с детьми, но безо всякой поклажи, без самого необходимого в дороге определенно исходила некая скрытая опасность.
Ничего определенного сказать было нельзя, но они несли на себе ее метку подобно тому, как носят признаки бубонной чумы или проказы.
Это злополучное сходство удержало добросердечных и участливых киевлян от первого, порывистого желания подойти, расспросить, предложить всяческую помощь.
Но и сами беженцы не спешили преодолеть отделявшие их несколько десятков метров, не менее остро ощущая невидимую, но непреодолимую разделительную черту, мешавшую сделать шаг навстречу.
Что они могли сказать ободряющего мужчинам, отправлявшимся на фронт, и их близким, оставляемым в томительной тревоге за их судьбу?
Ничего!
Они могли рассказать о том, как с леденящим душу воем с неба пикируют немецкие бомбардировщики, как носятся над дорогами, охотясь за машинами и поездами, беспощадные «мессершмиты», как издалека становятся видны по дыму пожаров города, как стреляют в спины с чердаков и из подворотен диверсанты и фашистские прихвостни – «оуновцы».
Но об этом, как раз, говорить не следовало.
Была на то веская причина.
За неумышленное, то есть неосторожное распространение панических слухов и пораженческих настроений, шедших вразрез с официальной информацией, грозило до пяти лет лишения свободы, за умышленное – по статье 58-7, 58-10 УК –, как за вредительство или измену Родине, до десяти лет строгих лагерей.
В первый раз, что ли?
Вот, что в 1812 году объявлял в своей афише московский градоначальник и генерал-губернатор граф Федор Васильевич Растопчин: «Берегитесь одного: пьяниц да дураков: они распустя уши, шатаются, да и другим в уши врасплох надувают. Иной вздумает, что Буонапарт с добром идет, а его дело кожу драть: обещает все, а выйдет ничего. И посему прошу: если кто из наших, или из чужих станет его восхвалять и сулить и то и другое, то какой бы он ни был, за хохол да на съезжую! Тот, кто возьмет, тому честь и слава, и награда, а кого возьмут, с тем я разделаюсь, хоть пяти пядей буди во лбу!»
А на съезжей всыплют дураку пятьдесят «горячих». После он – «выправленный» - порты подтянул, высморкался «с пальца» да и был таков.
Что и говорить, нравы были - не в пример описываемым временам: хотя и грубы да просты.

Так не будем и мы, уважаемый читатель, строгими судьями.
В то время станция «Пост-Волынский» была товарной, а значит - не было на ней самого для них сейчас необходимого: вокзала с обязательными для цивилизованного человека условиями, с билетными кассами и деревянными скамьями в зале ожидания.
Чтобы воспользоваться этими благами цивилизации и для дальнейшего своего определения львовским беженцам еще предстояло добраться до главного киевского вокзала на железнодорожной станции «Киев-Центральный».
Железнодорожники, ремонтировавшие пути, рассказали им, как вернее это сделать.
Нестройной, растянувшейся колонной двинулись в указанном направлении.
Брошенной на дорогу тенью молва бежала впереди них.
Когда вступили на зеленые улицы Чоколовки, между сохнувшими на изгородях глечиками и начищенными Солнцем до ослепительного блеска жестяными ведрами торчали женские головы: простоволосые и убранные в платки, молодые, средних лет и вовсе девчоночьи – на лицах сосредоточенный интерес.
Рассматривали первых увиденных беженцев старательно и молчаливо.
Сами беженцы также двигались молча, в душе досадуя на досужее любопытство местных обитателей и на местную пыль, окутавшую их плотным облаком, оседавшую слоем серой пудры на обуви, одежде, лицах, волосах, щекотавшую в носу и хрустевшую на зубах.
Напротив дома, на изгороди которого ведро, повернутое дном, как голова подсолнуха, на Солнце, сверкнуло в глаза нестерпимым блеском, Карина, сидевшая на плечах Меркулова-первого, прикрыв кулачком правый глаз, звонко крикнула, перевесившись к шедшей рядом Раде:
- Мамочка, смотри какой зайчик!
Произошло удивительное: наивный детский крик просверлил дыру в занавесе молчания.
Первой дыра затянула хозяйку дома, смотревшую на них поверх зачиненной калитки. Вначале по кривой траектории ее отнесло вглубь двора, а затем бросило через распахнутую калитку на улицу, прямо к Раде. В руках ее оказалась миска со спелой клубникой. Она совала миску Раде, уговаривая принять «полуницю для диток».
Дыра при этом увеличилась до таких размерах, что вобрала в себя соседние дворы: сквозь распахнутые калитки к беженцам устремились недавние праздные зрители, неся всяческую снедь, угощая, уговаривая зайти на двор, в хату, отдохнуть в тенистом саду, выпить молока или холодной, с погреба простокваши, покушать, чем хозяева богаты.
Жители Чоколовки, оказавшиеся на поверку на редкость радушными и хлебосольными людьми, передавали беженцев из одной улицы в следующую с бережливостью, с какой переливают из горсти в горсть зачерпнутую воду.
Покинув гостеприимную Чоколовку с воспрянувшими силами и духом, они бодро зашагали по шоссе Героев Стратосферы, ведущему к конечной цели их пути.
Меркулов-первый и Вовка Киселев, изображая известных каждому советскому человеку легендарных коней маршалов Буденого и Ворошилова – Казбека и Маузера, всю дорогу весело гарцевали, неся на плечах повизгивавших от восторга Тимура и Карину.
Так, на переменном аллюре не заметили, как добрались до узловой станции «Киев-Центральный».
Но едва вступили под высокие и гулкие своды здания пассажирского вокзала, внешним обликом очень походившего на мормонскую церковь, как их сплотившийся за дорогу коллектив дал трещину и не одну, начав стремительно распадаться на отдельные осколки.
Осунувшийся, с красными от бессонницы глазами дежурный по вокзалу, терпеливо выслушав их историю, сорванным голосом сообщил, что до особого указания все маршруты пассажирских поездов отменены, так как весь пассажирский подвижной состав занят под мобилизационные перевозки и начавшуюся частичную эвакуацию киевских учреждений.
На вопрос растерявшихся женщин, что же им теперь делать, дежурный, задумчиво помяв ладонью бритый «под бокс», весь в бисеринках испарины затылок, дал дельный совет: обратиться за помощью в наркоматы по служебной принадлежности их супругов, а женам командиров Красной Армии идти к военному коменданту станции.
Рада, выйдя из комнаты дежурного, отвела свою четверку в переполненный людьми зал ожидания, помещавшийся в левом крыле здания вокзала, где небритый гражданин призывного возраста в помятой форме железнодорожника, явно не желая спором привлекать к себе внимание, с неохотой уступил им краешек скамьи, превращенной им в индивидуальную лежанку, и пошла искать будку адресного бюро, чтобы узнать адреса киевских детских домов.
Когда она вернулась, то застала клевавших носом нянек, на руках у которых сладко посапывали ее дети.
Разбуженный Тимур послушно встал на ноги и был готов продолжать путь, а Карина никак не хотела просыпаться, открывала глаза и тут же закрывала их снова, так что Раде пришлось взять ее на руки.
Уходя, Рада обещала своим подопечным непременно вернуться, чтобы устроить их в какой-нибудь из уходящих на восток поездов, и велела обоим дожидаться ее на этом самом месте.
На автобусе номер «два», отходившем от вокзала, она проехала до бульвара Тараса Шевченко и вышла на второй остановке.
Первая встретившаяся на улице женщина не только указала, но и с готовностью довела до нужного дома.
Заведующая детским домом, приятная женщина лет тридцати пяти, одетая поверх летнего платья в белоснежный, отлично накрахмаленный халат, внимательно и участливо выслушала рассказ и просьбу Рады, и, ознакомившись с документами, которые ей были предъявлены, согласилась временно принять на государственное попечение детей, чьи отец и мать сражаются на фронте с фашистами.

Кто-то может решить, что Рада была плохой матерью, фанатиком, примитивным «совком».
Я не могу согласиться с этим мнением.
Будучи ровесниками своей страны и людьми своего времени, переживая вместе со страной как успехи, так и трудности роста, они, безусловно, любили своих детей, и все, что они делали, делалось ради будущего счастья этих детей. Но главным для них было то, что удалось передать художнику Ираклию Тоидзе, вошедшему в историю советского изобразительного искусства как автор знаменитого плаката «Родина-мать зовет»: гражданская ответственность за будущее своей страны и своего народа.

Рада ничего не стала скрывать от Тимура, сказав ему, что уезжает к папе, а его с сестрой оставляет на время у этой тети, и что он, как будущий красноармеец, должен быть во всём примером, заботиться о сестре и во всем ей помогать. Они с папой скоро прогонят фашистов и тогда заберут их домой, а пока он должен слушаться тетю-воспитательницу и дружить с другими детьми.
Несмотря на свой невеликий жизненный опыт, Тимур уже вполне понимал, что взрослые своих решений, особенно когда это касается маленьких детей, никогда не отменяют, и напрасно пробовать немногими доступными маленькому человеку средствами заставить их уступить.
Из всего сказанного мамой, он понял, что их с сестрой оставляют одних среди чужих людей, и ему стало страшно, и он, наверное, обязательно бы заплакал, если бы мама не напомнила, что ему скоро предстоит стать красноармейцем, а он, сколько себя помнил, живя постоянно среди людей военных, ни разу не видел, чтобы красноармейцы плакали, хотя жили без мам и пап, и всё делали сами.
Поэтому, когда мама, поцеловав его и Карину, ушла, он взял стоявший у стены маленький стульчик и, поставив его рядом с таким же стульчиком, на котором перед столом заведующей сидела, не догадываясь о крутых переменах в их судьбе, младшая сестра, уселся на нем, обняв ее за шею. Но, наверное, сделал это неловко, потому что Карина со словами «Пусти меня» оттолкнула его руку и, поднявшись со стула, пошла к стоявшему у окна низкому столу, на котором были разложены и расставлены разные игрушки.
Сначала она просто рассматривала их, спрятав руки за спину, а потом принялась брать игрушки в руки, лепеча только им понятные замечания и комплименты, перекладывая и расставляя их заново – в известном только ей порядке.
Заведующая, некоторое время с улыбкой понаблюдав за Кариной, принялась записывать перьевой ручкой в толстую книгу сведения о Тимуре и его сестре.
Тимур в это время сидел на своем маленьком стуле смирно, хотя ему тоже хотелось подойти к столу с игрушками, но он решил держать себя солидно, имея примером для подражания сержанта строевого отдела штаба дивизии Альберта Липеньша – рослого, молчаливого и невозмутимого латыша, пользовавшегося на этом основании репутацией очень рассудительного и основательного человека.
Закончив свою работу, заведующая стала расспрашивать Тимура о том, что он знает, что умеет и любит делать.
Тимур, отлично понимая, что задающая вопросы тетя некоторое время будет заменять им уехавшую к папе маму, постарался показать «товар лицом», без запинки пересказав основные боевые характеристики винтовки Мосина, станкового пулемета «Максим» и ручного пулемета Дегтярева, а также револьвера системы «Наган», чем очень удивил свою взрослую собеседницу, не подозревавшую, что отец иногда брал Тимура на занятия с отстающими красноармейцами и экзаменовал его перед ними, стараясь разбудить во взрослых парнях чувство уязвленного самолюбия – «махонький пацаненок знает, а я - нет?!», а с его помощью – охоту к обучению.
Ему показалось этого мало и, вспомнив свои домашние выступления по праздникам перед друзьями-сослуживцами отца и их женами, всегда проходившие на «бис», он «а капелла» сплясал «цыганочку», старательно повторяя все «коленца», которым выучился, бывая с отцом на репетициях участников дивизионной художественной самодеятельности в гарнизонном Доме Красной Армии, у лучшего плясуна – невысокого и ловкого, с мурластым, «кошачьим» лицом отделенного командира Мурыгина.
Его забавная и вместе с тем трогательная пляска имела успех не только у заведующей, но также у двух молодых воспитательниц, которые вошли в это самое время в комнату и, громко смеясь, принялись хлопать в ладоши, стараясь попасть в такт его по-детски уморительным движениям.
Когда Тимур закончил свою пляску лихой дробью с притопом, заведующая и воспитательницы дружно зааплодировали ему. В ответ он, как положено артисту, церемонно поклонился, вызвав у воспитательниц новый приступ безудержного смеха, отчего им даже пришлось держаться друг за друга. Одна из них, всхлипывая от легкой судороги, перехватившей ее дыхание, воскликнула: «Ай, да цыганенок! Вот, умора! Ольга Семеновна, откуда он взялся, такой забавник?»
То, что его назвали «цыганенком», было неудивительно: весь в отца-азербайджанца и мать-армянку – он был смуглолиц и черноволос, с темными, живыми глазами и белыми до голубизны зубами, которые дома его заставляли чистить утром и вечером зубным порошком «Походный» с красноармейцем на крышке жестяной коробки, и не обидно, так как слово «национальность» для него ровным счетом ничего не означало: всех людей Тимур делил только на военных и остальных – гражданских. При этом, по его убеждению, он сам, его мама и даже младшая сестра Карина относились к военным.
С этого момента можно было не беспокоиться за положение Тимура и его сестры в детском доме.
Заведующая сама выбрала для Тимура призовую награду: небольшой бело-красно-голубой деревянный пароход-буксир: с нарисованными голубой краской прямоугольниками окон поверх белых надстроек и рулевой рубки, с красной звездой на голубой дымовой трубе и с красными буквами названия на голубых арках кожухов гребных колес, лопасти которых были лишь обозначены радиальными лучами, нарисованными красным лаком.
Тимур уже умел читать по слогам и прочел хорошо ему знакомое, замечательное слово «Большевик», доставшееся по какому-то недоразумению не гордому боевому кораблю или грозному бронепоезду, а гражданскому, тихоходному буксиру. Но, как известно, «дареному коню в зубы не смотрят».
Карина получила пестрого тряпичного клоуна в трехцветном колпаке, с мягкой улыбкой «до ушей» и желтой лампочкой носа.
Когда их повели к остальным детям, им разрешили взять игрушки с собой.
Неделю спустя, с этими игрушками они совершили переезд в Сталинград, куда эвакуировался их детский дом, после того, как немцы заняли Львов и Тернополь, а Киев перешел на военное положение.
Возможно даже, что эти игрушки были с ними 23 августа 1942 года, когда двухсотпятидесятикилограммовая фугасная бомба, сброшенная с немецкого бомбардировщика Ю-88, пробив крышу, деревянное перекрытие потолка, растопленную плиту с кипевшей на ней «ведерной» кастрюлей компота, взорвалась на уровне бетонного перекрытия подвала, в который во время воздушных тревог спускались дети и их воспитатели.

