Глава 1А из романа "Целуя девушек в снегу"
Чужого горя не бывает,
Кто это подтвердить боится, —
Наверно, или убивает,
Или готовится в убийцы…
К. Симонов.
Когда в очередной раз речь зашла о том, чтобы пригласить на обед Павла Викторовича, нашего дальнего родственника, бабушка Катя, споласкивая посуду, занудно засокрушалась, что Пашка Туров давно к нам не заглядывал, а сам я, год, как прекратил навещать влиятельного и богатеющего Ложкина. Павел Викторович и Туров проживали в одном микрорайоне, именуемом в Нижнем Тачанске «Вишнёвкой», ни тот, ни другой не подозревали о существовании друг друга, и лично были не знакомы.
Небо над типовыми панельками, где они испокон века обитали, имело устойчивый цвет густой вишнёвой наливки, от этого сходства и пошло, данное неизвестным острословом местного розлива, название, ставшее со временем, в некотором роде визитной карточкой Тачанска. Объяснялся несвойственный естественным небесным цветам оттенок, побуждающий, впервые увидевшего его сельчанина, удивлённо тыкать пальцем в вышину, толкать соседа, и вопрошать: «Эт чё, Миха, у них туточки, дураков, испытания проводят, чё ли?» и добавлять: «Фууу, ну и вонишша! Точно у нас в коровнике!», расположением в городской черте химических и металлургических предприятий, щедро делящихся с обитателями Нижнего Тачанска радужными выбросами и оригинальным букетом ароматов периодической таблицы Менделеева. В джентльменский набор входили формальдегид, сероводород, свинец, висмут и прочие незаменимые для укрепляющего моциона среднестатистического тачанца вещества.
Ничем не примечательным свежим майским утром, после ночного кислотного дождичка, в четверг, проезжая у железнодорожного вокзала, откуда открывалось диковинное апокалиптически–завораживающее зрелище тянущихся в поднебесье лисьих хвостищ дымов, постепенно смешивающихся и придающих друг другу дополнительные лилово-ядовитые отливы, я стал невольным свидетелем, как мальчик лет четырёх, зачарованно таращась на бурлящие вверху волны, затормошил мать: «Мам, а там облака надувают, да? Как мыльные пузыри? Там Бог живёт, да?» Я усмехнулся, расслышав по–детски наивный вопрос, но не узнал, что ему ответила мама, - достаточно миловидная молодая женщина, одной рукой беспрестанно одёргивающая подпрыгивающего у неё на коленях сына, а второй взбивавшая короткую причёску, и прикрывающая лицо от восходящего солнца. Именно в момент, когда она взялась воспитывать сынишку, обронившего белую невесомую бейсболку на пол и вскочившему дабы её подобрать, раздался усиленный динамиком баритон:
— Улица Парковая. Следующая— Луговая.
Я оторвался от обёрнутого изолентой расшатанного в паззлах поручня, остановился у вагонной двери и опёрся на неё. Конечно, я вроде бы нарушал правило, начертанное молочными полусмытыми трафаретными знаками на стекле: «Не наваливаться на дверь во время движения», но, воспринимая намалёванное буквально, я не наваливался, а слегка опирался. Кондуктор содравшая с меня плату за проезд, спокойно подрёмывала. Провожая взглядом тополя с юными, не покрытыми слоем пыли, листочками, дорожные столбы, фырчащие легковушки, обгоняющие наш дребезжащий трамвай, я приметил и отражение мальчика, вновь ластившегося к матери, успевшей, пока мальчонка поднимал кепчонку и неловко сбивал с неё соринки, разгладить свою плюшевую юбочку. Мать что–то принялась рассказывать ребёнку, но я не разбирал слов женщины.
Вместе со мной вышли трое — два джинсовых парня лет двадцати, заспешивших асфальтированной тропинкой вдоль акаций, и высокая, длинноволосая, близоруко щурившаяся девушка, подносящая запястье с часиками практически к носу. На Луговой высаживалась сопливая абитура и сирые студентишки, голосовавшие рублём за относительно дешёвый вид транспорта. Надо признать, не лучший вариант, ведь отсюда до учебного заведения около километра.
