Бальные залы Марса. Главы из романа. Осень 1
О С Е Н Ь
______________________________
WELCOME TO MY NIGHTMARE
Welcome to my nightmare
Welcome to my breakdown
I hope I didn't scare you
That's just the way we are when we
come down..
Alice Cooper. '' Welcome To My Nightmare''
- И-й-а-а-а-а!!! И-й-а-а-а-а!!! И-й-а-а-а-а!!!
Ну, не глупо ли тратить последние силы на крик? Прерываясь лишь на мгновения - втянуть со всхлипом порцию воздуха в лёгкие, я истошно вопил, словно утратил рассудок. Это не были даже призывы о помощи. Нет. В саднящей гортани пульсировал хриплый лающий визг, мало похожий на человеческий. Так бессмысленно и безысходно визжит смертельно раненое животное, вкладывая в леденящие душу вибрации всю бездну томительного ужаса перед неминуемым скорым концом.
- И-й-а-а-а-а!!! И-й-а-а-а-а!!! И-й-а-а-а-а!!!
Почему я не пытаюсь бежать?! Ну, конечно! Бежать! Я увидел отчётливо, словно со стороны, себя самого, летящего прочь от страшного места. Обгоняя капли дождя. Быстрее холодного ветра. Ещё быстрее. Ещё! Ещё-ё-ё! Перепрыгиваю через поваленные стволы деревьев. Не оглядываясь назад и не глядя себе под ноги. Не пряча лицо, по которому больно хлещут упругие влажные ветки.
Но пока мои мысли вихрем летели сквозь мокрую ночь, тело не в состоянии было даже сдвинуться с места. Ноги совсем не слушались, словно разом окаменели или вросли в землю. Вот же скотство! Мерзко, как ни крути, сознавать, что собственные ноги предали тебя в такую минуту. Ну, а что там с руками? Помогут ли мне, интересно, руки? Не тут-то было. Пытаюсь поднять повыше правую, чтобы прикрыть голову. Лишённая силы кисть трясётся от ужаса и боли, раскачивается так, что просто ходит ходуном, скрючивается в судороге и безвольно падает. Закрыться?! Да разве от этого закроешься? А левая.. Левая рука повисла тяжёлым бревном, она отламывается и горит. Горит, обожжённая синим пламенем. Я задыхался, не находя в себе сил хотя бы для одного глубокого вдоха. А израненная грудь с каждым вскриком продолжала выталкивать наружу через охрипшую глотку драгоценный запас кислорода.
- И-й-а-а-а-а!!! И-й-а-а-а-а!!!
Почему я не опущу глаза и не посмотрю наконец, что там творится с моими ногами? Почему?!
Да потому что не могу отвести взгляд от того, что меня убивает. Убивает быстро и безжалостно.
- Господи, помоги!
Нет. Не стоит даже надеяться. Никто не поможет. Никакой Господи. Никто!
Морозным ужасом обожгла затылок электрическая искра - жить осталось считанные секунды, а я так и не вспомнил своего настоящего имени. Не успею сосчитать до десяти, как горящая пламенем израненная рука навсегда исчезнет вместе со мной. Земля уйдёт из-под ног, каким бы эти ноги не были - лёгкими или тяжёлыми. Небо свернётся, как свиток. Сознание погаснет задутой свечой. Вот так: - У-ф-ф-ф! Но даже перед лицом неминуемой смерти я так ничего и не вспомнил. Ничего.
ГР-Р-Р-Б-БАХ-Х!!!
- И-й-а-а-а-а!!! - Страшная боль в левой руке вмиг стала ещё сильнее.
- И-й-а-а-а-а!!! - Он попал! Снова попал! Безудержная тоска хлынула прямо в грудь, сковав трепещущее лихорадочно сердце хрустящим ледяным панцирем. И воцарившийся в грудной клетке холод, без сомнения, был верным признаком конца.
И тут я зажмурил глаза. Зажмурил так крепко, что от напряжения они глубоко ушли в орбиты. Глазам стало больно, но я ни за что не открыл бы их снова. Не представляю почему я это сделал, но откуда-то пришла уверенность, что поступить следует именно так. Людям кажется редкой глупостью поведение страуса, сующего голову в песок при виде опасности. Но если все страусы всегда поступают в минуту опасности одинаково и, тем не менее, до сих пор не вымерли как вид, в таком поведении, определённо, есть какой-то смысл. Какой? Неважно. Мне всё равно терять нечего. Втянув голову в плечи, я всё сильнее сжимал веки.
Страусы точно знали секрет. Невероятно! Помогло. Мой рот по-прежнему был раскрыт, я чувствовал, как болезненно напрягаются голосовые связки, но никакого крика при этом уже не слышал. Больше того - все остальные звуки тоже исчезли. Совсем исчезли. Ой, как хорошо-о.. Полная темнота. Мёртвая тишина. Боль в груди и в повисшей поленом руке стихала с каждой секундой. Не описать словами, как это было прекрасно. Горячие капли просачивались между моими плотно сжатыми веками. Я плакал от счастья. Кошмар отступал, отпуская меня постепенно. Где-то далеко-далеко дёрнулась попавшей на крючок рыбой смутная догадка - ужас, боль, судороги и крик могли быть ненастоящими. И когда сжигавший тело огонь остыл окончательно, на самом дне измученного сознания мне удалось отыскать робкую, повисшую между надеждой и страхом, мысль, облечённую в не совсем понятную пока ещё фразу :
- Так, может быть, мне это просто снится?
Снится? Вот так я вспомнил значение ещё одного слова.
СОН
Да-да. Ну, конечно. Я вспомнил! Бывает, что люди закрывают глаза, отключаются каким-то образом от настоящей жизни и видят так называемые сны. И жизнь, что проходит в этих снах - ненастоящая. Она просто снится. Ничего этого на самом деле нет. Какое замечательное открытие! Господи, вот бы всё это оказалось сном. Пусть уже станет ясно - ничего на самом деле не было. Господи, пожалуйста, сделай так, что это был сон!
Но кого я всё время зову Господи? Как он может меня услышать, и чем он может помочь? Не знаю. Непонятное слово. Как мало мне пока ещё известно. Всё бытие, что я помнил. Все краски, звуки, запахи. Страхи и радости. Рассветы и закаты. Многоликое Древо жизни. Вселенная в мутных пятнах галактик. Всё это существовало не более часа.
*****
Я обнаружил себя стоящим перед большим старинным домом под задранной высоко крышей в крупной черепице, местами расколотой и сдвинутой с места. Впрочем, это сейчас я понимаю, что дом, без сомнения, был именно большим и старинным. Когда же я увидел впервые три его этажа с фигурной мансардой, длинный, украшенный лепными вензелями фасад с высокими, закруглёнными поверху окнами, колонны со строгими дорическими капителями под массивной террасой и каменные вазы с засохшими цветами вдоль балюстрады на крыше, здание вовсе не показался мне большим. Я ведь не мог тогда и представить, что всю свою жизнь провёл в сорокаметровой клетке с двумя смежными комнатами.
Так ведь и слово "старинный" даже не пришло мне на ум. Если бы в тот момент кто-нибудь произнёс это слово под самым ухом, то я, пожалуй, не смог бы никак увязать его с внешним видом строения. Ведь понятия "старый", "новый", "молодой" или "древний" обретают смысл, если они только привязаны к течению времени. Но чувство течения времени совершенно меня покинуло. Я не мог уверенно утверждать, стар или молод я сам. Слово "молод" было мне вроде чем-то ближе, но я бы ни за что не смог объяснить, чем именно. Ведь я ничего не знал о себе самом. Что же тогда говорить о чужом доме? Или.. Или это был мой собственный дом?!
Шар с наполовину облупившейся позолотой, венчающий торчащий посередине крыши длинный деревянный шпиль, плыл по вечернему небу на фоне подкрашенных закатом тяжёлых фиолетовых облаков. Из-под четырёх массивных колонн, подпиравших нависшую над крыльцом террасу, широкая лестница веером спускалась на выложенную светлыми каменными плитами большую площадку, наполовину засыпанную ковром из перекрученных сухих листьев. Было похоже, что плотно сомкнутые монументальные двери, украшенные выпуклыми фигурами лежащих попарно зверей, давным-давно не открывались. Металл на толстых, причудливо изогнутых ручках явственно отливал зеленью, а всё крыльцо, как и лестница, было засыпано листьями, ветками и прочим растительным мусором. Всё говорило о том, что в доме никого нет. Оконные стёкла, целые с виду, почти не давали блеска из-за мутных разводов на поверхности. В каждом окне за грязными стёклами свисали прямые лиловые шторы, между которыми чернели вертикальные узкие просветы, и разглядеть что-либо в этих просветах не удавалось.
Что это вообще за место? Медленно повернувшись вокруг своей оси, я осмотрелся по сторонам. Насколько хватало взгляда, со всех сторон дом окружён был запущенным садом, похожим больше на лес. Хаотичное нагромождение кустов и деревьев я и считал поначалу именно лесом, пока напротив крыльца за паутиной тонких перекрещенных веток не попался мне вдруг на глаза большой довольно фонтан в форме трёх мраморных чаш на ножках, вставленных одна в другую. Фонтан, само собой, не работал, за волнистыми краями чаш темнело испачканное землёй дно, а на поверхности пожелтевшего мрамора змеились глубокие трещины. С двух сторон от фонтана устроены были полукруглые клумбы, обложенные по краю тёсаными камнями. На клумбах царил тот же хаос, что и повсюду. Засохшие цветы, белые и жёлтые, в коричневой кайме гниения, перемешались с травой, полынью и чертополохом.
Удивительным показалось ещё и то, что, сколько ни вертел я во все стороны головой, на глаза не попалось ни одной нормальной дороги, ни аллеи, ни даже тропинки, которая вела бы через сад к дому. По правую руку я заметил, правда, чётко очерченный проход в кустах, уходящий под свод сплетённых ветвей, но эта тропа, как и всё вокруг, была завалена прошлогодними листьями. Совсем непохоже было, что этим путём пользуются часто. Но как, в таком случае, сюда добираются люди? Возможно, что уже никак. Опустевший дом. Заброшенный сад. Здесь давным-давно никого не было.