Но прежде, чем вернутся к оставленным на вокзале друзьям, добавим еще несколько слов о Раде.
Она не вернулась на вокзал ни днем, ни вечером , не пришла и на следующий день , и вовсе не потому, что не умела держать слово.
Обстоятельства сложились так, что работник военкомата Сталинского района украинской столицы, к которому Рада обратилась, чтобы подать заявление о добровольном вступлении в Красную Армию, узнав, что она кроме всего прочего умеет водить автомобиль, оживился и повел ее к военкому, который будто только этого и ждал, и тут же объявил, что она может считать себя мобилизованной, и отдал распоряжение зачислить ее в штат вместо шофера, накануне мобилизованного другим военкоматом по месту жительства и легкомысленно отказавшегося от предложенной «брони».
Не дожидаясь соблюдения формальностей, ее посадили в кабину военкоматовской полуторки, дали в сопровождающие накануне призванного из запаса младшего лейтенанта и отправили с заданием: вывезти из Фастова и доставить в Киев родителей военкома.
Поездка была недальней: всего-то семьдесят километров, но дорога есть дорога, поэтому с поправкой на непредсказуемость дорожных обстоятельств рассчитывали вернуться в Киев ближе к ночи.
Младший лейтенант, счастливый выпавшим на его долю фантастическим везением: вместо отправки на фронт быть оставленным служить в столице и иметь возможность каждый вечер возвращаться в Александровскую Слободку, к жене и двум дочкам-близняшкам, хотел было попросить Раду чуть изменить маршрут, сделав по пути небольшой крюк, чтобы он мог заскочить домой и прихватить в дорогу провиант, а заодно предупредить жену о позднем возвращении, но в последний момент смалодушничал и промолчал, миновав и оставив позади нужный поворот.
Он настороженно встретил появление Рады и, не разобравшись прежде, с кем имеет дело, благоразумно решил не рисковать, – жена, конечно, будет недовольна, но она, в конце концов, должна понимать, что он теперь человек военный и должен подчиняться приказам.
Когда-то он действительно хотел стать военным, хотя, по правде говоря, этого больше хотела его девушка, за которой он тогда ухаживал. Поэтому, отслужив «срочную» в хозвзводе по своей гражданской специальности «парикмахер», он попросил командование части, чтобы его направили на курсы младшего комсостава. После трех месяцев учебы ему присвоили звание командира стрелкового взвода запаса, чем он и не замедлил воспользоваться, навесив на петлицы по одному «кубарю».
Когда в предвкушении своего, много раз виденного в мечтах, триумфального возвращения, он вышел из поезда на киевском вокзале и пешком, через весь Центр, неся чемодан в одной руке, свернутую шинель – на другой, добрался до родительского дома, там его ждала крайне неприятная новость: пока он обучался на командира, его пассия сошлась с барабанщиком заезжего джаз-банда и не далее двух недель, как укатила с ним колесить по просторам страны.
Вот и верь после этого женщинам.
Пережив разочарование, он решил отказаться от ничем теперь не прельщавшей его карьеры военного и вернуться к своей прежней гражданской жизни.
И тут ему повезло. Когда на третий день после своего возвращения он отправился в военкомат, чтобы встать на учет, теперешний военком майор Головатый, а тогда – «желторотый» лейтенантик - третий помощник начальника отдела, неожиданно проявив к нему участие, посоветовал обратиться в парикмахерскую «Военторга», где, по его сведениям, как раз освободилось место парикмахера.
Это было в одна тысяча девятьсот тридцать седьмом году - для Красной Армии незабываемом.
Все четыре года будущий майор Головатый, возносясь по служебной лестнице, регулярно захаживал к нему «подмолодиться» и, сидя в кресле, накрытый белоснежной и накрахмаленной простыней, по-приятельски, не чинясь, вел разговоры на самые разные темы, в конце церемонии довольно жмурясь в облаке одеколона, окутывавшем разделенную «косым» пробором голову.
Как известно, однажды сделав человеку добро, мы долго после этого испытываем к нему расположение и пребываем в постоянной готовности оказать ему очередную услугу.
Когда с началом войны была объявлена мобилизация, парикмахер совершил обратное превращение в младшего лейтенанта и был оставлен служить под началом майора Головатого.
Увы, приходится признать, что жизнь знает довольно примеров, когда в ответ на добро получаешь «черную» неблагодарность.
Но хочется верить, что к младшему лейтенанту эта удручающая черта человеческого характера не имела отношения.
Шоссе на Фастов, как все дороги по правую сторону от Днепра было занято двумя встречными потоками: военными, двигавшимися на запад, и гражданскими, в основном – идущими пешком им навстречу.
Пыль, клубясь, висела над растоптанной ногами, разбитой колесами и гусеницами гравийной дорогой, вынуждая военкоматовскую полуторку двигаться медленнее, чем рассчитывал младший лейтенант, рассеянно глядевший вперед сквозь мутное лобовое стекло, насвистывая привязавшийся мотив детской песни.
«Мы едем, едем, едем, в далекие края» пристало к его губам, как лузга от семечка, порядком надоев и ему самому, и Раде, крутившей баранку и, то и дело, переключавшей сцепление со второй скорости на первую, но избавиться от него никак не удавалось. Замолчав на несколько минут, он сызнова начинал насвистывать: «Тра-та-та. Тра-та-та. Мы везем с собой кота».
Какого такого кота? Ах, кота!
Ну, коты бывают разные: кот в сапогах – самый симпатичный, но, кажется, окончательно вымерший вид, кот домашний, кот уличный, черный кот (подержаться за пуговицу и три раза плюнуть через левое плечо) и (бр-р-р-р!) кот в мешке. Встречи с двумя последними лучше избегать.
Если бы Рада спросила его: откуда взялась эта – неподходящая военному человеку нестроевая песня, то он, пожалуй, мог бы сослаться на вчерашний вечер, когда после ужина, посадив своих дочек-близняшек - Яночку и Жанночку на колени, качал их вверх-вниз, вверх-вниз, напевая эту самую песенку.
Нет, младший лейтенант, забудь – никогда не было вчерашнего вечера, как не было домика с садом в Александровской Слободке, дочек-близняшек и жены, замечательно готовившей украинский борщ и вареники с картошкой и луком.
Это Судьба пристроилась за спиной и, приникнув к уху, заставляет твердить «мы едем, едем, едем в далекие края».
Будут тебе, лейтенант, далё-ё-ёкие края, будут и обезьяны, и попугаи. Только не будет счастья и веселья. Будет тоска, что так и не сумел, в отличие от песни, найти обратную дорогу домой.
Не доезжая семи километров до Фастова, увидели стоявшую на обочине полуторку, груженую зелеными ящиками, мотор которой был вскрыт и, судя по всему, мертв. Водитель-красноармеец стоял, навалившись грудью и локтями на радиатор, и отрешенно глядел на колыхавшееся за обочиной зелеными волнами пшеничное поле, может быть, вспоминая казавшуюся теперь такой беззаботной и желанной довоенную колхозную жизнь.
Рада, крутнув баранку, свернула к обочине и остановила машину. Не спрашивая разрешения, а только ставя в известность младшего лейтенанта, сказала коротко «Пойду - посмотрю, что с ним» и вылезла из кабины.
Подойдя со спины к красноармейцу, продолжавшему предаваться унылому созерцанию угодий колхоза «Червонiй незаможнiк», она, тронув его за плечо, спросила:
- Что случилось, товарищ боец, почему стоишь?
Не сразу обернувшись на женский голос, боец хотел было послать куда подальше любопытную гражданку, но ее командирский тон, уверенная повадка и нерусская внешность озадачили и смутили его «Видать, человек непростой, лучше ухо держать востро».
Каблуки вместе, носки врозь, живот подобрать, грудь – вперед, чтобы видел третий слева, руки по швам.
- Радиатор потек.
- Потек? Распаялся, что ли?
- Так точно. Видать, распаялся.
- А ты воду в него когда заливал?
- Так точно, перед маршем самолично полное ведро залил.
- А во время марша проверял?
- Некогда было. Гнали без остановки. Почитай, триста километров с ночи отмотали.
- А другие почему не встали?
- Почем я знаю. Может, там какая-нибудь трубка прохудилась.
- Эх, ты! Комсомолец?
- Так точно, комсомолец.
- Вот видишь, а технику знаешь плохо. А если бы ты был механик-водитель танка или летчик, и нужно идти в бой, а у тебя машина неисправна? Знаешь, что за такое в боевой обстановке бывает?
- Знаю. Суд. Но я что - нарочно?
- Еще бы нарочно! Чья машина?
- Моя.
- Я спрашиваю - какой части машина?
- Истребительно противотанковый артиллерийский полк.
- Знаю, слышала про такие. Что в ящиках?
- Снаряды.
- Куда везли?
- Говорили, вроде, в Казатине ночевать должны.
- Так. Что делать будем? На буксир взять тебя не смогу, - мотор нагрузку не выдержит. Сам понимаешь.
- Понимаем. Машина нагружена под завязку.
Из кабины военкоматовской полуторки вылез, наконец, младший лейтенант. На затекших ногах подошел по-журавлиному, всем своим видом показывая недовольство и озабоченность.
- Почему не едем? У нас времени в обрез, а вы тут…слет горе-шоферов устроили.
- И не поедем, пока не решим, как доставить боеприпасы до места назначения.
- Хочу вам напомнить, товарищ водитель, что у нас своя задача, и мы не обязаны заниматься оказанием помощи посторонним лицам.
- Каким посторонним? В Красной Армии нет посторонних, все - свои.
Что с него взять – в форме младшего лейтенанта он все еще оставался парикмахером, и вместо того, чтобы просто приказать, решил уладить конфликтную ситуацию доверительной беседой.
- Вы меня не правильно поняли. Давайте отойдем в сторону…. Будем рассуждать логически. Мы, ведь, люди военные. Так? Так. У нас, у каждого своя, поставленная командиром задача, которая должна быть выполнена. Так? Так. Спрашивается, если мы перестанем исполнять приказы своих командиров, то что в результате этого получится? Нарушение дисциплины, другими словами - анархия!
- Троцкистская демагогия – вот что получается!
Младший лейтенант почувствовал, как на спине и подмышками мгновенно вспотела гимнастерка. «Ах, ты с…! Вон ты куда клонишь!» От возмущения голос перешел на петушиный фальцет.
- Позвольте, при чем тут троцкистская демагогия?
- А при том, что пока, как вы предлагаете, мы будем перевозить горшки да ухваты, наши батареи останутся без снарядов и не смогут вести бой. К чему это приведет, объяснять, надеюсь, не требуется?
Рада не стала окончательно «добивать» обиженно замолчавшего младшего лейтенанта, а, встав на подножку артиллерийской полуторки, стала глядеть в сторону, откуда они приехали, всматриваясь в быстро приближавшееся густое облако пыли.
Без сомнения – это шла колонна машин.
По счастью, небо было закрыто сплошными облаками, мешавшими немецким самолетам-разведчикам с высоты высматривать мишени для удара немецкой авиации.
Рада, решительно встав посредине дороги с поднятой рукой, остановила идущую впереди колонны командирскую «эмку».
Из задней дверцы, поставив сапог на дорожную пыль, выглянул нахмуренный полковник.
- В чем дело, почему задерживаете движение?
- Я жена бригадного комиссара Мирзоева. Необходима ваша помощь, товарищ полковник.
Полковник вылез из машины полностью и коротким взмахом руки отдал честь. Из передней дверцы тот час вылез его адъютант – сержант-пограничник с автоматом «ППШ» в руках.
- Говорите, в чем нужда. Только быстро. Мы не можем останавливаться.
Тем временем с первой подошедшей следом полуторки соскочили бойцы, все вооруженные автоматами, и встали таким образом, чтобы держать в зоне видимости и, если потребуется, обстрела обе обочины шоссе, машины и людей, стоявших перед ними. Пулеметчик, оставшийся в кузове, тоже был готов в любой момент открыть огонь из ручного пулемета, установленного на крыше шоферской кабины. Во всех действиях бойцов чувствовались сноровка и расчетливость профессионалов.
Полковник был командиром полка пограничников дивизии НКВД, направленного для охраны тыла 6-й армии от действий диверсантов и активизировавшихся банд националистов-оуновцев.
Он недоверчиво разглядывал стоявших перед ним людей, которые в действительности могли быть вражескими диверсантами, получившими задание остановить колонну, в то время как основная группа диверсантов могла открыть огонь по колонне из-за стоявших на обочине машин или других замаскированных позиций.
Могло быть и так, что задачей вражеских диверсантов было задержать колонну, предварительно послав в эфир условный радиосигнал, наводивший на остановленную колонну дежурившие в небе эскадрильи истребителей или пикирующие бомбардировщики.
Если бы его подозрения получили малейшее подтверждение, то одного движения его правой руки, натянувшей фуражку глубже на лоб, было достаточно для открытия огня на уничтожение.
Рада ни о чем не подозревала, поэтому держалась естественно и повода полковнику натягивать фуражку на лоб не давала.
- Товарищ полковник, дайте мне людей перегрузить снаряды со сломанной машины на исправную.
- Это все?
- Да, все.
Полковник тронул за плечо сержанта-пограничника:
- Кузьмин, передай команду Моргунову: пусть поможет. Сам поедешь с ним.
Отдав приказание, полковник обернулся к стоявшей колонне и махнул рукой вперед, давая команду продолжать движение, после чего сел в «эмку», которая тут же сорвалась с места, наверстывая потерянное время. Бойцы без суеты, но при этом очень быстро заняли свои места в кузове головной полуторки, которая рванулась следом за удалявшейся «эмкой».
Из середины проходившей колонны, вильнув к обочине, отделилась машина, на подножке которой стоял сержант-пограничник с автоматом за спиной.
Одиннадцать бойцов-пограничников, перекинув автоматы за спину, спрыгнули из кузова на дорогу, двенадцатый остался в кузове – для наблюдения и охраны.
Рада сказала водителю артиллерийской полуторки, чтобы он открыл левый борт, сама, не дожидаясь помощи младшего лейтенанта, откинула у военкоматовской машины правый борт и, сдав задним ходом, поставила обе машины открытыми бортами друг к другу.
Пограничники и здесь проявили завидную сноровку, организовав перегрузку снарядных ящиков по цепочке, позволившую справиться со всей работой не более чем за десять минут.
Закончив работу, они без лишних слов залезли в кузов своей машины и помчались догонять пылившую далеко впереди колонну.
Между прочим, водитель с артиллерийской полуторки оказался весьма расторопным и свойским парнем. Пока шла разгрузка его машины, он успел с помощью водителя-пограничника снять с нее стартер с аккумулятором и размонтировать второй скат правого заднего колеса, с которым тут же по собственной воле расстался, сделав щедрый подарок своему коллеге.
После того, как Рада отвела вперед загруженную полуторку, он с помощью двух гражданских пареньков, охотно пришедших ему на помощь за обещание поделиться табаком, размонтировал на своей машине второй скат с левого заднего колеса и пристроил его в кузов военкоматовской полуторки, в оставленный проем между задним бортом и ящиками.
Рассчитавшись с помощниками непочатой пачкой курительного табака, он вытащил из-под кузова помятое ведро, а из-за спинки сидения – черный резиновый шланг. Открутив пробку бензобака и опустив в него один конец шланга, он приложился губами к другому его концу, а потом резко опустил его в подставленное ведро, харкая и сплевывая попавший в рот бензин.
Слитый в ведро бензин он перелил в бак военкоматовской полуторки.
Обойдя в сомнении свою раскуроченную машину и более не найдя ничего, что можно было без потери времени снять прозапас, он решительно залез в кабину, покопался в ней и вылез, нагруженный винтовкой, туго набитым вещевым мешком, противогазной сумкой, скаткой и промасленной брезентовой сумкой с инструментом. Со своим имуществом он залез в кузов военкоматовской полуторки, переставил три ящика, устроив себе нечто похожее на гнездо, расстелил в нем шинель, уселся, подложив под спину вещмешок и поставив винтовку между ног, повозился, ища наиболее удобное положение, и, окончательно устроившись, весело крикнул, повернув голову, насколько позволяли это сделать ящики, в сторону кабины «Поехали».
Рада, захлопнув дверцу кабины, выжала сцепление, включила первую скорость и тронула машину с места.

