Глава 2
Анисим
Филька поселился в крохотной комнатке, где с трудом умещались две железные кровати и маленький столик со стулом между ними, но лившийся в окошко солнечный свет делал комнатку вполне уютной. Соседом мальчика оказался бледный юноша лет 17-ти, чья робкая белесая поросль над верхней губой и на подбородке резко контрастировала с взглядом больших серых глаз, полным неизбывной тоски и жизненной мудрости, напоминавшим взгляд старика, пережившего тяжелую, полную утрат и страданий, жизнь. Звали его Анисим и был он, как и Филипп, трудником, прибывшим на острова всего на пару недель раньше.
С учетом слабого здоровья монахи определили Анисима в иконописную мастерскую (была, оказывается, и такая в крепости!) в помощь местным художникам-богомазам. Анисим помогал растирать краски, мыл кисти, точил карандаши, готовил к работе холсты.
- Я как-нибудь покажу тебе иконописную мастерскую, там интересно! – Сказал Анисим со слабой улыбкой на болезненно-бледном лице. - У нас там сейчас работает настоящий художник из Петербурга. Он расписывает стены трапезной палаты, а заодно учит художественную братию классической живописи.
- Настоящий художник из самого Петербурга?! – восхищенно пробормотал Филька. Он никогда не видел живого настоящего художника, а уж имя российской столицы прозвучало для поморского мальчишки сказочной музыкой.
- Время обедать, - сказал Анисим, поднимаясь со своей кровати, - пойдем, Филипп, покажу тебе трапезную.
Трудники и послушники принимали пищу в здании общей трапезы, а монастырская братия, как объяснил Анисим, питалась отдельно в трапезной палате рядом с Успенской церковью и келарской палатой. Пока новые соседи дошли до трапезной, Филька узнал, что монастырь имеет не только поварню (большой дом в несколько этажей!) но и отдельно квасоварню, где варили удивительно вкусный, по словам Анисима, монастырский квас, и целый просфорный корпус, от которого по двору шел дивный аромат свежевыпеченного хлеба. Сколько же тут, в крепости, народу подвизается, удивлялся мальчик, если, чтобы накормить всех нужно несколько домов с кухнями, поварами и поварятами?!
Народу в обеденном зале было действительно много: мужчины, женщины, старики, дети, все, кто по доброй воле трудился на благо монастыря, принимали пищу за длинными общими столами. Гул голосов в помещении напоминал шум ветра в летнем лесу, равномерный и негромкий. То ли трудники устали к середине дня от работы, то ли все пытались вести себя сдержанно, но ни смеха, ни громких голосов, обычных для деревенского стола, не было слышно. А пища оказалась на удивление вкусной и сытной. Филька с интересом рассматривал присутствующих и крутил головой по сторонам, пока Анисим не постучал ложкой по Филькиной тарелке, привлекая его внимание:
- Ты ешь давай, Филипп, еще успеешь насмотреться! После обеда я покажу тебе крепость, все, что сам успел узнать за эти две недели.
И Филька, благодарно улыбнувшись новому приятелю, принялся за желтую, как цыплята-однодневки, рассыпчатую пшенную кашу.
После обеда Анисим повел Филиппа по крепостному двору, показывая и рассказывая о монастырских постройках. Выйдя из здания общей трапезы, спутники направились мимо Успенской церкви и трапезной палаты, как оказалось самых старых каменных построек монастыря, построенных еще при игумене Филиппе, мимо высоченной колокольни, мимо Никольской церкви. Филька робел и терялся от обилия новых впечатлений, то и дело останавливался и глазел по сторонам. Перед ним был не просто монастырь, а целый город, и он непременно запутался бы в лабиринте внутренних двориков и заблудился бы, если бы не его провожатый.
- Ничего, через несколько дней ты сам здесь будешь знать каждый закоулок! – уверил его Анисим.
Под стенами самого большого и красивого храма монастыря Спасо - Преображенского собора, Филька долго стоял, запрокинув голову и разглядывая его многочисленные купола, увенчанные крестами. Мощные белые стены собора, немного напоминающие крепостные, ровными вертикальными линиями устремлялись ввысь, вознося серебристые купола-луковки далеко в небо и снизу маленькому человеку казалось, что белые крупные облака задевают своими мягкими, пушистыми боками высокие, сверкающие в солнечных лучах, кресты.
Анисим повел Фильку на крепостную стену. Длинная крытая галерея на вершине крепостной стены соединяла собой все пять основных сторожевых башен под высокими шатровыми крышами. И галерея оказалась такой широкой, что, подумал Филька, по ней могла бы легко проехать телега. Под ногами были все те же крупные разноцветные валуны, скрепленные между собой кирпичами в каком-то светлом растворе, а стены галереи были выложены красным кирпичом. Филипп подбежал к наружной стене и попытался выглянуть в окно-бойницу, навалившись животом на кирпичную кладку. Но стена была такой широкой, что увидеть ему удалось только часть гавани с толкотней больших и малых лодок, да дальние острова, что лежат на подходе к гавани, и уходящее к горизонту серо-синее море… Он тут же вспомнил мать, дядю Матвея и на душе снова стало тоскливо. Анисим, заметив перемену настроения мальчика, сказал:
- Ты не грусти, Филипп, ты то обязательно встретишься еще со своими родными, ведь они же живы.
