Высох июнь, и волк – высохший, с хвостом-крюком. И когда он с неба кусался, то все это было вместе – и солнце его, и сам он – захватчик узких улиц. Машины как заложники. Они отравляют сами себя, низводя суть своего существования к банальному, а именно – к неким продуктам на большой сковороде. Но нет никакого именно. Человек – насекомое, а автомобиль его – не одежда, но куколка, видоизменившая смысл. Он бежит и не думает. И, чтобы было хорошо бежать и не думать, существуют вещи – и они всегда горят в голове, они – звезды на светлом и злом небе. Страсть к вещам словно бы жажда вещего дождя, но дождя снова нет. Но я все равно мечтаю о вещах, они наполняют сознание смыслом, и вот – переработка природы и есть человеческое бытие.
Под волком я имею в виду жару.
Еще, мне не нравится, когда менеджер за прилавком решил, что он – паук, король угла. Компьютеры – лишь пыль разума, а вот если бы он продавал вина, если бы он был небольшим, локальным, но грамотным пропагандистом космоса, разве сказал я ему хоть слово? Разве не понял бы я его миссию? Он бы сказал тогда:
-Ну разве вы что-то знаете? Вам не обойтись без моей поддержки!
-О да, - ответил бы я, - начинайте поддерживать меня.
-Вы же знаете, что вино начинается на солнце.
-Как это так?
- Не буквально.
- Через лучи?
- Нет. Через нити духов и тайных знаков, через невидимые мосты, по которым идут прекрасные винопроводы, и, наконец, через краны. Людям часто кажется, что диалог существует для тестирования собственного статуса, и, в своем разговоре с менеджером вина, я должен был сказать:
- Все считают бабки.
- Да.
- Значит…
- Но должен быть кто-то, кто отличает человека от обезьян. В древности и жил-был такой человек. Все австралопитеки сидели кружком на поляне, грелись на солнце и искали друг у друга блох. И тут один сказал – я придумал. Если стать носом к востоку и вот так вот потянуться особым образом, то в теле возникает напряженность, и она сходит к голове, и внутри головы вдруг происходит разрядка в виде одного толчка – это шевелиться извилина. И вот, когда я так сделал, я вдруг понял – возможно думать. А когда ты мыслишь, ты вдруг почему-то лысеешь, но шерсть начинает опадать сначала на лбу. А разве это плохо? Пусть она на лбу и не растет, так же лучше, без шерсти, в глаза она не лезет.
- Что самое главное? – спросил его сосед.
- Вот это.
- Нет. Ешь ты или не ешь мясо – вот что.
- Но что даёт мясо?
- Ничего. Мясо ничего не дает. Только и того – что если ты мясо ешь, то ты – крутой. А кто не ест, тот лошара. Понял, чо? Мясо. По мясу и судят о настоящем австралопитеке.
А у него, значит, была жена – тоже, стало быть, волосатая самка древнего человека, и она от него ушла – так как в один день она стала считать киллограммаж съеденного мяса и поняла, что она устала, так устала, и нет новостей от иллюзорности иллюзорных иллюзий в виде воображаемого шара. Так измучена была душа, словно в нее камней накидали. Дело не в том, что она съела, а что не съела, нет. Мясо – это форма набора баллов. Она вдруг заплакала, в ее глазах нарисовалась картина карлицы из соседнего оврага, которая хотя и сильно мясо есть любила, зато очень много, очень широко, очень объемно по времени это мясо щупала.
Лицо потемнело….
Напрасно жила….
Да, а предок всех мыслящих людей, ранний интеллектуал без имени, еще волосатый, остался без бабы.
-Я умный, может? – спросил он вслух.
- Почему же ты такой бедный, если такой умный? – сказала она свое последнее.