Перебежав размашистым шагом брусчатку, я обернулся назад, посмотреть, как, кряхтя и постукивая колёсами на стыках, незаметно набирая скорость, отъезжает трамвай, увозящий маму и её любознательного, резвого отпрыска. В этом городе меня никто не знал, я тоже не водил знакомство с 99,9% населяющих Тачанск, поэтому и не стеснялся носить очки с линзами на -7, но и в них не сумел разглядеть минутных попутчиков.
Трамвай оставался, хочешь не хочешь, платным, и деньги с пассажиров взимали исправно. Находчивые школяры прибегали к хитрому способу прокатиться до института условно–бесплатно. на электричке. Она стартовала в областной центр в 07:31, за полчаса до занятий. Проехать в ней требовалось единственный завалящий полустанок, и студенты, учитывая, что контролёры не брались шерстить всех подряд на столь малой дистанции, торчали 4 минуты в пропитавшемся грошовым отечественным табаком тамбуре.
Вообще–то, до ВУЗа катался автобус, собиравший учащихся последовательно в трёх точках Тачанска. Маленький, вонючий, с минимумом места. К сожалению, я на него, не поспевал.
Также, Лазарев и я не пользовались электричкой. Просто опаздывали, прибывая на вокзал после того, как она прощалась с перроном. Но находились и те, кто направлялся на учёбу принципиально на поезде. Мне и моему институтскому корешу, Дюше Лазареву, улыбчивому, никогда не унывающему очкастому крепышу, ставшему вскоре звездой вузовского КВНа, порою удавалось доезжать без пересадки. Если в час пик, получалось втиснуться в механическое нутро, на прямой рейс с Медянки до Лесной, мы, безмерно довольные сим фактом, благополучно достигали своей остановки, не потратив впустую ни стёртого медного пенса. Правда, заранее выгребали поближе к двери, - толпа наглухо запечатывала пространство, и маячила не иллюзорная опасность, трепыхаясь селёдкой в неводе, проскочить свою улицу.
Весной и осенью попадать в пединститут казалось не сложно. Зимой обстояло печальней. Особенно первой зимой, когда рухнула великая держава, а экономику желторотые реформаторы в малиновых пиджаках вогнали в коматозное состояние. Естественно, Тачанск не обошли катастрофы, обрушившиеся на население в ту тяжёлую годину. Острейшей проблемой явилась транспортная. Она не свалилась ниоткуда этаким невиданным зверем, негаданно материализовавшимся с началом шоковой терапии. С крушением Союза, государство погрузилось в повальное обнищание, деградацию государственных заводов, лишённых ассигнований. Сократилось число автобусов на Медянку, а число аборигенов в спальном районе продолжало увеличиваться. Уехать утром и вернуться в Медянку вечером, стало нереально затруднительно.
Вдобавок, зима на слиянии эпох выдалась не на шутку немилосердной. В нервозном ожидании транспорта иногда выстаивали минут по сорок, коченея на обжигающем ветру, кидаясь к каждому автобусу. Но они ранее до треска забивались людьми, и тащились, резко сигналя, да демонстрировали остающимся красные огоньки фар. Время от времени, доведённый до крайности, народ целым скопищем блокировал «Икарус». Счастливчики, набившиеся внутрь, будто сельди в бочку, упёршись в разворачивающиеся створки, не позволяли им распахнуться, и разочарованные группы работяг, бессильно пинали по скатам и бортам, матерились, но отпускали автобус восвояси.