Не скрою, само слово
ДАВНО
в ту минуту лишено было для меня всякого смысла. Я словно заново родился на свет и о мире, который меня окружал, ничего не ведал. О себе самом, как части этого мира, я знал не больше. Кто я? Не знаю. Что это за место? Да не знаю же. Каким-то непонятным образом я понимал, что сооружение передо мной именуется
ДОМОМ.
Откуда-то мне была известна разница между
ЛЕСОМ и САДОМ.
Но какие ещё бывают на свете дома, леса, сады и, главное, подобные мне
ЛЮДИ,
вспомнить никак не удавалось. Голову наполняла плотная бархатная темнота, в которой не удавалось никак нащупать хотя бы нитку, за которую можно было пытаться разматывать запутанный клубок. Может показаться немного странным, но полное неведение не напугало и даже не смутило меня нисколько. Но так ли уж это странно, если задуматься? Собаки и кошки знают об окружающем мире ничуть не больше, однако бесстрашно пускаются в рискованное странствие по жизни, полной опасностей, слепо доверяясь инстинктам и рефлексам, реагируя печалью или радостью на боль и наслаждение, производят на свет себе подобных и тихо исчезают с поверхности земли, не оставив после себя ни дурного, ни хорошего. Вот так, подобно животному, я продолжал исследовать с помощью доступных мне органов чувств причудливые декорации, куда был помещён чьей-то волей или игрой слепого случая.
Кусты и деревья плотно стояли по краю каменных плит. В щелях между плитами торчала жёлтая с бурой каймой трава, а в трёх местах пророс даже низкий кустарник, усыпанный крупными цветами, отливающими алым и фиолетовым. Как и остальные растения, цветы уже засохли, но хорошо сохраняли характерную форму широко распахнутых колокольчиков, обычно свойственную вьюнкам. Невозможно было понять, нарочно ли растения посадили так часто, или, оставленные без присмотра, они разрослись и переплелись постепенно друг с другом в некое подобие пёстрого дырявого ковра, повешенного между землёй и небом.
Рассеянным взглядом скользил я по видимой наружности вещей. В какой-то миг действительность представилась мне сложной трёхмерной мозаикой, составленной талантливым мастером. Меняя фокус и угол зрения, я изучал то построение композиции в целом, то отдельные её фигуры и детали, вникая в хитроумную технику и непроизвольно раскладывая сложную цветовую гамму на отдельные составляющие. Листья, земля, трава, кора, ветви, корни, стебли, бутоны, плоды, соцветия, камень, стекло, черепица, кирпич и бронза пересыпались вокруг меня сочными кубиками смальты всех оттенков чёрного, коричневого, красного, оранжевого, жёлтого, синего, серого и золотого. И тут мне стало ясно, что именно такие краски в сочетании с чарующим запахом умирающих медленно растений, головокружительный полёт фиолетовых облаков по высокому твёрдому небу и нежная прохлада вечернего воздуха означают
ОСЕНЬ.
Новое слово ласково щекотало меня изнутри. От него приятно веяло теплом. И это мягкое тепло каким-то удивительным образом завёрнуто было в одеяло чистой нежной прохлады, источавшей горькую свежесть. Какое необычное ощущение. Но до чего же приятное! Вот оно как - судя по всему, эту самую осень я хорошо знаю и точно её люблю. Осень текла через мои широко раскрытые ноздри в прекрасных испарениях гниющих листьев поверх влажного коричневого ковра, струилась по ветвям деревьев, забирая силу из доживающих последние дни и часы вялых соцветий и листьев. Осень повлекла меня к тому единственному проходу в зарослях, что я приметил раньше, и вывела на небольшую округлую поляну, где белели опутанные засохшими лианами какого-то плюща облупившиеся колонны шестигранной беседки с грязно-зелёным куполом, который, похоже, давно уже красили только дождь со снегом.
Я подошёл поближе, шурша листвой, и тронул рукой колонну в сетке глубоких трещин, местами совсем лишённую краски. Извилистые края трещин цеплялись за кончики пальцев, пробуждая внутри смутное чувство уже испытанного раньше. На белых некогда перилах чья-то рука нацарапала рисунок, изображающий затейливый орнамент из переплетённых между собой и плавно закрученных линий. Разобрать, что за узор там выведен, с первого взгляда оказалось непросто, и мне пришлось нагнуться, ощутив при этом в яркой палитре запахов прелой листвы ещё один, отличный от других аромат - необычайно сладкий и тонкий. Рисунок вовсе не был орнаментом, как мне показалось вначале. Каллиграфической вязью, чем-то маленьким и острым, вроде перочинного ножа, на перилах аккуратно было вырезано
СЛОВО.
И это слово выглядело так :
SCARED.
Что это значит? Какое-то название? Ругательство? Чьё-то имя? Представления не имею. Да и откуда мне было знать, какие в этом мире даются имена, если я до сих пор не смог вспомнить собственного?
Изнутри перил устроена была изящная узкая скамья, повторяющая очертания беседки. На скамье прямо под таинственной надписью лежал предмет, похожий на скрученный засохший лист как формой, так и и желтовато-бурым оттенком. Однако, склонившись ниже, вблизи я отчётливо увидел дамскую лайковую перчатку, забытую или оставленную здесь нарочно. Не было сомнений, что сладкий пьянящий запах исходил именно от неё. Протянув руку, я коснулся указательным пальцем тонко выделанной кожи и застыл в смятении. Перчатка мгновенно рассыпалась, как сигаретный пепел.
Я попытался собрать бурую кучку в ладонь, чтобы рассмотреть вещество поближе, но неловким движением смахнул почти невесомый прах на дощатый пол, где он тут же смешался с обычной уличной грязью. Мне стало не по себе. Так вот, оказывается, какие превращения происходят на белом свете с предметами. Но если это так.. Я ведь тоже всего лишь предмет! Что, если так случится со мною? Внутренним зрением уже виделось, как позади меня из кустов неслышно высунулась худая бледная рука. Стоит ей только коснуться плеча, как весь я рассыплюсь грудой коричневой пыли. Голова резко дёрнулась, быстро описав полукруг, но ничего подозрительного за спиной обнаружить не удалось.
Тропа привела меня в тупик. Поляну с беседкой окружала низкая изгородь из оплетённого сухими вьюнками белого штакетника, за которой не было уже ничего, кроме уходящих в густой сумрак бесконечных рядов одинаковых деревьев, на которых тут и там висели округлые жёлтые плоды в коричневых пятнах гнили. Те же плоды рассыпаны были повсюду в высокой засохшей траве и мерцали оттуда тусклыми фонариками. Облака над головой медленно заливала чернильная синева. Вечерний свет собирался постепенно на одну сторону неба, уступая место тьме. И тут пришло понимание, что скоро наступит
НОЧЬ,
и провести её, пожалуй, будет лучше в доме. Да, пускай даже в таком неприветливом, тёмном и наверняка давно оставленном людьми. Но мне расхотелось что-либо искать в зарослях неуютного сада, похожего больше на лес. Особенно после истории с перчаткой. Будь, что будет. Я вернусь на выложенную камнем площадку, непременно проникну внутрь заброшенного здания и, может быть, именно там найду хоть какую-то подсказку к решению задачи с единственным неизвестным :
КТО Я?
Решительно повернувшись, я направился к дому, вороша ногами мёртвые листья. Вот, каблуки застучали уже по каменным плитам. Я поднял глаза. И обомлел.
Что это?! Здание, от которого совсем недавно веяло запустением, светилось жизнью и теплом. Окна зажглись уютным жёлтым сиянием, и между лиловыми шторами мягко плавали чьи-то длинные синие тени. Сердце больно подскочило в груди, стукнулось о рёбра и забилось быстро и тревожно. Как это могло случиться? Робко сделал я несколько шагов по направлению к лестнице, не решаясь поначалу слишком приближаться к дверям, и уловил внезапно стройные звуки духовых инструментов, из которых складывалась довольно мелодичная
МУЗЫКА.
Да! Точно - вот такое приятное сочетание звуков называется музыкой. И от неё отчего-то мне стало куда спокойнее. Да что там спокойнее - меня накрыло волной неожиданной радости. И хотя само по себе присутствие в доме оркестра мало что объясняло, а вопросов, пожалуй, даже прибавилось, тем не менее, откуда-то пришла твёрдая уверенность - там, где музыка, не может быть ничего плохого. Ноги запрыгали вверх по лестнице через две ступеньки. Рука потянулась к выгнутой бронзовой ручке. Но створки дверей внезапно сами медленно растворились, даже не скрипнув. Оставалось только войти внутрь, и я, не задумываясь, шагнул в открывшийся проём, успев только отметить про себя, что не увидел сейчас на ярко горевшей бронзе никакого зелёного налёта. Не увидел, потому что его там не было. Кто успел очистить слой неподатливой патины? И, главное - когда? Это же невозможно. Впрочем, откуда мне было знать в ту минуту, что возможно, а что нет?
Я так и не заметил, кто открыл мне навстречу и тут же закрыл следом за мною тяжёлые двери. Но то, что они затворились, я буквально почувствовал спиной. Прохладный ветерок, секунду назад ещё нежно ласкавший шею и шевеливший волосы на затылке, оторвался, словно отрезанный, и меня с головой накрыла волна жаркого плотного воздуха. Жёлтый колеблющийся свет нескольких сотен, а то и тысяч пылающих свечей, разливался мерцающими волнами по квадратному залу из подвешенных над головами перевёрнутых пирамид, обращённых основаниями к тёмно-синему потолку, расписанному планетами и созвездиями. Те же свечи были вставлены в серебряные канделябры, прикреплённые рядами вдоль стен, отделанных панелями тёмного дерева, пурпурной тканью и большими белыми медальонами с рельефными фигурами обнажённых мужчин, стоящих боком то ли с оружием, то ли с некими инструментами в руках. Музыка играла здесь довольно громко и доносилась почему-то сверху, хотя никаких музыкантов пока не было видно.
Оглядевшись, невольно я усмехнулся - минуту назад мне казалось, будто я один в целом мире. А теперь вокруг меня толпились самые разные люди. Мужчины, по большей части возраста среднего и старше, одетые в длинные однотонные то ли пиджаки, то ли сюртуки, а, может быть, камзолы всех цветов радуги, из которых торчали собранные в оборки белые воротники и манжеты. Женщины, возраста среднего и моложе, в почти одинаковых открытых платьях из тонкой светлой ткани неярких оттенков, прихваченных поясом под самой грудью и падающих прямыми складками до гладко отполированного паркетного пола.