Мы не знаем, может быть, история бы задержалась на пару тысяч лет, а то и больше, если бы не наш предок, который не обломался. Он-таки нашел учеников и научил их шевелить одной единственной на тот момент извилиной. Так возник новый тип человека. Какое-то время они были одиноки, и даже, называя себя новыми людьми, они чувствовали нехороший запах маслянистого человеческого вакуума. Шел адепт, шел апостол, он был партизан-фолловер, и вопросы летали как мелкие злые птички:
- Послушай, а давай мериться едой, а? Кто лучше ест?
Но то было во времена доисторического коммунизма – времена потом накрутились на историческое колесо и получили более внятные контуры, и мы не будет говорить о системах.
А вот что до мяса:
Сигареты, балкон, шум улиц.
Я услышал, как сосед громко осведомился:
-Мясо?
И голос еще более глухой.
- Нет.
-Чего? Где мясо?
И еще громче. Он приблизился к балконной двери, и голос был отчетлив:
- Оля? Оля, ответь мне! Где мясо?
Ответ был слышен в виде всплеска воздуха. Что она сказала? Он вышел на балкон – конечно, я не мог его видеть. Балкон остеклен, но окна открыты, поэтому, можно слышать все подробности бытового общения. Он повернулся и сказал:
- Да нет, нет. Ну я стал мясо искать ложкой, а его там нет? Что?
- Нет мяса, - ответила она.
- А куда оно делось?
- Да не было?
-Где мясо? – вдруг завопил он тонким голосом.
- Нету мяса! – ответила она очень громко.
- Я вчера смотрел! Я сам видел мясо!
-Да куда я его по-твоему дела? Соседу отдала?
Он пошел внутрь квартиры, и там он кричал, калился, отсутствие мяса заставляло его едва ли не ломать мебель. Я не знаю, может быть, он что-то и сломал, там, в своем маленьком мирке. Стулья его боялись. Стол – глухой толстоногий стол, чувствовал очевидность стыда. Нехорошесть копилась. Он снова спрашивал про мясо – голос нервный – словно бы его только вчера получили из биообразцов в лаборатории профессора Преображенского. Он выходил, и я его перехватил:
- Здоров, - сказал я.
- Привет, - ответил он.
Высокий, худой. Куда в него лезло мясо? Наверное, оно моментально перерабатывалось в материю худобы.
- Слышь, можешь кран посмотреть? – спросил я.
- А что с ним?
- Не знаю. Я не шарю. Ну хотя бы потом.
- Давай глянем.
Он – специалист по кранам. Ездит по шабашкам и лечит трубы своей злой рукой – они становятся лучше, но теряют души. Так вот, он прошел на кухню, где увидел кастрюлю на плите.
- Мясо? – спросил он.
- Да.
Он вообще озарился этой идеей, словно речь шла о вещах тайно-заветных, высших, важнее чем воздух для дыхания.
- А что за мясо?
- Шаришь в мясе? – спросил я.
- Да я так.
- Мясо, да. Хочешь попробовать?
Он не успел ответить. Я наколол кусок вилкой и дал ему. Он укусил и обрадовался очень громко:
- Да. Мясо! Слышь, а не курица же?
- Нет, конечно.
- А я ж говорю, мясо.
- Не бойся, не курица.
- Я вижу. Да слышь, братан, да я же не говорю. Курица не мясо.
- Рыба, - сказал я.
- Нет, ну как. Мясо это мясо. Курица – не мясо!
Он засмеялся. Я ему налил еще сто грамм, он выпил, хотя и ссылался на то, что за руль – но, в принципе, кого волнует? Три копейки денег, 1 копейка стограммов, и вся жизнь по направлению к финальной крышке. И я даже подумал, что вечером пойду и послушаю, как они будут выяснять вопрос мяса. А ведь это статусно - суждение по мясу, оценка по мясу.
