10
Будто в это утро озарение посетило меня. Просто так. Где-то бродило-бродило оно и забрело. Открылся третий, может, пятый глаз. Этим глазом в минуту великой опасности или минуту большой радости можно рассмотреть переходную границу. Переворот у меня на всю оставшуюся жизнь произошёл. Это не выдумка, не чьё-то внушение, а решение. И не решение, а озарение.
Всё оставалось по-прежнему, для самодовольства нет причины. Чего себя травить, когда вокруг полно идиотов и корыстных лжецов. Ни черта никто меня не понимает. Раны мои не видят. Я ведь хочу ещё лет двадцать прожить? Хочу. Потому что жить – хорошо. Жаль, конечно, что боксом не занимался, а так бы ударом на удар отвечал. Бить в ответ это здорово.
И почему-то нахлынула на меня лютая зависть к тем людям, кого такое озарение не посещает. Живут себе и живут, хлеб жуют, женщин пользуют. Цепочка их действий простая: увидел, захотел, руку протянул, чтобы схватить. Схватил. Правило у них: хочешь, чтобы в твои дела никто не лез, сам не встревай ни во что.
Выщелкнуло в голове, всё, что связано со мною, с моими поисками себя, с моими желаниями, с хотением и всеми остальными прибамбасами, показалось всё это каким-то выморочным, детским, простеньким до непотребности. Ненастоящим.
Настоящее, - оно что-то другое, в нём живёшь, не думая, хорошо это или плохо. Настоящее – подлинно, не ассоциативно оно. Настоящее – те мгновения, в которые напряжения всех сил приводит к результату.
Жизнь – это моменты настоящего. Вот и надо в них ввинтиться, как жуку-точильщику в дерево, или как червяку в яблоко.
Небо было чисто и отлакировано ультрамарином. Но приближение чего-то грозового в воздухе чувствовалось
За настоящее всегда предстоит отчитываться. Вот и споткнулся на этой мысли. Вот она бестактность, вот закономерность противоборства.
Слава Богу, время поглощает детали, то есть, отдаляясь, сущность исчезает. Тем более, моя. Оно, конечно, ничего не забывается, всё помнится, всё всплывёт, когда приспичит. Потому что прошлое отлёживается в каких-то клеточках мозга, где-то прячется в траншеях-извилинах. И если настоящее подобно танку двинется вперёд, то траншею прошлое покинет. Сбежит.
А может, впереди танка побежит. Дорогу начнёт показывать.
Моё прошлое, конечно, не припрятанный за пазухой от врагов флаг. Флаг и то не всякий высоко поднимет. Я вот не люблю демонстрации, не любил носить ни транспаранты, ни флаги. И если бы не страшилки, что не отметишься в колонне, не получишь премию, лишь это заставляло меня идти со всеми.
Обязанная наигранность в этом была. Как относиться к тому, когда кончалось шествие, все бросали кучей в кузов машины флаги, портреты, лозунги, отворачивались, тут же закуривали, начинали весело обсуждать, где бы собраться. До нового мероприятия сдали в архив взятое напрокат прошлое, и трава не расти.
Всосал в себя глоток воздуха, раковина у меня на кухне с таким шумом остатки воды засасывает. Всё никак прочистить не соберусь.
Хорошо, что теперь не ходят с портретами. Теперь вообще не ходят и не собираются вместе.
А меня прошлое не отпускает. Прошлое, как надетое кольцо у женатого мужчины на пальце-стерженьке. И почему-то тянет время от времени протирать, поворачивать, рассматривать это кольцо-прошлое, чтобы, не дай Бог, не вросло оно в плоть, чтобы, случись что, не пришлось бы отрубать палец с прошлым, чтобы выплыть, выжить.
Я как люди. Мне многого не надо, как у людей чтоб… Меня только душевные движения волнуют.
И стыдное в прошлом есть, и унизительное, и саднящее.