Лежал на дороге белый горюч-камень по имени Алатырь, а на камне том, не известно когда и кем, выбиты не простые слова, а – пророческие:
«Налево поедешь – богатому быть.
Прямо поедешь – женатому быть.
Направо поедешь – убитому быть»

Что Раде богатство? Жила бы страна родная, и нету других забот!
Есть у Рады муж, спасенный ею от тюрьмы и позора письмом, написанным любимому и мудрому вождю, восстановившему справедливость.
Осталась одна дорога – правая. Смертельная!

«Ах, война! Ах, война!
Что же ты наделала?
Мово милого убили,
Командира смелого».

Зато в конце – ПОБЕДА!

«Наше дело Правое. Враг будет разбит. Победа будет за Нами!»

Вспомнила Рада глаза и крепкие руки мужа, когда тот забежал на одну минуту, чтобы проститься. Вспомнила сына и дочь, махавших ручонками ей вслед, когда уходила из детского дома. Вспомнила даже Меркулова-первого и его товарища, имени которого она не запомнила.
Немного горьким было это последнее воспоминание, потому что не имела Рада привычки не выполнять обещанное. Но нашла себе скорое утешение, припомнив утренний прием в Чоколовке. Ничего, среди своих не пропадут!
И, выжав сцепление, включила третью скорость.
Младший лейтенант с недовольным видом сидел на своем пассажирском месте и красноречиво молчал.
За время событий, которым младший лейтенант был сторонним наблюдателем, он не промолвил ни единого слова ни Раде, ни водителю с артиллерийской полуторки, ни кому-либо из пограничников.
Все это время его грызли сомнения: какими должны быть его дальнейшие действия. Он с нарастающим раздражением чувствовал свою беспомощность перед волевым характером женщины, которая, не считаясь с его старшинством, все делала по-своему, что сильно уязвляло его мужское самолюбие.
Но требовать выполнения приказа майора Головатого, после того, как снарядные ящики были перегружены в их полуторку, было поздно.
Путь им предстоял неблизкий – до Казатина. Лишних полторы сотни километров – и это только в одну сторону.
Бросить машину и вернуться на попутках в Киев без родителей майора Головатого, по понятным причинам, нечего было и думать.
Оставалось подчиниться тем самым непредвиденным дорожным обстоятельствам и все валить на….полковника-пограничника, который….приказал ему доставить боеприпасы по назначению.
Именно так – приказал. И точка.
Ничего не скажешь, ловко придумано!
Придется родителям майора Головатого подождать, пока они обернуться. Ничего с ними за эти сутки не сделается.
Он почувствовал облегчение.
И отдельно похвалил себя за то, что перед отъездом успел черкануть короткую записку жене и договориться со своим сослуживцем – молодым и старательным лейтенантом Шамшурой, что тот после службы занесет ее по написанному на обороте адресу: Александровская Слободка, улица Луначарского, дом 17, Оксане Мих. Левченко.
Окончательно повеселев, он откинулся на спинку, постаравшись принять начальственный вид.
Не будем раньше времени предаваться унынию.
Ну-ка! Как там?!
«Тра-та-та. Тра-та-та. Мы везем с собой кота».
Судьба за его спиной, довольная, смеялась.
Поднятая машиной пыль скрывала дорогу, и только проволока, натянутая между телеграфными столбами, указывала направление.
Оставим Раду и ее попутчиков на этом самом месте и вернемся к герою нашего повествования, чтобы более с ним не разлучаться.

В томительном ожидании медленно тянулось время, а Рада все не возвращалась. Меркулов-первый и Вовка Киселев уже успели вздремнуть, притулясь друг к другу, и снова проснуться вялыми от голода и неопределенности своего положения.
Их сосед по скамейке все это время дремал, закрыв глаза, подогнув к животу ноги и прижав к груди согнутые в локтях руки. Но едва в зале ожидания появилась группа молодых людей, возглавляемая двумя милиционерами, он тотчас приоткрыл щелками глаза, хотя со своего места, отделенный рядами скамеек, головами и плечами людей, не мог видеть вошедших.
Впрочем, на них все обратили внимание, поскольку молодые люди с красными повязками на рукавах, войдя в зал ожидания, разбились на четверки и двинулись по проходам, бесцеремонно рассматривая обитателей скамеек, отчего те начинали испытывать беспокойство, хотя при этом старались всеми силами сохранять независимый и равнодушный вид.
Молодые люди, нагрянувшие в зал ожидания были бойцами истребительного батальона, только что сформированного из комсомольского актива в помощь органам НКВД для борьбы с диверсантами, парашютистами и шпионами.
И надо сразу сказать, что им здорово повезло, потому что тот, кого они искали, действительно находился здесь, в этом зале ожидания, на одной скамье с Меркуловым-первым и его другом Вовкой Киселевым.
Павло Змрыч – бывший хуторянин с-под Станислава, а теперь немецкий диверсант был неделю назад переправлен через «окно» на границе.
В сентябре 1939 года, заколов вилами двух красноармейцев, которые явились реквизировать его лошадей, он бежал в занятую немцами Польшу и, ненавидя поляков, не меньше чем «москалей», неминуемо должен был оказаться в полицейской комендатуре, откуда после разговора с вежливым и убедительным господином попал в спецшколу абвера в Кракове для обучения всевозможной диверсионной премудрости.
Когда началась проверка соседнего с ними ряда, Павло спокойно сел на скамье, потянулся, сбрасывая вялость с мышц, искоса огляделся, оценивая обстановку. Когда его взгляд скользнул по двум пацанам в красных галстуках, сидящих рядом, лицо его осветилось приветливой улыбкой, и он даже ободряюще подмигнул им, «мол, не вешайте нос, хлопцы».
В своих документах, оформленных на имя Леонтия Полищука – техника-железнодорожника  из Львова, Павло был уверен, тем более, что проверить его данные в сумятице, которая только усиливалась в зоне боевых действий, было невозможно. На любой вопрос по своей мнимой профессии он мог ответить без запинки: его готовили инструкторы экстра-класса.
Однако, он очень хорошо помнил наставления доктора Краузе, руководившего занятиями по выживанию на территории противника, что легче всего проколоться из-за неприметных на первый взгляд мелочей, связанных с поведением человека в стрессовой ситуации. Сущность человека проявляется через непроизвольную моторику, простыми словами – неконтролируемые движения мускулов лица и тела, которые воспринимаются другим человеком на уровне подсознания, влияя на его решение: можно вам верить или нет.
Поэтому Павло вытащил из-под скамьи видавший виды рюкзак, раскрыл его и извлек на свет божий кулек, свернутый из газеты «Львiвский залiзничник» за 20 июня 1941 года, раскрыв его, протянул к Меркулову-первому и Вовке Киселеву:
- Хлопцы, хотите семок? Угощаю.
Щедро отсыпал в подставленные ладони и себя не забыл. Лузгал их мастерски, бросая в рот и тут же выплевывая отлетевшую шелуху. Спокойно отведя взгляд от приближавшихся комсомольцев-«ястребков», показал глазами на бинокль, открыто лежавший на коленях Меркулова-первого:
- Бинокль-то твой – тю-тю, заберут. А того гляди, и тебя в придачу.
Меркулов-первый с опаской посмотрел на шедших по их ряду строгих парней. Он поспешно стащил с шеи ремень и попытался спрятать кожаный футляр за спину.
Павло усмехнулся:
- Так не спрячешь. Увидят…..Ладно. Так уж и быть, выручу. Давай его мне, я к себе в мешок уберу. Не бойся, потом отдам.
Вы думаете, Павло это сделал по доброте душевной или из жалости? Напрасно вы так подумали.
Он хорошо усвоил еще один постулат доктора Краузе, который наставлял их, что агенту для успешного внедрения во вражескую среду и маскировки очень важно уметь устанавливать непосредственные и неформальные контакты с населением противника. Эти два пацана, имена которых он подслушал и запомнил, были сейчас для него дополнительным прикрытием.
А то, что бинокль оказался в его рюкзаке, по сути ничего не меняло: под бруском свиного сала и краюхой хлеба, завернутыми в газету «Львiвский комунiст» за 16 июня 1941 г. с сообщением ТАСС, поллитровкой «спотыкачки», потрепанной книжкой «Правила производства путевых работ на железнодорожном транспорте НКПС СССР», аккуратно сложенной сменой белья и полотенцем с завернутыми в него мыльницей и опасной бритвой, были спрятаны пистолет-ракетница «Вальтер» в брезентовой кобуре и коробка-контейнер с набором сигнальных ракет, а также две магнитные мины, каждая с двухсотграммовым зарядом тротила и автоматическим взрывателем с постоянной трехминутной задержкой – вполне достаточно, чтобы подорвать железнодорожную стрелку или цистерну с горючим.
Когда комсомольцы-«ястребки» добрались до них, вся их компания дружно лузгала семечки. Рюкзак с доверчиво разинутой горловиной лежал у ног Павло, как старый и добродушный пес.
Старший в четверке – лобастый крепыш требовательно протянул руку.
- Предъявите документы, товарищ.
Ваши действия, Kursteilnehmer1 Змрыч? Конечно, это не NKWD (не требует перевода) и не Zollwache2, но все же первый экзамен не понарошку – уж, постарайтесь, чтобы не вышел «Der erste Versach geht immer daneben – первый блин комом».