Измерение, сравнение, соотношение. Сотовый телефон постарел. Мясо осталось, а сотик стал интересен детям в последний период бытия перед новыми волосатыми буднями. Да, остаются виды людей и виды обложек на душу, но можно стать блогером и сразу же вознестись над толпой, собирая свои первые десять тысяч подписчиков. Жара тоже подписчик. Отписаться можно с помощью кондиционера. Люди внизу, под стеной дома, снуют, напоминая воду – да, надо взять какое-нибудь устройство, из которого бы что-нибудь вылетало. Миксер, масса. То и дело вылетают капли человека. Кран, разбрызгивание. Люди внизу идут в конторы и обратно, но мне нечего синонимизировать. В высоте двигается самолёт – кто-то высоко, кто-то с коньяком, он не знает никого из нижних, но также не знает и верхних. Мясной вопрос у соседей, по-видимому, закрыт.
Камера – пещера.
Поехали.
Выходит Полифем и ждет слова и мысли – они их не ест, но собирает в лукошко. Дальнейшая судьба слов хорошо понятна.
- Нет идей, - говорю я.
У Полифема нет мнения. Нет и второго глаза.
- Аргс передал тебе привет, - сказала камера, - человек не обязан находиться в постоянной форме. Хочешь лафы? Лафа повсюду – 21-й век предоставляет много удобств. Это единственное время среди всей длинной шкалы жизни этого мира, когда твоим заработком может стать экзальтация.
- Я поеду в магазин и куплю камень, - ответил я.
- Рубин, алмаз?
- Процессор.
- Еще лучше. В будущем будут цифровые люди. Помни об этом.
* * *
Уже днем, сопровождаемый мечтой о замене камня, я посетил один магазин, и там продавец молчал – и было видно, что он гордится тем, что молчит. Он воевал молча. Весь мир сказал ему:
- Вот он ты! Шаг.
А он в ответ:
- …..
А мир кипятится. А он молчит, и он побеждает. Но это проекционно, с его точки зрения.
А во втором магазине были продавцы-пассажиры. Это что-то вроде белых семян одуванчика – они срываются, летят, летят, и никто не знает, каков порядок. А никакого порядка нет. Летят они просто так, и работа такая же. Самую молодую менеджершу отправляют подсказывать, она ничего не знает.
- Это MX?
- Сейчас спрошу.
- Ничего не надо спрашивать. Я так.
- Нет, я спрошу.
- Не нужно.
Она бежит спрашивать, и всем лень, и если бы я был хозяином магазина, я бы сделал из продавцов гидру капитализма и выбросил в залив. Это, наверное, дурные мысли.
Волк жары все зубастей, и кажется, что ты уже и сам на него зол, и он тебя ест специально, но – как бы уничижительно, ты для него – всего лишь насекомое, у тебя нет никаких шансов ни на что – ты даже не можешь сделать заявление. Иногда наслаждаются беспомощностью. И следующий магазин.
Он пуст. Он – словно поза. И почему-то – Света, я даже забыл, что она существует, и почему она работает продавцом в этом магазине? Нарушилась реальность?
- А я знала, что ты придешь, - сказала она.
Света относилась к известному разряду женских вещей, таких, как тихони, но все тихони разные, есть тихони злые, а есть – добрые, но главное – сила в них накапливается особая, и она иногда подвигает на взрыв. Когда-то мы работали, наверное, в магазине судьбы. Где это было? Весь мир – магазин. Ты спишь, и ты в магазине. Люди ищут людей, инстинкты приглашают человека на новые уровни, и это – тоже магазин. Я уже забыл. Этого, наверное, никогда не было.
- И что еще, - сказала она для начала.
- Да я процессор ищу, - ответил я, - наверное, у тебя есть то, что надо, а если нет, придется все равно что-нибудь у тебя купить.
Волк изрядно подъел меня. Я думал медленно, и потом, разве я когда-то думал о том, что на свете есть Света, и что она сидит в магазине, обдуваемая электрическим ветром.
- Ты думаешь, все это существует? – спросил я.
Она открыла витрину и молча показала камни.
- Я думал, ты живешь в Индии, - продолжил я.
- Индия может быть очень разной, - ответила она, - ты думаешь, Индия так уж далека? Она за дверью.
