На самой вершине лета – сожжённые солнцем травы хрустят под ногами, заворачиваются краешки, тень жаркого леса не освежает. Горячая листва теряет влагу, дубрава пахнет неожиданно, не по лесному - свежевыглаженным бельем, старческими сухими руками, банным веником. Корни тянутся вглубь иссохшей почвы, тычутся слепо, истомленные жаждой листы висят тряпицами. Черви уходят в земляную глубь, но и там – все меньше прохлады и влаги. Кабан ковыряет землю, серую и сыпучую, как зола. Зашелестели кроны, ветер прошелся по ним горячий и сухой. Полетели до времени пожелтевшие листья. Иссыхающая, изнывающая от жары пойма смотрит в небо, по которому движется грозовая туча. Порыв ветра принес с собой гарь дальнего пожара. К вечеру округу заволокло едкой дымкой, туча же – вновь обошла стороной Липовую гору, обронив нечаянно пару теплых капель в шелестящий желтый луг. Мы уже забыли, когда в последний раз выпадала роса. Выходишь сухим из теплой сумеречной низины: ни капельки влаги на твоих, кабан, мохнатых боках, на моих сапогах. Земля так прогрелась, что до рассвета дышит горячо и сухо в лицо темного неба. Идешь по бугру, и клубника под ногами хрустит, удивительно думать, что весной здесь стояла вода, омывая дубовые стволы, помнишь ли, кабан (о, я уже разговариваю с невидимыми кабанами!), как через дорогу тек ручей. Он был глубок и темен, проистекая из полноводной низины. Полая ледяная вода прозрачная хлынула мне в сапоги, разлив пробрался к телу. А ты стоял на берегу ручья и пил из него. Я заметила тебя не сразу, ты сливался со стволами, маскировался подлеском. Вокруг был сырой дубовый опад, я прошла мимо тебя, а теперь сушь и зелень, и ты, мохнатый, лежишь в сырой низине, теряющей холод весенних вод. А помнишь – снег? Он хрустел иначе, чем иссохший лист, и искрился на солнце, был холоден и ровен. Я иду по жаркой луговинке, окруженной утомленной зеленью дубов. Зимой здесь шла на лыжах (зимний маршрутный учет звериных следов). А звери-то почти все были с копытами, реже - лисы, зайцы и горностаи. Ты, а может и не ты вовсе, а похожий средних размеров кабан истоптал мою вчерашнюю лыжню. Стояла, там, где и сейчас – на белом бугре, под снегом спали остывшие корневища, им и не снилась сегодняшняя сушь и жара. На опушке заметила вдруг округлости кабаньих спин среди снегов и стволов. Кабаны подняли морды, убелённые сыпучим снегом. Их толстые тела, одетые в густой длинный мех не мерзли на снегу. Курчавый мягкий пух, жёсткая, расщепленная на концах щетина. А у меня озябли руки, я выронила карандаш, которым наносила следы на схему маршрута. Он нырнул глубоко в снег, упокоившись до весны. Его унесло потом талой водой, в которую обратились снежные залежи, а круглые кабаньи бока облиняли, мех поредел, зато пробилась трава сквозь прошлогодний дёрн, и зашумела дубрава вокруг. Стадо разрослось к лету, к солидному хрюку примешался птичий писк полосатого молодняка, и теперь кабаны лежат в тёплых, не освежающих лужах, и дышат тяжело. На пригорке сухой банный дух, а спустившись к заросшему манником староречью, попадаешь в адский пойменный котёл, где испарения старого речного дна мешаются с горячим дыханием измождённых жарой зверей, и от гнуса перед глазами черно. Когда я приду на кордон, я узнаю, что сейчас тридцать шесть градусов в тени. Под моими ногами хрустит трава, я выхожу к кордону и первым делом направляюсь к колодцу мимо пороев, обнаживших безводную серую почву. Бетонная труба колодца нагрелась – но в его недрах живёт вечная прохлада подземной воды. Открываю крышку – заглядываю в гулкую колодезную бездну, успевающую поймать отголосок горячего белого облака и выцветший лоскуток неба. Недавно, возле колодца нашли мёртвую ондатру, должно быть, она ушла с пересохшего озерка в поисках воды. Кабан, разворошил ее опустевшую хатку, перемесил копытами грязь на дне озера.
Холодная вода прячется под слоями сухой тёплой земли, издалека движется к нам прохлада вечера, где-то тучи ходят желанные, тяжёлые, полные влаги. Мы жаримся на раскалённой сковороде, печёмся заживо, как зелёные мелкие яблоки, иссыхаем на корню клубничной ягодой. Где-то не далеко уже осень, за дождями, гасящими лесные пожары, за серой пеленой неба, за созреванием желудей.
Когда-нибудь небо разверзнется и хлынет дождь, и вода будет сначала стекать по недоверчивой пересушенной земле, потом – начнёт уходить вглубь, пробуждая жизнь, освежая и питая лес и луг. Пойма распахнётся жадно навстречу дождю. Много воды будет, сильные струи прибьют дорожную пыль, забарабанят по крышам, исхлещут вялые кроны. Вода обрушится в мелеющую реку, потоки залижут следы на долгих отмелях. А утром – дождь уже будет накрапывать вяло, устало, успокоено. Небо затянется серым, станет уютным и низким, на кордоне все будут спать допоздна.
Такая засуха, что травы сохнут на корню, и всюду неурожай. Посохла земляника, черника и малина, грибницы рассыпались прахом. Но мощные дубы, вопреки всему, узловатыми корнями тянут воду из таинственной земной глубины и питают зреющие жёлуди.