Я беру терцию, как Паганини
Для Бируте...
Приближался главный христианский праздник – Пасха. С одной стороны, я с нетерпением ждал его, а с другой мной овладевало неистовое волнение. На Пасху обязательно придут люди, даже те, кто вовсе в церковь не ходят. А у нас бедственное положение. Хор совершенно разладился. Теперь он держался на хрупком дребезжании Нины и Вальки, которые всё чаще стали намекать о том, что их участие обязательно должно оплачиваться. Прихожан становилось всё меньше. Как ни странно, но главным виновником этого был отец Мирон. На своих проповедях он с амвона взывал к Покровским христианам, чтобы те не оставляли храм родного села, помогали ему, участвовали в его возрождении. Но получалось всё не так положительно, как хотелось.
— Дорогие покровчане! — говорил он умиленным голосом. — В вашей церкви новый священник. Он ещё совсем молодой, не привыкший к приходской жизни села, тем самым остро нуждающийся в вашей поддержке. Не проходите мимо своего храма, подобного рождённому младенцу. Не стоит искать комфорта и благолепия в иных местах. Окутав свой храм заботой и должным участием, со временем вы сможете достичь того же в вашем родном селе, что видите здесь.
Только то были всего лишь красивые слова, не лишённые мудрого красноречия, разбавленные врождённой харизмой бывалого священника.
— Ерунда то всё! — бубнила Бабаиха, натирая песком грязные чугунки в прогретой весенним солнцем перекошенной веранде. — Что я, Мирона не знаю! Он же хитрее лисы и умнее ворона.
— Зачем же вы так?! — сержусь на мою хозяйку. У неё что ни слово, да всё не так! Словно все вокруг нам только зла желают. — Соседка нашей Нины певчей вчера туда панихиду возила и сама слышала, как батюшка на проповеди прямо просил не оставлять свою церковь. А вам по-прежнему только враги кругом мерещатся. Устал я вас слушать, баба Оля!
— Ох, голубь ты мой ясный! — бабка зашвырнула с досады в сторону рваную тряпку, при этом нервно топнув ногой. — Молодой ты ищо, видимо, чтоб такие вещи понимать. Я тут родилась, тут выросла, тут мужа схоронила, каждую тропинку, каждый ручеёк знаю. Людей наших всех как облупленных изучила. Мирона твоего насквозь разглядеть могу. Что той Сосновки: две избы, да три забора? Если Покровчане станут к нам ходить, какая радость ему? В Сосновке шик, лоск, можно сказать, — и всё трудами наших селян. Уйдут они, и что? Храм Сосновский тогда закрывать придется. Отец Мирон распинается для таких, как Нинина соседка, Сиволапиха да прочих, кто раз в жизни яблоки святить ходит или панихиду служить. Таким что главнее? Чтоб звоны звенели, хор пел оперными голосами, золото кругом да блеск. Разве станут они радеть о храме? Пришли, позевали и ушли. Вот и вся служба. А на ком основа держится, никогда он не отпустит. Я, думаете, ничего не ведаю? Вы как только пришли к нам, отец Мирон всё у Вальки расспросил, а на следующий день собрал свою общину, хорошенько их пропесочил да накрепко связал послушаниями, чтоб, не приведи Господь, кто-либо не удумал к нам переметнуться. Там не то что здесь, Сосновские прихожане без благословения шагу не ступят. Отец Мирон уж так их обработал, что попробуй им хоть слово против него сказать. Мутные какие-то, как зомби, прости Господи. Говорит, что человека нужно к храму привязывать, чтобы на всю жизнь. Вы уж простите меня старую, семинарий я не кончала, может не так многие вещи понимаю, вот только, кажется, не прав отец Мирон. В детстве, помню, бабка моя нас сестрой к отцу Иосифу водила. Слышали же, наверное, батюшка служил тут один, святой жизни был человек? Так сам его вид выражал смирение и доброту. А глаза, какие у него, — Бабаиха даже в ладони сплеснула от восхищения, — что небо ясное, чистые-чистые! Смотришь в них, бывало, а у самой сердце плачет от покаяния. Так вот, никогда, никогда он никому не приказывал, не наказывал, никого не привязывал. Он мог только посоветовать, если человек противился или возмущался. Вздыхал тяжело, махал головой да желал помощи Божьей. Святой человек был…
Бабаиха всё говорила, говорила, а у меня сильнее сердце сдавливалось, словно железным хватом. Верил я Бабаихе или сомневался, уже не помню, да только была в её словах суровая истина. И истину эту очень уж не хотелось признавать и соглашаться с ней.