Вроде как слышу свой голос, звучащий на полтона выше, чем обычно. С чем-то не согласен. Следы хочу замести. Следы поражения.
Скованный я. Сутулюсь. Сутулый человек не способен сделать единственно правильный выбор.
Живу, что ни делаю, будто холодно и расчётливо повторяю всё, что суфлёр диктует. Согласно ситуации. Суфлёр не бог. Бог-импровизатор на небе, не всякий до него достучится. Если он и спускается, он никогда не говорит, с чем пришёл. А суфлёр это тот, перед кем заранее написанный текст лежит.
Вот я и боюсь, чтобы меня не сбили, не то скажу, не в ту сторону пойду. Не так меня поймут.
Стоит задуматься, оглянуться назад, как иной раз самого себя становится жалко. Немерено испытать, перетерпеть, преодолеть пришлось. Сколько раз хотения задавливал в себе. Обносили меня при раздаче подарков, отодвигали в сторону. Может, это и хорошо, не обременён лишней ношей.
А поскольку я обделён, воровать не умею, значит не требуется мне больше других. Всё же обидно. Сто лет знаком сам с собой. Обида не даёт распрямиться в полный рост. Обида не позволяет наполниться той отвагой, которая бесшабашно бросает на преграды. Ссылки, что время, мол, такое, что всем несладко, эти ссылки не успокаивают.
Голова в голове, и в каждой роятся свои собственные мысли. Какая-то мысль перевесит, заберёт верх, раз – и порез оставит. Весь я израненный. Все раны в зависимости от сложившихся обстоятельств. Мыслям приходится подчиняться.
Время всегда «такое». Не будешь давить на время, не будешь выжимать из него пользу, оно равнодушными скачками минутной стрелки убегать будет в бесконечность. Никак за ним не угнаться. А следок пережитого остаётся. Болезни всякие, отсутствие настроения. Впрочем, чего там о следке задумываться, всё свой следок оставляет.
Хотя и говорят, что люди одним миром мазаны, но это не так. Мир или мирр, не варенье. Люди разные. Разная гордость у каждого. У одного она хоть и маленькая, а позволяет отказаться от чего-то важного, а иной этой самой гордостью переполнен по горло, да толку от этого никакого, желания у него повыветрились. И заменить одного человека другим не всегда удаётся. Поздно соображалка включается.
Способность читать по глазам не есть благо. Глядя в лицо, что только не прочтёшь: и тревогу, и боль, и недоверие, и благодарность. Но ни в одних глазах я не читал желание вникнуть в мои проблемы, проникнуться сочувствием или состраданием, стать на мою сторону. Идею мою сдвинуть с места.
А в какой стороне моя сторона? Мне самому желательно знать. Справа, слева, сзади, впереди? И что за идея мучает меня?
Юродствую.
У меня достаточно времени, чтобы всё обдумать, подготовиться как следует. Как следует – это вбито всей прошлой жизнью. Десять лет назад я мог бы предположить, что следует и в какой последовательности. Тогда решалось просто. Или - или, и никакой межеумочной неопределённости.
Улавливаю я в чужих глазах непонятное. Смущение оно вызывало: здоровый человек такими глазами смотрит на больного.
Молчать приходится. Молчать. Ляп сплеча, а после него стыд прожигает. Этот стыд очень болюч.
Сделал паузу, переводя дух.
Конечно, бог с ним, перемелется, всё перемелется, мука будет, всё умнётся. На то нам и дано время, чтобы выковыривать из памяти, как из булки с изюмом, вкрапления.
Одно из вкраплений – презрение к советскому миру. Там мы были все одинаковые. Ну и что, если кривили губы с лёгким цинизмом: каждый гением себя считал, каждый мечтал пробиться. Гадкий утёнок лебедем норовил стать. Но ведь теперь лебедем стать намного проще, - имей деньги. Вымстилось что-то за что-то. Никакого контроля.
