Молчали дороги, похожие теперь на реки. Черно топорщились дубовые чащи. Над тихой, темной Липовой горой летели в ночи утки, с воды на воду, садились шумно. На кордоне, в железной кружке таяла свеча, и по застывшим парафиновым наплывам карабкался отогревшейся жучек. Ветер сорвал провода. Сначала вода таилась под снегом, стекала в колеи и ямки, а потом – река встала вровень с берегами на Белом яру, и на краю разлива нашли мы небольшую, но совершенно свежую густеру. Не иначе, как Бог послал, решили мы тогда, и сварили из нее скудную, но вкусную уху. Это было год назад, а нынешний март неспешный, снежный, по ночам – морозный. Бобрам надоело подо льдом и в тесных норах, вылезают в темные полыньи, идут в ивняки. На краю льда бобр оставляет аккуратно обгрызенные белые палочки со следами резцов. Их, вместе с разным пойменным мусором, желудями, старыми листьями, ягодами шиповника подхватит потом полая вода, потащит, а после, отступая, бросит в лугах. А пока еще крепок лед, хотя и кричат уже по вечерам совы.
Позавчерашнюю порошу плавит солнце, с места не сдвинуться – на каждой лыже по два кило мокрого снега. Старица Глушица змеится в сиянии весеннего света, и змеится по льду кабаний след. Зверь шел странно, вышагивал по синусоиде (выступила темная вода в отпечатках копыт), ближе к берегу и вовсе – петлял, будто что-то искал. Надоело мне так — лыжи переворачиваю, чтобы сапогом сбить плотный горбатый налип, и скорее к берегу. На берегу лыжи прислоняю к теплому дубу, пусть сохнут на солнце, а сама бреду по старой тракторной колее на кордон за огарком свечи.
Помню, плавилась свеча, и в окне ее отражение шевелилось, и волновалось над поймой весеннее небо живое, мы ели уху из густеры и много разговаривали…О чем, не помню точно, но о чем-то таком настоящем, насущном, юношеском, на пределе искренности. Радовались, что вот, рядом сидим, наконец-то — родные такие, и не упаковываем послания наши дружеские в СМС и можем быть многословны, как весенняя река. Думали — Благовещенье сегодня, вот к празднику и рыбка. Наивные, смешные. Оказалось, по старому стилю сегодня, а по новому — через две недели только. Был сильный ветер.
Выломала я огарок из железной кружки, все, что осталось от той прошлогодней свечки. Осталось немного после ночных бесед «о самой сути», но мне хватит лыжи натереть парафином, чтоб не залипали в мокром снегу. Тогда - скользко, быстро – к ивнякам помчусь, может там будут вылазы бобров и я их отмечу на карте. Слепит солнце, слишком много света для одного человека, захлебнусь. Я тут нынче одна, с кабаньими следами, бобровыми погрызами, свечными огарочками. Пожалуй, нынче мой мир кабанами и бобрами заселен гуще, чем людьми. Если не кабаний порой, то бобровый погрыз, представляешь, даже если закрыть глаза – они. Пытаюсь вспомнить сухой городской асфальт и оттаявшие газоны, но, знаешь, самая большая радость на исходе марта – сидеть на желтом травяном откосе над белой, зимней еще рекой, и пить чай из термоса, и синицы в сухой траве, как мыши, копошатся близко-близко. Вечером сегодня за окном кордона на много километров вокруг будет непроглядно. В поселке зажжется фонарь, отодвинется стена леса, а в городе огни, как красные дубовые угли в моей печке, немеркнущее зарево до звезд, ты будешь возвращаться домой. Помнишь ли, как ветер в проводах гудел, как в темноте окно светилось чуть-чуть, но это была самая светлая точка в округе.
Кабан укладывается в гнездо под сосной, возле дороги от кордона на пристань. От лампы на потолке – круг (починили электричество), и в этом кругу мухи сидят, ползают, перелетают, а некоторые отрываются от потолка и слетают вниз, чтоб ходить по термосу, по биноклю, по хлебу. Поджав лапки, вдруг, валятся замертво в мою миску с лапшой. В печи угли красные, укроюсь двумя казенными одеялами, и спать, спокойной ночи, завтра ранний подъем опять, дальний путь.
2009