– Мне кажется, русских нельзя убить, – сказал штандартенфюрер Шумахер с предательской дрожью в голосе. – Такое впечатление, что мертвецы всего лишь притворяются таковыми, но вот-вот воскреснут, поднимутся на ноги и начнут колоть нас штыками!
Случилось это под Сталинградом, осенью сорок второго. Мы держали оборону недалеко от замшелой деревни с не выговариваемым славянским названием, каких немало в России, этой варварской необъяснимой стране. Торчали в окопах безвылазно, как кроты закопавшиеся в земле.
Русские начали наступление затемно, под проливным дождём, что по общепринятым канонам стратегии считается чистейшей воды безрассудством. Их разведчики, достаточно большой отряд пеших солдат, шли через поле, пригибаясь к земле, словно прокажённые из стародавних тёмных времён, сбившиеся в стихийную группу. Очевидно, они пытались разглядеть в темноте расположение наших позиций. Но возможно это были совсем не разведчики, а так называемые "штрафники", пушечное мясо а не бойцы, единственная цель которых оказаться ранеными, чтобы "искупить кровью" какие-то специфические провинности перед самозабвенно любимой ими и ещё более самозабвенно любящей их Родиной. Такие были у русских в ту войну фронтовые традиции – дикие, по нашим европейским понятиям, варварские и безжалостные.
Вскоре штрафники подошли совсем близко, но нас в наших окопах, к моему глубочайшему удивлению, они не замечали хоть тресни. Сигнальные ракеты в небо русские не запускали намеренно, брели на ощупь и спотыкались, наивно полагая, что остаются до сих пор незамеченными нашими смотровыми.
Первым не выдержали нервы у одного из пулемётчиков третьей роты. Он дал очередь по бредущим в темноте штрафникам, и те попадали на землю, один на другого, вповалку, словно костяшки домино. Было совершенно не ясно, убиты они или только прикидываются покойниками, укрывшись от наших пуль в грязи и бурьяне.
Изначально мы рассчитывали подпустить их как можно ближе и расстрелять всем скопом, словно стадо двурогих на бойне. Но пулемётчик Камке, у которого сдали нервы, расстроил этот перспективный замысел своей непростительной несдержанностью. Он открыл пальбу без приказа, рассекретил таким образом занимаемые нами позиции и пустил коту под хвост столь блестящий замысел наших доблестных командиров!
Время шло – четверть часа, полчаса, час – но кругом было тихо. Активных действий русские не предпринимали. Сколько минуло с той минуты как "штрафники", они же разведчики русских, залегли в бурьяне, не могу сказать точно (в темноте и под покровом неизвестности время тянется как бесконечное густое желе). Кое-кто из русских, время от времени, производил непонятные шевеления, но происходило это достаточно далеко и потому понять, ранены они или затевают очередное коварство, присущее от природы всем потомкам варваров славянских кровей, было никак нельзя. К тому же кромешная темень и высокая некошеная трава служили подмогой в их дьявольском непостижимом плане.
Беды, казалось бы, ничто не предвещало, как вдруг, ни с того ни с сего, загрохотали русские миномёты. Стреляли прицельно, точно по нашим позициям. В нескольких метрах от меня раздался взрыв, и в страхе я закрыл руками голову. Потом ещё один – совсем близко, и ещё. Русские обстреливали нас не жалея боеприпасов.
Одна из мин угодила в окоп совсем близко от меня. И я, оглушённый взрывом, какое то время приходил в себя, сидя сиднем на вязком земляном дне, не в силах вспомнить: кто я, где я и как меня звать.
Когда, наконец, я вспомнил своё имя, родителей и родную улицу, то не без страха выглянул наружу и увидел, что на месте в окопе, занимаемой минуту назад унтершарфюрером Штраухбицем, зияет внушительная воронка. Сам унтершарфюрер бесследно исчез. Я собрался прочесть молитву за упокой души отважного арийского воина и даже открыл для этого рот, но тут, в качестве ответа русским, загрохотали наши миномёты, не дав мне попрощаться с убиенным товарищем согласно христианским традициям. Оглушительный грохот и вспышки взрывов перемешали в кашу остатки мыслей в моей и без того ошарашенной голове. Единственным, что сохранилось во мне незыблемым в ту минуту, была надежда, что доблестные немецкие миномётчики накроют минами группу русских "разведчиков-штрафников" притаившуюся в бурьяне, и на этом наши мытарства на сегодня закончатся.
Но, к моему удивлению, казавшиеся мёртвыми русские внезапно начали оживать. "Убитые", лежавшие на земле неподвижно всего минуту назад с трагически раскинутыми руками, на деле оказались вполне живыми и к тому же достаточно расторопными. Русские поднимались на ноги, стоило нам начать обстрел, и давали стрекача с поразительной прытью, спасаясь от летящих им вдогонку снарядов и мин.