1) слушатель-курсант; 2) пограничная стража

Павло с простецкой ухмылкой пересыпал из своей горсти в протянутую ладонь «лобастого» остаток семечек «Угощайся, хлопец» и полез в нагрудный карман тужурки за документами, достав, подал их, но не «лобастому», который замялся, не зная, как распорядиться семечками, а стоявшему рядом с ним «очкарику».
- Держи, очкарь.
Похвально, Kursteilnehmer Змрыч! Сработано как по нотам: умудрились одним выстрелом убить сразу трех зайцев.
Вывели в пассив чересчур делового и наиболее опасного «лобастого» – eins!
Ловко подъехали к «очкарику», разгадав его психологический портрет потаенного честолюбца, тяготившегося вторыми ролями при «лобастом» - zwei!
При этом недвусмысленно напомнили интеллигенту-«очкарику», что он – всего лишь легковесная «надстройка», а вы, Kursteilnehmer Змрыч, со своими документами железнодорожника, - «базис», квалифицированный пролетариат, основа – drei!
Разрумянившийся «очкарик» и «лобастый», невольно оттерев от Павло остальных двух «ястребков», принялись изучать поданные документы: служебное и командировочное удостоверения.
Действуйте дальше, Kursteilnehmer Змрыч, не упускайте инициативу!
- Вы, хлопцы, случайно, не на докторов учитесь?
«Очкарика» расперло от гордости, когда он ломающимся баском сообщил:
- Мы учимся на юридическом факультете. Будем юристами.
Ну-ка, Kursteilnehmer Змрыч, сбейте с него спесь, иначе он, чего доброго, возомнит себя следователем, этаким Шерлоком Холмсом.
- Нотариусы, юрисконсульты – это я понимаю. Но я тебе, хлопец, вот что скажу, только ты не обижайся, какая это профессия для мужика – бумажками заниматься, особенно теперь, когда идет война?! Вот, доктора – дело другое! Тем начхать: мир сейчас или война, у них профессия сквозная.
«Лобастый», строго нахмуря брови, заметил, возвращая документы:
- По документам вы, товарищ, призывного года, и вместо того, чтобы нас поучать, потрудитесь объяснить: вы почему здесь, а не на призывном пункте?
Kursteilnehmer Змрыч, помните: для большей убедительности удобней казаться примитивнее, но в меру, не зарывайтесь.
- Да, хлопцы, кто вас поучает?! Я со всей душой! Но, может, вы скажите, как мне добраться до своего военкомата, ежели пассажирские поезда на Львов вторые сутки не ходят?
- Что мешает вам обратиться в киевский военкомат?
- Да, разве ж я не обращался?!! Сегодня, с самого утра обращался. Но дежурный по военкомату старший лейтенант мне отказал: мол, мобилизуют только согласно приписному свидетельству. Порядок такой: где приписан, туда и обращайся. Развели, понимаешь, бюрократию.
«Очкарик» нетерпеливо влез в разговор.
- Вы комсомолец, товарищ?
- А как же. Могу билет показать.
- Не надо. Мы верим. Тогда все просто: идите прямо в райком комсомола. Он здесь недалеко, от вокзала по улице до первого перекрестка, там повернете направо, второй дом от угла. Спросите Степана Хмару – это второй секретарь, он руководит записью комсомольцев добровольцами в коммунистический батальон.
- Вот спасибо, дорогой товарищ. Прямо сейчас и пойду.
Павло по-приятельски протянул руку «очкарику», тот в ответ с готовностью подал свою. Богдан сжал ее в крепком рукопожатии, долго тряс, выражая свою благодарность.
Между тем, «лобастый» направил строгий взор на притихших Меркулова-первого и Вовку Киселева.
- А вы, товарищи пионеры, чего здесь делаете?
Kursteilnehmer Змрыч, держите ситуацию под своим контролем, пацаны – звено ненадежное, а, как известно, где тонко, там и рвется. Лучше не давать им рта раскрыть.
- Эти пионеры со мной. Возвращаются с пионерского слета.
Kursteilnehmer Змрыч, доктор Краузе может гордиться своим учеником. Это был, действительно, ловкий ход, тонко рассчитанный на особенность человеческого мышления – получая информацию, самопроизвольно дополнять ее недостающими деталями.
Действительно, двадцать второго июня на открытие Центрального республиканского стадиона имени Н.С.Хрущева со всей Украины съехались представители спортивных, партийных, комсомольских, пионерских, профсоюзных и других общественных организаций.
Это объяснение должно было показаться комсомольцам-«ястребкам» достаточно убедительным, чтобы отбить у них охоту к излишне придирчивым расспросам.
В это время раздался шум голосов, звучавших гулко, как в бане, и скандально, как на базаре.
Через ряд парень в клетчатой кепке кричал «Шо ты ко мне привязался, лягавый» и, откидываясь на спинку скамьи, отбрыкивался ногами от наступавшего на него милиционера.
Его законопослушные соседи, спеша покинуть небезопасное место, испуганно кинулись врассыпную, мешая комсомольцам-«ястребкам» скопом навалиться на «блатного», который, неожиданно вскочив на ноги, толчком в грудь сбил милиционера с ног и пошел «махать» через спинки скамей, по головам людей, прорываясь к выходу.
Своими прерывистыми движениями он походил на бескрылую птицу, способную только неуклюже перепархивать с ветки на ветку.
Не было в его движении стремительности и пластики хищника, которая заставляет вскрикивать «ай-ай, сейчас уйдет!», наоборот, была обреченность лишь отсроченной развязки, которая подоспела в лице усатого худощавого гражданина со значком ГТО на пиджаке из грубой льнянины, сдернувшего «блатного» назад, когда тот готовился перескочить последний ряд скамей.
«Блатной», потеряв равновесие, взмахнул в воздухе ногой, как балерина, и рухнул на спину в проход между скамьями, где повел себя на удивление спокойно, дав усатому удержать себя, пока подоспели в полном составе комсомольцы-«ястребки».
Милиционер долго тряс руку усатому за поимку преступного элемента, стоявшего «мокрой курицей» внутри кольца тесно обступивших его комсомольцев-«ястребков».
Когда все закончилось, умолкло гулкое эхо под высокими сводами зала, и постепенно улеглось волнение людей, завязалась приятная беседа.
Павло расспросил их: кто они и откуда, как оказались в Киеве. Он подробно расспрашивал об их родном городе, а они охотно и обстоятельно отвечали на его вопросы, радуясь возможности вспомнить и поведать приятному человеку обо всем, что знали, и чем, считали, могли гордиться.
Им импонировали серьезность и внимание, с которыми их взрослый собеседник выслушивал их ответы, иногда переспрашивая для уточнения, что вызывало еще большее к нему расположение.
Павло интересовали действующие в городе заводы и фабрики и, особенно, железнодорожный мост через Волгу: какая его длинна, сколько пролетов. Свой интерес он объяснил тем, что после окончания войны собирается переехать на жительство в их края и хочет наметить заранее место будущей работы.
«Не могу долго сидеть на одном месте» – сладко улыбаясь, признался он смотревшим ему в рот пацанам.
Им было лестно внимание такого бывалого человека.
Но дальнейшее присутствие этих наивных пацанов могло помешать некоторым его планам, в которые входила условленная встреча с другим агентом.
Поэтому, когда на его вопрос «Видели ли они Днепр?» они ответили, что еще не успели, Павло тотчас предложил им воспользоваться случаем и передать от Великой русской реки привет Великой украинской реке и, вообще, пользоваться случаем - ближе познакомиться с древней столицей Советской Украины; он же, если за это время объявиться Рада, подробно обо всем ее расспросит и после передаст им полученные сведения.
На том и порешили.
Но прежде, чем уйти, Меркулов-первый, после внутренней борьбы уступив постыдному сомнению, все же решился напомнить Павло о своем бинокле, нашедшем спасительное убежище в шпионском вещмешке.
Павло, ухмыльнувшись, достал из мешка бинокль, но, возвращая его хозяину, не преминул заметить, что сейчас не время разгуливать с биноклями, и лучше было бы от него избавиться – возможно, на рынке найдутся люди, интересующиеся военной амуницией.
Но Меркулов-первый и в этот раз пропустил мимо ушей благоразумный совет профессионала, будучи просто не в состоянии представить размах шпиономании, достигшей в первые дни войны своего апогея.
Может быть потому и не мог представить, что разоблачение всякого рода шпионов и диверсантов в предвоенные годы стало настолько привычной частью общественного сознания советских людей, что, например, у пассажиров, плывущих на речном пароходе, не вызывало удивление требование команды покинуть прогулочные и верхние палубы при подходе парохода к мосту. А возле человека, фотографировавшего какой-либо объект, будь то архитектурное или инженерное сооружение, либо транспортное средство, немедленно останавливались люди и внимательно наблюдали за всеми его действиями, что автоматически вызывало появление постового милиционера, который под язвительные замечания бдительных граждан уводил горе-хроникера в ближайшее отделение милиции для выяснения его личности и цели съемки.
Когда Меркулов-первый и Вовка Киселев вышли на привокзальную площадь, то обнаружили, что солнечное утро превратилось в пасмурный день. Ветер кружил, не зная какое направление выбрать, и, так и не решив, сворачивал в первый попавшийся переулок.
От вокзала, следуя общему направлению движения звонкоголосых трамваев, неторопливых автобусов, шустрых легковых таксомоторов и солидных служебных автомобилей, а также многочисленных пешеходов, несмотря на рабочий день, заполнявших тротуары, приятели двинулись по улице Коминтерна.
Наугад повернув на ближайшем перекрестке направо, повторив этим маневром утренний маршрут Рады, они оказались на бульваре Тараса Шевченко, где в тенистом коридоре сквера, разделявшего встречные направления движения транспорта, стояли скамейки, обычно, в это время занятые Парасками, Мотрями и Ганками, взятыми в город нянчить детей киевлян, и стариками, обсуждавшими последние события внутренней и мировой политики.
Сейчас скамейки были свободны, потому что их завсегдатаи сгрудились тесной толпой перед столбом, украшенным цветком громкоговорителя, из которого впервые прозвучал голос Левитана, прочитавшего первое сообщение Совинформбюро.
Меркулов-первый и его спутник вместе со всеми внимательно прослушали обнадеживавшие новости с фронтов, после которых из репродуктора в подтверждении сказанного грянул Буденовский марш. Затем Левитан стал зачитывать краткое изложение статей из американских, британских, канадских и мексиканских газет, в которых Германия объявлялась агрессором, в очередной раз нагло поправшим Международное право. После этого началась перекличка радиорепортажей, записанных на собраниях коллективов заводов, фабрик и колхозов, где выступавшие обличали вероломство фашистских агрессоров и давали клятву трудиться, не покладая рук, за себя и за ушедших на фронт товарищей во имя общей победы.
Настроение у слушателей после радиопередачи было оптимистичным, особенно горячились старики, спорившие о сроках разгрома германских войск.
Взбодренные коллективной верой в скорую победу приятели двинулись дальше и скоро миновали здание с надписью «Дитячiй будинок» на фанерной доске, висевшей сбоку от входной двери, не подозревая, что за этой дверью, в это самое время Тимур и Карина, подчиняясь строгому распорядку дня детдома, спят в детских кроватках, на чистых простынях, под легкими байковыми одеялами.
Бодро шагая, они оказались возле столовой, о которой их носы доложили раньше, чем глаза прочитали конкретное и прозаичное название «Iдальня», ноги сами сбавили шаг, а в животах дружно забурчало.
Внезапно смолкнувший стук их подошв по асфальту не остался незамеченным для  завсегдатая этого привлекательного заведения, считавшего себя имеющим на него особые права.
Из подворотни высунул раскормленную морду рыжий кот и подозрительно глянул на них наглыми зелеными глазами «Нечего тут околачиваться. Свободных местов нет. Проваливайте подобру-поздорову. Брысь! М-я-я-у!». И поспешно убрал свою разбойничью морду, заметив, что Вовка Киселев, быстро нагнувшись, подобрал с тротуара какой-то предмет. А любой кот с младых когтей знает, как дважды два, что любой предмет, поднятый мальчишкой с земли, опасен для кошачьего здоровья.
Впрочем, подобранный Вовкой предмет не мог нанести вреда наглому и трусливому котяре. Это был всего лишь пустой спичечный коробок с истертыми серными боками – самый бросовый предмет, годный только на то, чтобы служить тюрьмой для майского жука или пойманной мухи.
Ударившись в железо ворот, коробок, как и следовало ожидать, издал безобидный и еле слышный стук.
Удовлетворившись мелкой местью, приятели пошли дальше.
Мучительно идти по городу с пустым желудком, то и дело натыкаясь взглядом на вывески, от которых только сильнее начинало бурчать в животе: «КОНДИТЕРЬСКА», «БУЛОЧНА», «МОЛОКО», «РИБА», «ОВОЧI – ФРУКТI» и снова «ХЛIБ».
Вовка Киселев, видя очередную аппетитную вывеску, вздыхал и при этом косился на бинокль, висевший на груди Меркулова-первого.
Денег у них не было ни копейки, и бинокль был их единственной и последней надеждой. Но пока Меркулов-первый даже слышать о том, чтобы расстаться с биноклем, не хотел.
Так они дошли до Крещатика, который по масштабности, парадности и нарядности не уступал московской улице Горького.
Но у Крещатика было то преимущество, что стоило в конце его свернуть на короткую улицу Жертв Революции (у Революции разговор со своими жертвами, действительно, был короткий – до ближайшей стенки) и дойти по ней до Владимирской Горки, как открывался вид на Подол, Днепр с Трухановым островом и знаменитым автомобильно-пешеходным мостом, по привычке называвшимся киевлянами «Цепным», утопавшее в зелени Заречье и синие дали за ним.
Каждый глядевший в эти синие дали знал, нутром чуял: за ними – Москва, которая, как известно, слезам не верит.
К этому факту всяк относился по-своему.
У наших волгарей от открывшейся картины радостно забились сердца, а ноздри принялись жадно втягивать воздух, страстно желая уловить ни с чем не сравнимый, свежий запах Большой Воды.
Оба с удовлетворением отметили, что здешний Днепр гораздо уже их Волги, но от этого движение по нему казалось только оживленней: вовсю ходили пассажирские пароходы, не торопившиеся менять свой нарядный, но слишком заметный с воздуха, белый цвет, но преобладали караваны барж, ведомые отчаянно дымившими буксирами, отсюда, сверху казавшимися гораздо меньше подаренного Тимуру. А под самым берегом, прикрывшись яром, стояли две серые канонерские лодки под военно-морскими вымпелами.
В стихшем к вечеру, прохладном речном воздухе громко и отчетливо звучали пароходные гудки.
Вот когда пригодился бинокль.
Они готовы были, не сходя с места, забыв про время и голод, разглядывать, подмечать, делиться друг с другом подробностями речной жизни, в тонкостях которой отлично разбирались оба.
Но! Опять таки «но»!
Поглощенные своими наблюдениями, они не обратили внимание на голос, который уже довольно долго пытался привлечь к себе их внимание, пока Меркулов-первый не почувствовал довольно ощутимый тычок в спину, между лопаток.
Обернувшись, они увидели перед собой седобородого старичка, одетого в помятую и не очень свежую коломянковую пару, серую от давности лет рубашку с обтрепанными манжетами и посекшимся на сгибе воротником, но, тем не менее, с галстуком и в сандалии на босу ногу. На седых и растрепанных волосах старичка покоилась странного вида фетровая ермолка. В правой руке у старичка была палка, которую он держал, как обычно держат саблю перед рубкой.
Подозрительно переводя взгляд с Меркулова-первого на его товарища и обратно, старичок повел свою речь.
- Молодые люди, я уже довольно длительное время наблюдаю за вами, и на этом основании задаю вам резонный вопрос: с какой целью ви ведете наблюдение за портом и мостом?
- Что вы, дедушка?! Мы смотрим просто так, никакой цели у нас нет.
- И ви думаете, что я вам таки поверил?! Какой идиёт будет в военное время просто так рассматривать в бинокль такие важные военные объекты, как речной порт и автомобильный мост? Молчите? Конечно, вам нечем возразить! Изя! Изя! Вот легкомысленный мальчишка, когда он нужен, его никогда не бывает под руками. Ну, наконец-то! Сколько можно тебя звать? И почему у тебя так перемазаны руки? Ладно, вытрешь потом! А сейчас бежи до постового Попельнюка и веди его сюдой, пока я задержу этих типов.
Вид у старичка был щуплый, никак не соответствовавший его боевому задору.
Меркулов-первый, сдерживая улыбку, поинтересовался:
- Дедушка, как вы нас задержите, если мы сейчас возьмем и убежим?
Старичок воткнул палку в землю перед собой и, положив на нее обе руки, как на эфес шпаги, с достоинством произнес:
- Я надеюсь на вашу порядочность.
На что Меркулов-первый заявил:
- Дедушка, но если мы окажемся порядочными и не убежим, тогда какие же мы шпионы?
Глаза у старичка по-рачьи выпучились, а брови удивленно поползли верх.
- В ваших словах есть резон, молодой человек. Изя! Ты все еще здесь? Почему ты не побежал, если тебя послал дедушка? Что сказала бабушка? Досчитать до ста, и только потом делать? Ай, лучше бы она самой себе давала такие умные советы, прежде чем каждое утро начинать ссору с мадам Канделаки из-за не погашенной на лестничной площадке лампочки. Никуда не бежи, деточка. Дедушка отменяет свое решение. Тем более, что Попельнюка сейчас наверняка нет на месте, поскольку у него есть интерес к Зине из обувного магазина. Я сам во всем разберусь.