В предпоследнюю седмицу что-то совсем мне невмоготу стало. Проснулся как-то утром, а в голове каламбур, каша и на душе кошки скребутся. Вдруг такое отчаяние охватило, хоть бери да топись! Ничего не выходит, ничего не получается, ни в церкви, ни в личной жизни, ни в духовном плане. Просыпаюсь каждое утро, открываю глаза: одно и то же. Бабаиха ворчит, что не скажи, – всё не так. Жить негде, перспективы совершенно никакой. Не осталось больше сил выносить фокусы бабы Ольги. Казалось, если бы Аня рядом была, тогда и беда никакая не страшна. Но после той злополучной поездки в город и думать о ней страшно. А тут, как назло, опять искушение. Нина в воскресенье на чай пригласила, по случаю её дня рождения. Пойду, думаю, все ровно целыми днями в комнате сижу, хоть развеюсь, с людьми пообщаюсь. Наших человек пять собралось с клироса, бабка Сиволапиха позже подошла. У тёти Нины чай знатный, из самовара, который она из Тулы привезла, баранки с маком, варенье клубничное. Хорошо так стало, спокойно. Думы тяжкие отошли совсем, сижу, слушаю, как бабы о молодости вспоминают, про то, как храм наш открывали, какие священники служили. Интересно, порой даже смешно, или грустно. Вдруг Нина вскочила как угорелая, мотнулась к телевизору, звук громко сделала и плюхнулась на кровать, сложив руки на груди. Телевизор старенький, большой такой, отображает несколько цветов, но работает у тёти Нины чуть ли не круглосуточно.
— Ой, люблю я передачу эту! — говорит она, растягивая рот в довольной улыбке. — Ведущий её, Серёжа, такой мужчина, ох-хо-хо, бабы… За таким, небось, как за каменной стеной! Сильный, красавец, а весёлый какой, смотреть одно удовольствие!
Сразу узнал я Шкалина, его слащавый голос, размашистые жесты. Говорит без запинок, пауз, словно текст всю жизнь на память зубрил. Не по себе вдруг стало. Внутри всё перевернулось, нервы натянулись до предела. Сижу, замер, даже слюну не глотаю. Шоу Шкалина заводное, азартное, не без переживаний, а тут гляжу, среди участников и Аня моя, счастливая такая сидит, улыбается. Шкалин возле неё как листочек вьётся, специально внимание концентрирует, подбадривает, а в её глазах радость, безмерное счастье. Вот к чему стремилась моя жена! Теперь я точно понял, что это её мир, её стихия... И как же она страдала бы со мной, сидя в Покровском, под осуждающими взглядами ворчливых старушек, переживая за мои неудачи!
Мне не интересна была эта телевизионная суета, пошлые вопросы, неправдивые ответы, неискренние улыбки. Помню только, программа завершалась каким-то конкурсом, после чего определяли победителя. Ане предоставилась возможность спеть песню. Самую любимую песню. В студию занесли гитару с несколькими оборванными струнами и вручили Ане. Это, видимо, входило в условия конкурса. Шкалин прокричал ободряющие слова, пригласил публику к аплодисментам. Только Аня вдруг стала другая. Она заметно изменилась в лице, погрузилась в себя. Даже показалось, что она вовсе не заметила порванных струн. В опущенных глазах в те минуты только я мог прочесть ту тоску и боль, которая тщательно скрывались от проницательных объективов телекамер. Когда прозвучали рваные аккорды испорченного инструмента, в студии образовалась мёртвая тишина. Люди с любопытством глядели на прелестную девушку с гитарой, готовую повторить выступление Паганини.
— Эту песню, — после долгой паузы проговорила Аня, глядя пронзительным взглядом с экрана, казалось в самую душу, — я очень бы хотела, чтобы услышал мой родной человек. Он сейчас далеко, и я знаю, как ему тяжело. В жизни мы делаем поступки, которые порой трудно объяснить, мы теряем самых милых сердцу людей, может быть, для того, чтобы обрести их снова, чтобы стать ещё роднее, преданней.
Она не смогла больше говорить. Опустив низко голову, Аня пыталась скрыть свои слёзы, её губы дрожали, а пальцы, отыскав нужные аккорды, извлекли звуки музыки. Шкалин в недоумении засуетился, беспорядочно листая сценарий, видимо, что-то пошло не так. Но приятный Анин голос уже пел:
Если станет тебе одиноко и страшно,
Если сердце твоё одолеет тоска,
Боль твоя мучит душу напрасно,
В это время к тебе я особо близка.
В каждом вздохе твоём, в каждой капельке горя
Я лучинка костра, я свечи огонёк,
В паутине лучей золотой мотылёк,
Я в пустыни жестокой стану свежестью моря,
Ты на солнце взгляни, в нём тепло моих рук,
Ты сорви василёк, вспомни глаз моих краски,
Слышишь, в ветках деревьев запутался звук!
Это нежность любви, продолжение сказки
В хрупкой капле росы, разгляди мои слёзы,
Я за тысячи вёрст, но душою с тобою
Мы скреплёны судьбою!
Вместе мы победим бури, ветры и грозы...
Дальше будет.....