Ничем не оправдать мою несостоятельность.
Всё-таки много у человека звериного. И походка с внезапными остановками, и пронзительный взгляд, и растерянность, словно бы что-то забыл или, наоборот, вспомнил давнее. И, не знаю, как точным словом выразить, кошачья тоска, что ли, по дому, по ласке. По теплу.
Глаза, почему-то глаза меня притягивают. Когда страдальчески смотрят в упор, когда виноватые уползают в сторону, когда гневно сверкают, того и гляди, гнилушки вспыхнут от искр.
Глаза пожар не сделают. Но ведь по глазам человек узнаёт, нравится он или нет. И глаза прячет, чтобы скрыть свою растерянность. И теорию ещё выдумает о себе, что избран совсем для другого.
Почему так не бывает, ждёшь-ждёшь своего часа, раз – и перед тобой изба на курьих ногах или сказочный дуб с дуплом в стволе, куда можно прошептать желание, а дверь избушки на курьих ногах со скрипом распахнётся, и выбросит, не выглядывая, Баба-Яга клубочек: иди, милый, иди не отставай. Клубочек поведёт в страну счастья.
И пойду я в эту страну по тропе, перешагивая через птичьи лапы корней, уворачиваясь от низко свисающих никогда не рубленых ручищ ёлок.
А вокруг кто-то ухает, скрипит, свистит, знаки подаёт. И не страшно, понимаешь, что ухает и свистит жизнь. Со свистом мимо меня проносится. Мимо жизнь, мимо, отмеченная цифрами годов. Цифры тяготеют над человеком. Насколько же счастливее любое животное, не знающее своего возраста и не ведающее ничего в подсчётах. И не жалобится животное.
Бывает ли у животных так, что забытая, казалось бы, навсегда, боль, неожиданно всплывает? И доходит, что нисколько она не ослабла, и причины её становятся понятнее, и резче острыми гранями она режет. Если и бывает у животных что-то такое, то не так, как у нас, людей. Не показная у животных боль.
Уйма у меня личных впечатлений, а вот переплавить их во что-то значительное не могу. Почему? Скорее всего, смолоду, рывком, не взлетел наверх, не стал знаменитым, не оседлал удачу. Не заимел мохнатой руки покровителя. Всю жизнь сам выгребал и выгребал против течения. Теперь, кажется, не так уж и плоха жизнь. Конечно, изработался, конечно, никто не мог и подумать, что страна развалится, что чёрное чуть ли не белым станет. Не те герои теперь прославляются. А мне-то, какое дело, те или не те? Герой не должен быть живым.
Шевели мослами. Отношение людей между собой ироническое, с подковырками. Обречён человек на такое. Жаждет он перехода из своего мира в другой.
Где-то рядом был другой мир. Я же нахожусь в особом мире, который, другими словами определял жизнь, которую я строил, и где места для перемен не было. Например, не было места для слова «люблю». Миссия моя такая, подготовить плацдарм задавленному моему второму «Я». Как бы ни отрицал закон отрицания, а боюсь пришествия очистительной волны. Хорошо, если эта волна будет посмертной.
В последние дни, когда я переступил черту, мне было как-то странно, непонятно происходящее. Я даже в панику ударился. Потому что заблудиться боялся. Никак не определю, в чём - правда. А кругом только и кричат о какой-то особой правде: правда, правда, ничего, кроме правды. Открыть все архивы, опубликовать всю переписку, поделить не поделённое. Забыть, что было вчера.
И с закрытыми архивами я блуждаю по жизни, и, открытое прошлое, к счастью не приблизит. Долго блудить по жизни нельзя. Беспамятным становишься. Того и гляди, налетишь на такое, чего пожелать никому нельзя.
«Хорошо» или «плохо» человек делает, во что укладываются его поступки, сказать невозможно. Он делает то, что ему необходимо, или кто-то считает, что так надо делать, подталкивает под руку.