Старичок обратил пристальный взгляд на Меркулова-первого.
- Как вас зовут, молодой человек?
- Борис Меркулов, дедушка.
- Борис, так-так. И кто ваши драгоценные родители?
- Мама служащая, а отец давно с нами не живет.
- И как зовут вашу маму?
- Александра Дмитриевна.
Меркулову-первому показалось, что старичок чем-то разочарован, по крайней мере, огонек интереса, горевший в его глазах, несколько поугас.
- Но ви, по крайней мере, не кажитесь глупым. И все же, почему в столь не подходящее время ви осмелились рассматривать в бинокль важные военные объекты? Окажись другой на моем месте, и ви оба давно бы уже сидели на Институтской.
Вовка Киселев, имевший глупую привычку задавать вопросы, ответы на которые были заранее известны, решил узнать, почему именно на Институтской?
- Ви счастливые люди, если до сих пор этого не знали. Там находится ЭН-КА-ВЭ-ДЭ.
- Ну и что? Разве мы – шпионы или бандиты какие?
Старичок смерил оценивающим взглядом Вовку, который был на голову ниже Меркулова-первого.
- Этого я пока не скажу. Подчеркиваю – пока. Но что, если бы фашисты заслали к нам переодетых лилипутов? Что на это скажите, молодые люди? Неплохая мысль! Переодетые детьми лилипуты-диверсанты! Кто на них обратит внимание? Они же Бог знает шо могли бы натворить! Но разве нашим органам может прийти в голову такая до гениальности простая мысль? Я вас умоляю! И если я приду до них, они мене ответят «Гражданин Кальсонер, вы сгущаете краски». А после того, как шо-нибудь да случиться, они станут божиться, будто их не предупреждали.
Глаза старика затуманились от несправедливости и обиды.
В это время Изя выразил горячее желание тоже приобщиться к шпионскому ремеслу, и Меркулов-первый, не будучи никогда жадным, охотно предоставил ему такую возможность.
Старичок, настороженно оглядевшись по сторонам, с укоризной сделал внуку выговор:
- Изя, мене интересно знать, для кого я распинался, рассказывая за лилипутов-диверсантов? Ты, как твой отец, не слушаешь советов старших и вырастешь таким же босяком, перед этим сведя в могилу бабушку Раю, не говоря уже за мене.
Но, как видно, Изю ничуть не смущало напророченное дедом будущее, и он полностью отдался новому для него увлечению.
Тем временем, старичок, видимо, желая за беседой незаметно пережить грозившее неприятностью занятие внука, принялся расспрашивать Меркулова-первого: кто они, откуда и как оказались в Киеве.
Старичок, вначале показавшийся им довольно странным, оказался наредкость мудрым и прозорливым человеком. Выслушав рассказ Меркулова-первого, он первым делом поинтересовался:
- А ви имели сегодня что кушать?
Услышав отрицательный ответ, старичок неодобрительно покачал головой.
- Ученые люди говорят, верблюды могут прожить без еды и питья две недели. Но человеку необходимо кушать хотя бы раз в день, а лучше - три. Молодые люди, я не обещаю вам обед, какой устроили в девятьсот девятом году Шаляпину в Купеческом собрании, но, я думаю, ему не довелось покушать фаршированного леща, как его умеет готовить моя жена. Изя, перестань играть гаммы на моих расстроенных нервах. Быстро бежи домой до бабушки и предупреди ее, что я веду двух голодных молодых людей.
Поддав Изе для быстроты палкой по мягкому месту, старичок продолжал:
- Леща я вам, конечно, не обещаю. Ви, ведь, не Шаляпины? Я уже догадался, шо точно - нет. Но жареный на подсолнечном масле картофель ви будете кушать – это я, бывший цорфим Наум Канцельсон, вам гарантирую. И попрошу запомнить, молодые люди, шо моя фамилия Канцельсон, но никак не Кальсонер. Теперь, пока мы идем, я буду вам рассказывать, а ви слушать. Молодые люди конечно же не знают, кто такой цорфим. Откуда ж вам это знать. Моя профессия умерла, когда люди перестали свободно иметь дело с золотом. Имейте в виду, цорфим – это вам не скряга, дрожащий при виде золота. Это мастер, который превращает дорогостоящий металл в роскошь и искусство. Ви это понимаете? Имя Йосифа Маршака вам, конечно, ничего не говорит. Кошкин дом? Мистер Твистер? Рассеянный? Ви што-то напутали, молодые люди. Это какой-то жулик воспользовался именем великого человека. Карл Фаберже бледнел и впадал ипохондрию, когда слышал имя Йосифа Маршака. Кто такой Карл Фаберже? Боже мой, до каких дней я дожил! Имейте ввиду, молодые люди, я был одним из лучших цорфим фирмы Йосифа Маршака – великого ювелира, который удостоил Киев чести быть его гражданином. Так и быть! Молодые люди, ви видели когда-нибудь золото, настоящее золото? Глупый вопрос. Подождите.
Старичок остановился и, повернувшись спиной, принялся копаться в недрах своего одеяния, затем, вернувшись назад, стал развязывать появившийся у него в руках маленький узелок из пожелтевшей ткани. Он развязывал узелок, потея своим морщинистым лицом, так что на кончике его пористого носа повисла маленькая прозрачная капля. Когда тугой узел был развязан, старичок, настороженно оглядевшись по сторонам, бережно вытряхнул на ладонь тускло сверкнувшую монету.
- Видите, молодые люди, эту монету? Это александровский империал. Это вам не какой-нибудь николаевский червонец. В нем почти тринадцать граммов золота 900-й пробы. Я дам вам подержать его в руках, чтобы ви почувствовали его благородную тяжесть…Это все, шо у меня осталось от прежнего состояния. Когда-то я был богат, молодые люди, и мог себе позволить на праздник надевать фрак, сшитый самим Моней Каплицем, чье шикарное ателье находилось на углу Крещатика и Прорезной. Представьте, я надевал Монин фрак, лаковые щиблеты, лайковые перчатки лимонного цвета, ложил в жилетный карман золотые часы, брал трость с рукоятью из чистого серебра , на голову надевал котелок и ехал на «лихаче»делать визиты. Я был фигура!
Забрав монету, старичок снова завязал ее в кусок старой ткани, помогая себе затягивать узел редкими, крупными зубами. Узелок был заново спрятан, и они снова тронулись в путь.
Старичок, очевидно, окончательно проникся к ним доверием, потому что принялся по-детски простодушно хвастаться.
- Между прочим, молодые люди, дом, куда мы сейчас с вами идем, где я теперь живу вместе с женой и двумя внуками в одной-единственной комнате, когда-то целиком принадлежал мене одному.
Повернувшись к ним лицом, старичок хотел насладиться впечатлением от своих слов. Но не тут-то было. Меркулов-первый и его приятель шли со строгими лицами. Им пришелся не по вкусу разговор старичка и, особенно, его мелочная кичливость былым богатством. Оба, не сговариваясь, помышляли о том, как им половчее отделаться от старорежимного старика, и лишь голод и перспектива поесть жареной картошки удерживали их от этого шага.
Между тем, путь их оказался недолгим и закончился, едва они дошли до улицы, названной в честь Челюскинцев, и сразу свернули во двор углового дома.
Еще только повернув во двор, они услышали звуки, которые сильно поколебали их желание идти дальше. Откуда-то со двора раздавались душераздирающие рыдания, вопли, нестройным хором гомонили возбужденные женские голоса.
«Дедушка» - они услышали оклик, прозвучавший сверху, и все трое, задрав к верху головы, увидели лицо девочки-подростка или совсем молодой девушки, обращенное к ним поверх перил заросшего цветами балкона второго этажа.
Девочка или девушка, вероятно, сидела на стуле или в кресле, так как над перилами виднелось только ее лицо.
Это лицо удивило Меркулова-первого впечатлением света в пасмурный день, возможно, из-за живого обрамления, состоявшего из стеблей и соцветий, которые сами казались цветистей и ярче от близости к замечательному лицу.
От звука ее голоса вспорхнули и закружились над ее головой две бабочки, которые казались ожившими цветками.
Старичок с беспокойством в голосе обратился к девочке-девушке:
- Мира, что случилось в этом доме? Почему такой хипеш?
- У нас беда, дедушка. Тетя Зоя Канделаки получила известие, что погиб ее Дима.
- Как это могло с ним так быстро случиться? Ведь мы только вчера, как проводили его на войну, три раза плюнуть на нее!
- Человек, который принес это известие, сказал, что произошла авария с автомобилем.
- Ох, уже эти автомобили! Они хуже фашистов!
- Автомобили не причём, дедушка. Шофер ошибся и съехал в кювет, после этого автомобиль перевернулся. Так сказал тот человек.
- Остается только сказать: беда, когда за дело берутся негодные работники. Бабушка дома?
- Бабушка ушла к тете Зое, и другие соседи тоже.
- Хорошо. Изя уже дома?
- Оська дома. Я посадила его чистить картошку. А это – те самые молодые люди, про которых он говорил?
- Другими их пока не назовешь.
- Веди же их в дом, дедушка. Они, наверное, не только проголодались, но и устали тоже.
- О мене ты, конечно, уже и не думаешь.
- Все время думаю, дедушка. Ты у нас – самый хороший. Поднимайтесь же скорее.
Под не прекращавшиеся вопли, которые налетали как порывы штормовых шквалов, и вторивший им неразборчивый ропот женских голосов, они прошли по утоптанной дорожке вдоль палисадника с цветами  и вошли в дом через дверь «черного хода» - дверь «парадного» по укоренившемуся в Стране Советов обычаю была наглухо заколочена.
Лестница, ведущая на второй этаж, была деревянная, с широкими, удобными ступенями, отполированные ладонями перила покоились на точеных балясинах.
Ступени были перечеркнуты параллельными черными полосами.
На площадке между первым и вторым этажом стоял выкрашенный масляной краской в голубой цвет старый деревянный шкаф, запертый на висячий замок.
На лестнице пахло мышами.
С верхней площадки в жилье вели три двери. По отбитой штукатурке и оголившемуся переплету дранки можно было догадаться, что двух дверных проемов изначально не существовало, и они пробиты, когда прежняя хозяйская жилплощадь была поделена между новыми жильцами.
Под потолком висела серая от пыли груша электрической лампочки, бывшая «яблоком раздора» между женой старичка и соседкой по фамилии Канделаки, чей голос мощно раздавался из-за двери с цифрой «5», непроизвольно вызывая из памяти строки «то как зверь она завоет, то заплачет, как дитя».
Старичок открыл незапертую левую дверь с горбом фанерного почтового ящика и написанной синей краской цифрой «3».
Первое, что они почувствовали, оказавшись в квартире, была сложная комбинация из запаха многолетней пыли, собравшейся под мебелью и на завернутых в пожелтевшие газеты свертках с позабытым содержимым, покоившихся на шкафах, мускусного запаха непроветренной одежды, и доносившихся из крошечной кухни запахов керосина, жарившегося в кипящем масле лука и чего-то пряного, отдающего уличными ароматами Востока.
Единственная жилая комната, бывшая когда-то просторной гостиной или столовой, из-за загромождавшей ее мебели казалась тесной.
Правда, распахнутая на балкон дверь несколько скрадывала это впечатление.
Девочка-девушка, которую старичок называл Мирой, встретила их, сидя в кресле-коляске с большими велосипедными колесами по бокам, что сразу объяснило Меркулову-первому следы на ступенях лестницы и замеченные им продольные царапины на нижних дверцах орехового буфета, стоявшего впритык к балконной двери и почти не оставлявшего пространства для свободного проезда кресла-коляски.
Она, казалось, ничуть не была смущена ни их внезапным появлением, ни своей инвалидностью, ни запущенной обстановкой комнаты, в которой ей приходилось принимать неожиданно, как снег на голову, нагрянувших гостей.
Ее матовое от природы или от летнего загара лицо с большими и немного покрасневшими, очевидно, от недавних слез карими глазами, прямым и тонким носом, и выразительными губами притягивало к себе все внимание, оставляя в стороне ее зависимость от кресла-коляски.
Очевидно, по случаю ожидаемого прихода гостей Мира успела надеть белую блузку, которая не пыталась скрыть начавшую формироваться девичью грудь и стройную шею, поддерживавшую правильной формы голову с коротко подстриженными каштановыми с золотистым отливом, крупно вьющимися волосами. Ноги девушки укрывал старый клетчатый шерстяной платок.
Она приветливо смотрела на них, как будто видела старых знакомых, и первая протянула им свою руку.
Меркулов-первый, с осторожностью сжимая ее ладонь, с одобрением отметил про себя ее сухое и теплое пожатие. Он не любил влажных и холодных, как рыба, рук.
Мира прислушалась к звукам, долетавшим с лестничной площадки, и сказала просто:
- Бабушка так же кричала, когда умерла моя мама. Пойдемте на балкон, там не так будет слышно.
Взявшись руками за колеса, она привычным движением развернула коляску и, не оглядываясь, покатила на балкон, ловко маневрируя по комнате, из чего Меркулов-первый заключил, что царапины на дверцах буфета относились к далекому периоду освоения кресла-коляски.
На балконе она указала им на деревянную скамью:
- Садитесь вот сюда. Летом здесь мое любимое место.
Мира тактично не стала ничего рассказывать о погибшем, незнакомом им парне, очевидно, с которым у нее были свои – соседские и приятельские отношения, а, возможно, не просто приятельские, потому что трудно себе представить, чтобы парень с горячей греческой кровью оставил без внимания соседскую девочку, приготовившуюся превратиться в девушку-красавицу.
Вы готовы уточнить – инвалида.
Но я вам возражу, что молодость романтична и часто не принимает в рассуждение бытовые проблемы, а порой даже ставит им в заслугу возможность, пользуясь ими, как удобным поводом, доказать свои чувства.
Во всяком случае, после его ухода на войну Мира второй день безвыездно сидела дома.
А чтобы вам, уважаемый читатель, была понятна связь между этими событиями, мне придется напомнить, что одно дело спуститься в инвалидном кресле с лестницы вниз и совсем другое – подняться в ней наверх.
Студент спортивно-физкультурного факультета киевского пединститута – пловец-разрядник и черноволосый красавец Димитрос Канделаки справлялся с этой проблемой играючи.
Теперь Мире ждать помощи было не от кого, – друзья-одноклассники, перешедшие в девятый класс, с началом войны обивали пороги райкома комсомола, стремясь всеми правдами и неправдами записаться в истребительный батальон или получить задание, достойное обладателей значков «Готов к труду и обороне» и «Ворошиловский стрелок».
Между прочим, на белой блузке Миры рядом с комсомольским гордо рдел значок «Ворошиловский стрелок».
Наличие у нее этого почетного знака Меркулова-первого ничуть не удивило, как и то, что она, несмотря на инвалидность, продолжала учиться в школе.
Он сам мог бы рассказать о своем однокласснике Сане Субботине, переведенном в их класс после пропуска учебного года из-за болезни – детского паралича ног. Круглый год Саня передвигался, загребая скрюченными ногами и опираясь руками на самодельную железную коляску на четырех небольших колесах.
Что немаловажно, коляска имела багажное место для перевозки портфеля – кусок фанеры, положенный на нижнюю раму.
Частенько после уроков они отвозили Саню домой, усадив его в коляску на сложенные портфели, и в добавок посадив к нему на колени кого-нибудь из одноклассников, чьи размеры и вес позволяли уместиться вдвоем в ограниченном пространстве коляски.
Я не стану обманывать вас, уверяя, что они везли коляску чинно и осторожно, заботясь об удобстве и безопасности ее пассажиров.
Конечно, нет!
Коляска разгонялась до предела ее скоростных возможностей, сопровождаемая упреками и даже бранью взрослых, и неистовым лаем собак. Бывало, что на крутом вираже коляска опрокидывалась на бок, вываливая под бессердечный хохот друзей на землю, снег или в грязь ехавшего на птичьих правах второго пассажира, но Саня, не выпускавший из крепких рук железных прутьев коляски, никогда не обижался и не ругался, а терпеливо ждал, когда его вместе с коляской вновь поставят на колеса.
Надо отдать им должное, прежде чем завести Саню к нему во двор, они очищали коляску и Санину одежду от налипших на них грязи или снега. Они делали это из-за Саниной матери, работавшей подавальщицей в чайной на углу улиц Луначарского и Калиновской, которая, возвращаясь под хмельком, что случалось довольно часто, в свою сумеречную полуподвальную комнату, принималась попрекать Саню, что он своей болезнью поломал ей все планы на личную жизнь – кто ее теперь возьмет с таким довеском.
На всех спортивных состязаниях Саня был зрителем, но было одно исключение, когда он был не просто участником, а признанным чемпионом.
Вы, наверное решили, что речь идет о шашках или шахматах?
Если так, то вы ошиблись: Саня Субботин уверенно держал первое место среди учащихся школ города по стрельбе из винтовки из положения «лежа».
Будучи уложенным на мат, Саня неожиданно для всех превращался в долговязого и худого подростка, одетого не по годам в коротковатый костюмчик.
Винтовку, вопреки правилам, он прикладывал к левому плечу, но это не мешало ему с завидным постоянством выбивать пятью патронами сорок восемь, а то и все пятьдесят очков.
За свои успехи он единственный из класса носил на старой, с протертыми на локтях рукавами вельветовой курточке значок «Ворошиловский стрелок».
У самого Меркулова-первого был всего лишь значок «Юный Ворошиловский стрелок», который он не носил, с нетерпением дожидаясь срока, когда можно будет прикрутить к рубашке «взрослый» значок.