Трамваи ходили тогда без графика. Вагоновожатой, согласно инструкции, полагалось закрывать двери полностью и, беснующиеся снаружи, принимались толчками утрамбовывать закрепившихся на подножке. Сопровождалось действо истеричными воплями в микрофон: «Пока двери не закроете, никуда не поедем! Освободите среднюю, поднимитесь выше! Пройдите вглубь салона». Неслись сердитые выкрики: «Твоюмать, да куда наверх? На крышу, что ли, лезть, нах? Или на провода?» В жуткой давке люди пробирались к выходу за две, а то и три остановки до нужной. Ловкачи цирковыми акробатами болтались на сцепке, так называемой «колбасе». Очень редко на линию выпинывали сдвоенные вагоны, и подловить их появление считалось несомненной удачей.
Пару раз в предрассветные туманные морозы под –30, после безрезультатных метаний от автобуса к трамваю и обратно, я посиневший возвращался в квартиру. А бабушка с дедом, дозволив мне отогреться и подтереть сопли, доставали из чулана рукавицы, валенки, заставляли сменить на них зимние ботинки на рыбьем меху, осенние перчатки, и выпроваживали, приговаривая: «Даже не мечтай сачковать! Ишь придумал, уроки прогуливать! Холодно ему! Всем холодно, другие–то терпят! Не нюнят!» Они изнеженность внука решительно не понимали. Их детство и юность прошли в гораздо худших условиях. Они, мёрзли и недоедали, а до школы добирались за двенадцать вёрст в любую погоду.
Ситуация поменялась, едва приватизации подвергся изношенный транспортный парк Нижнего Тачанка. На трассу повыгоняли окончательно разваливающиеся колымаги-скотовозы с дырами в полу. Стоимость проезда в подобной телеге составляла 5 рублей, а потом и 15, в муниципальном автобусе — 50 копеек. Увы, муниципальных не сохранилось. Проезд в трамвае с повышением цен сравнялся с полтинником, но и его, подчас, экономили, - в плотной массе ездоков ни один кондуктор работать не мог. Сидя на отведённом ей закутке контролёрша, дёргаясь, кричала: «Передаём за билетики и проездные! На конечной шмонает контроль! Пересылаем деньги!» Кто–то покорно отсылал вперёд монетки, но значительная часть притворялась глухой и немой, постно изучая слой льда на окнах.
Однажды, когда морозец бодро пощипывал за щёки, вожжа попала нам с Лазаревым под хвост, и мы, сами не желая, совершили надолго запомнившийся анабазис. Добравшись до привокзальной гостиницы на заводском автобусе, я и мой товарищ увидали лишь маячок вагона. Становилось понятно, - лекцию мы неминуемо пропускаем.
Отплясывая на обочине джигу, мы с Дмитрием неожиданно повстречали Серёгу Травкина и Ольгерда Пустышкина, величаемого Савельичем. Бригада Лазарева, за исключением Паши Турова, летом участвовавшая в ремонте факультета, внезапно оказалась в сборе. После непродолжительного замешательства и реплик: «Чё делать–то будем?», рыжебородый блондин Травкин предложил:
— Айда на электричку-истеричку. Она, вроде, не отошла. Погнали!
— Ты однозначно офигел, Серёга, — парировал вечно ноющий, худосочный мачо Савельич, — она ту–ту. Поезд свалил, собачка сдохла.
Его родственница посменно подвизалась в справочном бюро, и расписание он знал вернее однокурсников.
— Да нет! — набычился Травкин. — Говорю я тебе, она не ушла. Гарантирую на 100%. Золотой зуб Ахмета даю. Я во вторник так же спасся. Пошагали, опоздаем же!
— «Так вы будете сегодня пихать, или вы не будете сегодня пихать?» — гоготнул Пустышкин, процитировав Серёгу.
Травкин, потешаясь, цапанул его за шиворот куртки, а Дима, поправив сползающие с переносицы дымчатые очки, интеллигентно и резонно изрёк:
— Йок макарёк, блин, спорщики! Короче, вась или не вась, уж решайте! Тупо ждём, или на вокзал двигаем.
— Мне - пофиг, — пожав плечами, мгновенно согласился Савельич, — на электричку, значит на электричку.