Я в отпуске иногда захожу в церковь, но не молюсь об избавлении. Захожу, так как боюсь вправду избавиться от чего-то нужного. А нужное где? Под землёй, на небесах, в молитве упрятано, перед капищем на коленях, истязая себя, оно откроется? Где, где?
Почему после осознания всплывает «необходимо», начинаешь слышать невероятную тишину? Ни ветра, ни шороха, ни скрипа. Всё делается неподвижным. Нападает глухота – ни единого звука вокруг.
Настоящая жизнь есть тишина, но она и не для тишины.
Не о героях и героическом думалось, когда давились с талонами у двери винного вагон-магазина с одной мыслью: достаточно завезли водки, хватит или не хватит, достоюсь или уйду несолоно нахлебавшись. Все пуговицы на полушубке останутся, или корова языком слизнёт их с корнем. В давке, в толпе все представления о человечности переворачивались. В толпе нет человечности.
Плакать, что ли, об этом? Слёзы вышмурыгивать? Доплакаться до того можно, что сил не хватит, когда надо будет что-то предпринять, когда или-или приставит нож к горлу. Хроническое незнание жизни у меня, оторвался от интересов большинства.
Чувствую, что лицо из непроницаемого стало обиженным, даже капризным.
Сердце ощутимо ворохнулось, в ушах зазвенело. Если бы посторонний звук раздался рядом, хоть что-то ещё, кроме дыхания и звона в ушах, то это, скорее всего, напугало бы.
Хотя, чем можно напугать русского человека? После того, что было, после всех войн, после коллективизации, после шараханья от коммунизма к капитализму, после очередей, пустых магазинных полок, после унижений, каждый такое пережил, перетерпел, разве чему-то новому удивишься?
Снова возвращаюсь в настоящее. Время не может быть разорванным. Над прошлым и будущим горбится настоящее. Вот именно, - горбится. Расшатанный мостик со сгнившими досочками. Дыры, иные наспех заделанные, в иные, в рванину, можно пучину наблюдать. И перильца по бокам шаткие, обопрись, точно полетишь в бездну. Опираться сейчас не на что. Мостик, точно, в резервацию ведёт.
На пережитое смотрю с недоумением. С насмешкой. Пережил, это и отодвинуть в сторону можно. Получается, грешу пафосом.
Пафосные слова изобличают недалёкого человека. Они готовы новое русло проложить. Меня коробит от собственной интонации. Коробит потому, что в какие-нибудь полчаса спустя я буду думать совершенно по-другому, переверну всё с ног на голову, плохое станет хорошим, хорошее…Моё хорошее для кого-то, было, есть и будет плохим.
Пресловутые горбачёвские годы борьбы с алкоголизмом кое-чему научили. Много ли в жизни таких моментов, чтобы они запомнились на всю жизнь? А очереди, и всё, что с ними связано, если не на всю жизнь, то точно, глубоко в памяти осели. За чем только не стояли, не давились: и за билетами, хоть на поезд, хоть на самолёт давка, и в очередь за хлебом поднимали меня - ребёнка ещё сонного, и за «суповым набором» стоял, и за мукой.
Не так уж и плохо было стоять ребёнком в тех очередях. Можно было на мороженое заработать. Стал, допустим, к какой-нибудь тётке в очередь за сахаром, она лишний килограмм получает, тебе потом на мороженое копейки отсчитает. Хорошо.
Мысленный перескок настроения в прошлое, сбивает остроту теперешних переживаний.
Не герой я. Скорее, растерянным и ошарашенным выгляжу. Да не ошарашенным, а не выспавшемся.
Во имя чего переворот в осознании происходит, зачем нанизываются бусинки воспоминаний на длинную нитку, для чего как бы концентрация усилий рождает прозрение?