Филька посмотрел на нового товарища: в больших серых глазах плескалась холодная бездна.
- А твои родные? – спросил он.
- Мои все умерли, – тихо, почти одними губами произнес Анисим.
- Все-все? – удивился Филька.
- Все-все, - эхом повторил Анисим. Филиппу стало неловко. У человека горе, а он лезет со своими расспросами! Но видимо юноша сам испытывал потребность поделиться с кем-нибудь историей своей жизни, поэтому, отвернувшись от собеседника и глядя вдаль, открывающуюся в узком проеме бойницы, он заговорил:
- Я ведь сам из Петербурга, отец мой был доктором, добрейшей души человеком, всю свою жизнь посвятившем помощи больным людям. Мы со старшей сестрой, помню, даже обижались на него, потому что он больше времени проводил с пациентами, чем со своей семьей, даже ночью его могли позвать, и он уезжал, не мог никому отказать в помощи…Однажды вот также ночью раздался звонок в дверь и умоляющий, испуганный голос стал просить о помощи. Отец собрался и уехал. Мы ждали его к утру, но он не вернулся, к обеду тоже, а к вечеру стало известно, что его убил, зарезал кухонным ножом, сошедший с ума пациент. – Голос Анисима показался Фильке неживым, словно что-то в нем умерло вместе с отцом юноши. – Не прошло и месяца после похорон отца, как моя сестра Елена, Алёнушка, - голос Анисима потеплел и дрогнул - покончила с собой от неразделенной любви. Ее избранник, которого она любила больше жизни и собиралась за него замуж, внезапно расторг помолвку и объявил о свадьбе с другой невестой, из более состоятельной семьи. Думаю, Алёнушка не смогла перенести не столько позор, сколько предательство любимого человека. С матушкой случился удар, и она слегла. Почти год она лежала неподвижно, ни говорить не могла, ни пошевелить ни рукой, ни ногой, только смотрела на меня, словно прося прощения, и плакала, плакала… А потом и она умерла. Я сначала в больницу попал с нервным истощением, ни есть не мог, ни спать, а потом сюда приехал, немного оправившись, вместе с другими паломниками и решил остаться.
- Зачем? – удивился Филька.
Анисим повернулся к собеседнику, словно не ожидал увидеть кого-то рядом, будто разговаривал сам с собой, а в глазах его стояли слезы, и Филька невольно затосковал вместе с ним, почувствовав, уловив чуткой душой ту неизбывную боль, что наполняла сердце юноши.
- Как зачем? Бога искать! – ответил Анисим.
- Чего ж его искать то? Разве ж он потеряться может? – искренни удивился мальчик. В своем воображении Филька представлял бога суровым седовласым стариком, восседающим на облаке, как его изображали на некоторых иконах, и пристально и неотступно наблюдающем за каждым шагом, каждым поступком его, Фильки. Он даже чувствовал этот суровый взгляд затылком, едва ему в голову приходила мысль сделать что-нибудь нехорошее. И укрыться от этого взгляда было невозможно, даже если очень хотелось.
- Может, Филипп! – вдруг со страстью, схватив мальчика за плечи, воскликнул Анисим, и глаза его, всего минуту назад тоскливые и безжизненные, засветились лихорадочным огнем. – Я всегда верил, что Бог – есть добро и любовь к людям, милосердие и всепрощение. Но почему, почему он так поступил с моими родными?! Ведь они никому ничего плохого не сделали! Они же как агнцы божии были, а он допустил … Может и нет никакого Бога? – серые, огромные, отчаянные глаза смотрели на Фильку вопрошающе, требовательно, будто мальчик мог знать ответ на все вопросы. Филиппу стало не по себе. Он высвободился из неожиданно сильных рук юноши.
- Как же нету? Не может такого быть… - забормотал он испуганно, стараясь отодвинуться от собеседника подальше. Но, коснувшись спиной кирпичной стены, вдруг устыдился своего страха и пожалел несчастного, отчаявшегося Анисима. – Ты правильно сделал, что остался на Соловках. Не знаю, как, но ты его отыщешь, обязательно отыщешь. Бог есть, просто ты его не видишь, потому что ослеп от горя.
Отчаянный огонь в глазах Анисима погас, оставив серое пепелище боли. Вдруг зазвонили колокола, призывая на вечернюю службу.
- Пойдем, Анисим, на службу, - попросил Филипп, - может от молитвы тебе легче станет.
Продолжение:http://www.proza.ru/2018/07/02/403