- Значит, ты вышла из Индии и торгуешь здесь? – спросил я.
- Похоже на правду.
Кто-то другой мог попасть вникуда и в-нездесь, только не я, а жара иногда играет роль начальника, от которого ты не прячешься, а он тебя посылает. Кондиционер в машине не спасает. А офисы дышат большой прохладой, и им все равно, и все здесь было не настоящим.
- Смотри, - сказала Света и сняла блузку, и грудь в пределах лифчика напоминала сидящего в застенках революционера, который давно мечтал выйти. Света улыбнулась и попыталась посмотреть сама на себя, но это всегда бывает жестом, и его хорошо знают разработчики фильмов.
- Снимешь? – спросила Света.
Видимо, она не знала ключей от лифчика, и ей давно нужен был помощник. Я щелкнул застежкой, и вот, произошло освобождение, и революционер вышел на свободу.
- Ты точно меня ждешь, - сказал я, - надо закрыть дверь.
Да, закрывая дверь, я мог заметить, что за окном и правда была Индия, и солнце здесь было абсолютно индийское, и по улице шел слон, и на слоне сидел раджа, и добавить к этому было совершенно нечего. Солнце везде разное, и потому, щелкнул замок, и теперь все те, кто желал купить новые процессоры, уже не могли сделать.
Откуда-то со стороны в офис попадал жаркий луч, и он нагревал соски Светы, и они розовели. Если играть в игру, то тут важно и слово каждое, а не только руки, и можно сказать – из твоих сосков течет сок, Света.
- Снимем джинсы, Света?
- Снимем.
В джинсах много энергии, и сами по себе они тоже дом тела, но после них нужен отдых, и нужен полет, и снова нужен правильный луч. Чем меньше слов, тем лучше, когда ты замеряешь температуру ягодиц и спрашиваешь:
- Холодно.
- Нет, жарко.
Вы скажете, что лучше всего лежать в кровати и проверять ее на прочность, хотя нынешние диваны ломаются и сами по себе, а мебель из Икеа является модульным понтом, сделаннам сугубо для генно-модифицированного человека. Офис перетекает в Индию, и вот, он в Индии, и город называется Варанаси, и если в офисе нет мебели, главное – лишь желание – ведь два дерева способны расти рядом друг с другом и, вплетаясь, эмулировать любовь. Завсегда в любом офисе есть офисное кресло с газлифтом, на котором можно прокатиться и таким образом.
Мы долго целовались. Мы проверяли на крепость офисный стол, исполненный в светлом стиле, но также тут был и стул, который позволял Свете поступить более спортивно. Когда люди лежат друг на друге, они могут смотреть друг другу в лицо или же сплетаться языками в дополнение. Но такая поза – это кроватная классика. Разве кто-то пел оду стулу?
Итак, поехали. А когда изображают девушку, идущую на велосипеде, в трусиках или без, они подразумевают, что велосипед – самец, и больше ничего нет в этом концепте. Велосипедный секс – самый непознанный. Секс с велосипедом? Нет, время слов еще не пришло, и надо работать, и надо подумать, чего тут больше – именно работы или любви?
Луч Индии движется вверх и вниз по груди Светы. Ее грудь озолотились, а соски потеряли вялость и превратились в сигналы. Держать за руки, как за руль, она продолжает ехать, и процессоры на витрине оживают и желают быть зрителями, хоть им и не понять всего. Надо полагать, что зрителей быть не должно, но вдруг это спорт?
- Хочу еще, - сказала Света в перерыве.
- Будем деревьями, - сказал я ей.
- А слоны?
- Хочешь сказать – много тела, много страсти?
- Очень много.
В Индии все города несут в себе пыль времени, но и каждая отдельная пылинка сделана особенно – она словно микроскопическая планета – и, вдохнув обобщенный воздух, ты меняешься, и незачем возвращать реальность назад. Кто не был в Индии, тот ничего не понимает – здесь каждый предмет наполнен знанием о страсти. Но в офисе может быть лишь окно в Индию, а значит, нужно каким-то образом вобрать в себя эту первичность.