Хорошо, что таких «думцев», вроде меня, мало, а если темпы «преобразования» ускорятся, к чему это приведёт? Не, я к тому времени помру, когда полный выворот случится.
Раз вопросы ставлю, значит, живой. Снисходит жизнь ко мне. Для чего?
Одно задвигается, другое открывается. Не гладко же всё происходит.
Гладко на бумаги, да забываем про овраги.
Чтобы переворот произошёл, надо стимулировать, взвинтить себя, вывести из себя и довести до точки невозврата: электрон выбить с орбиты, чтобы новое что-то образовалось. Горбач так и поступил, выбил перестройкой электрон.
Да пребудет со мной моя надежда, да поможет мне моя вера.
Память запечатлелась во всём: в нервах, в сосущем страхе под ложечкой, в панике, - ничего ведь изменить нельзя. Лечь бы и заснуть лет так на десять или двадцать, спать тем сном, который зовётся вещим. В котором, из глубин бездонных, из мира сновидений, рождается новое понимание. Ага, новое понимание в старой оболочке. И что? Таким же нищим проснусь.
Как бы там ни было, но я, отчасти, – везунчик. Что задумываю, многое сбывается процентов на тридцать – это хорошо. Когда всё сбывается на сто процентов, это смущает, это пугает. Хорошо и то, что халявная привычка получать на мороженое не укоренилась, не кручусь перед галдящей толпой. Не жду, чтобы на меня указали пальцем и сказали: «Он – мой, мне на него положено». Без разницы, что положено купить.
Жить вроде бы не устал. Конечно, малость вкус к жизни притупился, но и того оставшегося вкуса хватит, чтобы дожить отмеренный срок. Надо жить интересами страны. Чеховской «Душечкой» быть. Самим собой в переходный период накладно жить.
Всё так, как должно быть, как следует быть. Огромное всё не принадлежит мне, не принадлежит никому. Город не мой, люди – не мои, вода, воздух, земля – всё это останется после меня, оно не чья-то собственность.
Но почему, почему тогда начинается этот процесс самораздевания? Кто его запускает? Чесотка какая-то, чем больше скребу, тем больше в этот процесс вовлекаюсь.
Ни одной стоящей утешительной мысли в голову не приходит. Отвращение, ощущение, что меня как бы предали, рождалось из понимания с чем-то расстаться. С чем?
Чем дольше живу, тем больше приучаюсь ждать, что ли. По пустякам не ковыряю вокруг себя землю. Агрономическое что-то появилось. Агроному не обязательно ежедневно смотреть наклёвыши в посаженном зерне, торопить всходы. Поливай вовремя, прореживай, окучивай – всё само собой вырастит.
Так что, получается, нас кто-то прореживал и поливал, чтобы мы взросли, вжились в теперешний беспредел?
Строчка из песни: «…мы за ценой не постоим…» всё объясняет. Кто-то большие деньги вложил в полив. Где бы мне раздобыть деньги.
Удивительно непривычное состояние возникло в это утро. Щемящее чувство жалости и ощущение обезоруженности, незащищённости. Какое-то душевное самораскрытие, что ли.
И что? Началось что-то, пускай, процесс валит до конца. Надо набраться мужества признать несостоятельность, набраться злости и ненависти, определить, на кого вылить гнев. Чего попусту тревожиться?
Связка – «вылить гнев», в ней концентрируется какая-то реальная опасность. Почувствовал её, а вслух слова не произнёс. Возникшую горечь разбавить надо новыми словцами, теми, которые успокоят.
Ну, и что хорошего в умение подмечать неожиданное, в умение распутывать таинственное, в знании жизни, как таковой? Нюх надо иметь, нюх. Но ведь нюх может подвести. И палец на руке, чтобы тыкать в определённую кнопку, может промахнуться. Не только промахнуться, но и сил не хватит вдавить кнопку.