Лифчиков здешние дамы не носили, и под вуалью полупрозрачной материи колыхались бюсты самых невероятных форм и размеров, а изнутри, упираясь в ткань, просвечивали соски - розовые, коричневые, а иные цвета неопределённого. Все мужчины пострижены были просто и коротко. Женские волосы, напротив, были убраны в сложные довольно причёски, уложены замысловатыми узлами, закручены изящными кольцами и просто струились свободно по плечам водопадом. Никто не стоял на месте. Вся эта публика передвигалась в разных направлениях, на первый взгляд хаотично. Но если хорошо присмотреться, в этом хаосе соблюдалась система, столь же строгая, какая бывает при движении муравьёв в муравейнике. Моего появления в доме, похоже, никто не заметил, словно я был невидим.
Из квадратного зала, куда я попал прямо с улицы, впереди был проход с лестницей из шести ступеней, покрытых бордовым ковром. Постояв с минуту среди равнодушной ко мне толпы, я поднялся по лестнице и попал в зал гораздо больший, вытянутый прямоугольником, где под высоченным потолком сияли такие же пылающие сотнями жёлтых свечей пирамиды, а стены в той же манере украшены были тканью - только не пурпурной, а того пронзительного синего оттенка, что называют кобальтовым. Это уже точно был настоящий муравейник по количеству гостей, и почти все они танцевали парами под музыку, что лилась с высоты. Пройдя под широкой аркой и задрав голову, на большой галерее с деревянными перилами я обнаружил оркестр, рассаженный в несколько рядов. Характер музыки сменился, и теперь мелодия визгливо неслась вскачь и подпрыгивала, а вместе с нею подпрыгивали синхронно и сами танцоры, смешно задирая ноги и быстро потряхивая при этом краями одежды. Мне показалось странным, что никто вокруг не улыбается. Такой потешный, натурально комический танец отчего-то исполняли с абсолютно серьёзными и даже напряжёнными лицами, будто солдаты на параде. Наверное, боялись сбиться со сложного ритма. Или они боялись чего-то ещё?
Те немногие, кто не танцевал, перемещались вдоль стен, сдержанно переговариваясь друг с другом. Я тоже отступил поближе к синей гладкой ткани, отблеском напоминающей шёлк, чтобы не помешать ненароком танцующим. Вокруг меня продолжали беседовать, однако, как ни напрягал я слух, не мог различить понятных мне фраз или даже слов, воспринимая чужую речь как бессвязный шум или птичье чириканье. Может быть, все они говорили на языке, которого я не знаю? Или просто я забыл свой родной язык, как позабыл всё остальное?
- Рады встретить вас снова в добром здравии, Валентин. Вопреки всем этим.. м-м-м.. слухам, вы всё-таки вернулись. И, не могу не заметить, выглядите прекрасно. Почему в одиночестве? Где Марк? Мы только что беседовали с Викторией. Она ни словом о вас не обмолвилась. Разве вы не вместе?
От неожиданности я опешил и остановился, как вкопанный. Смотри-ка - говорящий обращался ко мне! И, сверх ожидания, каждое слово было мне понятно. Передо мною стояли два пожилых незнакомца. И тот из них, что пониже ростом - с морщинистым красным лицом, посреди которого торчал блестящий бугристый нос, определённо, разговаривал именно со мной. Так я - Валентин?! Прекрасно. Вот я и узнал, как меня зовут. Валентин.. Ва-лен-тин! Валентин. Напрасно я судорожно пытался повторять про себя на разные лады это приторное чужое имя. Оно скользило по чёрному бархату, выстилавшему мой череп изнутри, большой неповоротливой жабой, словно пытаясь устроиться в голове поудобнее. Но я так ничего и не вспомнил. Абсолютно никаких ассоциаций. Валентин? Ладно, пусть Валентин. Для начала достаточно и этого. Хорошо уже то, что меня здесь знают. Досадно, что сам я не могу узнать ни одного лица. Забавно будет, если выяснится, что я нахожусь у себя дома, а все эти люди - мои гости. А Виктория? Что за чудесное имя! Не то, что моё собственное. Имя особенное. Тонкое, изящное. Горькое, гибкое и светлое вместе. Тёплое и прохладное сразу. Как осень. Но кто она? Где она? И кто такие, интересно, эти двое? Спросить напрямую? Нет, выйдет неловкость. Пауза затянулась. Красное лицо смотрело на меня вопросительно, явно ожидая ответа.
- Простите, я не уверен точно. Но вот ведь как вышло. Всё дело в том, что я был в саду.. Ну, вы, конечно, поняли.. - вырвалась у меня очевидная околесица, но я был уже рад несказанно самому факту, что вообще участвую в каком бы то ни было разговоре, и участвую на равных. Впрочем, краснолицего наша беседа устроила вполне. Он кивнул и отвернулся к своему спутнику, похоже, утратив ко мне интерес. Оба зашагали прочь, аккуратно огибая танцующих. Однако этот короткий и бессвязный диалог имел неожиданное для меня продолжение.
- Не стоило Уинстону морочить ему голову. Он же всё равно ничего не вспомнит, - тихо донеслось из-за моего левого плеча. Я не мог видеть говорившего, но оборачиваться не стал, сообразив, что речь идёт обо мне и надеясь услышать что-нибудь ещё.
- Как это? Позвольте.. Вы уверены? Совсем ничего? - промолвил ещё один голос прямо за моим затылком. И даже?.. Ну, вы понимаете?
- Да, отлично понимаю. Ни-че-го. Но что тут поделаешь? Мы ведь были к этому готовы. И даже, признаюсь, настроены на худшее. Потеря памяти - смешная плата за случившееся. Хм.. Легко отделался на мой взгляд, знаете ли.
- Так это что же, та самая роковая неосторожность сыграла свою роль?
- Тише! Он может нас слышать, - говорящий понизил голос. - Что вы! Что вы.. Дело вовсе не в этом. Его собственные решения и поступки уже ни на что не могли повлиять. Это.. - голосом ещё ниже. Да так, что последнее слово расслышать было почти невозможно. Но я расслышал :
- ..это ИВИЛ.
Его собеседник, не сдержавшись, громко вскрикнул :
- Господи! Нет! Нет!!!
Не имея больше терпения изображать глухого, я повернулся назад почти мгновенно и, к своему удивлению, увидел лишь прыгавшие по всему залу пары и спины людей, стоявших неподалёку. Уж точно никто из них не мог вести переговоры позади моего затылка. Никто. В полном замешательстве я вертел по сторонам головой, пытаясь найти разумное объяснение странному звуковому феномену, но так и не смог обнаружить источника голосов. Уж не в моей ли собственной голове он спрятан? Ничего, ничего, надо успокоиться. Наверное, это просто усталость. И тут я почувствовал, как в самом деле устал от постоянных непроизвольных усилий вывернуть свои глаза наизнанку в бесплодных попытках разглядеть хоть проблеск света в бархатной темноте, заполнявшей мою черепную коробку. Но там по-прежнему была только ночь. Без луны, звёзд и фонарей. Все эти люди, бормочущие что-то у стен и прыгавшие по залу сверчками и блохами, показались мне незадачливыми тупыми созданиями, управляемыми бесчувственным коллективным разумом, которому нет и не может быть до меня никакого дела. Голова противно кружилась. Слабость растекалась по телу, наполняя руки и ноги липкой тяжестью. Кто я? Зачем я здесь? Мысли побежали в разных направлениях, но бегали они, судя по всему, по одному и тому же кругу, не встречая на пути ничего полезного или хотя бы нового.
Музыка оборвалась на высоко закрученной под самым потолком ноте, и все пары враз остановились, подпрыгнув напоследок повыше. Во время минутной паузы танцоры смешались и выстроились теперь уже ровными рядами по восемь человек под разными углами, образовав по залу своего рода повторяющийся узор из множества ломаных линий. С деревянной галереи потекли теперь звуки медных труб и деревянных флейт, торжественные и печальные, заставившие ряды танцоров медленно раскачиваться из стороны в сторону, а меня погрузившие в некое внутреннее молчание. Что, если голос за спиной говорил правду, и все мои попытки что-либо вспомнить абсолютно напрасны? Разом навалилось желание убежать, спрятаться, исчезнуть, провалиться сквозь землю - лишь бы не видеть больше ни этого дома, ни странной публики в его залах. Если нет ни малейших шансов узнать о себе самом, что за дело мне до всех этих людей?! Отодвинувшись к самой стене, я опёрся о неё левым плечом, тяжело уронил голову на синюю ткань, ощутив щекой приятную прохладу, и закрыл глаза, пытаясь укрыться в чёрном бархате собственной головы.
*****
На фоне трубных звуков торжественной печали я не услышал, как она подошла. Когда мои веки снова поднялись, мы уже встретились глазами. И всё. Две зелёные сияющие звезды в окружении длинных игольчатых ресниц пронзили меня насквозь, пролив сладостное безумие в мою застывшую в оцепенении кровь. Не так ли действуют наркотики, впрыснутые в вену? Вж-жик! И ураган наслаждения проносится по твоему телу, раскрашивая яркой радугой бесчисленные запутанные конструкции из клеток и тканей. И хотя никаких наркотиков я за свою жизнь никуда не колол, а сама даже мысль о такой возможности приводила меня в ужас, однако, вспоминая потом это мгновение, никакого другого сравнения так и не смог придумать. Вж-жик! Весь этот огромный дом, набитый скучными людьми, жаркий свет миллионов свечей, холодное вечернее небо и гниющий в объятиях осени сад - всё это засияло мягким чистым светом, наполнилось вмиг новым значением и смыслом. Всё вокруг теперь дарило радость и вызывало желания.
Не отрываясь, скользил я глазами по гибкой фигуре, словно пытаясь обнаружить там долгожданный ответ на все вопросы. Волосы, собранные на затылке в узел, качались длинными прядями возле висков, завитые в локоны, и рассыпались золотыми кольцами по голым плечам. Платье было точно того же фасона, что и на других женщинах в зале. С открытым верхом, перехваченное широким поясом прямо под маленькой треугольной грудью с толкающими тонкую ткань изнутри розовыми сосками и прямыми кремовыми складками, падающими до самого пола.
