Возвращаясь в Ничто

В самом конце мая установилась непривычная и тягостная жара, к вечеру уступающая разогретые городские улицы желанной прохладе, пропитанной ароматами цветущей сирени. 
В эту пору по-особенному влекло мутноватое тихое море. Но войти в него можно было лишь преодолев теплую и скользкую, воняющую чем-то тухлым тину, примерно эдак в метр шириной, расползшуюся вдоль кромки песчаного берега, и только уж потом нащупать боязливыми ногами илистое дно, ощущая жутковатое касание под водой обтекающе-вьющихся водорослей, распускающихся каждый раз, когда легкие волны, настигая одна другую, подкатывают, покачивая изваяния длинных серых птиц с черными высокими шеями и белыми «подворотничками», слишком большие для уток, и слишком маленькие для лебедей.
Окунуться в море, погрузиться в непостижимую глубину вечности, плыть, предаваясь неге…
Неподалеку двое мальчиков перетаскивают с места на место гладкие камни, открывшиеся внезапно отошедшей водой. Словно затеяли игру со временем, постигают холодную тяжесть его.
То, что вода отошла, порождало неясные опасения, но и уверенность в ее возвращении: чтобы, как прежде, над застывшими в ожидании валунами воцарилась темная гладь, и затаившийся, обмелевший залив вновь бы наполнился солоноватой животворящей силой.
Просторная лужайка с подстриженной травой и скамейками для отдыхающих венчалась широким настилом из ровных серых досок, примыкающим к прямоугольному красному зданию музея акварели, со стеклянной стеной, обращенной к морю.
И, если смотреть сквозь неё из зала, то и сама эта стеклянная стена подобна огромной картине, уводящей взор в колышущуюся бесконечность, подступающую почти к самым ногам.
Пока восхищенные зрители, перешептываясь и кивая, очарованы изменчивыми оттенками моря, за ними зорко следят портреты, развешенные ровными рядами во всю высоту соседней стены. Один и тот же ракурс - полуоборот головы. Цепкий взгляд внимательных глаз. В какую бы точку комнаты ни отошел – портреты изучают всех, кто рассматривает их же, или слушает экскурсовода.
- Как вы думаете, что здесь изображено?
Разделенная на два пространства комната с театральными, вроде, шторами. На кровати лежит человек с пустым местом вместо живота. С потолка свисает депрессивная лампочка, сбоку прозрачная дверь, за ней нечеткость, туман. Никакой игры света и теней. Все черное или белое, как «да и нет», мрачное, гнетущее, крайности, страдание, беспокойство, порождаемые в той степени, в которой может переживать или воспринимать их конкретный человек.
- Больничная палата?
- А дверь открыта? Или закрыта? Выход есть? Или выхода нет?
- Какая пугающая неизвестность, пустота за дверью!
Пустота - отсутствие смысла, Бога, в ней прячется дьявол, поэтому и страшно. Или напротив, пустота – это начало, та самая точка от которой расходятся радиусы пространства; величина, заключенная в круг, содержащий в себе суть. Ноль, прибавление которого к единице рождает новые величины – десятки, сотни, тысячи, миллионы, миллиарды…
Пустота - открытая дверь, через которую можно попасть к Богу.  В эту чарующую пустоту, наполненную смыслом, движется душа, освобожденная от распадающегося материального мира.
Или уходит во мрак, в могилу, где ничего нет.
Портреты напряженно следят за каждым, кто остановился и всматривается, вопрошая себя:
-  Дверь открыта? Или закрыта?
Погружение ли это в самую глубину бездны, или приближение к той самой пустоте, которая есть начало начал - Великое Ничто, отсчет от которого может идти как в направлении жизни, так и наоборот?
В зависимости от степени веры.
Моя знакомая недавно так сказала о своем неизлечимо больном муже:
 - Он не боится умереть потому, что знает, что с ним Бог. Для него это не какая-то там черная дыра потом, после ухода, там ждет Бог. Поэтому болезнь не делает его злым или невеселым, он проживает каждый отпущенный день с любовью.
Люди, знающие цену мгновениям жизни, острее чувствуют дуновение ветерка, красоту заката, запах свежескошенной травы за окном, любую деталь живой природы. Это и есть баланс, процесс перетекания страдания в радость.
И степень радости адекватна той глубине страдания, которую способна вместит душа. Потому, что мерило всегда одно и то же, та же самая эмоциональная составляющая, яркость переживания. Насколько глубоко душа приняла страдание, столь же глубоко вместит она радость.
Подобно соединяющимся сосудам.
Истинное искусство как раз и служит воспитанию чувств, познанию мира, и в нем себя.
Картина, взаимодействуя с конкретным зрителем, оживает.