Великий дар - умение обнюхать вокруг себя каждую кочку, каждую доску у забора и не ломиться вперёд, не разбирая дороги. Интуитивно знать надо, куда поставить ногу. Не будешь же с собой постоянно зонтик носить, охапку соломы, щит или ещё какие-нибудь защитные средства.
Чего-то на ум пришло, вспомнил, как математичка в школе говорила, что всё в жизни построено на цифрах. Всё можно отобразить в математических формулах. Люди – это иксы и игреки, и числовые выражения каждого через решение уравнения определяются.
Знать бы, что подставлять в эти иксы и игреки.
Жаль, очень жаль, что результат решения нельзя сверить с ответом в конце жизненного задачника. Но ведь и каким нужно быть гением, чтобы из нескольких вариантов, выбрать наиболее простой, тот, который жизнью зовётся.
Вот тут-то и проявляется особенность каждого: для кого-то застарелая обида – она всегда сегодняшняя, кто-то не позволяет боли всплыть, кто-то, какой бы резкой и пронзительной боль ни была, жить с болью приспосабливается. Кто-то любит возвышающие знаки власти, подчёркивает свою значительность, кому-то плевать на это.
Кто-то, а я где?
Сколько времени прошло? Смотрю вокруг себя и не узнаю ничего.
О чём это я? За упокой начал, а тут вроде за здравие речь повёл. Какой-то тайный смысл понял. Вроде ничего особенного слова не значили, но почему-то напрягли.
Не хочу ли я новую легенду состряпать? Подобно птице Феникс возродиться? Для кого? Птица высоко летает, на виду, её и подстрелить могут.
Сбой в программе моей произошёл, ошибка моей программы в малости: не там родился. Наверное, взлетевшая с пепелища, сожжённого войной города, в котором мне суждено было родиться, птица Феникс спугнула аиста, который нёс намётку на меня совсем в другое место, в другую страну, к другим родителям. Может, на пепелище какой из угольков тлел, привлёк внимание, может, аист погреться решил, может, из сил выбился, может, заблудился в темноте. Ночь ведь сеет семена детей. При звёздах дети лучше получаются.
И что? Чем лично меня не устраивали мои родители? Всё они для меня сделали: вырастили, выучили, мелочно не опекали, поставили на дорогу. Вдуматься, так не родителям надо было, чтобы я родился, а мне. Мне лично. Моей душе. Родиться, чтобы начать жить, чтобы присутствовать везде, чтобы меня признали.
Чего это я томлюсь, как пенка на молоке в русской печке? Утро смяло меня? Утро родило меня новым. Слабость и нерешительность добавили силу. Чувствую, что освободился от безразличия, обрёл какую-то уверенность.
Облизал губы. Проснувшаяся жажда жить, своей хитростью подсказывает ход: нет смысла торопить события. Жизни важно знать, что не нужно мне делать. Чтобы жизнь признала за своего, не надо отсвечивать, не надо везде присутствовать, не надо просить о мелких услугах, не надо производить вычисления. Надо меньше надоедать своим нытьём, как можно меньше общаться с нытиками.
Любовь ко всему должна быть избирательной. Жизни нужно, чтобы я ждал. Просто, ждал.
Так я и жду. Давно утихомирил в себе надежду.
Волнение тогда с чего? Да, бог с ним, с волнением.
Волнение из-за того, что ночью ненароком пролистал страницы своей жизни, судьбу потревожил. Так сказать, прооперировал историческими терминами, несколько вех отметил, свои возможности осмыслил. Вывод сделал, - кичиться нечем.
Но ведь и сожаление от несделанного не переполняет через край. Сожаление вызывает одно: время стало другим. Время пошло быстрее, неожиданностей много, углов острых, разных там заусениц, крючков, подводных камней.
Вывод: гибче надо быть.
Попал на крючок жизни? Жду, когда меня съедят? А может, не я, нервничая, извиваюсь, может жизнь, нервничая, не зная, чем и как меня умаслить, повременить заставляет?