Все оттенки розового перебегали по её вытянутому лицу, вливаясь горячими струями в мою замороженную память. Розовым светилась изнутри нежная бархатная кожа чуть втянутых щёк и заострённого подбородка с аккуратной ямочкой. Изящный розовый нос с еле заметной горбинкой и нервными ноздрями трепетал в игре теней. Тонкие розовые губы с перламутровым блеском, полураскрытые уже произнести нечто важное, но пока безмолвные. Дивно очерченные ушные раковины, вырезанные из розового фарфора, выглядывали из-под вьющегося золота. И снова эти глаза. Огромные и зелёные, в окружении длинных мохнатых ресниц. В их зеркальной выпуклости отражалось пламя бесчисленных свечей, и оттого выражение глаз менялось каждую секунду, повторяя колебания пламени. То в них читался вопрос, то испуг, то нечто вроде заботы, а то почему-то недоверие или даже агрессия.
Лёгкий поворот головы. Тени и свет поменялись мгновенно местами, и пламя в зрачках сверкнуло особенным образом, осветив её душу до самого дна. Всего лишь за один миг я успел прочитать спрятанное в глубине зелёных глаз послание, и внутренность моя перевернулась. Предчувствие прекрасного и страшного рухнуло на меня сквозь увешанный грандиозными люстрами высоченный потолок, прямо с холодных чернильных облаков. Розовый перламутр стронулся с места, задвигался в стороны, изгибаясь, и сквозь медное гудение труб я различил этот неожиданно низкий, до боли знакомый голос :
- Ты всё-таки пришёл? Не понимаю. Разве это возможно? Все говорили, что ты никогда не вернёшься. Я одна не верила. Я ждала. Нет, если хочешь знать, я долго ждала. А потом, наверно, устала. Вот и всё. Пожалуйста, не спрашивай ничего. Нет, но скажи мне, как?! Разве оттуда возвращаются? Что-то здесь не то. Ничего не понимаю..
А я?! Что мог понимать я? Рот мой внезапно раскрылся сам, как у говорящей куклы, и я услышал со стороны свой натурально кукольный голос :
- Я ничего не помню. Ничего. Даже тебя. Помоги мне вернуться. Пожалуйста..
Виктория откинула голову назад и отвернулась, показав совершенный, невероятной красоты профиль античной камеи. Волосы дрогнули золотыми пружинами. По бархатной щеке скользнула быстрая слеза, вспыхнула огнём и, оставив мокрую дорожку, растаяла. С трепетом вытянул я руку коснуться убегающей слезы, задев нечаянно мягкую золотую прядь у виска. Она поймала протянутую руку тонкими тёплыми пальцами, прижала мою ладонь к своим дрожащим губам и опустила веки с длинными ресницами.
В голове моей, где-то на самом темени, с силой распахнулось окно, откуда снежной бурей вырвался вихрь бесчисленных кусков, кусочков, фрагментов, обрывков и лоскутков моей жизни, наполненных красками, звуками и запахами. Десятки имён и сотни названий, перемешанных с исписанными мелко листами помятой жёлтой бумаги и рядами каких-то цифр, брызгали фонтаном, бурля и вытесняя водоворотом воспоминаний лохмотья чёрного бархата из моёго черепа. Оставалось только расставить кусочки потерянной жизни по порядку, сложить их вместе, и я стану самим собой.
- Я что-то вспоминаю! Вспомнил!!! Нет, не то! Не выходит..
- Вспомнил, а теперь уходи. Скорее! Беги отсюда!
- Расскажи! Расскажи мне про нас!
- Нас не существует. Беги! Тебе нельзя здесь! - с неожиданной силой она отбросила мою руку и, не сказав больше ни слова, повернувшись, сама побежала прочь, ловко проскользнув в щель между двумя танцорами.
Не задумываясь, побежал я следом, наталкиваясь на случайных людей, путая стройные ряды и стараясь не потеряться в толпе. Глубоко внутри моего тела загорелся огонь. На самом деле он воспламенился и тихо тлел уже с той самой секунды, как я впервые заглянул в глубину зелёных глаз. Но сейчас, раздутый порывом ветра, ворвавшегося через распахнутую голову, огонь полыхнул в груди, потом излился в живот, вызвав странную боль, жгучую и сладко прекрасную вместе с тем. Вот оно! Я понял наконец, что именно пряталось на дне зелёных озёр. Я знал теперь, что сжигало моё тело и горело в сокровенных недрах её души. Я услышал протяжный стон, вытекавший сквозь мои стиснутые зубы, и прочитал в этих звуках певучей скорби
ЛЮБОВЬ.
Вот, как это называлось. Невыносимая тоска, которую источала вся моя внутренность. Сладкая боль, переполнявшая грудь. Шквальный ветер в голове и лихорадка бесчисленных образов, перемешанных с мятыми листками мелко исписанной бумаги.
- Только не покидай меня! Хорошо, не нужно ничего рассказывать. Мне вообще ничего для себя не нужно! Умоляю только, не оставляй меня одного. Подожди! Ну зачем ты так со мной?! Обернись! Ведь это же я, Валентин! - кричал я на бегу, стараясь не выпустить из виду кремовое платье с рассыпанными по худым лопаткам золотыми кольцами.
Виктория не обернулась. Но каким-то необъяснимым образом сквозь хаос бессвязной чужой болтовни, шарканье сотен подошв по паркету и трубный вой с деревянной галереи моих ушей достиг её низкий, с лёгкой хрипотцой голос :
- Ты не Валентин..
- Что?! Подожди-подожди! Не понял! Как это? Почему?!
Совершенно забыв о необходимости смотреть под ноги, я запнулся о чей-то длинноносый лакированный ботинок и с грохотом растянулся на полу, больно ударившись о паркет левым коленом. В коротком полёте к полу боковое зрение успело поймать картинку - кремовый подол мелькнул и скрылся в тёмном провале посреди ярко-синей стены с белыми медальонами. Мгновенно вскочив, я ринулся туда же, припадая на левую ногу, и оказался в длинном сводчатом проходе, довольно скверно освещённом - это особенно бросалось в глаза после великолепия танцевального зала. Редкие пары жёлтых свечей в гнутых буквой S канделябрах играли тусклыми отблесками на гладких крашеных стенах цвета слоновой кости. Музыка за спиной негромко всхлипнула и умолкла совсем, будто заблудилась, не сумев найти дорогу в этот потаённый уголок.
Пережитое только что чувство близкого присутствия чистого света быстро утекало прочь, и удержать его было так же трудно, как воду в сложенных вместе ладонях. Если не считать меня самого, в коридоре никого не было. В дальнем конце виднелась открытая дверь, слева и справа от которой в стенах темнели ещё два прохода. Остановившись, я замер, ожидая услышать что-нибудь вроде стука её каблуков. Ушибленное колено противно саднило. Пытаясь ослабить боль, вес тела я перенёс на правую ногу, и под правой подошвой еле слышно скрипнула половица - единственный звук среди воцарившейся тишины.
Не выдержав, я закричал :
- Виктория! Ты меня слышишь? Пожалуйста, отзовись! Я всё равно не уйду без тебя отсюда! Где ты?! Где?!
Из-за неважного освещения коридор сначала показался мне бесконечным - его продолжение за дверным проёмом уходило вдаль по прямой, а конец терялся во мраке. Я ускорил шаг и невольно вздрогнул, заметив ритмичное движение впереди. Смешной подпрыгивающей походкой, прихрамывая на левую ногу, навстречу шагал высокий бледный парень. Наконец-то. Будем знакомы. Так вот ты какой - Валентин. Не составляло уже труда распознать прикреплённое к глухой стене прямоугольное зеркало выше человеческого роста, тонкая строгая рама которого создавала эффект открытой двери.
Даже не верилось, что я на самом деле так молод. В глаза мне напряжённо смотрел совсем ещё мальчик, с длинными чёрными волосами до самых плеч, впалыми щеками и вытянутым тонким носом. Черты бескровного лица не открыли ничего нового - увы, лицо юноши в зеркале не было мне знакомо. Но что это за нелепый наряд? После цветных сюртуков и камзолов танцевального зала моя собственная одежда выглядела по меньшей мере экстравагантно. На худое тело натянута короткая чёрная куртка по пояс, застёгнутая на молнию. Чёрные брюки облегали тонкие ноги в чёрных ботинках. А на макушке своего отражения с удивлением я обнаружил некий посторонний предмет, из-за чёрной окраски сливавшийся почти с чёрными волосами. Рука непроизвольно вскинулась вверх, сорвала с головы и поднесла к глазам плоскую кожаную кепку с коротким козырьком. Что за дикость?! Как можно было всё это время не чувствовать кепки на собственной голове? Ну, скажите - как? Сюрпризы, однако, на этом не закончились - державшая головной убор правая кисть оказалась затянутой в чёрную кожаную перчатку! Готов поклясться - никаких перчаток на моих руках до этой секунды не было.
В проходах по сторонам от зеркала виднелись каменные лестницы, ведущие на второй этаж. Всё понятно. Значит, дальше - по лестнице. И нечего больше орать. Напротив, мне нужно успокоиться и действовать хладнокровно. Сейчас я поднимусь наверх, разыщу Викторию, и отсюда мы уйдём только вместе. Даже если мне придётся обыскать проклятый дом целиком. Коридор за коридором. Комнату за комнатой.
Но не успел я приступить к выполнению этого блестящего плана, как в тонкой раме зеркала начали происходить по-настоящему скверные вещи. Из стены за моей спиной внезапно вышел человек. Я не оговорился - он вышел именно из стены, потому что позади меня в коридоре не было даже намёков на какие-то двери. Человек низкого роста, широкоплечий, с тяжёлым треугольным лицом и безгубым ртом насупленной жабы, облачённый в белый халат на пуговицах с аккуратным пояском, без единого звука возник за моим левым плечом из тронутой копотью светлой краски между двумя подсвечниками, неторопливо пересёк наискось пустоту коридора и так же тихо вошёл в стену напротив. Медленно повернув на ходу голову, он тоже бросил взгляд в зеркало, и наши глаза в это мгновение встретились.
Меня встряхнуло так, будто глубоко под полом случился подземный толчок. Нет! Не может быть! Как это?! Его глаза были особыми. Не как у нормальных людей. Другие глаза! В них не было ни зрачков, ни радужной оболочки. Две чёрные глубокие дыры, окружённые узкими полосками роговицы, пронизали меня насквозь, достав до самой промежности и заставив ягодицы сжаться. Почему белый халат? Что за глаза такие?! Да разве людям позволено выходить из стен? Моё тело передёрнула судорога и забила дрожь. Волны мурашек прокатились по коже спины и вонзились в затылок. Новое чувство корёжило и скручивало в трубку рассудок, парализуя волю и лишая какой-либо надежды на лучшее. Чувство называлось
СТРАХ.