- Еще есть поза стоя на голове, - сказала Света.
- Это для змей, - ответил я.
- Если ты будешь сомневаться, все исчезнет.
- Хочешь сказать, я должен примерить на себе тело змеи?
- Змея – это змея, - она улыбнулась.
Я вдруг понял, что это было похищением – не зря же говорит, что абдукция как явление есть набор величин и даже сплетенных вместе математических и метафизических формул, и я был в чем-то виноват – но теперь в моих руках был новый Ryzen 2200G BOX, и Света еще оставалась – но мы словно бы стояли на разных платформах. Ее прекрасная белизна была покрыта волокнами ветра – движение уже началось, но мы все еще были рядом. С другой стороны мне выписывали товарный чек, и там не было Светы, и ничего нельзя было вернуть. Я протянул руку и дотронулся до ее подбородка. Грудь вздымалась, требуя, и говоря о том, что первичная грудь есть тесто, но хлеб еще не выпечен.
- … обычно не требуется, - закончила продавщица.
Почему-то она, продавщица, была одета, что говорила в пользу другой стороны Индии, не в мою пользу. Платформа иного мира, набрав сверхсветовую скорость, исчезла в точке неизвестности вместе со Светой. Звонок. Понимая, что ни за каким процом я еще не выезжал, я открыл дверь и увидел его. Мясо? Перверсия ткани времени? Сон? Снова мясо. И еще и крик:
- А где-е-е-е-е-е мя-я-я-я-со!
- Здоров, - сказал он.
- Здоров, - ответил я.
- Чо, трубу надо смотреть?
- Давай, - ответил я и почесал голову.
- Чо, спал?
- Летал, - ответил я.
Он затарахтел инструментом – вообще, я понял, что он очень не одинок, даже не смотря на склоки с женой по поводу качества еды – у него целая армия, и все его ключи, отвертки, хомуты и прочие предметы являются его самыми близкими родственниками. Я щелкнул поисковиком и отыскал Свету: Питтсбург, Пенсильвания, работа – переводчик в компании С. Может быть, дежурный художник реальности сошел с ума, нажал не на те кнопки, сидя ночью за пультом? Света не могла быть переводчиком в некоем Питтсбурге, потому что лет восемь назад ее утащил в Индию какой-то оголтелый на почве поиска Индии в себе парень – и она поплелась за ним послушно, безвольно – а ведь до того она просто сидела за кассой и выбивала чеки и больше ничего не умела, хотя, мне кажется, она могла чего-то хотеть в тайне – но людям никто не выдал ключи от чужих голов.
Я прошел по коридору. Водопроводчика звали Сашей.
- Вчера поорали, да? – спросил он.
- Как поорали? – не понял я.
- Да моя уже кричит, что хочет уйти. Да я говорю, никто не держит. Давай. Ты еще не старая, продашься, все будет в комплекте
Он оглянулся – в его руке был ключ, и ключ этот являлся верным железным псом.
- Ну да, - проговорил я задумчиво.
Он сделал все хорошо, и я налил ему кружку квасу. К вечеру жара не ослабла, она лишь заставила частицы поменять спин – возможно, земля бросила свою орбиту и стала приближаться к солнцу, и никто не хотел этого замечать – вещи были важнее. Вещи давно поработили людей. Не было ни одной мысли, что не обрела бы свою жизнь в тисках сиюминутного. Над соседней крышей что-то бледно светилось – первая звезда, планета, вертолет? Вещи – с другой стороны – лекарства – зашторенный ум всегда знает свой внутренний курс. Я открыл форму заказа. Света. Перевод. Опция «письменный». Привет?
Деформированная от вечера, от новой одежды, состоящей из тьмы, жара словно бы попыталась разорваться и показать слонов. Всё есть случайность. Я щелкнул на крестик в углу, закрывая страницу.