Игорь Мерлинов
«В ожидании ветра»
*********
Песок ушёл, отступил, сместился, оставив на бреге привычном лишь плоские камни, камни все в трещинах изрезаны, буро-зелёным налётом покрыты, так, чтобы легче влюблённым имена наскрести на камнях пред волною.
Песок взял и ушёл, и не страшны ему молы, и волны, и далёкие баржи; только там, где волны ещё бились вчера о скалистый изрезанный берег, появился песок жёлтой спешной ладонью.
Песка больше нет, только я словно та одинокая в мире песчинка, что на том берегу почему-то осталась среди всех обещаний, что будет больше, больше, чем в море огромном песчинок.
В жарком, меняющемся вечно, но прежнем таком городишке всё как в вымышленной далёкой стране, Малаге, Андалусии, только теперь все становятся старше, гротескней, стройней или просто громадней, многие старые знакомые лица, многие новые, ещё десять лет как вчера топтавшие школьные классы.
Говорю я одной с леденцом, что она будто Фрида, Фрида Кало, но она улыбается в скобы и не знает, кто Фрида (была), говорю молодой: «Мексиканка…»
И проходят всё мимо, как вблизи корабли, эти задницы, всё шире и шире, эти пары сосков под смоченным хлопком, и верблюжьих копыт эти множества в радужной лайкре.
Поливаю цветы на веранде, у белых колонн, впереди только море за чередой пальм, пальметто и хвойных деревьев с палеозоя, его, впрочем, плохо я помню.
*********
Кукует горлица, кукует несвязно в кустах бугенвиллей, настойчиво так призывает припомнить прошедшее, подумать о краткости дней, что остались, и те и другие лишь тишина меж кукованьем.
Кукует горлица, на проводе, на гребне крыши, в саду, где цветы табебуйи обвили цветущую пальму, где шмель налетает в глубины цветов голубых, и горлица кукует о том моряке, что ещё не вернулся, взывает в просторы мариновой ряби, но, может, она тоже плачет и кличет того моряка, что остался на том берегу навсегда, о том моряке, что на этом остался, и так всё никак не выходит он в море.
На рифе коряги деревьев, снесённые мартовским штормом, средь них и сержанты, и рыбы другие, которым не знаю названья, дрейфуют мелькают живые в волнах субмарины.
Вдоль улицы девочка в розовом улыбается, левую ногу больную волочит, ей помощи нет, но вместо того всё делают делают бомбы, и нет сострадания ей, девочке в трико, по улице вниз ковыляющей долго.
Другая живот свой под платьем скрывает, у неё будет мальчик, которому пока только пять немногих месяцев, и мама его по той же дороге идёт, пропитания ищет, и воздух ночной светом звёзд поминутно пропитан.
И будит меня и сегодня горлица, кукует, что было вчера пусть не мучает боле, ведь всё по стечению судеб происходит, по воле небесной всё знающей сводни – и так мне горлица кукует.
*********
В ожидании ветра, гадаем по ветру, когда ему быть, и те даже гадают, что верят, что в далёком начале был только бонг, большой бонг, и в нём много ветра и дыма.
В ожидании ветра, но не того, что дует вдоль брега прерывисто, сильно, с напором, и, направленье меняя, он волны всё кружит в порядке и беспорядке, молочно-зелёные волны, что пенятся белым на гребнях.
Вот ветер поднялся и мчится вдоль берега парус, натянутый над юркой быстрой доской, и в небе парят паруса на стропах, но вскоре, но вскоре по истечении ряда часов опять наступает затишье, и белизна сгущается на горизонте, грозу предвещая, и птицы кричат, и в низком полёте волнуются птицы.
Но, после грозы, закатится солнце, окрасив всё в тыквенный, пурпурный, яркий-лиловый, и силуэты деревьев утонут в лиловом закате, оранжевый отблеск на небе померкнет.
А там – темнота, но приходит из тьмы молодая Мария, с цветком красным майским в тугих волосах, и что-то щебечет, бессвязно и нервно смеётся; рука у Марии дрожит, и вертится кисть, и в такт заливается смехом Мария с фаюмской кожей, и с большими глазами; она закрывает глаза, и капельки влаги стекают с упругих сосков на живот, до бутона; смеётся она и мечтает, и мальчика, девочку хочет – двоих, таких же прелестных, как мать, танцовщица.
Но как передать мне Марии, что я, хоть и сплю с ней, но всё равно – в ожидании ветра.
