Пациент ПАС Глава I

 
Предисловие - «Нарцизм» - «эгоизм влечения»


Каждый то знает, что эгоизм - это обоготворение собственной личности, у которой постоянно на уме и языке собственное «я». Природой данный каждому живому существу «эгоизм влечения» термин из области медицины, который корифей психоанализа Зигмунд Фрейд назывет кратко – «нарцизм».

Психоаналитический анализ этого присущего человеку качества показывает, что эротическое отношение людей по отношению друг к другу, как и вещам, у всех разное. В зависимости от высокой степени этого качества у индивидуального человека «эгоизм влечения» или «нарцизм» перерастает в болезнь, которая в определённых случаях приводит человека к утрате связи с реальностью. Однако, анализ показывает, что эротическое влечение у них не исчезает. Оно сохраняется у них в фантазии, то есть, с одной стороны, они заменяют реальные объекты воображаемыми, взятыми из воспоминаний, или смешивают их. Целью же эротического влечения всякий раз бывает удовлетворение, которого можно достичь, только устранив состояние возбуждения в источнике влечения. Объект влечения – это объект, на котором или посредством которого влечение может достичь своей цели. Это самый изменчивый элемент влечения, изначально с ним не связанный, а присоеденённый к нему только благодаря его свойству делать возможным удовлетворение. В завимости от того, как в течение жизни складывается судьба влечения, он может сколько угодно меняться.

 Я не ставлю задачи знакомить читателя с медико-психологическими исследованиями. Поэтому ограничусь лишь основными заключениями специалистов в этом вопросе с целью – объяснить почему я называю человека, о котором пойдёт речь, «пациентПАС».

Так вот, согласно психоанализа, выраженный эгоизм защищает от заболевания, но в конце концов человек должен начать любить для того, чтобы не заболеть, и будет больным, если не может любить из-за отказа. Это похоже на то, как Генрих Гейне изображает психогенез сотворения мира:

Моих всех творческих порывов Болезнь – последняя причина;
Творя сумел я исцелиться, Творя я стал здоров.

И последнее: Сама по себе любовь – страдание.Лишение, отвержение объектом вашей любви приводит к состоянию «униженного и оскорблённого», и мстительному отношению ко всем подобным объектам вашего эгоистического «Я».

   Общие сведения к диагнозу

Читатель, не будем голословными, проследим исходную информацию нашего «пациента», возомнившего себя «гением вседозволенности» за что и был в конце-концов убит.

Информацию он любезно предоставляет сам, его родные, однокашники-лицеисты, друзья и собутыльники по полубордельному богемному сочлению «Зелёная лампа», телесно близкие «пациенту», и совсем ничего общего в этом плане не имеющие с ним, подчас оболганные его неуёмным эгоизмом в бредовых фантазиях, обличённых в поэтическую упаковку. В «Общих сведениях» хронология не соблюдена. Соблюдена в части второй.

По свидетельствам врачей и «пушкинистов», «пациентПАС» - генетический наследник Аннибалов и Пушкиных, Александр Сергеевич, был вполне здоров. Но это заключение не соответствует действительности. Он страдал ревматическими болями, простудными и венерическими заболеваниями, частыми головными болями и расстройствами желудка (особенно после кутежей). Но всё это, как говорится «мелочи жизни». А вот необыкновенно быстрая чувственная и нервная возбудимость его с ранних лет и до смерти это уже серьёзная болезнь, как бы её не скрывали. Любой невропатолог и психолог подтвердят это.

Причин отклонения от норм и комплексации от этого много. О одной из них Пушкин красноречиво сам говорит:

«Лицом настоящая обезьяна» - характеризовал он себя в юношеском французском стихотворении «Mon portrait». Кличка «Обезьяна», как и «Сверчок», преследовали его в свете. С юных лет Пушкин страдал комплексом неполноценности и сильно страдал  от сознания собственной уродливости. В послании к известному красавцу, лейб-улану Ф. Ф. Юрьеву, он утешает себя:
   
    «А я, повеса вечно праздный,
    Потомок негров безобразный,
    Взрощенный в дикой простоте,
    Любви не ведая страданий,
    Я нравлюсь юной красоте
    Бесстыдным бешенством желаний.»
   
Бешенство желаний, несомненно, было ему хорошо знакомо, о чём единогласно говорят все отзывы современников.