У Миры ноги были парализованы тоже частично, но, согласитесь, в ее возрасте ковылять, волоча ноги и размашисто вихляясь тазом, вызывая унизительное сочувствие окружающих, было совершенно не приемлемо.
Естественно, что дома ей приходилось по разным поводам покидать коляску, но никто не должен был видеть ее в эти минуты.
При других обстоятельствах она лично показала бы своим новым знакомым все любимые ею уголки Киева.
Но теперь это было невозможно: если двое Меркуловых-первых, пожалуй, еще осилили бы подъем на второй этаж вместе с коляской и сидящей в ней Мирой, то Вовка Киселев плохо подходил на роль помощника в этом, требовавшем физической силы, деле.
А у дедушки было слабое сердце.
Поэтому Мира решила поделиться с ними тем, что в настоящее время было ей доступно.
- Смотрите, отсюда виден Владимирский спуск и часть Цепного моста, и даже кусочек Днепра. А осенью и весной, когда на деревьях нет листьев, Днепр виден от моста почти до самого Трушки. Я даже могу разглядеть верхние палубы пароходов, идущих вниз. А у вас, где вы живете, есть река?
Есть ли у них река?! О, легко себе представить их бурную реакцию на этот невинный вопрос.
Перебивая друг друга, они с жаром принялись нахваливать свою Волгу, при этом недвусмысленно давая понять, что все остальные реки мира не идут с ней не в какое сравнение.
Мира слушала их речи с мягкой улыбкой на красивых, предназначенных для нежности губах, приглаживая длинными и плоскими пальцами музыканта катышки на давно утратившем ворс и первоначальный цвет платке, и золотые точки вспыхивали и гасли в радужке ее карих глаз.
И нельзя было понять – верит она им или нет.
Во всяком случае, она не стала вслух подвергать сомнению их сумбурный и восторженный рассказ, а только сказала, что хотела бы все увидеть своими глазами.
Меркулов-первый, чувствуя небывалый прилив самоуверенности, пообещал, когда станет речником и будет плавать по Волге на пароходах, непременно взять Миру с собой в рейс и показать ей всю реку – с Верха до Низа.
Мира рассмеялась и ответила, что согласна, чем доставила Меркулову-первому не испытываемое им ранее удовольствие.
Эта необычная наполовину девочка – наполовину девушка все больше располагала его к себе еще и тем, что не ставила барьером между собой и им четырехлетнюю разницу в возрасте, тем самым давая понять, что считает его ровней себе.
А это, согласитесь, не малого стоит.
И не забывайте, у него имелся бинокль, который позволил, не покидая балкона, значительно расширить доступный для нее мир.
Именно тогда в голову Меркулова-первого птичкой-невеличкой залетела мысль, от которой он отмахнулся, не придав ей значения. И напрасно, потому что эта «птичка» имела нрав беспокойный и назойливый, и песня ее, если перевести с птичьего на человечий язык, звучала так – «делиться надо».
Тут на балкон заглянул дедушка, которого, как они уже успели узнать, звали Наум Аронович, чтобы сообщить, что картошка зажарилась, и пригласить за стол.
Комната, в которую они переместились, как Меркулов-первый уже успел заметить, была тесно заставлена мебелью, различавшейся стилем и добротностью изготовления. Между ампирным ореховым буфетом, потертым, но еще вполне презентабельным сафьяновым диваном, трюмо с качающимся вверх-вниз овальным зеркалом и двумя бронзовыми бра, письменным столом-бюро на гнутых ножках и «купеческой» кроватью – монументальным сооружением из железа и никеля, с башнями и арками бедными родственниками жались простой крашеный стол, желтый двустворчатый платяной шкаф, единственным украшением которого были два квадратных глаза из пупырчатого зеленоватого стекла и узкая кровать с висевшей над ней увеличенной фотографией молодой женщины. В тесное пространство между спинкой кровати и стеной были засунуты раскладная кровать и свернутые рулетом спальные принадлежности – ночное гнездо Изи.
Пока перетаскивали из кухни в комнату табуретки, разнокалиберные вилки, белую фаянсовую доску с нарезанным хлебом и огромную сковороду с картошкой, от соседки вернулась жена старичка – бабушка Миры и Изи.
По записи в паспорте ее звали Раиса Львовна. Она родилась в 1883 году в семье конотопского раввина Лейбы бар Моше Коэн-бен-Коэн, ровно через семь месяцев после того, как из местечка на старые квартиры были выведены два драгунских эскадрона, за год до этого присланных в Конотоп для защиты местных евреев от ожидавшихся погромов.
Случалось, что благодарные евреи делили с драгунами не только кров и стол.
Мудрый Лейба, справедливо полагая, что правда – хорошо, а семейный мир и покой лучше, ни разу не поинтересовался у своей жены Геськи, почему их четвертая дочь Ривка растет, сильно отличаясь упрямым и горячим характером от прочих покладистых и тихих детей раби.
Не будем вдаваться в подробности этой истории. Не о ней наш рассказ.