И можно найти себя с той стороны, и с этой одновременно.
Явленная в снегу березовая роща окажется изображением, которое рассматриваешь, или собственным взглядом из окна.
С той стороны стекла вкусно пахнет горячими пирожками. Дома тепло, натоплена круглая печка, соединяющая сразу три комнаты. Отец встал раньше всех, и принес дрова, придерживая поленья здоровой рукой. Левая у него чуть ссохлась, и всегда согнута в локте в болтающемся рукаве пиджака.
Яркие солнечные лучи проникают в комнату сквозь оконные стекла, между которыми проложена вата, а щели вокруг деревянной рамы оклеены полосками белой бумаги, чтобы не дуло. Придет весна, и полоски эти с треском отдерут, а окна вымоют чисто, и вату уберут подальше, до следующих холодов. Чтобы полоски отрывались легче, клей разведен из крахмала, смешанного с водой в старенькой голубой чашке.
Остатки этого клея я наношу на вырезанные из бумаги остроконечные с множеством дырочек снежинки, и наклеиваю их на стекло.
По ту сторону окна медленно кружатся настоящие снежинки, тихо падают, выравнивая  воздушно-легким покрывалом пространство от дома до березовой рощи. Между стволами деревьев снег темнее, и не такой глубокий. Но пройти туда можно разве что на лыжах, потом, когда выйду гулять.
Отец разгребает дорожку до калитки, врезаясь острым краем широкой лопаты в нетронутую скрипучую белизну, чуть подталкивает вперед, и отворачивает в сторону увесистые комья снега. За этим молча наблюдает бездомная дворняга с обвисшим ухом, повадившаяся сидеть у ворот, и сопровождать отца, каждый раз, когда он уходит в «Кружок Юного Техника», чтобы играть там в шахматы. Он не только мастер шахматной игры, он и сочинитель рифмованных басен, но ему, почему-то, не везет в жизни. Когда он был начальником, и мы жили в большой квартире в красивом городе, все было не так. Но теперь, я не знаю почему, но мама все чаще кричит на него, особенно, когда приходит домой с опущенной головой, и от нее странно пахнет. Он говорит, это его вина, что она пьет. Но сегодня дома спокойно, и тихо. И я стараюсь не думать об этом. Я с нетерпением жду, предвкушая наслаждение, и, даже, кажется, уже ощущаю во рту аромат поджаренного в масле дрожжевого теста, которое еще так недавно прилипало к рукам, когда я размешивала его, и вкуснейшую сочность начинки из капусты с кусочками вареных яиц, или картофельного пюре с жаренным луком.
Словно отгадав мое желание, мама приносит в комнату сразу две тарелки.
- В этой с картошкой, а в этой с капустой. На здоровье!
Испачканными в клей руками хватаю пирожок, жадно надкусываю, и сразу же, приоткрыв рот, с шумом хватаю воздух: обожглась! Разве тут поймешь, какая начинка.
Машинально отшатываюсь, отступая назад, отчего картина с березовой рощей и нарисованной справа в углу бумажной снежинкой кажется окном в объемной раме, в центре окрашенной в темный цвет стены.
Откуда художнику так много известно обо мне?
Ведь мы не знакомы.
И все это из другой жизни, из той страны, которой уже нет.
Кусок выхваченной судьбы, притягивающий сопереживанием.
Все это существует, пока я смотрю на изображение.
Другие смотрят на эту картину, и воспринимают ее иначе. Или совсем не замечают, увлеченные чем-то своим.
Картина являет свою тайну, пожелавшему разгадать её.
Но не каждому, лишь подготовленному, духовно зрелому.
Илья Ефимович Репин может и не задумывался об этом, когда творил, но то, что не раз переживает его работа – это и есть взаимодействие.
На остолбеневшего в немой тоске случайного свидетеля, зачем-то остановившегося перед только что случившимся горем, смотрит неестественно выкаченными обезумевшими глазами враз осознавший себя несчастным коленопреклоненный грозный царь, обхватывающий бездыханное тело царевича, словно пытается оттащить от смерти убитого им же сына.
А вокруг пустота, и рядом, и дальше неведомая, злая тьма, только режуще-яркий луч выхватывает из времени, поместив в центр происходящего сомкнувшиеся фигуры, словно умелой рукой режиссера выводя их на первый план театральной сцены.
Они теперь навеки вместе: символ безумия власти, и безмерности скорби. Глаза царя неистово блестят:
- Зачем ты смотришь на нас, чужой, незнакомый человек? Что тебе надо?
Крикнуть бы в ответ. Но немота сковала все во рту шершавым металлическим привкусом, и муторно ноет глубоко в животе. От этого еще тревожнее, еще страшнее. И, подчинившись инстинкту, рефлективно размахнуться, чтобы со всей силы опустить окаменевшей рукой протестный свой вопль.