«Пушкин любил приносить жертвы Бахусу и Венере» - пишет лицейский товарищ поэта С. В. Комовский: - волочился за хорошенькими актрисами графа Толстого, при чем проявлялись в нем вся пылкость и сладострастие африканской природы. Пушкин был до того женолюбив, что, будучи еще 15 или 16 лет, от одного прикосновения к руке танцующей во время лицейских балов взор его пылал, и он пыхтел, сопел, как ретивый конь среди молодого табуна».
 
Свидетельство  другого лицеиста М. Л. Яковлева:

«В Лицее он превосходил всех чувственностью, а после, в свете, предался распутствам всех родов, проводя дни и ночи в непрерывной цепи вакханалий и оргий. Должно дивиться, как и здоровье, и талант его выдержали такой образ жизни, с которым естественно сопрягались и частые гнусные болезни, низводившее его часто на край могилы. Пушкин не был создан ни для света, ни для общественных обязанностей, ни даже, думаю, для высшей любви или истинной дружбы. У него господствовали только две стихии: удовлетворение чувственным страстям и поэзия; и в обеих он ушел далеко. В нем не было ни внешней, ни внутренней религии, ни высших нравственных чувств, и он полагал даже какое-то хвастовство в от'явленном цинизме по этой части: злые насмешки, часто в самых отвратительных картинах, над всеми религиозными верованиями и обрядами, над уважением к родителям, над родственными привязанностями, над всеми отношениями общественными и семейными - это было ему нипочем, и я не сомневаюсь, что для едкого слова он иногда говорил даже более и хуже, нежели в самом деле думал и чувствовал... Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда почти без порядочного фрака, с беспрестанными историями, с частыми дуэлями, в близком знакомстве со всеми трактирщиками, непотребными домами и прелестницами петербургскими, Пушкин представлял тип самого грязного разврата».

«Пушкин был собою дурен, - сообщает брат поэта Лев Сергеевич: - но лицо его было выразительно и одушевленно; ростом он был мал (в нем было с небольшим пять вершков), но тонок и сложен необыкновенно крепко и соразмерно. Женщинам Пушкин нравился; он бывал с ними необыкновенно увлекателен. Когда он кокетничал с женщиной или когда был действительно ею занят, разговор его становился необыкновенно заманчив. Должен заметить, что редко можно встретить человека, который бы об'яснялся так вяло и несносно, как Пушкин, когда предмет разговора не занимал его. Но он становился блестяще красноречив, когда дело шло о чем-нибудь близком его душе. Тогда он являлся поэтом - и гораздо более вдохновенным, чем во всех своих сочинениях. О поэзии и литературе Пушкин говорить вообще не любил, а с женщинами никогда ни касался до сего предмета».

Алексей Николаевич Вульф - приятель, собутыльник и сосед по имению - дополняет в своем дневнике:

«Пушкин говорит очень хорошо; пылкий, проницательный ум обнимает быстро предметы; но эти же самые качества причиною, что его суждения об вещах иногда поверхностны и односторонни. Нравы людей, с которыми встречается, узнает он чрезвычайно быстро: женщин же он знает, как никто. Оттого, не пользуясь никакими наружными преимуществами, всегда имеющими большое влияние на прекрасный пол, одним блестящим своим умом он приобретает благосклонность оного».


А вот воспоминания женщины, Анны Петровны Керн:

«Трудно было с ним вдруг сблизиться - рассказывает А. П. Керн: - он был очень неровен в обращении: то шумно весел, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен; и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту... Вообще же надо сказать, что он не умел скрывать своих чувств, выражал их всегда искренно и был неописанно хорош, когда что-либо приятно волновало его. Когда же он решался быть любезным, то ничто не могло сравниться с блеском, остротою и увлекательностью его речи».
   
«Не подлежит спору, что в эротическом отношении Пушкин был одарен значительно выше среднего человеческого уровня. Он был гениален в любви, быть может, не меньше, чем в поэзии. Его чувственность, его пристрастие к внешней женской красоте всем бросались в глаза. Но одни видели только нисшую, полузвериную сторону его природы. Другим удалось заметить, как лицо полубога выступало за маскою фавна» - пишет один из пушкинистов. Я же мысль о „гениальности» Пушкина в любви к женщинам нахожу абсолютно вздорной. А «полузверинную похоть его природы» вижу не вооружённым глазом: при встречах с женщинами Пушкин мгновенно загорался и, порою, так же мгновенно погасал.