Известно, что чужая беда делает людей на какое-то время мягче и добрее.
Под впечатлением безутешного горя соседки - мадам Канделаки бабушка Рая, будем называть ее привычным для нее именем, присовокупила к жареному картофелю сочившуюся жиром, отливавшую тусклым золотом не хуже александровского империала подкопченную селедку, которую тут же на обеденном столе собственноручно и разделала, смачно облизывая жирные короткие пальцы.
Меркулов-первый, вымуштрованный Александрой, смотрел на нее во все глаза.
По всей видимости, в этом доме тарелками пользовались, - только когда ели первое – жидкое блюдо. В остальных случаях принимались за еду, довольствуясь общей посудой.
Бабушке Рае захотелось самолично услышать историю двух скитальцев, неожиданно объявившихся в ее доме.
Разгрызая селедочную голову и отправляя в обрамленный темными усиками, жирный рот ложку с картошкой, она успевала дотошно расспрашивать Меркулова-первого обо всех их странствиях, заведших за тридевять земель от родного дома.
Меркулову-первому, строго приученному молчать во время еды, поневоле приходилось давать своей вилке передышку, чем пользовался Вовка Киселев, успевавший уписывать картошку за двоих.
Удовлетворив свое любопытство, и отправив в рот последний кус хлеба, предварительно собрав им оставшееся на сковороде масло, бабушка Рая принялась, не смотря на все попытки смущенной Миры остановить ее, без церемоний рассказывать об их трудной жизни, о «цоресах» (несчастьях), которые обрушились на их головы с того самого момента, когда их младшая дочь-красавица Соня, тут она повернула голову к женскому портрету, висевшему над кроватью, и смахнула с глаз настоящую или мнимую слезу, вышла замуж за Мириного и Изиного отца, оказавшегося непутевым мужем и плохим отцом. «Азохун вей, умная голова да дураку досталась». Уехал Мирин отец на Дальний Восток устраивать еврейский колхоз, да видно и там у него ничего не вышло, потому что не нашел ничего лучшего, как пойти служить в армию, когда война на носу.
Но главный «цорес», которого она никогда не простит Мириному отцу, заключался в том, что, возвращаясь после его проводов на Дальний Восток с вокзала на таксоматоре, жена и дочь попали в автомобильную аварию. Мирина мать через три дня умерла в больнице, а сама Мира, получив травму позвоночника, стала инвалидом.
Пришлось дедушке с бабушкой взять осиротевших внуков к себе. Это случилось три года назад.
Вей измир! Всю обстановку Сонечкиной квартиры, чему не нашлось места в этой комнате, пришлось распродать буквально за гроши. Рояль – настоящий «беккер», на котором так хорошо играла Сонечка («Послушайте, сам Пухальский, слышавший ее игру, как то заметил, что в пассаж она звучит убедительнее самого Владимира Горовица») и училась играть Мира, был продан за такую неприличную цену, что стыдно ее назвать.
Да, теперь стала понятна причина плохого отношения Мириного дедушки к автомобилям.
Меркулов-первый почувствовал прилив нежности к Мире, что у него защипало в глазах.
Тут птичка, сидевшая у него в голове, словно только и ждавшая этого момента, расчирикалась, твердя свое: «делиться надо».
Пришло время прощаться.
Мира, подавая Меркулову-первому на прощание руку, пригласила их, если не уедут, обязательно заходить в гости.
В ответ Меркулов-первый, покраснев от смущения и стянув неловким движением с шеи ремень, сунул футляр с биноклем в руки Миры:
- Вот, возьми. Это тебе.
И видя ее растерянность от неожиданного подарка и готовый сорваться с губ отказ, опередил:
- Если не хочешь так, тогда возьми на хранение. Сейчас с ним ходить опасно. Каждый принимает меня за шпиона.
Тут он с лукавой усмешкой взглянул на Мириного деда, стоявшего рядом с внучкой с растроганным выражением лица.
Разрумянившись и еще больше от этого похорошев, Мира опустила глаза, потом подняла их на Меркулова-первого и произнесла с чувством:
-Хорошо. Я обязательно сохраню его для тебя.
Изя подпрыгнул на месте и закричал «Ура!»
Бабушка Рая от неожиданно полученного «макеса» подобрела настолько, что, отлучившись на кухню и вернувшись обратно, дала им по три затвердевших конфеты «театральная помадка» каждому.
Проходя под балконом, они услышали сверху «Зайд гезунд», «До свидания».
Мира, Изя, дедушка Наум и бабушка Рая с балкона махали им на прощание руками.
Всю дорогу на вокзал самодовольный от сытости Вовка Киселев «ел поедом» своего полуголодного товарища за подаренный Мире бинокль, как будто тот единолично распорядился общим имуществом.
Меркулов-первый отбивался от наскоков Вовки вяло, понимая, что с точки зрения всякого здравомыслящего пацана сделал ужасную глупость, но был утешен сделанным открытием: делиться с другими - оказывается, не менее, а может – даже более приятно, чем самому получать подарки.
Может быть это имеет ввиду бабушка Елизавета Лукинична, говоря «что отдал, то – твое»?

Уже став взрослым, семейным человеком, заметив, как пожилая, деревенского вида женщина под высокомерным взглядом дебелой продавщицы считает на огрубелой от работы ладони монеты, чтобы купить в уличном киоске для терпеливо стоявшего подле нее внучонка пряник или сто грамм карамелек, он мог подойти и, достав из кошелька последний рубль, сказать продавщице «Вот деньги, сдачу отдайте женщине» и после этого быстро уйти, зная наверняка, что деревенская женщина ни за что не взяла бы у него этих денег, и при этом не рассчитывая на благодарность, но догадываясь, что, рассказывая об этом событии у себя в деревне соседкам, женщина скорее будет не хвалить его, а осуждать «Вот, мол, как городским легко рубли-то достаются. Поработал бы с наше, так деньгами бы не разбрасывался».

Придя на вокзал, они не нашли на прежнем месте фальшивого железнодорожника Леонтия Полищука, а в действительности диверсанта-сигнальщика Павло Змрыча.
Вместо него на скамье лежал совершенно другой человек, правда, с похожим, как две капли воды, рюкзаком, который на их вопрос о прежнем обитателе скамьи ответил им довольно грубо, что никакого железнодорожника он не знает, и велел им убираться, и не мешать отдыхать людям.
Отойдя в сторону, они решили, что железнодорожник Полищук отправился, как обещал, в райком комсомола записываться в коммунистический батальон.
Так рухнула их надежда на Раду и ее помощь в устройстве в поезд, уходящий на восток.
Они провели ночь на вокзале, найдя свободное место рядом с дверью закрытого на ночь отделения госбанка. Дежурный милиционер несколько раз проходил мимо них, намереваясь прогнать их от охраняемой им двери, но всякий раз в последний момент отменял свое решение, принимая во внимание их измученный, не представлявший опасности вид.
Утро застало их скорчившимися, прижавшимися друг другу, от этого еще больше похожими на брошенных щенков.
Утро напомнило милиционеру о службе, и он без угрызений совести растолкал их и строго велел покинуть угретое место.
Дрожа и зевая, они побрели по спящему вокзалу, обходя и переступая через людей, занимавших не только скамьи, но и пол, спавших, положа головы на мешки и чемоданы, подтянув согнутые в коленях ноги к самой груди.
На привокзальной площади усатые, не мобилизованные дворники в белых фартуках с блестящими бляхами уже разматывали поливочные шланги и черенками метел бесцеремонно будили людей, спавших на скамьях. Разбуженные вяло огрызались, ворчали за столь раннее и грубое пробуждение, с подвывом зевая, неохотно поднимались, раздумывая, где найти спокойное место, чтобы вздремнуть без помехи еще два-три часа. Дворники подгоняли их шипящими струями воды.
Все утро без пользы протолкавшись на вокзале, Меркулов-первый и Васька Киселев узнали от снизошедшего до разговора с ними пожилого железнодорожника, что поезда в сторону Москвы теперь формируются на станции «Дарница», за Днепром.
Расспросив дорогу, они отправились за Днепр. Опять прошли бульваром Шевченко, пересекли Крещатик, по улицам Госпитальной, Арсенальной добрались до Старо-Наводницкой, спустились к деревянному Наводницкому мосту, возле которого заканчивала оборудовать позиции батарея зенитных 37-миллиметровых пушек.
На съездах вместе с постовыми милиционерами в летних белых гимнастерках стояли красноармейцы 56-го железнодорожного полка с винтовками с примкнутыми штыками. Но на мост пешеходов и машины пускали без ограничения.
Это был их первый в жизни переход через реку по мосту. Им очень хотелось остановиться и задержаться в самой высокой точке мостовой дуги, и, свесившись через перила, дождаться прохода под собой какого-нибудь парохода. Но они догадывались, что этого делать не следует, и поэтому прошли по мосту, не останавливаясь, а только крутя головами во все стороны.
После моста их путь лежал по зеленым улицам Кухмистерской Слободки.
Они ничего не ели со вчерашнего вечера, и голод заставил их подойти к росшим прямо вдоль улицы вишням, усыпанным крупными черно-красными ягодами.
Они стали срывать с низко растущих веток спелые сладкие ягоды. Но их пиршество продолжалось недолго: из ближайшей калитки выскочил седой старик и, замахиваясь на них палкой, зло закричал:
- Геть видселя, бисови отродье! Почекайте, ще видiллються кiшцi мишкiнi сльози!
Они бросились на утек, недоумевая, почему старик так рассердился на них из-за горсти съеденных ягод.
Станция «Киев-Дарница» была забита пассажирскими и товарными составами.
Свистели, выпуская тугие облачка пара и пыхтя от натуги, маневровые паровозы; лязгали, сталкиваясь, буферы вагонов; шипел воздух расцепленной сцепки; звенели переводимые вручную стрелки; пели трели кондукторских свистков; мельтешили длиннорукие семафоры; по путям хлопотливыми муравьями сновали черные фигуры «сцепщиков», «башмачников», осмотрщиков букс, стрелочников; из рожков служебной радиосвязи раздавался строгий голос, требовавший, чтобы спущенные с «горки» четыре вагона были немедленно подцеплены к составу номер сорок пять.
На противоположной стороне путей виднелось одноэтажное деревянное здание станции. Пройти к нему можно было по деревянному мосту пешеходного перехода, перекинутого над путями.
Вскарабкавшись по деревянной лестнице, Меркулов-первый и Вовка Киселев пошли по узкому, с сетчатыми боками деревянному настилу перехода.
Находясь на середине перехода, Меркулов-первый повернул голову вправо. Что-то, он сам сразу не понял что, привлекло его внимание.
Вначале ему показалось, что это птицы. Но скорость их полета удивили его. Развернувшись со стороны Солнца, «птицы» на несколько мгновений исчезли, растворившись в блестящем, окружавшем яркий диск Солнца, пространстве.
Но не успели Меркулов-первый и Вовка пройти и трех шагов, как из блеска и голубой дымки показались черные точки, с каждым мгновением стремительно увеличивавшиеся в размерах.
Меркулов-первый остановился, заворожено наблюдая за приближавшимися самолетами. В этом он теперь не сомневался. Вовка, обогнав его на два шага, остановился и, обернувшись, вопросительно смотрел на него. «Проходи, чего встал?!» услышал Меркулов-первый за спиной нетерпеливый окрик. Боясь упустить из вида летящие к ним самолеты, Меркулов-первый чуть повернул голову назад. Вплотную к нему стоял пожилой железнодорожник с чемоданчиком в одной руке и свертком, перевязанным бечевкой - в другой.
- Дяденька, смотрите! – тонким от волнения голосом крикнул ему Меркулов-первый, указывая пальцем на самолеты. Их было четыре: два задних немного отстали.
Все находившиеся на мостовом переходе люди остановились, всматриваясь в совсем уже близкие самолеты, которые с высоким звоном снижались, увеличиваясь не только в размерах, но и обретая  все большую стремительность своего полета.
Меркулов-первый с беспокойством увидел, что первый самолет спустился до высоты их пешеходного моста и несется прямо на него. Вцепившись в деревянные перила ограждения, он замер, заворожено глядя навстречу, казалось, неминуемой гибели. Он ничего не видел вокруг себя – только узкий капот со стеклянной кабиной, за лобовым стеклом которой хорошо было видно лицо летчика в темном шлеме. Два солнечных луча неподвижно лежали на диске невидимого пропеллера.
Самолет промчался над самыми их головами, оглушив громом мотора и обдав облаком выхлопных газов. Второй самолет промчался несколькими метрами левее. Меркулов-первый успел рассмотреть на его узком сером фюзеляже черно-белый крест.
Через секунду вторая пара самолетов оказалась перед ними.
Что-то вспыхнуло с боков фюзеляжа переднего самолета, отчего зазвенел тугим, цокающим звоном, вспыхивая красными искрами, металлический остов мостового перехода.
Меркулов-первый увидел, как в полуметре от него расщепились деревянные перила, оставив после себя голубоватое облачко дыма.
Замыкающий самолет промчался без выстрелов.
И только теперь заревели паровозные сирены и завыл сумасшедшим голосом сигнал воздушной тревоги.
Оглушенный ревом самолетных моторов Меркулов-первый стоял на «ватных» ногах и был не в силах разжать пальцы рук, мертвой хваткой вцепившихся в перила.
Он очнулся от того, что кто-то, до боли сжав, схватил его за щиколотку. Когда он взглянув вниз, то от увиденного, не сдержавшись, закричал немым голосом и забился, пытаясь вырвать свою ногу из руки железнодорожника, который лежал на досках моста, глядя на него бессмысленно вытаращенными глазами, надувая губами ярко-красные пузыри.
Меркулов-первый, плохо осознавая, что он делает, бил свободной ногой по схватившей его руке, пока не почувствовал, что его больше не держат. Тогда он бросился бежать по переходу, боясь остаться на ничем незащищенном, оторванном от спасительной земли мосту, если немецкие самолеты вернутся для второго захода.
Впереди он видел только фигуру удиравшего Вовки Киселева и бессознательно следовал за ним, не замечая, как оббегает лежавших живых и мертвых людей.
Скатившись по лестнице, они побежали вдоль путей, мимо стоявших составов к выходным семафорам.
Они бежали никем не останавливаемые, так как на станции воцарились смятение и неразбериха: часть вагонов из-за брошенных без контроля стрелок была подана не на свои маршруты; был ранен машинист маневрового паровоза, столкнувшегося с начавшим без разрешения движение составом.
По всей видимости, расстреляв остатки боекомплекта, самолеты больше не возвращались.
Чтобы прекратить начавшийся хаос дежурный по станции дал команду на отправление готовых составов.
Запыхавшиеся Меркулов-первый с Вовкой Киселевым устало брели вдоль глухой стены кирпичного пакгауза с грозной надписью «СТОЙ! Проход ЗАПРЕЩЕН!», когда мимо них, еще не успев набрать скорость, проследовал паровоз, таща за собой состав из закрытых товарных вагонов.
Когда мимо них, стуча и скрипя на стрелках, покатился последний вагон, они увидели, что на тормозной площадке никого нет.
Не сговариваясь, они бросились из последних сил догонять вагон. Через несколько секунд окончательно обессилившие они сидели на полу тормозной площадки, привалившись спинами к деревянной стене вагона и, запалено дыша, отрешенно смотрели на убегавший назад Киев.