Острые осколки разбившегося стекла осыпались под ноги, переместив в реальность, оставив в искорёженной раме времени тех двоих.
И все стихло, наступила глухота, глухота, глухота!
По губам разбирать, по недоуменным взорам.
- Что случилось?!
Кто-то за спиной, пожалев, сказал правду.
— Это картина виновата.
Ведь было уже. Едва только автор представил её зрителям, какой-то иконописец, старообрядец, не сдержавшись, полоснул ножом.
И молва скрепилась укором творцу: «Надо бы совсем на куски разрезать!»
Зло оно вечно. Оно не знает времени и покоя. Проникает в неподготовленные души тонкой струйкой холодного яда, истребляет изнутри, вынуждая уничтожать себя же.
И вновь смотрит на остановившегося случайного свидетеля в ужасе выкаченными, еще более безумными глазами убийца-отец, в пустоту времени, в сегодняшний день, в нас.
А по ту сторону все мечется, рывками подходит и бросает кисть, пугаясь вырывающемуся на волю сюжету сам художник, вынужденный потом принимать проклятия и похвальбу, восторги и требование убрать подальше «с глаз долой!»
Он и сам не понимал, что водит его рукой: «…Минутами становилось страшно. Отворачивался от этой картины, прятал её. На моих друзей она производила то же впечатление. Но что-то гнало меня к этой картине, и я опять работал над ней».
Картина возникла в ночи, когда вернулся с концерта, после прослушивания сюиты «Антар» Римского-Корсакова. И музыка, объединившая три сладости жизни - любовь, власть и месть столь поразила воображение, что захотелось и «в живописи изобразить что-нибудь подобное».
Композитор был молод, и талантлив, как и автор сказки, покорившей его.
Легенду о прекрасном юноше Антаре привез из своих странствий по Ближнему Востоку Осип Иванович Сенковский, урожденный поляк, возглавивший кафедру восточных языков Петербургского Университета будучи всего лишь двадцати двух лет от роду, в совершенстве владеющий арабским, турецким и персидским, русским, китайским и маньчжурским языками.
В этой сказке и мудрые старцы, и чары, и волшебный сон. Во сне ли, наяву вкусил околдованный Антар жажду мести, и торжество власти, и губительно силу любви. 
Слова стали дивной музыкой, вдохновившей художника на создание нового образа, явленного его ассоциациями. Так появилась картина.
- Отвратительная! Не основанная на исторической правде!
- Было-не было. Сколько истины тут!
Жалость ли это к отцу, униженному своей местью? Может просто прорвалось свидетельством через века, то, что осталось не прописанным в летописях, скрытым в скупых письмах царя, жаждой справедливости, тайны, ставшей явью.
Впрочем, все ли равно.
Это же о человеческом, о безумии ссор, о вспышке ненависти, о жестокости и силе в споре с ближним, о страхе от последствий, о горе и о кротости, о мольбе прощения.
Мы свидетели этому через века.
По ту сторону необычной картины столько судеб, столько тайны.
Крутится Колесо Дхармы.
Не останавливайся в этом месте случайный свидетель, не подготовленный, душевно незрелый, не умеющий владеть эмоциями и чувствами, ибо не справишься с бурей, водоворотом страстей, увлекающим в глубь непознанного и сущего,
усомнишься в правильности, возненавидишь Художника за путаницу в мыслях.
Но, может быть, отчаяние, овладевшее во время познания этой картины, и есть то самое чудо познания себя, та самая дверь, уводящая к постижению тайны бытия, окружающего мира. И, соприкоснувшись с этим безумным взором, проникающим в глубину интимного, запрятанного глубоко внутри, не возмутиться, не воспротивиться, не возопить, а лишь принять как данность.

До начала занятий на втором курсе оставалось еще почти полмесяца. Только что вернулись из стройотряда, где впервые узнала самостоятельную жизнь вдали от дома. Поддавшись компанейскому порыву, попробовала, а потом и быстро научилась курить, и втянулась, как можно втянуться в нечто ложно представляющееся взрослением, возможностью оставаться независимой, собой среди других.
Но в родительском доме курить не полагалось.
Закрывшись в деревянном со щелями туалете в конце сада, доставала из мягкой пачки с надписью «Орбита» сигарету с желтым коротким фильтром, и затягивалась сладковато-томным дымом, смешанным с запахами гнилых досок, летней жары, отгоняя надоедливых мух… И, вот оно мгновение постижения себя, – «становилась сама собой».
Испуганные глаза матери увидела не сразу, скорее насторожило что-то рядом, витающее поблизости, в атмосфере, в воздухе.