И мы бегом припустили к каменным ступеням.
— Может, сквозанём в обход? — я метнулся к зелёным решетчатым воротам, выводившим к полотну.
— Не укладываемся, — отмахнулся Серж, — напрямую, зданием.
Не поскользнувшись на полированном стылом граните, мы, напоминая пьяных от весны, щебечущих воробушков, взлетели к тугим маятниковым створкам и, запыхавшись, ввалились в зал. У входа, бабульки раскладывали на дощатых ящиках из–под яблок нехитрый товар, предназначенный для сбыта: ношеные вещички, шерстяные варежки и носки, старые журналы, традиционные маслянистые подсолённые семечки в бумажных пакетиках из газеты «Известия», пачки сигарет, которыми, и без оборотистых старушенций, ломились полки в киосках, жевательные резинки, презервативы, бутылки с пивом и водкой невыясненного происхождения. Стояло взлохмаченное утро, ларьки, приткнувшиеся к не ремонтированным с царя Никиты стенам с осыпающейся, неуютной казённой светло–синей краской, только начинали открываться.
Застрельщиками в триумфальном завоевании вокзала киоскёрами и ларёчниками стали газетчики, оттяпавшие себе самый лакомый кусок. Они нагло разворачивали раскладушки, предварительно модернизированные фанерным покрытием. Эти суетливые торгаши с бегающими жучками глазёнок без зазрения совести вбухивали пролетариям не соцреализм, а секспросвет шокирующими номерами «СПИД-инфо» и «Плейбоя»; пугали статьями альманаха «Совершенно секретно» и «Криминал»; восхищали прыщавых юнцов тощими брошюрками «Как увеличить грудь/член за неделю» и «Подари любовнице оргазм»; приводили в недоумение дачников со стажем самиздатовской макулатурой «Суперурожай картошки на лоджии» и «Лук от неизлечимых болезней»; завлекали выигрышем в «1000 кроссвордов и сканвордов», «Угадай и получи» и прочим, прочим, прочим псевдоинтеллектуальным шлаком, превращавшим головы простодушных, привыкших свято верить типографскому слову, граждан погибшей страны, в сортиры.
Вслед за газетчиками на вокзал просочились торговцы книгами. Их ассортимент был разношёрстным, а расценки — конскими. Многостраничные «Энциклопедии»; научпоп, не пользующийся ажиотажным спросом; моментально разлетающееся западное и раритетное российское фэнтези; приключения и фантастика; увесистые кирпичики с броскими наименованиями: «Кремлёвские жёны», «Библия», «Возлюбленные Гитлера», гороскопы, «Пришельцы среди нас», «Изнасилованные Берией» и т. д. Хитом продаж числилась книжонка Вити Резуна, изданная сотнями тысяч экземпляров, «Ледокол». По уверениям лотошника, в смену он реализовывал по 10–15 штук «Ледокола».
Лотки с книжками магнитом притягивали любопытствующих, изголодавшихся книгочеев, и фолианты приходилось специально заказывать на завтра. Предвзятый читатель непременно посчитает, что я, перечисляя подробности, способен исключительно ехидничать и изгаляться над восторжествовавшей «швабодой». И он ошибётся. Я охотился и за мистическими захватывающими сочинениями, и за эзотерикой. Да и Лазарев тратил на приключенческую жвачку, фантастику и детективы, невеликую стипендию. А что не покупал, - брал напрокат в моей библиотеке. В то время я собрал тридцать томов питерского издательства «Северо–Запад», ныне раритетных и ценимых библиофилами. Тогда они мне рисовались неким прорывом в неизведанное, но с возрастом я радикально пересмотрел отношение к квазилитературе.
Книги, кропотливо и беззаветно отбираемые мною в течение ряда лет, при разводе с Линой застряли у неё. И я не слишком о них сожалел. В отличие от пятитомника француза Марселя Пруста, ставшего моим любимым классическим зарубежным автором. Я забыл его у Лины, и замышлял забрать позже, но стратегическим замыслам было не суждено сбыться.