*********
Великолепный фрегат крылья расправил над головою, кружит и петляет, пикирует вниз среди чаек, но приводниться не может, а может, не хочет, витает над синевой, что в глубину переходит. Что ему глубина под высотою?
Если б Марти взял да ошибся, и неправильный выбрал бы остров средь Испанских владений, и на это ступил побережье, мне бы ошибаться б так долго пришлось или долго бы быть удивительно правым, кто знает? Только вместе со мной провиденье, какую б не выбрал дорогу.
Если сяду я в крепкое сбитое навек резное тяжёлое кресло-качалку, - что промчится в видении, прерываемом писком пернатых, ласточек писком и горлиц воркованьем?
Вот прикован к столбу на цепи, без сиденья, через раму и колесо, чей-то велик. Быть может, уже двести лет, и давно не найти ничего о владельце.
В этот бронзовый век кто-то по-прежнему пишет. Кто-то читает по-прежнему, пером на бумаге, печатью, словами, но вскоре, и этому веку настанет конец, и вылит останется в бронзе – писателей нет и читателей также.
Но может тогда, они с видимой части Луны, к обратной переберутся, пока же я остаюсь там, где мне виден мой шар голубой и всё это земное, и как ни хочу, ни стараюсь, всё зря, не могу я земное покинуть.
Тому подтверждение Фрида Кало, что мне улыбается в скобы, и с хмеля бутылью танцует под светом торшера, и тёмные брови её широко подведены карандашами и кистью.
*********
Колибри вьётся в цветах, в бутонах пышных расцветших, ко всем подлетает, а на кусте бутонов так пятьдесят, и всё краше и краше, Орхидеи, Далии, Розы, лепестки их трепещут навстречу колибри.
Между мною и садом ворота, тяжёлые заперты на колесе и замке, за решётками путь, что ведёт в глубину, и зелёные плотные ветви тень создали, и тишину, увлажнённую яростным ливнем.
Что меня не пускает в этот сад за тяжёлым забором? Не войти в этот сад; довелось, может только немногим чрез ворота пройти и в нём выжить, но, впрочем, может быть никому.
Что же держит вот эти ворота? Или, сад – с моей стороны, на той улице, солнце где ярко припекает, где шум, суета, темнота и огни переулков?
И мне никогда не отпереть те ворота и не пройти в сад тенистых и влажных деревьев, - я остаюсь того сада извне, ибо как ни стараться, всё что дано, пред воротами, здесь, где широкие бёдра и плечи женщин, что с корзинами ходят вверх и вниз, и несут на плечах, на ногах, на сердцах урожай, и младенчества дни и отцов, что куролесят.
Вот на роликах девочка мчится, кружится на эспланаде, и мальчик за ней, на коньках на ступеньку взлетает, и роликов круг, и они так же, как и возникли, на дороге уже исчезают, когда солнце садится в оранжевый моголь, в пелену над океаном. Только я остаюсь в этой тёмной аллее пред садом.
*********
Мир не таков, каким он виден, и вовсе иной чем кажется мысленно. Прошёл ливень, и чудо пристало к асфальту, разбросано только что и осталось поднять его и удивляться чудесному; как всё не так, и если даже случается чудо простое, то, как необъяснимо всё свыше.
А где-то вдали приходит лето, и месяц новый приходит на гору Фавор, приходит в поля, что зеленеют в долине, в Изреельской долине и на полях Аиалона.
И только тогда мне открыты ворота, ворота в тот сад, что казался закрытым ещё накануне, но – чудо, случилось же чудо, врата приоткрылись, совсем ненадолго, но всё же! Цветёт же над ними гибискус, и красным полощется между деревьев, что пламя.
Ты смотришь, с восточным разрезом глаза твои, думаешь ты, что я рыцарь, тридцать первый рыцарь Сантьяго, и верен я ордену, и на коне вхожу я в долину, но я усмехаюсь. Я говорю, что горжусь моей кожей оранжево-синей, что переходит в твою, гладкую, цвета пенок и кофе, что сдуваю с фарфора на тихой веранде устремлённой в открытое море. Ни рыцарь я, ни идальго, ни крови креольской, гонюсь я за ветром, что волны уносит.
Сидят рыбаки на базальтовых скалах. Горлицы в кустах бугенвиллей воркуют. Я всё в ожидании чуда и ветра. Пишу по телам акварелью, акрилом. Путешествую я по созвездьям, так чётко что нанесены, созвездья на теле: бедре и плече, груди и запястье, лодыжке и выше, и выше, и выше – над садом.
Июнь 2018 г.