Мне трудно теперь объяснить, почему я не обернулся, но, уставившись вместо этого в зеркальную глубину, какое-то время напряжённо всматривался в искажённые страхом черты своего побелевшего ещё сильнее лица. Оттого и новое движение в тонкой раме заметил не сразу. А когда заметил, страх натурально завязал меня в узел.
По самой середине коридора в мою сторону бежала огромная чёрная собака, фигурой похожая на овчарку. Но только похожая. Не бывает овчарок ростом до самого пояса. Голова с остроконечными торчащими ушами была опущена низко к полу, поэтому глаз животного я не видел. На спине собаки лицом в потолок лежала девушка. Странным образом она ухитрялась держаться в столь неустойчивом положении, не скатываясь со спины бегущего чудовища. Её тело лишь слегка покачивалось в такт движению здоровенных собачьих лап. Одна рука с длинными тонкими пальцами была вытянута вдоль бедра, вторая лежала на груди. Кремовое платье свисало до самого пола, и край его скользил по тёмным полированным доскам. Золотые кольца волос рассыпались по высокой холке зверя, путаясь в длинной чёрной шерсти.
- Что-о?! Виктория?! Как это?!
Вскричав, я развернулся на одной ноге с такой скоростью, что чуть было снова не грохнулся на ушибленное колено. Глаза метались бешено по сторонам, но натыкались лишь на голые стены. Пламя свечей подрагивало в колеблющемся воздухе. И ничего больше. Ни движения. Ни звука. Что это за жуткий дом?! Куда подевалась собака?! Да ещё и этот урод в белом халате.. Сердце тяжко падало в бездну с каждым ударом, с трудом вскарабкиваясь назад. Во рту пересохло так, что язык казался там лишним. Ничего уже не пытаясь понять и не надеясь на хорошее, неровной походкой я быстро направился в ту сторону, откуда пришёл, и выбежал в необъятный зал с кобальтовыми стенами.
- Эт-то.. Как? Зачем? - только и сумел я выдавить, оглядевшись по сторонам. Несколько секунд ошеломлённый разум наотрез отказывался соглашаться с увиденным. Голова кружилась, глянцевый пол качался под ногами, и чтобы устоять, мне пришлось опереться о стену. Но этого просто не может быть! Как могло случиться, что огромный танцевальный зал оказался вдруг абсолютно пустым? Все эти серьёзного вида пары, что минуту назад передвигались стройными рядами под парадные звуки труб, гобоев и скрипок. Мужчины в длиннополых камзолах, женщины в античных платьях - все! Все они куда-то исчезли! В сиянии безупречно натёртого паркета горело жёлтое пламя бесчисленных свечей. Тишина царила такая, что звенело в ушах. Горячий воздух мягко стягивался вокруг затылка. Усилием воли я остановил кружение головы и, хромая, зашагал к центру зала.
А это что ещё такое?! Выходит, я тут всё-таки не один? Задрав повыше голову, на галерее я обнаружил пару музыкантов у самого барьера. Представить не могу, куда подевались все остальные, но эти двое оставались на своих местах, застывшие в причудливых позах, будто поражённые громом. Неподвижными восковыми фигурами торчали оркестранты из-за деревянных перил, сжимая в руках безмолвные инструменты. Один держал поперёк чудной квадратной виолы изогнутый дугой смычок. И выглядело это так, словно последний намертво приклеился к струнам, а скрипач напрасно пытался его отодрать. Другой изо всех сил дул в закрученную спиралью невиданную трубу, растягивая щёки до блеска, да только ничего из той трубы не выдувалось. Ни единого звука. Щёки трубача застыли красными шарами. Но как? Как, скажите на милость, ему удавалось в это время дышать? Или эти люди не дышали? Или это не люди? Но кто же они тогда? И сам я.. Сам я кто?
Что за страшный дом! ..Ничего общего.. Ничего общего.. Ничего общего! - пульсировало в голове багровым и чёрным. Что ничего общего? А вот что. Не хочу больше иметь с этим местом ничего общего. Не хочу знать, что здесь происходит и почему. Просто отдайте мою Викторию, и мы вместе уйдём отсюда навсегда.
- ВИКТОРИЯ!!! - закричал я страшным голосом, всколыхнувшим жаркое пламя свечей.
- ..тория! ..рия! - прокатилось по залу и невидимым отсюда пустым коридорам гулкое эхо. А следом уже наплывала вязкая гримаса тишины.
И в этой тишине моих ушей коснулся тихий цокающий звук. Я не гадал ни секунды о природе этого цоканья. Нет сомнения - так могли стучать только толстые когти по паркету. Чёрная собака! Это в пурпурном зале. Скорее туда! Шесть бордовых ступеней вниз. На бегу я успел уловить ещё какой-то писк или вой. Прозвучало это примерно так - "Пи-у-у-у.."- словно протяжно заныли дверные петли. Входная дверь?! Точно!
Пустой квадратный зал с пурпурными стенами. Созвездия на потолке колеблются в жарком воздухе. Двери на улицу плотно затворены. В зале ни души - ни людей, ни собак. Никого. Бежать! Бежать отсюда!
- Виктория-я-я!
С силой толкнул я тяжёлую створку, навалившись на неё всем весом тела, и выскочил на улицу. Петли на самом деле совсем не скрипели, и дверь открывалась беззвучно. Три прыжка вниз по лестнице - и, чуть не навернувшись на скользких мокрых ступенях, я стою уже на площадке из каменных плит. Сверху посыпались частые холодные капли. Как темно, однако, на улице. Дверь за моей спиной сразу затворилась, хотя на ней точно не было ничего, похожего на пружину.
И что же можно разобрать в такой кромешной тьме? Ни одного фонаря. Ни луны, ни звёзд. Куда мне идти? Всё сливается кругом в одно большое чёрное. Только окна страшного дома тлеют жёлтым и пурпурным. Если даже чёрная собака и прячется где-то среди черноты, мне ни за что её не отыскать. Пытаюсь прислушаться. Нет, всё бесполезно - дождь барабанит всё громче по черепице и грозно шуршит в безжизненных листьях сада, не оставляя надежды уловить хоть какие-то звуки в кустах.
Сделав несколько неверных шагов по площадке, я тут же поймал руками колючие ветки. Да и не только руками. Острая палка ткнулась в щёку под самым глазом. Куда я собрался? Даже при свете солнца мне не удалось найти выход. Вот же мерзость. Мерзость! От одной только мысли, что придётся возвращаться в дом, в животе поднялась новая волна тоскливого ужаса, вызывая приступ тошноты.
- Викто-о-ри-ия-я!
И в этот самый момент я, наконец, увидел
ЭТО.
- А-а-а-м-м.. - только и вырвалось из моих губ. Как я мог не заметить засветло эту жуткую, невероятную статую размеров поистине титанических?! Колосс стоял чуть поодаль - правее дальнего угла дома, возвышаясь над чёрными силуэтами деревьев и чешуйчатой черепичной крыши, о которую стучал дождь. И это был единственный предмет, ясно видимый в темноте, будто он сам каким-то образом слабо светился изнутри. Фигура как будто была обнажена, но грубые формы её тела и кроны деревьев не позволяли разобрать очевидных признаков пола. Руки висели вдоль мощного торса, слегка расставленные в стороны, так, что ладони и пальцы существа терялись где-то посреди густых ветвей, невидимые снизу. Зато голову гиганта мне удалось разглядеть хорошо. Большую вытянутую голову с выпирающими скулами, втянутыми щеками, тяжёлым подбородком и квадратными ушами. Прямоугольный, далеко торчащий вперёд, нос без признаков ноздрей нависал над тонкой полосой плотно сомкнутых губ. Из глубины резко очерченных орбит выступали выпуклые глазные яблоки, прикрытые опущенными веками.
Но самое странное было на том самом месте, где у людей находятся волосы. Над открытым высоким лбом в дождливое ночное небо вертикально вонзалось невероятное сплетение ветвистых рогов, наподобие оленьих, тесно перепутанных между собой, как плотно увязанный сноп. Этот чудовищный венец величиной много больше самой головы, вселял совершенно животный ужас. Что за больной, одержимый бесами скульптор изваял этот кошмар и из какого материала?! Более всего было похоже, что идол высечен целиком из какой-то огромной светло-коричневой скалы. Высечен? Да точно ли высечен?! О, нет.. Нет! Не может быть - оно движется?! Так оно живое? Не успел я предположить самое невероятное, как статуя явственно переместилась ближе ко мне. У-У-Х-Х-Х-Х.. Вот! Вот она высовывается уже из-за угла! И захлёбываясь собственным ужасом, я начал пятиться со стоном в колючие кусты, обречённо понимая, что чудовище поджидало у дома именно меня. Дьявольская скульптура несла в себе всё плохое, что скрывал в себе дом. Всё, что таилось в саду, откуда не было выхода. И называлось это одним словом
ЗЛО
- У-У-Х-Х-Х-Х.. Тяжело колыхнулась подо мной земля. У-У-Х-Х-Х-Х.. Ещё раз. Теперь было уже очевидно, что идол не стоит на месте, и земля колышется именно от его шагов. Плотная волна мурашек вздыбилась в районе лопаток и рекой потекла по всему телу. Я почувствовал шевеление у корней волос, и успел подумать, что причёска моя, наверное, похожа сейчас на ту, что украшает голову гиганта. Статуя медленно опустила лицо. Циклопические каменные веки раскрылись, и там, где у демона должны были находиться глаза, ослепительными, жуткими фарами вспыхнули две звезды, озарившие всё вокруг мертвенно-белым сиянием. В отблесках этого неживого света я увидел, как рот великана искривился, а губы медленно раздвинулись. Каменная рука взлетела к небу стрелой подъёмного крана, и взору предстала ладонь с растопыренными пальцами, в которой я легко бы мог поместиться целиком. Всё кричало о том, что надо бежать, но, заворожённый апокалиптическим зрелищем, я не в силах был сдвинуться с места.