Хороня священные для нас реликвии в чужом жилье, где довелось безоглядно наслаждаться уютом и лаской, мы безотчётно убеждаем себя в неизбежности реванша. Сохраняем за собой перспективу вернуться. Как бы, за ними. Впрочем, чего юлить, отнюдь не за ними. За скорлупой вчерашнего счастьем. За его призраком. За просыпанным песком арабских часов и гранатовым жаром соловьиных ночей.
Лютым закуржавевшим январём я увёз иные книжки. Те, что представлялись более ценными, более значимыми. О томящейся в крохотной душной кладовке Лины библиотеке космической фантастики не упоминал. Но о винтажном Прусте думал часто, и ничтоже сумняшеся предпринял дерзновенную и безуспешную попытку вызволить его из плена людей, серьёзную литературу не читавших, и читать не планирующих. Выяснилось - книги выброшены Линой Аликовной на помойку. Стопы книг на помойке, на слякотной свалке. Мы здорово поругались с Линой Аликовной, и вследствие скандала не общались.
Но не фантастикой единой жил я. По наводке хамелеонообразного и бесхребетного Паши Турова, я приобщился к брехне Вити Резуна. И, нечего греха таить, она меня весьма впечатлила. Никто и не пытался проверить точность цитат, коими изобиловали творения перебежчика. Хватило и у меня глупости подсунуть сии опусы деду Ивану, пришедшему в неподдельное возмущение от их содержания.
Пожалуй, из нашей куцей компании, аргументированно и взвешенно разбивал лживость резуновской пропаганды лишь Куприян Южинов. Интересуясь военной историей, хорошо ориентируясь в определённых её аспектах, он насмерть рубился с Туровым, обсуждая «Ледокол» и «Аквариум», выставляя посмешищами, и Резуна, и Павлуху, невразумительно мекавшего на неудобные комментарии в цифрах, и в финале с кислой пунцовой ряхой покидавшего насиженное гнёздышко у тёплой батареи, где на переменах проходило рассмотрение волнующих нас тем.
К прочно обосновавшимся книготорговцам присоединились продавцы бижутерии, пышных пирожков и булочек. В палатках можно было приобрести всё, от сухариков и вяленой воблы, до приторного итальянского ликёра, минералки и палёного коньяка. Некогда сверкающий витринами Тачанск больше и больше смахивал на огромную барахолку. Прямо на тротуарах рассаживались торговки, загорелые азиаты, потусторонние кадры с размытыми, поплывшими от невзгод, невнятными лицами, навязывавшие одежду, обувь, еду, столярные и плотницкие инструмента, сантехнику. На перекрёстках, задыхавшихся от слякоти и отбросов, продавался и покупался шанс выжить.
Здесь устраивался дежурный замызганный нищий. У его обмоток валялась затасканная шапка–ушанка или консервная банка с мелочью. За брошенную ему денежку, заросший человек крестился, бормоча слова признательности и тряся засаленными волосами. Такой же бродяга караулил и у туалетов, распространявших по залам ожидания ни на что не похожую аммиачно–хлорированную вонь. Эти побирушки не имели в немытых руках, безграмотно исписанных картонок, с текстом: «Памагите. Сгарел дом» и т. д. Картонки, по–моему, существенно умножили количество добываемого. Одно дело, если перед тобой непонятно кто, без судьбы, и в корне другое, когда ты готов сопереживать надписи, пусть и выдуманной, про операцию, про сгоревший дом, или, банальному: «Бежал из Таджикистана/Узбекистана/Чечни». Поражали просящие милостыню женщины с двумя-тремя детьми. Они молча врастали в асфальт или наоборот слонялись по захламлённой площади. Им совали рубли, поспешно ускользая с бередящим душу чувством тревоги, их не принимали в расчёт, от них отворачивались. А они с надеждой шарахались от обывателя к обывателю, сипло, простуженно умоляюще хрипя: «Подайте, Христа ради!». К бедолагам притерпелись, и они перестали вызывать раздражение. То ли примелькались, то ли сознание вины притупилось, задавливаемое цедимым: «Нам бы кто помог!»
