Некоторые дворы в деревне были сразу, категорически закрыты от посторонних взглядов: деревенская улица - дорога, канава, и сразу, не оставляя места для расшаркиваний - глухой забор. Некоторые сельчане обносили свои владения штакетником - граница намечена, но секретов из частной жизни никто не делает. А наш двор был дружелюбно и легкомысленно открыт для всего: незваных гостей, пьяных соседей, машин, велосипедов, любопытных старушек и тётушек, коров, телят и бодливых быков, собак и «проклятых чувашин», то есть соседских кур...
Просто сойдя с дороги, любой, запросто и непринуждённо, топтал обширную лужайку, которую мы вполне обоснованно считали своей. По правую руку лужайку окаймляли: наш полисадник с удивительной яблонькой-ранеткой и её совершенно прозрачными на солнышке яблочками, клубникой, мальвами, золотыми шарами, помидорами, огурцами и ещё какими-то цветами; дом, повёрнутый к улице заколоченным парадным крыльцом. Фронтально или, попросту - прямо, лужайка упиралась в хозпостройки (для коровы, тёлочки, овец и другой живности). По левую руку стоял большой гараж (для хронически поломанного автомобиля) и зелёный соседский забор.
За домом, до самых кленков у пруда, тянулся большой огород, баня, колодец, качели и что-то ещё, имеющее значение для взрослых, но не ясно запечатлённое в детской памяти. Казалось, хозяйство наше управляется как-то само собой (вероятно потому, что ко мне не было обращено ни одного озабоченного, уставшего взрослого лица): сам вырастает обильный урожай, сами топятся баня и печь, сами пекутся пироги, пирожки, омлеты, каши, запеканки и вкуснейшие хлеба. Вот только мне нужно самую малость потрудиться - до обеда проснуться, не полениться попробовать напечённое-наготовленное или сразу выйти на крыльцо с горбушкой тёплого хлеба, намазанного вареньем, перед этим - нарядиться, надеть серёжки, цепочки и кольца, ещё поднатужиться и начать излучать довольство, благополучие и готовность к дальнейшим развлечениям. Вот такой была моя деревенская летняя жизнь в Биринске.
Просыпалась я на самой высокой кровати и на самых мягких перинах, окружённая огромными подушками, любовными романами и кошкой. Заправляла кровать, потому что моя кровать в доме - не просто топчан или диван, а украшение. Металлические спинки кровати - с маковками и шарами, понизу - кружевные подзоры, покрывало нарядное, а накидки на подушках - тюлевые, с воланами и оборками. Сразу видно - место почётное, завидное. И даже если заставляют спать вместе с младшей сестрой, то это - не страшно. Когда она крепко засыпает, ею можно проложить канавку между колючим шерстяным ковром на стене и моей периной. Приспособились.
Теперь трельяж. Трёхстворчатый, с ящичками и полочками, помадами, тенями, пудрами, одеколонами и духами, бигуди (на самом-то деле, «бигудями»!), расческами и так далее. У трельяжа надо провести какое-то время в заботах о внешности, особенно, если тому имеются свидетели. Прихорашиваясь, можно напевать, пританцовывать и хохотать. Даже, если за шторкой уже отдыхает рано вставший дедушка. Непоколебимая уверенность, что мой смех не может помешать никому в доме - первый и, по-моему, достаточный признак счастливого детства.
Дедушкина кровать находилась в углу, отгороженном от остальной комнаты дощатой перегородкой, печкой-голландкой и бархатными тяжелыми шторами. Эта спаленка в общей спальне, личный кабинет в общем жилом пространстве - дедушкин закуток - вызывал в детском воображении яркие и противоречивые переживания. Там обитал дед, значит, там было надёжно. Там было темно, таинственно, прохладно и пахло по-другому, значит, место вселяло тревогу и подозрение. Недаром, туда не залетали даже вездесущие мухи... Поэтому, чтобы победить робость и скованность, приходилось прибегать к проверенному средству - прыгать на дедушкиной кровати, растягивая и без того не новую, скрипучую панцирную сетку. Это не очень нравилось бабушке, кошкам и спящему деду, но в расколдовывании тёмной спаленки однозначно помогало.
Дав понять домочадцам, что ты окончательно проснулась, можно выходить в кухню. Огромное зеркало в массивной раме, занимающее всё пространство между окнами, сразу ловит тебя в свой фокус. Но невозможно застать врасплох того, кто перед этим четверть часа прокривлялся у трельяжа. Я уже вполне готова отражаться и смело сажусь к столу. Помню, что садишься-то к бабушкину столу всегда решительно, а вот встаёшь из-за него как-то неуверенно: ощущение сытости пришло давно, а удовольствия от угощений получить можно ещё много...
Спасти фигуру можно только бегством из дома. Дожёвывая пирожок с вишней или ватрушку, не спеша обхожу владения. Интересней всего там, где высокий бурьян, где никто не ходит, и некому невзначай обрушить мои изощрённые фантазии. Пожалуй, это была любимая игра - сочинение историй, обстоятельств, отношений, характеров... Для этого не требовалось ничего, кроме желания выдумывать и соответствующего настроения. Что может быть увлекательней - залез в заросли полыни и стал самодержицей сказочного царства-государства; сел на качели и обернулся знаменитостью, скромно, но с достоинством примеряющей заслуженные лавры; пошёл в огород и попал на войну... Да мало ли чего ещё может произойти в полдень в огороде!
Но, рано или поздно, все мои блуждания заканчивались на парадном крылечке или на стоящей рядом скромной скамеечке. Это было местом сбора всех свободно болтающихся окрестных детей и подростков. Всех бездельников, понаехавших в деревню на лето, чтобы, освободившись от школы, научиться общаться, дружить, заводить романы, расставаться, плести интриги и козни, распускать слухи и сплетни, в общем - научиться взрослой жизни. Здесь ты учился говорить (рассказывать, приукрашивать, врать) и слушать, оценивать услышанное, составлять мнение о людях, делиться своими соображениями, отстаивать только что придуманные убеждения, спорить, соглашаться. Учился уважать и наоборот, пренебрегать кем-то, пробовал злословить, бороться с завистью, скрывать чувства... Это была тоже школа, в которой тебя учили и оценивали.
Очередной «семинар» на скамеечке мог закончиться чем угодно: ссорой, походом в гости, в лес, на пруд или за возвращающейся из стада скотиной, привести на чужое парадное крыльцо с тайными записками в кулаке, в сельский клуб или тёмные кленки у соседнего пруда. И не припомню, чтобы что-то было запрещено или просто не рекомендовано взрослыми. Полная свобода передвижения, занятий, выбора компании - деревенская вольница - была всеми принятым, естественным условием нашего летнего существования.
И конечно же, ты покидал деревню уже другим человеком: впитал в себя чужие истории, как свой собственный опыт; повысил самооценку оказанным тебе здесь доверием, ночными шатаниями, дружбой со старшими и уважением «взрослых». Ты отправлялся домой обогащённый «случившимся» и «бывшим», незаметно для себя приняв эти недели уже не как некий экзотический вояж, а как важную и незабываемую часть жизни.