- Б-БАХ! Б-БА-БАХ! ГР-Р-Р-Б-БАХ!
Чудовищный грохот больно ударил по ушам и рассыпался водопадом звуков. Быстрый сухой шорох прокатился по засохшим кустам. Дробный стук веток о ветки отозвался тоскливым стоном где-то в невидимых кронах деревьев. Что это - птица? Как страшно она стонет. Порыв горячего ветра взъерошил волосы. В этот же миг из приоткрытого рта колосса выскочила извилистая синяя молния и, ослепительно сверкнув над моим левым плечом, шарахнула за спиной в каменную кладку стены. Левую щёку обожгло, будто к ней приложили горящий уголь. В ноздри шибануло озоновой волной. Краем глаза я увидел, как оконная рама вывалилась наружу, синее пламя растеклось по фасаду, и стена треснула сверху донизу, от крыши до фундамента. Бежать! Бежать! БЕЖА-А-АТЬ!!! Мне удалось даже повернуться на месте, но убежать я не смог.
- Г-Р-Р-Б-БАХ! Синяя молния! О-о-о! Попа-ал! Ужас и боль придавили меня к земле и окончательно лишили способности двигаться. А-а-а-а-а!!! Больно! Как же больно! Левую часть спины разрывало и жгло огнём. Ног я не чувствовал больше. Никакой надежды. Это конец. Вот и всё.
- Г-Р-Р-Б-БАХ!!! Всё тело вмиг перекрутило новой волной мучительного страдания, как если бы меня затянуло в мясорубку. Словно со стороны я увидел свой широко раскрытый рот, и услышал, как оттуда несётся страшный, нечеловеческий крик.
- И-й-а-а-а-а!!! И-й-а-а-а-а!!! И-Й-А-А-А-А!!!
Теперь я кричал и кричал, сколько оставалось ещё сил. Только вот силы, похоже, были уже на исходе..
И тогда я, сам не понимая, зачем, крепко зажмурил глаза, сделав тем самым первый шаг к
ПРОБУЖДЕНИЮ.
*****
Конечно, это был особенный сон. И сама ночь была особенная. Почти до наступления рассвета город полоскался в потоках уже совсем не по-летнему холодного дождя. Из невидимых на чёрном небе облаков косые струи брызгали в два окна моей угловой комнаты на последнем этаже, растекаясь по стеклам изогнутыми ручейками. Судорожно ворочаясь на измочаленной простыне, я проснулся, отбросил в сторону противно нагретое, скрученное в жгут одеяло и уставился широко раскрытыми глазами в окно, где лихорадочные вспышки молнии выхватывали из темноты беспорядочно разбросанные по стеклу капли и стекающие на раму ручьи.
- Б-БАХ! Б-БА-БАХ! ГР-Р-Р-Б-БАХ! Гром, казалось, молотил прямо по самой шиферной крыше над моей головой. Раскаты взрывались с такой оглушительной силой, что невольно я втянул голову в плечи, опасаясь, не рухнут ли на самом деле стропила, а вслед за ними и потолок. Не сразу понял я, что побег из околдованного сада всё-таки удался, и поначалу какое-то время ошарашенно вертел головой, переводя глаза с одного окна на другое и шаря испуганно взглядом по углам спрятанной во мраке комнаты.
Поначалу мне даже не показалось странным, что дикий, ослепительный свет из глаз жуткой статуи до сих пор горит в моих собственных глазах. Перед взором продолжали плавать два явно видимых белых пятна, постепенно меняющих цвет на переливчато-радужный, а после на зелёный, синий и фиолетовый. Казалось бы, обычное дело - такое случалось с каждым, кто смотрел в упор на электрическую лампочку. Переводишь потом взгляд в темноту или просто закрываешь глаза - и вот они, пятна, тут как тут. Кто этого не знает? Но как можно было наблюдать радужные кляксы в темноте настоящей комнаты после того, как вспышка света ослепила меня во сне? Не знаете? Вот и я не знаю. Боль в спине и в левой руке быстро стихала с каждой секундой и вскоре исчезла, не оставив следа. Всё. Ничего не болит. Грудь дышала легко и свободно. Только вот ведь какая штука - готов поклясться, что когда я проснулся, половина тела натурально горела огнём. Пусть это длилось всего несколько секунд, но я точно чувствовал боль уже после пробуждения.
В голове монотонно отстукивает время нерукотворный первобытный хронометр без циферблата и стрелок. Понятия не имею, как работает это устройство, но оно не подвело меня в жизни ни разу. Можно даже не проверять - сейчас половина третьего. С точностью до четырёх минут. Широко распахнутыми глазами я сверлю темноту, распластавшись поверх своего аскетического ложа - плоского и твёрдого, как отцовская чертёжная доска, на которой мама обычно гладит бельё. К мокрому затылку прилипла раскатанная в блин старая перьевая подушка. Острый конец пера высунулся через наволочку и омерзительно колет правую щёку. Вместо того, чтобы вытянуть аккуратно перо за кончик, повернуться на бок и провалиться в сон, я напряжённо пялюсь в чёрные окна, вслушиваясь в раскаты далёкого грома, которые с нашей крыши укатились куда-то за круглый бугор Казачьей горы и бахают теперь оттуда отстранённо и глухо.
Под рёбра давило закрученное канатом потное одеяло. Как же гнусно царапает щёку проклятое перо! Ну откуда, откуда берутся тревожные мысли, что прыгают в голове напуганными кузнечиками, не давая расслабиться наконец и уснуть? Всё ведь уже закончилось. Закончилось? Да нет же, не то. Ничего никогда и не начиналось. Не было ведь на самом деле ни массивных колонн, ни широких ступеней, усыпанных мёртвыми листьями. Не было тяжёлых дверей в жарком блеске начищенной бронзы и причудливых танцев под визгливые звуки допотопных гобоев. Схожий с лесом запущенный сад без дорог и ворот, чёрные дыры глаз над белым халатом в пустоте зеркального коридора и бесплодные мучительные попытки вспомнить - всё это просто приснилось. И даже главный ужас этой ночи - рогатый дьявол с электрической смертью в устах - не что иное, как сновидение. Призрак. Фантом. Тень. Да, пусть отвратительная, страшная до спазмов в мошонке, но всё же - только лишённая плоти Тень, пляшущая на иллюзорном экране подсознания.
Бояться нечего. Никто не желает мне зла. Я у себя дома. В нашей с мамой квартире. В квартире.. Стоп! Похоже, мне удалось обнаружить источник моего беспокойства. Ну, конечно. Если кошмар действительно закончился, я должен видеть, где я сейчас нахожусь. Пусть даже краем глаза. Но в том-то и беда, что зацепиться глазу было абсолютно не за что. Мой старый письменный стол с погашенной, а потому бессильной сейчас настольной лампой, обтянутый красной материей стул с разболтанной спинкой, сервант с поломанным замком и закрытой на сложенную в несколько раз бумажку дверцей, трёхногий журнальный столик с катушечным магнитофоном Маяк-202 и набитый книгами стеллаж были спрятаны в непроницаемом мраке. Нечего было и надеяться различить хотя бы приблизительные очертания предметов.
Вот про такую темноту, должно быть, и говорят - хоть глаз выколи. Куда подевалось привычное синюшное мерцание неоновых ламп под моими окнами? Неужто гроза погасила разом все уличные фонари? От Луны и звёзд сегодня тоже мало толку - все небесные тела, дающие хоть какой-то свет, утонули в нагромождениях мокрых туч. За чёрными крестами рам висела аморфная глухая ночь. Без деталей и образов. Чёрная на чёрном. И дождь, казалось, хлестал прямо из самого сердца черноты, словно излияние с неба воды и отсутствие света были как-то связаны между собой.
- ГР-Р-Р-Б-БАХ! - неожиданно гром шарахнул снова над самой крышей. Одновременно с яркой вспышкой, насыпавшей полные глаза радужных пятен. Ослеплённый молнией, я не сумел ничего заметить, кроме стены, у которой стоял диван. В моментальном свете электрического разряда стена пригрезилась мне настолько далёкой, что даже дотянуться до неё рукой показалось задачей трудной, почти непосильной. Да точно ли эта комната - моя? Правая кисть сама собой подскочила кверху, и костяшки пальцев с размаха ударились о стену. Мне показалось странным, что рука совсем не ощутила боли и, повернув ладонь, для полной уверенности поскрёб извёстку ногтями :
- Т-с-р-с-р.. Т-с-р-с-р.. Т-с-р-с-р.. Сомнений нет - стена находится рядом с диваном. Но ведь такая стена с диваном могут оказаться где угодно - в любой другой комнате на свете. Знать хотя бы, какого она цвета - стена. Если бы только я мог убедиться, что она действительно зелёная.. Зелёная? Стоп. Или всё-таки жёлтая? Почему жёлтая? Вот же скотство - оказывается, я не помню оттенка стен в собственной комнате. Ерунда какая-то. Повернув голову набок, я буквально упёрся в стену глазами. Но ненавистная темнота по-прежнему топила формы и краски в липком бесцветном болоте.
Почему рука, скребущая извёстку, не чувствует боли? А странное отсутствие ощущений в ногтях - они словно воздух царапают. Но ведь мои уши отчётливо различают этот звук :
- Т-с-р-с-р.. - Т-с-р-с-р.. И ещё голова.. Когда голова повернулась к стене, она сдвинулась с места так туго, что мне казалось - ещё чуть-чуть, и я услышу скрип. Ну, точно Железный дровосек, потерявший маслёнку. Что-то не так с моим телом. Вот, взять, к примеру, ноги. Ноги разом отяжелели и еле ворочаются, будто каждая весит килограммов по двести. Стоп. Да ведь это было уже с ногами однажды - там, в страшном чёрном саду.
Перепуганные кузнечики в голове барабанили изнутри в теменную кость, подбрасывая новые догадки. Что же это - выходит, я проснулся не полностью? Одна половина меня лежит на старом диване, процеживая глазами темноту, а другая продолжает сейчас гореть и корчиться под ударами синих молний. Медлить нельзя ни минуты. Надо срочно вытащить её сюда, в нашу квартиру. Пока безжалостный ифрит не утащил меня назад - в царство зла. Скорее! Мне нужны указатели. Дорожные знаки. Годится любая зацепка. Во что бы то ни стало я должен ухитриться разглядеть в темноте любую деталь, присущую только моей комнате.