Непреложным атрибутом того бесшабашного разгульного периода являлись ярко разряженные цыганки с папиросинами и голопузым выводком нечёсаной мелюзги, обиравшие доверчивых лохов. Берясь за обработку клиента типичным подходцем: «Дэвушка/ жэншина/ мущщина, падскажи, как на почту проэхать», продолжали в окружении сгрудившихся товарок: «Э–э–э! Такая/такой добрая/добрый, и такой нещщастный/нещщастная! Ну-ка погадаю, всю правду скажу, красавица/красавец! Всё, как есть узнаэшь! Вижу, проблэмы у тэбя с родными!» и заканчивали сакраментальным: «Вах! Слюшай. Порчу на тэбе вижу. Балезн вижу Лучшая подруга, мразь косорылая, порчу наслала. Вот, возьми самую крупную свою купюру в правый ладонь, дай свой волос, научу тэбя, как избавиться, век помнить будэшь, век благодарить!» В итоге, лопоухий лошара отваливал от них с пустой, гудящей башкой, и выпотрошенным портмоне. А стая цыганок, каркая сытыми воронами, растворялись в неизвестности.
Чудом не вляпался в подобную заваруху, вовремя опомнившись, стоило речи зайти о «позолотить ручку», и я, по дури и пьяни. И, расчухав суть, послал расфуфыренную клушу по алфавиту, за что оказался ею проклят, и награждён скачком гипертонии. А на следующий день непостижимо вывернулся сухим из крайне неприятного происшествия на факультете.
Лине, насколько я позднее узнал, повезло меньше. Перечисленные стадии охмурения она проморгала, и спохватилась, когда её месячная получка, и пенсия её мамаши, перекочевали под цветастый балахон цыганки. Осознав, что месяц им придётся реально варить суп из топора, она со слезами и писком рванулась за уходящими к голосистому прошашлыченному рынку мошенницами, схватила одну за локоть, с рёвом принялась голосить, что, если не принесёт деньги, они с мамой умрут с голоду. Изумлённая её истерикой, оглянувшись, обманщица уронила Лине под ноги платочек с завёрнутыми в него банкнотами. С тех пор Лина боялась этих тварей, и как–то сжималась, замечая цыганок. А манекены, снующие мимо, отшатывались и ускоряли шаг, сканируя вывеску магазина меховых изделий. Никого не интересовало, что ограбили подростка. «Это меня не касается», — мысленно твердили они. Но понимали ли, что, бросая другого на растерзание негодяям, они отдают на расправу и себя? И их аналогичным образом, в любой миг, могут обмануть, обобрать как липку, избить на виду у людского прибоя, тщательно огибающего отражающие синее сентябрьское небо лужи с красными корабликами кленовых листьев?
Вряд ли.
Я был таким же.
В 90-е, закономерно, в результате мутаций, под воздействием страха нищеты, смерти, безработицы, из-под спуда прорезался на свет новый сорт человека (человека ли?) — человек равнодушный. И необычайную популярность обрела фраза: «Твои проблемы!» Я не слышал её в Советском Союзе. И никогда не услышу в «новой России». Произносящие эти слова, по сути, отрекались от звания мыслящих, разумных существ. Они неуловимо утрачивали представление о взаимопомощи и милосердии, - основы выживания в Период Перемен, самонадеянно полагали: устаревшие принципы им не потребуются. Многие, пивной жестянкой откатившиеся от «мы» к «я», термин «взаимопомощь», вспоминают не раньше, чем жареная деревенская птица клюнет их в седалище.
— На каком пути–то? — озадачился Димка, застывший у спуска в тоннель, тщетно вглядываясь запотевшими очками в висевшее над пригородными кассами электронное информационное табло.
