Его окружали тени и блики, шелесты и дуновения, всплески и шорохи, бледные контуры и размытые очертания, двойственности и неопределенности, на фоне которых так легко существовать, не задаваясь вопросами. Но помимо них существовала прямолинейная поступательная многоступенчатая однозначность. И она приводила Круглова в отчаяние. Указания, директивы, инструкции, распоряжения скрывали за видимостью ясности запутанный безвыходный лабиринт. Следовать самым элементарным из них было неизмеримо сложнее, чем рассеянно вникать в невразумительность неподотчетного мира. Может, эти тени и шорохи что-то значили; возможно, они служили глубоки метафорами и символами недоступного восприятию или, напротив, не означали ровным счетом ничего. Но они не требовали внимания и, главное, действий, не говоря уже о поступках. А с однозначностью дела обстояли иначе.
Круглов пытался установить пружину для автоматического закрывания двери в туалет. Он долго вчитывался в написанные мелким шрифтом инструкции; разобрал с помощью увеличительного стекла слова, из которых они состояли, но так и не понял, какое колесико затягивать, а какое держать неподвижным, что вращать по часовой стрелке, а что крутить против. Пружина кое-как держалась в дверной петле, жалобно скрипела, но не только не помогала двери закрываться, но, кажется, мешала ей. И Круглов махнул рукой (не резко, а плавно, с постепенным затуханием на полпути): в конце концов, разве у него не было рук, чтобы затворять дверь самому?
На отдыхе в Мексике, он поднимался по ступеням к вершине пирамиды, в окружении прочих туристов, ведомый неутомимо целенаправленным гидом. И вдруг остановился, как вкопанный. Это была не просто внезапно навалившаяся усталость, но парализующее недоумение: зачем он тащится вверх в лучах жаркого солнца; что надеется найти на вершине? И, подождав, пока его обойдут покорные воле мужей жены и жизнелюбивые старики (чтобы не бросать вызов общественности демонстративным уходом), развернулся и двинулся назад. Там он устроился в худосочной тени хилого растения и ждал возвращения остальных.
Круглов привык к перепадам настроения жены, когда она без видимых причин замыкалась в себе и сосредоточенно думала о чем-то неведомом и, возможно, враждебном ему. Он научился не раздражать ее лишними вопросами, вообще не расспрашивать ее ни о чем, но тихо мирился с необъяснимыми метаморфозами капризной женской души. Но когда жена выходила из оцепенения и принималась упрекать его, бросая не до конца обоснованные, но четко сформулированные обвинения, он совершенно тушевался и не знал, как поступить. Упрямо отмалчиваться и делать вид, что все это не имеет к нему ни малейшего касательства? Жалко оправдываться? Взывать к милосердию? Выкручиваться и лгать? Урезонивать рациональными доводами? Призывать к компромиссам? Возражать и пылко атаковать контраргументами? Желчно усмехаться и дразнить кривым сучком неуклюжее бревно в ее собственном глазу?
На работе, если начальник обращался к нему с туманным приказом сказочных королей, которыми ловко манипулируют хитрые жены и коварные советники, Круглов стоически выслушивал многословные невнятные директивы и продолжал работать, как обычно (либо вообще переставал что-либо делать). Но если ему приходилось разбираться с детальными инструкциями, чьи пункты ветвились подпунктами, испытывал ступор бездарного ученика, отчаявшись в котором, педагог сам берет его руку, чтобы водить ею так, как этого требует преподаваемый предмет.
Когда Круглов ехал по скоростному шоссе, плавно извивающемуся согласно молчаливым пожеланиям ландшафта, поездка приятно убаюкивала его. Но стоило въехать в пределы города, с его ортогональной сеткой улиц, как резкие повороты и остановки на светофорах тут же вызывали рвотный рефлекс.
Когда-то мир притягивал Круглова сознанием незаконченности своей судьбы в нем. Неопределенность перспектив, – возможность чего угодно когда угодно, – интриговала заманчивостью невысказанных вслух посулов. Его полный энергии атом стремился войти в соединение самых немыслимых молекул.
Теперь Круглов прекрасно представлял, как будет развиваться – точнее, складываться – его жизнь по направлению к неминуемому концу, и эта определенность угнетала его. Мир стал сер и неприветлив. Он был отделен непреодолимой прозрачной стеной, сквозь которую даже не хотелось проникнуть. Чужие молекулярные структуры больше не принимали его в свой замкнутый круг.
И только тени и блики, шелесты и дуновения, всплески и шорохи, бледные контуры и размытые очертания по-прежнему уговаривали его не подгонять конец. С ними он был наравне, среди них чувствовал себя почти счастливым.
30 июня 2018 г. Экстон.