Итак. Пожалуй, самый близкий ко мне предмет - люстра под потолком. Она висит примерно в полутора метрах от моего лица. Но коричневые и лиловые пятна, плавающие перед моими глазами, никак не хотели становиться люстрой. Как ни морщил я веки, всё равно не удавалось зафиксировать взгляд в одной точке.
- Б-БА-БА-Б-БАХ-Х! - Только лишь зрение начало привыкать к темноте, и некие очертания люстры вроде выступили уже из лилового омута, как новая вспышка близкой молнии за окнами ослепила меня совершенно, по ушам оглушительно хлопнул гром, и люстра снова спряталась в темноту, недостижимая ни моим глазам, ни поспешному свету молнии, которая снова оставила после себя лишь кружащиеся по комнате моментальные фотографии окон в потоках дождя. Сначала белые, как и сама молния, отпечатки окон быстро становились зелёными, синими, а напоследок фиолетовыми, приспосабливаясь к цвету темноты, в которой всё, в конце концов, и растворялось.
С удивлением я обнаружил, что напрочь забыл, как вообще эта люстра должна выглядеть. Тщетно я силился напрягать память, пытаясь вытащить наружу внешний вид того светильника, что украшает потолок моей комнаты. Непослушная память крутилась, как детский калейдоскоп с насыпанными внутрь цветными стёклами, выбрасывая мне наугад те или иные картинки, но не заботясь совершенно об их соответствии конкретному времени и месту. А глупое зрение слепо шло у памяти на поводу, рисуя на тёмном потолке именно те самые картинки, что подбрасывала память. Поначалу мне быстро вспомнилось, что в комнате испокон веку висит голубой абажур в форме усечённого конуса, сплетённый из клеёнчатой ленты с рифлёной поверхностью, натянутой на проволочный каркас. Память услужливо показывала мне его в мельчайших деталях и даже под разными углами. Напряжённо всматриваясь в лиловый мрак, я начинал теперь явственно различать колеблющиеся очертания голубого конуса посреди чёрного потолка.
Нет! Да нет же! Вот ведь глупости, в самом деле! Да, именно такой плетёный абажур действительно висел в этой комнате, но только в ту далёкую пору, когда мне было лет пять или шесть от роду, и давным-давно то ли выброшен на помойку, то ли увезён на дачу вместе с прочим ненужным хламом. Голубое пятно на потолке вмиг исчезло, и на его месте опять заходили кругами пятна лиловые и коричневые, не имеющие никакого отношения ни к каким люстрам.
Стало досадно и тоскливо. Как могла мне прийти в голову идиотская мысль, что абажур до сих пор висит под потолком?! Ерунда какая.. Я потряс головой и шлёпнул о стену тыльной стороной кисти правой руки, чтобы выбросить из головы идиотский плетёный конус как можно дальше. Кисть снова не ощутила удара, будто я стукнул в подушку, но, тем не менее, при этом в затылке что-то глухо щёлкнуло, и я тут же вспомнил. Ну, да! Я вспомнил!
Господи! Ну, конечно! Да что же я, в самом деле? Это ведь было прошлым летом! Вместе с мамой мы покупали в промтоварном магазине "Прогресс" на бульваре модный светильник в виде большой такой стеклянной тарелки. Да, именно тарелка. Матовой белизны, с тонким синим орнаментом по краю. Конечно. Я вспомнил, как бережно нёс эту тарелку домой, упакованную в шелестящую обёрточную бумагу и перевязанную тонким шпагатом, завязанным на бантик. После, забравшись на письменный стол, я сам торжественно прикручивал торчащие из этой тарелки провода к каким-то другим проводам в потолке, заматывая их сверху липкой синей изолентой, и завинчивал длинный жёлтый болт в железную планку с узкими прорезями, чтобы приспособить потом туда специальный крючок.
Ну, вот. Как только я вспомнил, кузнечики в голове угомонились, а в пальцы кистей и стоп потекла горячими струйками сила. Чтобы испытать эту силу, несколько раз я сжал кулаки, согнул и разогнул руки в локтях, вытащил из-под одеяла ноги и, задрав кверху, поболтал ими в воздухе, радуясь обретению тела и окончательному возвращению домой. Оставалось только для порядка увидеть уже наконец эту тарелку своими глазами, и потому я продолжал напряжённо всматриваться в чёрный потолок. Вот уже середина потолка засветилась белёсым, обозначая тарелку, но края светильника никак не хотели держать ровную форму круга, выгибаясь то так, то эдак в разные стороны.
Внезапно пришло на ум, что в одном из рассказов про хитроумного патера Брауна мне довелось прочитать, как лучше увидеть в темноте тот или иной предмет. Оказывается, нужно смотреть не в направлении самого предмета, но в какую-нибудь точку с ним рядом. И тогда боковым зрением удастся довольно отчётливо разглядеть как раз то, что тебе нужно. Попробую воспользоваться этой подсказкой. Я отвёл глаза вправо от тарелки, выбрал точку в темноте, на которой зафиксировал взгляд, и стал искать люстру этим самым боковым зрением. Вот.. Вот так.. Так..
И тут я увидел. Лучше бы никогда не видать мне этого ужаса. Дыхание перехватило, дёрнулась какая-то мышца в горле, по животу разлился холод, и я почувствовал кожей головы, как медленно поднимаются торчком мои волосы. Что? Что это?! Что?!! Не было на потолке стеклянной тарелки. Там вообще не было никакой люстры. Ничего такого. Медленно-медленно по потолку ползла большая чёрная мышь с длинным вытянутым хвостом. Хвост слегка шевелился и покачивался. Боже.. Как могла мышь туда забраться?! И куда девалась белая тарелка? Что сделала с люстрой эта тварь?! Ужас и тоска.
- А-а-а-а.. - Сдавленный стон вылился мне на подбородок.
- Ма-ам-ма-а.. У нас по п-потолку м-мышь ползёт..
Эти слова я не говорил даже, а, скорее, бормотал, цедил еле слышно сквозь сжатые судорожно зубы, не раскрывая рта, и никак не мог увеличить громкость голоса. Ужас и тоска. Мама не могла меня услышать. Дверь в соседнюю комнату, где она спала, была плотно закрыта. Я сам прибивал маленькими гвоздиками к внутренней поверхности дверной коробки квадратный кусочек кожи, вырезанный из старого зимнего сапога, чтобы дверь закрывалась крепче. Но если бы даже мама меня услышала, что с того? Ведь мышь, которая забралась на потолок, не может быть обычным существом. А коли эта мышь ещё и каким-то образом смогла уничтожить люстру, то она, определённо, существо необычное, и спасения от неё нет.
Нехорошая тоска повисла рядом со мной в чёрном воздухе. Мои опасения были не напрасны. У нас в Кабановске не ползают мыши по потолку. Они не едят люстры. Значит, я лежу на диване, только похожем на мой. Это не наша квартира. И не надо звать маму. Потому что за стеной не мама. Кто угодно теперь мог оказаться в соседней комнате. Каким-то образом неожиданно мне удалось увидеть себя со стороны - вот, я медленно встаю с постели, подхожу к двери, тяну на себя тонкую металлическую ручку, открывая пустой проём, и застываю в оцепенении - за дверью вместо комнаты непроницаемый мрак, из которого на расстоянии вытянутой руки высунулось гигантское каменное лицо, увенчанное безобразным переплетением то ли ветвистых рогов, то ли вздыбленных кверху корней. Существо раскрыло беззвучно подобные скалам веки и уставило на меня жуткие, ослепительные глаза..
- Г-Р-Р-Б-БАХ-Х-Х!!! Б-БАБ-БАХ-ХХ!!! Громыхающий удар лупанул так близко, что, казалось, шифер на крыше сдвинулся с места и отозвался сухим дробным перестуком. Жуткий, ослепительный всплеск молнии на миг залил комнату ярким светом, выхватив резко и отчётливо пустой чёрный патрон без лампочки, висящий на чёрном проводе посредине белого потолка. Вот тебе и мышь - была, да вся вышла. Иллюзия закончилась в одну секунду. Остатки сна испарились. Голова работала ясно, и тело мне подчинялось беспрекословно. Да нету в моей комнате никакой люстры! И давно уже не было. Единственный свет, который я зажигаю ещё со школы - настольная лампа на гнутой ножке под плоским металлическим колпаком с фиолетовой эмалью. На потолке который год уже болтается этот чёрный пластмассовый патрон. А белая тарелка с синим орнаментом, само собой, висит в соседней, большой комнате. Как и висела там всегда. Гром и молния вернули меня в привычный мир. Кошмар закончился.
Уж и не знаю, как это вышло, но подаривший мне реальность удар грома оказался последним в ту ночь. Впрочем, гроза и не думала прекращаться. Ливень уже не просто брызгал и барабанил в окна, но катился теперь по стёклам непрерывным потоком, которому не видно было конца, и не ясно было, где его начало. Через льющуюся воду я наблюдал, как в небе раз за разом мутно пыхали молнии. Эти вспышки немого света озаряли небо за крестом оконной рамы голубым экраном телевизора с выключенным звуком. Я вообразил, что над всей землёй сейчас ночь и дождь. Люди на разных континентах лежат обречённо в своих постелях, уставившись в залитые дождём стёкла и вслушиваясь в шум прибывающей воды. Так же беззвучно пляшут за окнами зигзаги молний. Люди лежат неподвижно, скованные ужасом, и молча ждут конца. А по улицам несётся уже бурлящий стремительный поток, поднимаясь всё выше и выше. Под страшным напором воды вылетают стёкла из окон и распахиваются двери, запертые с вечера на замки и засовы. Вода легко, словно скорлупки от семечек, вымывает молчащих людей из их диванов и кроватей, выбрасывает на улицу и мгновенно уносит в никуда. Начинается потоп. И нет от него спасения.
Всего однажды в жизни в мои руки попала на пару дней настоящая Библия, толстая и тяжёлая, как кирпич, с коричневыми от времени страницами и твёрдыми знаками после согласных букв; в сильно потёртой обложке, оклеенной бурой материей, на которой с трудом угадывалась давно выцветшая и уже нечитаемая надпись славянской вязью, выдавленная на ткани. Я успел перелистать лишь половину книги Бытия, и из того немного, что мне удалось тогда усвоить, почему-то особенно врезались в память не оставляющие никакой надежды картины потопа. И когда я смотрел сейчас в окно, то явственно видел, как на клубящихся в невообразимой высоте тучах, полыхающих молниями, медленно, будто титры к фильму, всё плыли и плыли одни и те же слова :
- Разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились. Разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились…
РАЗВЕРЗЛИСЬ ВСЕ ИСТОЧНИКИ ВЕЛИКОЙ БЕЗДНЫ..