— На четвёртом, кажись…, — подтолкнул его Травкин, и мы поскакали вниз.
Вприпрыжку миновав подземный переход с цементным, неизменно влажным потолком, мокрыми и в немилосердную летнюю жару не просыхающими паллетами, мы прогромыхали деревянной заледенелой лестницей. Вблизи от места посадки дислоцировался ещё один клошар, раскрасневшийся и ёжащийся от позёмки, заискивающе кивающий всякому прохожему, что–то лопочущий, трогающий распухшей рукой облезлую жестянку из–под монпансье. Не обращая на него внимания, мы оккупировали зловонный тамбур.
К нам вышел низкорослый худой мужчина, неспешно извлёк из надорванного кармана серого демисезонного пальтишки жёванную пачку «Полёта», чиркнул трижды никак не желавшей загораться спичкой, прикурил, удовлетворённо пыхнул струёй дыма в плафон лампы, и щелчком запустил огарок спички в бича. Поелозив по затылку лёгкой вязаной шапочкой, и харкнув на перрон он, словно скрывая оскал, прищурился от едкого табака, когда Травкин зачастил:
— А! Видали. Я ж говорил. Кажись, и на греков успеваем. Что там сейчас?
— Пелопонесские войны, — отозвался я.
Сдаётся, никто, кроме меня, не отметил ухмылки курильщика. А у меня стало зарождаться смутное подозрение. Нехорошее подозрение. Ибо мы вломились в поезд, не уточнив, куда он идёт.
— Осторожно, двери закрррр-ся! — затарахтел роботизированный тембр. — Слдщая оствка дртрбр…
Пустышкин, предвкушая отправление, радостно потёр ладошки, а мужик отшвырнул недокуренную сигарету на бетонные плиты, снова сплюнул и укрылся в тепле вагона. Окурок, упав возле часов, разметал вокруг искры и покатился к коленям бомжа. Тот не растерялся и проворно потянулся к дымящейся у его чунь цигарке.
Тут двери с шипением и грохотом схлопнулись, электричка дёрнулась, и лениво поплыла.
В противоположную от нашей «альма матер» сторону!
Мы ошарашенно застыли, не уразумев целиком, что происходит и как такое случилось. И затараторили наперебой:
— Ты куда нас завёл, Сусанин тачанский?
— Вот влипли! Охренеть!
— Травкин, ты травки перекурил? Мы в Суглиново едем!
— Гарантируешь, угу? На 100%, угу?
Серж, чуть побледневший, обескураженно смотрел на мелькающие за окошечком станционные строения, куцые деревца.
— Вашу с передподвывертом! А вы чего ж не посмотрели? Отличились, панимашь! Засунули меня в электричку! Я вам министр железнодорожного транспорта? Слушайте, в прошлый раз на этом пути поезд стоял.
И Травкин яростно почесал огненно — рыжую бородёнку.
— Оба–на, мы его, оказывается, сюда засунули! Зизитопера недобитого! Растудыть его в макрель! И где следующая станция, гарант скандинавский? В коммуне? — поинтересовался я.
Серёга понурился.
— А какая электричка-т? Обычная или скорая? — спросил он.
Присутствующие переглянулись, а Савельич согнулся пополам от хохота и хлопнул себя по ляжке.
— Наверное, депо… — неуверенно поделился предположением Серж.
Но локомотив, набрав разбег, промахнул депо, не замедляя хода.
— Выходит, Сортировка… — меланхолично прокомментировал Травкин. Он переживал, что опростоволосился и подвёл приятелей.
Ремонтное депо находилось в трёх километрах от вокзала, Сортировка в четырёх.
Лазарев протяжно присвистнул, грустно улыбнувшись и подмигнув отражению. И действительно, на Сортировке мы спрыгнули с высокого приступка негостеприимной площадки, заозирались.
— И? Куда теперь прикажете? — задал Дюша волнующий нас вопрос.