- Ты что это? Куришь? Не надоооо!
Это было всего лишь началом, той новой интонацией, которую я раньше слышала лишь по отношению к отцу, а теперь она прорвалась сквозь невидимую черту, негласный запрет, и стала пробой воздействия на мой характер. Я не поддалась.
Потом наступили действительно грозные времена, истерики и скандалы, злость и грубость не владеющей собой матери. Когда и это не помогло, она ударила меня чем-то, кажется это была какая-то грубая тряпка. Я помню лишь, как царапали руки колючие кусты вдоль шоссе, когда убегала, прячась в них, дальше от дома, бежала прочь, чтобы оторвать себя от этого ощущения боли, страха, беспомощности и ярости в ее глазах. Убегала, чтобы не быть застигнутой, остановленной, вырывалась, чтобы через десятки лет успеть добежать сюда, увидеть эти безумные глаза, смотрящие на меня с картины.
Курить я бросила внезапно, в тяжелый, решающий в жизни момент, решался вопрос с квартирой. Не под воздействием силы, ненависти, приказа, нелюбви, способных лишь к губительности, а совсем по-иному, из-за осознания сути, покорив себя же, с помощью своего собственного решения, своего разума.
Несколько раз бросала, но все не получалось, то и дело разрешала сама себе, и опять втягивалась. А тут поняла, если сейчас не брошу, то погибну, изувечусь, и выбросила навсегда из жизни стянутую прозрачным целлофаном длинную упаковку нетронутых пачек сигарет.
Тогда же дала себе зарок: «Если брошу, Бог поможет справиться с проблемой!» 
Вроде такой негласный договор между нами установился.
И моя жертва в виде отказа от курения должна была стать залогом.
Справилась. Некоторое время еще видела во сне, что беру сигарету, закуриваю, выбрасываю, укоряю себя! И как же хорошо было просыпаться!..
Потом и это забылось. Осталось лишь безмерное отвращение к запаху сигаретного дыма. Не переношу по сей день.
И обида на мать со временем улеглась. Не долго мучила сердце.
Мне необходимо было знать, что в жизни я не одна, даже после того, как покинула родительский дом, и жила в университетском общежитии. Потребность любви к родителям вспыхивала с новой силой, особенно в период скитания по чужим углам, время разочарований и ошибок. Постигая самостоятельную жизнь, нуждалась в утешении и тепле.
Потому и стояла в долгих очередях в автобусные кассы, и покупала на субботу билет домой, и ехала в душном, заполненном сумками, и молчаливыми людьми рейсовом автобусе, и просила водителя остановиться у поворота.
Там меня ждут, ждут всегда, даже, когда перестала приезжать.
Так и застыли на том же самом месте фигуры отца с подогнутой рукой, и сидящей рядом с ним собаки с висящим ухом.
- Пойдемте со мной, у меня теперь есть дом, нам всем там хватит места.
Но они не пойдут.
Так было однажды. Добежав со мной до автобуса, отец в последний момент все же не шагнул на спасительную ступеньку, не вошел в двери, лишь помахал мне рукой, и вернуться туда, откуда гнала нелюбовь.
В этот раз впервые была мне явлена ревность: жестоким порывом матери, яростно бросившей в горящую печку новенькую мягкую фланелевую рубашку в клеточку, которую я купила со своей небольшой студенческой стипендии, и привезла в подарок отцу.
Теперь понимаю, почему он не уехал со мной тогда. Ощущал себя виноватым. И еще хотел сохранить мне дом, мне и внуку своему, чтобы осталось что-то нам в наследство, после их ухода. Дом этот я потом продала, но деньги, полученные за него, государство у меня отобрало, «заморозив в банке». Время такое было, перестройка, деноминация… Когда разрешили забрать, то сумма обесценилась настолько, что смогла купить на нее лишь билет в городском транспорте, в котором и проплакала всю дорогу домой, но не из-за обесцененных денег, - из-за цены, которую пришлось заплатить за них.
Огонь этот так и горит, пожирая клетки.
Они меня бесконечно и смиренно ждут. И я часто еду к ним во сне.
А очнувшись, сталкиваюсь с болью, отчего мурашки пробегают по спине, и зябко в жаркий день, когда море перекатывает неторопливые плавные волны, накрывая те самые камни, еще совсем недавно хаотично и пугающе торчащие из воды, и их перетаскивают мальчики, навеки плененные тайной запахов выкошенной лужайки, гниющей тины у кромки моря, и звенящей жары летнего дня.
Там, качаясь, расплывается в легкой зыби отражение музея акварели, движимое ленивыми волнами, обтекает мои ноги, и, растворяется между мелкими камешками, оседая шипящей пеной в прибрежный песок, возвращаясь в Великое Ничто.