Читая воображаемые надписи на невидимых облаках, я выдернул наконец из подушки назойливое перо, повернулся на бок и провалился в мягкую бездонную яму. И никаких снов этой ночью больше не было.
*****
Проснулся я, когда тьма за окнами уже расплывалась в унылую серую кашу, мгновенно вскочил с постели, подошёл к своему письменному столу и щёлкнул выключателем настольной лампы. Жёлтый свет из перевёрнутой фиолетовой чаши залил мгновенно пустую крышку, бросая блики на плексигласовый лёд, из-под которого на меня смотрели, как рыбы изнутри аквариума, четверо лучших людей планеты Земля. Людей, которых я любил так сильно, что не задумываясь, отдал бы свою жизнь за любого из них. Никого на свете я не любил в то время сильнее. Никого.
Мозаику из битловских фото я мог выкладывать и перекладывать часами так же тщательно и с той же серьёзностью, как делал это Кай во дворце Снежной Королевы, собирая из осколков льда слово "Вечность". Кай вспомнился мне совсем не случайно. Чёрно-белый коллаж на крышке стола и был моей вечностью. Стол вызывал у меня те же чувства, что и тихие музейные витрины, где под стеклом были спрятаны чудом уцелевшие осколки самого Времени - безмолвные свидетели канувших в Лету эпох, извлечённые из руин вавилонских дворцов и гробниц фараонов Египта. К таким витринам в столичных музеях меня притягивало как магнитом. Наверное, именно поэтому под прозрачным плексом кроме фотографий Битлз лежал единственный предмет, который стороннему наблюдателю мог показаться лишним или случайным.
Однажды мама принесла с работы лист невиданного дерева в форме расщеплённого треугольника с мягко закруглёнными углами. Светло-зелёный треугольник того оттенка, что называют фисташковым, подарил знакомый корреспондент, посетивший недавно экзотическую Японию. Плавными очертаниями лист напоминал крыло тропической бабочки или плавник коралловой рыбки. Такая певучая линия могла бы, наверное, выйти из-под кисти Хокусая, если бы Бог поручил Хокусаю придумывать листья для деревьев.
- Что это за лист? От какого дерева? - спросил я изумлённо.
- Это лист дерева гинкго - ответила мама. - Говорят, это вымирающее реликтовое растение. Очень древнее. Вроде бы даже самое древнее на земле. Древнее твоих любимых динозавров, представляешь? Я и попросила специально - тебе показать. Тебе же нравится всякое такое. Может быть, тебе это нужно..
И, хотя моя детская любовь к динозаврам изрядно уже подостыла, всякое такое мне действительно нравилось. Неким странным образом в моей парадоксальной картине мира маленький листок реликтового дерева, живущего на земле двести миллионов лет, оказался совсем рядом с четвёркой парней, стоявших на верхней ступени моей собственной пирамиды эволюции. В самой середине стола лежала большая фотография Джона и Йоко. Их лица здесь были серьёзны, даже суровы. Снятые крупным планом на чёрном фоне, они словно выступали из темноты, двигаясь к свету. С тёмным фоном перекликались тонированные стёкла каплевидных очков Джона, почти скрывающие выражение глаз. Именно это балансирование на размытой, неуловимой границе света и мрака, удачно пойманное в объектив безвестным фотографом, превратила снимок, сделанный для какого-то еженедельника, в настоящий шедевр - творение подлинного мастера. Я аккуратно уложил фисташковый лист на правый нижний угол фото, где он постепенно высох и пожелтел, идеально сохранив свою причудливую форму.
Поверх плексигласа на столе не было ничего, кроме отодвинутой на самый край лампы, обойтись без которой было попросту невозможно. Я внимательно следил за тем,чтобы ни один посторонний предмет не заслонял божественные лики. И если в силу необходимости мне всё же приходилось на время раскладывать на столе учебники, тетради, бумагу или рисовальные принадлежности, то после того, как нужда исчезала, я немедленно убирал со стола всё лишнее, а после ещё и протирал прозрачный пластик чистой тряпкой с чувством трепетного благоговения.
Выдвинув ящик стола, в куче хлама нашарил я старую школьную авторучку с чёрными чернилами, и вытащил её наружу. Чернильными ручками в наше время пользовались редко, но чернилами было так хорошо рисовать, перо так приятно скользило, слегка поскрипывая, по чуть шероховатой чертёжной бумаге и оставляло при этом такие ровные чёрные линии, что заправленная чернилами ручка всегда валялась в ящике моего стола, в одной большой куче вместе с грифельными карандашами разной степени твёрдости и возраста, россыпью фломастеров, половина из которых давно уже успела засохнуть, ручек перьевых для рисования тушью, перьями к ним и древними мохнатыми перочистками. Тут можно было найти стёртые наполовину резинки разной степени твёрдости, линейки - целые и поломанные, циркули, транспортиры и даже разнокалиберные рейсфедеры.
Последними я никогда не пользовался и пользоваться не умел. Раньше они лежали в старых наборах чертёжных инструментов отца - в двух чёрных плоских коробках, выложенных изнутри зелёным бархатом, что остались от той далёкой поры, когда папа был студентом Политехнического и, наверное, в те годы много и усердно чертил. Рейсфедеры виделись мне диковинными блестящими птицами без крыльев, с длинными острыми клювами и единственным круглым глазом посреди железного лба. Когда я был маленьким, то охотно принимал их в свои странные игры, придумывая им имена, титулы и биографии, как поступал со слесарными инструментами из красивого раздвижного ящика, который папа принёс однажды с работы, стеклянными радиолампами на тонких ножках, вытащенными из недр поломанной радиолы и деталями разобранных мною будильников. И, хотя железяками я давно уже не играл, рейсфедеры так и остались лежать в моём столе. Радиолампы и шестерёнки от будильника, к слову сказать, болтались там же.
В поисках подходящего материала я открыл боковую тумбу стола, дверцу которой украшал слегка уже пожелтевший карандашный портрет Джона Леннона - тот самый, нарисованный мною ещё в школе. На верхней полке поверх вороха как попало набросанных папок, бумаг и бумажек рука нашарила и вытянула наружу старый альбом для рисования, вполне пригодный для осуществления моего замысла. Перевернув по очереди листы, я не нашёл свободного места - вся бумага давно была изрисована чем попало. Пришлось отогнуть заднюю часть обложки и набрасывать образы моего ночного кошмара на её внутренней стороне. А те, как нарочно, ускользали из головы совершенно с той же скоростью, что утекает обычно сквозь сомкнутые пальцы вода. Нужно было поторопиться, пока сотворённая тьмой ночная субстанция не растворилась в неумолимом свете утра. Словно в будущем я когда-нибудь мог вернуться в этот недобрый мир и хотел предупредить самого себя о страшной опасности, что подстерегает незваных гостей.
Вот появился уже силуэт длинного двухэтажного дома с рядами окон. Лестница. Шпиль. Старые деревья в саду.. Быстрые контуры. Минимум деталей. Левая рука бегала над листом тонкого картона, оставляя чёткие чёрные, слегка поблёскивающие, следы. Из последних сил память сдерживала уплывающие в туман картины, не давая им развалиться на куски и окончательно раствориться в сером свете утра. Теперь самое главное. Я должен перехитрить зло. Выманить на картонный лист адского демона в рогатой короне. Так. Та-ак. Голова.. Вот же мерзость.. Руки.. Та-ак. Я торопился изобразить страшную статую, подсознательно пытаясь поймать её в свой рисунок, словно в хитроумную ловушку. Посадить эту тварь скорее в бумажную клетку, и не дать ей убежать в тот мир, откуда она явилась в мои сны. Сейчас, сейчас. Так. И вот так. И вот ещё.. Не уйдёшь! Не спрячешься.. Есть.
С альбомной обложки на меня смотрела нависшая над домом и деревьями угловатая фигура колосса со вздыбленными вверх сплетениями ветвистых рогов над головой и широко раскрытым ртом. Руки чудовища с растопыренными пальцами были раскинуты в стороны, левая нога выдвинута вперёд. Я даже поёжился, до того похоже вышло. Возможно, я никогда не узнаю, где мне довелось побывать сегодня ночью. Но, благодаря чернильному наброску, забыть это место уже не смогу. С силой давя пером на бумагу, я нарисовал смертоносные молнии, выскакивающие из распахнутого рта. По телу пробежала противная дрожь. Пошевелив мышцами спины и левым плечом, я облегчённо выдохнул, убедившись, что не чувствую никакой боли. И чтобы не забыть абсолютно ничего из этой страшной ночи, я набросал себя самого - маленькую скрюченную фигурку, бегущую в направлении дома. Заштриховал окно на фасаде, куда попала первая молния. Припомнив очаги страшной сверлящей боли, пометил два чёрных пятна на груди, два на левой руке. И зачем-то нацарапал под фигуркой короткую надпись. Будто именно эти слова понятнее всего объясняли ночное происшествие :
- Он в меня стрелял.
Что ещё? Трещина в стене. Языки пламени. Пунктиром струи дождя. Вот теперь, пожалуй, всё. И только тут я заметил, что в широко раскрытых глазах идола не нарисованы зрачки. Рука уже потянулась было исправить эту оплошность, но над самой поверхностью листа затормозила вдруг, будто наткнувшись на невидимое препятствие. Несколько секунд я держал авторучку, зажатую в пальцах, без движения, потом, сам не понимая отчего, убрал её от рисунка, так и не коснувшись ровно очерченных пустых глазниц, аккуратно надел на перо колпачок и положил на место в ящик стола. Альбом же убрал назад в тумбу, запрятав далеко в задний угол, закрыл по привычке дверцу на ключ, несколько раз тщательно протёр прозрачную поверхность плексигласа белой майкой, висевшей на спинке красного немецкого стула, и, нагнувшись к самой середине стола, медленно прошептал, всматриваясь пристально в близорукие глаза, скрытые дымчатыми каплями в тонкой стальной оправе :
- Happy Birthday, John!
Продолжение - Осень 2..