Осенью 1826 года он из своего Михайловского уединения попадает в Москву. Здесь на пути его оказалась хрупкая, миниатюрная красавица Софья Фёдоровна Пушкина, его дальняя родственница. Он был ей представлен, тут же влюбился и немедленно задумал сделать предложение. Всего несколько дней понадобилось ему, чтобы решиться на такой важный шаг.
«Боже мой,как она красива, - писал он В. П. Зубкову, -  я вижу ее раз в ложе, в другой на бале, а в третий сватаюсь».

Также стремительно и бурно налетела на него любовь к Наталье  Гончаровой, которая в момент знакомства имела всего 16 лет от роду. Не теряя ни минуты, он, по своему обыкновению, просил руки Натальи Николаевны при посредстве свата, известного  бретера и авантюриста  Ф. И. Толстого. Получив холодный и уклончивый ответ от родителей невесты, Пушкин уезжает на Кавказ в полном отчаянии. А ему шел тогда уже тридцатый год и его любовный опыт был весьма обширен: «Натали - моя сто тринадцатая любовь» - признавался он жене друга, княгине В. Ф. Вяземской.

В другом месте он вспоминает: «Более или менее я был влюблен во всех хорошеньких женщин, которых знал. Все они изрядно надо мной посмеялись; все за одним единственным исключением, кокетничали со мной».

 
Совершенно очевидно, что нельзя серьезно любить сто тринадцать женщин. Увлечения Пушкина носят характер мимолетности любви: от случайного каприза до мучительной страсти грубой телесной похоти, чем он мало отличается от Казановы, о котором специалисты говорили и писали:

«Он любил в любом месте: в постели, в карете, на лестнице, в бане, на природе. Он ухитрялся любить во всех положениях: стоя, сидя, лёжа, с одной женщиной, с двумя, двое мужчин с одной женщиной, с мнимым евнухом, со своей племянницей, со своей собственной дочерью, со старыми подругами, встреченными тридцать лет спустя, с десятилетней, с семидесятилетней, одновременно с матерью и дочерью, с проститутками и девственницами, которых он же и лишал девственности. Он любил со смехом, он любил со слезами, он любил с клятвами и с фальшивыми обещаниями, с искренними обетами и с правдивыми словесными каскадами, на свету и в темноте, с деньгами, без денег, для денег, а когда он не любил, он говорил о любви, и вспоминал о любви, и желал любви, и был полон любовью, полон единственной в своём роде и по-настоящему земной священной песнью любви, звучным гимном всему женскому роду»

Пушкин очень любил флирт, ни к чему не обязывающий обе стороны. Но, когда похоть любви не удовлетворялась, для него эта неудовлетворённость была тяжелой болезнью, сопровождаемая бурными пароксизмами. Ему нужно было физическое обладание, и он подчас готов был буквально сойти с ума в тех случаях, когда женщина оставалась недоступной. Одна мелкая, но характерная черта показывает, как сильно плотское начало было выражено в любовных порывах Пушкина: образ женской ноги всего ярче зажигал его эротическую фантазию. Это общеизвестно. Фетиш женской ноги, этого своеобразного сексуального пристрастия, преследовал его всюду, побуждая писать стихи, зачастую пошлого содержания. Психологам известно, что люди, физиологически страстные и наделенные к тому же живым, пластическим воображением, бывают по большей части очень ревнивы. Исключительно ревнивым нравом обладал и Пушкин. Если ему часто приходилось переживать любовь, как болезнь, то ревность являлась злокачественным осложнением этой болезни. Можно только поражаться, какой огромный груз по части ревности, сплошь да рядом неосновательной и не мотивированной, тащил на себе Пушкин до самой своей смерти.

Способность испытывать ревнивые муки по самому ничтожному поводу или даже вовсе без повода - нисколько не ослабела с годами. Напротив, она даже возросла после того, как Пушкин женился на Гончаровой. Сестра поэта, Ольга Сергеевна Павлищева, в письме к мужу так изображала терзания своего гениального брата в начале тридцатых годов:

 
«Брат говорил мне, что иногда чувствует себя самым несчастным существом - существом близким к сумасшествию, когда видит свою жену разговаривающей и танцующей на балах с красивыми молодыми людьми; уже одно прикосновение чужих мужских рук к ее руке причиняет ему приливы крови к голове, и тогда на него находит мысль, не дающая ему покоя, что жена его, оставаясь ему верной, может изменять ему мысленно... Александр мне сказал о возможности не фактического предпочтения его, которое по благочестию и благородству Наташи предполагать в ней просто грешно, но о возможности предпочтения мысленного других перед ним».