Эпилог

Осень пригоршнями разбросала золото по берегам Днепра, горевшего на Солнце золотой чешуей. И можно было бы, исполнясь душевного восторга, в полном согласии с автором незабвенных строк повторить «Чуден Днепр при тихой погоде…etc», когда бы не обезображивали его обломки взорванных киевских мостов.
И сам город, поднявшийся на семи золотых холмах, был окутан дымом небывалого пожара.
Говорили, что один еврей принес на сборный пункт радиоприемников, организованный по приказу оккупационных властей в бывшем магазине «Детский мир», радиоприемник, начиненный взрывчаткой.
На следующий день, в среду 24 сентября 1941 года, «адская машина» взорвалась, положив начало серии взрывов и пожаров, уничтоживших значительную часть Крещатика и соседние с ним улицы.
Пламя быстро распространившегося пожара было нечем тушить, так вся пожарная техника при отступлении советских войск была приведена в негодное состояние, а протянутые от Днепра пожарные рукава были повреждены неизвестными вредителями. Ходили слухи об аресте некоего старика, пробивавшего шланги с помощью гвоздей.
Был ли он тоже евреем – этого нам уже никогда не узнать.
Также, как нет официальных данных о количестве жертв сентябрьских взрывов и пожаров среди гражданского населения Киева.
Но немецкие власти решили воспользоваться этими событиями для решения «еврейского вопроса». Через сформированную из украинцев полицию  и дворников был пущен слух, что оккупационная администрация города планирует вывезти всех киевских евреев в безопасное место.
Были арестованы семьи девяти киевских раввинов, а их самих заставили обратиться к своим соплеменникам с одобрением этого плана.
27 сентября 1941 года по городу был расклеен приказ всем евреям города Киева под угрозой расстрела явиться в понедельник 29 сентября к 8 часам утра, имея при себе документы, деньги, ценности и теплые вещи, на перекресток улиц Мельникова и Дегтяревской. От этого места было рукой подать до железнодорожной станции Киев-Лукьяновка.
29 сентября киевские евреи встали с утра пораньше, чтобы успеть занять лучшие места в вагонах.
Спуститься со второго этажа Мире помог бывший милиционер Попельнюк, который теперь служил в полиции, что подтверждалось наличием на левом рукаве его цивильного пиджака белой повязки с черной готической надписью «Ordungpolizei», двухцветной – желто-голубой ленты на кепке и карабином, висевшим на ремне через плечо.
Ведя к назначенному месту сбора колонну евреев, собранных с пяти улиц, прилегавших к Владимирской горке, Попельнюк доверительно делился с Мириным дедушкой информацией, что форма для киевской полиции спешно шьется в Польше специально собранными для этого лучшими еврейскими портными.
На вопрос, как же он после работы в НКВД рискнул пойти на службу к немцам, он с полной убежденностью в собственной правоте ответил, что служил не коммунистам, а закону и порядку, который у немцев куда как крепче, чем был при Советах.
Ведя неспешную беседу с Мириным дедушкой и время от времени помогая тому толкать коляску с Мирой, при этом он успевал бдительно следить, чтобы управляемая им колонна шла организованно, не растягивалась вдоль безлюдной улицы, и чтобы никто не вздумал свернуть в сторону от назначенного маршрута. И когда приходилось подгонять начинавших уставать людей, он не был с ними груб и даже подбадривал незатейливой и беззлобной шуткой.

У Миры, благодаря стараниям дедушки катившей в своей коляске в первом ряду, было очень неспокойно на душе.

Может, это было из-за тяжелого и едкого запаха дыма, отравлявшего чистый и прозрачный воздух тихого и ясного сентябрьского утра.
Возможно, причиной тому было все то, чему в последние несколько дней она стала свидетелем, наблюдая с балкона в оставленный Меркуловым-первым бинокль страшные сцены трусости и паники, захватившие тех людей, которые должны были и могли сражаться, но бросили на произвол судьбы и врагов древнюю славянскую столицу и ее жителей.
Она видела, как волной прошла судорога по стальным пролетам моста, прежде чем четыре из них рухнули в воды вздыбившегося Днепра.
Слезы бежали из ее глаз, смазывая бесстрастно переданную стеклянными призмами душераздирающую картину отчаяния не успевших переправиться, оставленных на правом берегу красноармейцев и командиров.
Не испытываемый прежде ужас ледяной иглой вошел в ее сердце, когда она увидела выехавших на берег Днепра немецких солдат на мотоциклах и бронетранспортерах.
От всего виденного и пережитого она ночами безмолвно плакала, уткнувшись лицом в подушку, еле сдерживая душившие рыдания.

Чувство глухой и неясной тревоги еще более усилилось от, казалось, вовсе пустякового события, когда прямо перед ними, пересекая улицу, опрометью промчалась кошка. Промчалась так, будто спасалась от пожара или своры разъяренных псов. Нет, кошка была не черной, а обыкновенной серо-полосатой Муркой.
Но Мире показалось, что столь торопливое бегство этого чуткого, наделенного загадочным даром предвидения зверя, вызвано чем-то настолько зловещим, от чего не выдержали нервы у маленького, но очень умелого и невозмутимого ночного убийцы.
Она потянула за рукав пальто шедшего рядом младшего брата:
- Слушай, Оська, что я тебе скажу. Прямо сейчас тихонько выберись к краю тротуара и как только увидишь открытую калитку, беги в нее изо всех сил, не останавливаясь. Во дворе спрячься, чтобы Попельнюк не мог сразу тебя найти. Он долго искать не станет. После незаметно вернешься домой, но не в нашу квартиру, а к тете Зое Канделаки. Попроси, чтобы она тебя спрятала. На улицу не выходи. Ты все понял? Ну, иди и сделай, как я тебя научила. Не беспокойся за нас.
Когда еврею говорят «надо бежать», он долго не раздумывает. Судьба его народа научила этому.
Дедушка Наум и бабушка Рая сделали вид, что не заметили маневра внука Изи, перешедшего на правый край колонны.
И,кажется,  только Мира заметила, как перед этим дедушка Наум украдкой сунул в карман Изиного пальто маленький тряпичный узелок.
«Левый край! Правый край! Не зевай!»
Улучив, как ему показалось, удобный момент, Изя выскользнул из колонны и кинулся бежать в открытую калитку, ведущую во двор двухэтажного дома.
Однако, его побег не ускользнул от внимания бдительного Попельнюка, который, подав колонне команду «Стой», бросился вдогонку за беглецом.
Вся колонна молча замерла на месте, творя в сердцах своих молитву: «Господи, Царь всех царей и Владыка всех владык, смилуйся над нами и услышь нашу молитву о спасении сына Израилева», - и ожидая решения Всемогущего.
Ждать, как и предсказывала Мира, пришлось недолго.
Из калитки вышел Попельнюк, крепко держа за воротник пальто покорно следовавшего за ним Изю.
Попельнюк подвел мальчика к родственникам и, вернув его на прежнее место, сказал совершенно спокойным голосом:
- Больше так не делайте. Иначе я буду вынужден стрелять. Такой нам отдан приказ.
И после этого дал команду «начать движение».
С болью в раненом осколками разбившейся надежды сердце Мира тихо спросила Изю, почему у него не вышло спрятаться получше.
Изя ответил, что спрятался, забравшись в пустую собачью конуру, но его выдал одетый в «вышиванку» усатый дядька, высунувшийся из открытого окна второго этажа и указавший заскочившему во двор полицаю тайное укрытие Изи.
Между тем, дедушка Наум сунул руку в карман Изиного пальто, пошарил - узелка там не было. Сердце старика пропустило следующий удар,а лоб и нос покрылись мелкими капельками холодной испарины .  Еще не до конца веря в случившееся, дедушка Наум пошарил в другом кармане, - результат был тот же: узелок исчез без следа,  испарился.  Сохраняя последнюю надежду, старик пошарил еще раз, но и дырки,  в которую мог провалиться заветный узелок, увы,  тоже не было. Жаль, что не было никакой возможности проверить собачью конуру и.....карманы Попельнюка, с незвозмутимым видом шагавшего сбоку от колонны.
Это происшествие, а более всего – оставленная без ответа молитва заставили всех задуматься. И, видать, не веселыми были эти думы, так как смолкли разговоры, и стали слышны только топот и шарканье ног по мостовой.
Кто они были: охраняемые переселенцы или конвоируемые арестанты?
Все определилось, когда они вышли на пустырь, протянувшийся от перекрестка улиц Мельникова и Дегтяревской до глубокого оврага, известного нескольким поколениям киевлян под названием Бабий Яр.
Пустырь, обнесенный колючей проволокой, был уже на треть заполнен ранее прибывшими колоннами евреев. Вдоль ограждения стояли вооруженные винтовками немецкие солдаты с черными петлицами и погонами на серых мундирах.
В центре еще не занятого пространства стояла группа немцев, одетых в черные кожаные пальто и черные фуражки с кокардами в виде Адамовой головы. Среди них находились двое хорошо одетых гражданских. Костюмы-«двойки» модного кроя и фетровые шляпы были из последних партий швейной продукции и головных уборов, поступивших накануне войны в образцовый универмаг номер один на Крещатике, 44, разграбленный в короткий период, когда Киев на сутки остался без власти. Эти двое были Дмитрий Мирон, более известный под кличкой «Андрей Орлик», и Петр Захвалынский – киевский комендант украинской полиции и его заместитель.
Было заметно, что оба, при всем старании держаться деловито, для немцев были, что называется - «сбоку-припеку».
Попельнюк рысью подбежал к группе немцев и, приложив руку к кепке, доложил о прибытии новой партии.
Выслушав ответный приказ, козырнул и бегом вернулся к своей колонне, и уже совсем другим голосом: отрывистым и твердым, приказал пройти вперед и встать перед одним из проделанных в насыпи проемы.
Один из немцев с рупором в руке вышел перед стоявшими в тревожном ожидании людьми.
Подняв левую руку для привлечения внимания, он закричал в рупор на ломанном, но все же понятном русском языке:
- Киевские жиды! Сейчас вы будете партиями проходить через проходы, находящиеся за моей спиной. Там для вашего блага вы будете подвергнуты спецобработке. Все команды вы должны выполнять быстро и беспрекословно. Любая попытка неповиновения будет караться немедленным расстрелом. Движение начнете по моей команде.
Он вернулся к остальным обладателям черных пальто и заговорил с ними, время от времени нетерпеливо поглядывая в сторону проемов. Это был собственной персоной командир зондеркоманды 4А штандартенфюрер СС Пауль Блобель.
Из прохода, перед которым была поставлена колонна, в которой находились Мира со своими родными, вышел быстрым шагом, судя по портупее и пистолетной кобуре на поясе, офицер, который, подойдя к группе немцев в черных пальто, отсалютовав им вскинутой в фашистском приветствии рукой, сделал короткий доклад, выслушав который, немец с рупором в руках прокричал короткую команду по-немецки: «Achtung! Platz nehmen!»
Все это время остававшаяся в первом ряду Мира увидела, как справа от них, поднимая облачко пыли, замаршировала на месте, а потом двинулась справа налево вдоль насыпи незамеченная ею вначале серая колонна немецких солдат. Проходя мимо очередного проема, колонна теряла часть солдат, которые выстраивались, словно цирковые униформисты по обе стороны проема.
После того, как все проемы оказались под охраной солдат, немец с рупором, повернувшись в сторону начинавших выказывать признаки беспокойства евреев, махнул рукой и прокричал команду «Первая партия – вперед!»
Попельнюк взмахнул снятым с плеча карабином и перекошенным ртом зачастил скороговоркой «А ну! Пiшли, пiшли, пiшли!»

В сорок третьем году Попельнюк покинул Киев вместе с отступавшими немецкими войсками. Позже участвовал в подавлении Варшавского восстания. При освобождении Красной Армией Польши выдал себя за угнанного на принудительные работы в Рейх остарбайтера и был мобилизован бойцом в стрелковый полк. В боях за Кенигсберг был ранен осколком мины, попал в госпиталь и поэтому сквозь «смершевскую гребенку» прошел легко. После окончания войны Попельнюк «законтрактовался» на Колыму, где, спустя непродолжительное время, с помощью земляка устроился на службу охранником в систему ГУЛАГа. После ликвидации последнего переехал в Крым, где до пенсии работал в пожарной инспекции. За год до празднования двадцатой годовщины Победы, осмелевший Попельнюк решился написать письмо в Министерство внутренних дел УССР, в котором напомнил о своем пребывании в кадрах НКВД во время обороны Киева. Свою дальнейшую биографию он изложил кратко, указав, что до 1944 года находился в плену. В 1964 году этого факта биографии уже можно было не опасаться, а за границу Попельнюк ехать не собирался. Действительность превзошла все его ожидания: 30 апреля 1965 года в Управлении МВД по Крымской области ему в торжественной обстановке вручили не одну, а сразу три медали: «За оборону Киева», «За победу над Германией» и «20 лет Победы в Великой Отечественной войне». Корреспондент вечерней симферопольской газеты хотел было написать об этом событии заметку «Награда нашла героя», но Попельнюк решительно отказался, сославшись на свой скромный вклад в Великую Победу.

Шеф гестапо Генрих Мюллер отметил в отчете своему шефу Генриху Гиммлеру, что проблема с жильем для 50 тысяч киевлян, оставшихся в результате взрывов и пожаров в преддверии зимы без крыши над головой, успешно решена после проведения 29-30 сентября 1941 года акции по спецобработке 31700 киевских евреев.

Угловую комнату с балконом на втором этаже дома, стоявшего на углу улиц Жертв Революции и Челюскинцев, занял военный врач капитан Отто Элерт.
В первый же день своего вселения, ища материал для растопки печи, он наткнулся на связанную шпагатом стопку книг, засунутую под одну из стоявших в комнате кроватей.
Потянув связку книг на себя, капитан Элерт, к своему удивлению увидел спрятанный за книгами целый арсенал, включавший в себя полевой бинокль в кожаном футляре, два русских пистолета, один револьвер, четыре гранаты для ближнего боя и одну противотанковую гранату.
Пистолеты и гранаты были спрятаны Мирой по просьбе ее друзей-одноклассников, решивших на свой страх и риск создать комсомольскую подпольную организацию.
Вопреки своей фамилии капитан Элерт не любил оружие, поэтому, позвав своего денщика, он велел ему отнести найденное оружие в ближайшую комендатуру. Бинокль капитан Элерт оставил себе.

Продолжение следует.