— Туда… — мотнул Серёга в направлении Тачанска.
— По железке, что ль, пойдём? В ментовку сдадут…
— Авось не сдадут… Не догонят…
— «Дырку им от бублика, а не Шарапова», — щегольнул я знанием классики.
А Травкин попинал натруженные рельсы, высморкался, поманил, поковыляли, мол, камрады. Солнышко светило в глаза, а мы, переступая со шпалы на шпалу, бойко по-солдатски шкандыбали к городу, избегая опасных участков. Десяток сплетающихся и расходящихся лучей, цистерны с нефтью, с мазутом, полувагоны и хопперы с углём, щебнем, платформы с лесом. Бесконечные составы не позволяли петлять, срезать, маневрировать. Вдыхая весенний воздух, пропахший маслом и креозотом, мы вытягивались цугом между ними. А очутившись на открытом отрезке, переходили на молодцеватую рысь, игнорируя стрелки и семафоры, пришпориваемые возмущённым женским рыком из невидимого громкоговорителя: «Почему посторонние на территории? Немедленно покинуть зону прохождения электропоездов! Галя, набери вневедомственную!».
— Долго переться? — периодически поскуливал спотыкавшийся Пустышкин.
Проступили треугольники крыш частного сектора, кирпичные гаражи и хмурые многоэтажки. Мы заметили грунтовку, и перебрались на неё, вздохнув с облегчением.
— Фууууух! — всхлипнул Травкин. — Выбрались!
— Скорей бы уж! — простонал я, закидывая спортивную сумку на шею.
– Шустрый, аки вода в унитазе! – съязвил Димка.
Лазарев держался молодцом, сказывались регулярные занятия карате. Дюшины немного изогнутые, как у кавалериста, ноги не знали устали. Он постоянно поддёргивал съезжающие на кончик малость вздёрнутого носа, очки. И нежданно вполголоса затянул:
«Псы с городских окраин – есть такая порода.
С виду обычная стая, их больше год от года…
А в этом месте по-другому не прожить!»
– Заткнулся б, ты, бригадира! Без тебя тошно! – сквозь одышку клокотнул Савельич.
– Мой вайбайтуй сносить твой тыква и учить её почтению к великому господину! – незамедлительно отреагировал Лазарев, подпрыгнув и изобразив ботинком круговое движение.
– Но-но, вон кол из забора выдерну и по паклюшкам. Против лома нет приёма! – осклабился Ольгерд.
– Ща приедем, Нина Ивановна вас помирит на семинаре. А мало покажется, на коллоквиуме добавит. Сольётесь в экстазе дружбы, любви и всеобщего мирового консенсуса, - невыразительно пробурчал Травкин.
Перед нами расстилалась магистраль Чёрного Берега.
— Наконец–то! — вырвалось у меня.
– Фьююююииить! – Димыч задорно свистнул, подражая Соловью-разбойнику. – Аля-улю! Гони гусей по закоулочкам! Ломанули, пацаны, караваны грабить!
Наш топот дробью рассыпался по переулку, и пригаражные матёрые псины азартно поддержали его грозным захлёбывающимся лаем из-за калиток.
Фортуна, утомившаяся испытывать нас, засовестилась и прокатила студиозусов от чёрнобережных трущоб до Луговой.
Не сдавая одёжку в институтскую подвальную раздевалку, мы взбежали на второй этаж истфака, когда перекур заканчивался. Большегубый Туров, изнывающий от безделья подле окна, придурковато воззрился, встряхнул кудрями и, напыжившись, разродился жутко неполиткорректным:
— Вы где шатались, тунеядцы?
— Где–где… в курином гнезде! Яйца крали, тебя е…и! — не сбавляя напора, презрительно процедил Дмитрий и мы, взмыленные, неуклюже сдёргивая с себя пуховики, со звонком протопали в аудиторию, куда не успела спуститься из преподавательской Нина Ивановна Старицкая, читающая нам историю Древнего Мира.