Подобные свидетельства при желании можно было бы значительно умножить. Вся история семейной жизни Пушкина есть в сущности длинная агония вечно возбужденной и мнительной ревности, которая, под конец, и привела к кровавому исходу. Когда привычка к ревности укореняется в нравственном мире человека, то это влечет за собой - в виде естественного следствия - дурное и пренебрежительное мнение о женщинах вообще. Словно в отместку за испытанные муки ревнивец  склонен представлять себе женщину существом нисшего порядка, лживым, злым, коварным и душевно грубым.


Нарцизм и зачатки мизогинии (женоненавистничества) коренились в самой натуре Пушкина. Он высказывался в этом смысле напрямик, без всяких околичностей:

«Часто удивляли меня дамы, впрочем, очень милые, тупостью их понятия и нечистотой воображения».
                О том же читаем в печатной статье "Отрывки из писем, мысли и замечания" (1827 г.): «... Дело в том, что женщины везде те же. Природа, одарив их тонким умом и чувствительностью, самою раздражительною, едва ли не отказала им в чувстве изящного...»

В любовных делах Пушкин не признавал никакого благоразумия.


«То, что я мог бы сказать относительно женщин,- писал двадцатитрехлетний поэт, - Я лишь замечу, что чем меньше любят женщину, тем скорее могут надеяться обладать ею, но эта забава достойна старой обезьяны XVIII века».

 
Взгляды Пушкина на семейную жизнь и на обязанности замужней женщины: «Жена должна слушаться мужа и следовать его указаниям как в важных вопросах, так и в мелочах. Безукоризненная верность супругу, даже старому и нелюбимому, представляет собою наилучшее украшение молодой и прекрасной женщины». Не случайно он обмолвился однажды:
    «Умна восточная система,
    И прав обычай стариков:
    Оне родились для гарема
    Иль для неволи теремов.»


Чем не дедушка его, Лев Александрович Пушкин? о котором он писал:


«Дед мой был человек пылкий и жестокий. Первая жена его, урождённая Воейкова, умерла на соломе, заключённая им в домашнюю тюрьму за мнимую или настоящую её связь с французом, бышим учителем его сыновей, и которого он весьма феодально повесил на чёрном дворе».

Действительно, только гарем, охраняемый стражей из вооруженных евнухов, мог явиться достаточно надежной гарантией женской верности для этого мученика ревнивого воображения. Теоретическое пренебрежение к женщине и к любви на практике ведет к половой распущенности. Покорный своей страстной природе, Пушкин принес много жертв своему ненасытному богу. В этом нет ничего неожиданного. Ему ни разу и ни при каких обстоятельствах не пришло в голову усомниться в естественности и законности предоставленного мужчине права покупать женское тело за деньги. О публичных домах он говорит в веселом, беззаботном тоне, именуя эти учреждения на ряду с ресторанами, театрами и даже... с книжными магазинами. Очень известная в свое время Софья Астафьевна, содержательница фешенебельного веселого дома, излюбленного гвардейской молодежью Петербурга, хорошо знала Пушкина, который о том времени писал:


«Мы вели жизнь довольно беспорядочную. Ездили к Софье Астафьевне без нужды побесить бедную старуху притворной разборчивостью».

Один из участников этих проказ, много лет спустя, вспоминал:

«... бывало, заходили к наипочтеннейшей Софье Астафьевне провести остаток ночи с ее компаньонками.... Софья Астафьевна жаловалась на поэта полиции, как на безнравственного человека, развращающего ее овечек».

Жуковский со смехом говорил: «... говорят, что ты пьяный был у..... и утверждает, что наша поездка в неблагопристойную Коломну к бабочке-Филимонову подала повод к этому упреку. Филимонов, конечно, борделен, а его бабочка, конечно, рублевая, паршивая Варюшка, в которую и жаль, и гадко что-нибудь нашего всунуть. Впрочем, если бы ты вошел и в неметафорический бордель, все ж не беда.

    «Я захожу в ваш милый дом,
    Как вольнодумец в храм заходит".

Хорош «Жук» по части женской преисподней, как и его ученик - «Обезьяна»!


Продолжение следует.