В этот удобный для нас момент мы могли устроить контратаку, но была неприятная вероятность попасть под огонь собственных миномётов. Наши мудрые командиры, по этой причине, решили не рисковать, отказавшись от перспективного, но излишне дерзкого замысла, и приняли решение продолжать обстрел планомерно и методично. Именно эти качества, предусмотрительность и осторожность, проявленные ими в эту критическую минуту, испокон веков отличали культурных и просвещённых арийцев от импульсивных и бесшабашных восточных варваров.
Когда, наконец, по прошествии двух часов, мы двинулись в контратаку, нас встретили только редкие выстрелы из винтовок. Большинство прятавшихся в грязи и бурьяне русских, из числа разведчиков-штрафников, успели к этому времени отступить на изначальные оборонительные позиции.
Те же, кто не сделал этого, сдаваться ни в коем случае не собирались. У этих брошенных своими командирами бедолаг не было совсем никакого оружия, и они, по этой причине, кидались камнями. Сперва мы думали, они кидают гранаты, и всякий раз бросались на землю, закрывая руками голову от страха и неожиданности. Но потом, попривыкнув к нелепым выходкам безумных русских, продолжили идти вперёд уверенной арийской поступью. В конце концов мы перестреляли всех штрафников в том заросшем бурьяном овраге.
Штандартенфюрер Шумахер переходил от одного русского к другому и стрелял из пистолета в упор.
– Зачем вы это делаете, герр Шумахер? – спросил я.
– Мне кажется, русских нельзя убить! – сказал он с предательской дрожью в голосе. – Такое впечатление, что мертвецы всего лишь прикидываются таковыми, но вот-вот воскреснут, поднимутся на ноги и начнут колоть нас штыками!
– Вы поддаётесь излишним эмоциям, они мертвы и это безусловный факт! – усмехнулся я, сделав голос твёрдым и волевым. – К тому же, у них нет штыков. Им нечем нас заколоть.
Но Шумахер не понял моего сарказма, а только сурово кивнул в ответ, продолжив планомерно расстреливать остывающих мертвецов.
– Покойники не кусаются, они смиренны как божьи агнцы. – Попробовал я его вразумить. – Но даже, если вы окажетесь правы, и мертвые вправду воскреснут, им нечем будет с нами расправиться. У русских "штрафников" даже камни кончились! Выпейте шнапса, Шумахер, успокойте нервы!
– Расстреливать раненых запрещено Женевской конвенцией! – напомнил Шумахеру лейтенант Оберхофер с праведным осуждением в голосе. – Долг солдата и цивилизованного человека достойно обращаться с пленными. Мы не варвары, а культурные европейцы и безоружных не убиваем!
– К черту плен! – отмахнулся Шумахер в сердцах. Он припомнил отрывок из последней пламенной речи фюрера, обращённой к истинным арийцам, и процитировал: – "Коммунисты не достойны пощады! Жгите, душите и режьте их на куски! Убивайте всеми правдами и неправдами! В противном случае они убьют вас, коварно и вероломно! Всадят нож в спину, тюкнут сзади прикладом по голове, затянут удавку на вашей шее и осквернят ваш остывающий труп победными большевистскими песнями!"
Оберхофер махнул рукой, понимая, что спорить с фанатиком бесполезно, и словесная перепалка на этом закончилась. Но едва мы вернулись в свои окопы, после вылазки в заросший бурьяном овраг, как со стороны леса снова показались человеческие фигуры. Большая группа пеших солдат приближалась к наши позициям, пересекая поле.
– Кто это? – удивился Шумахер и громко приказал: – Не стрелять!
Он смотрел в бинокль во все глаза и был изрядно встревожен.
Шедшие в наступление делали это чересчур спокойно, если не сказать безмятежно. Как будто это были совсем не те русские, что четверть часа назад драпали от наших пуль сверкая пятками, хоть и сильно напоминали их по внешним признакам. Фигуры раскачивались из стороны в сторону, синхронно, словно при морской качке. Они, как и в прошлый раз, напоминали толпу прокажённых из языческих тёмных времён.
– Не стрелять! – раздался крик Шумахера. – Это наши! Я узнал форму абвера и "СС"!
Несмотря на кромешную темень, Шумахер оказался прав. В небо взмыла осветительная ракета, я присмотрелся к фигурам, движущимся нам навстречу, и действительно разглядел на них немецкую форму.
Мы дружно выдохнули от облегчения. Ну, слава богу! Кажется, на этот раз обошлось!
Однако дальше случилось то, чего мы не ожидали никак. Бредущие по полю солдаты успели приблизиться к нашим окопам и были всего в десяти шагах, когда раздался душераздирающий вопль:
– Это русские! Переодетые в нашу форму русские!
Я узнал этот голос, вопль принадлежал Оберхоферу.
Мы в спешке похватали оружие, но к несчастью сделали это слишком поздно. Переодетые в форму немецких солдат "штрафники" набросились на нас как сущие дьяволы. Винтовок и автоматов у штрафников не было, по той причине, что их командиры не доверяли оружие беглым зэкам. Но от этого наша участь не стала менее ужасающей, поскольку в рукопашном бою штрафникам не было равных. Они набрасывались на нас, офицеров и солдат вермахта, и резали армейскими ножами, били камнями, рубили сапёрными лопатами...
В наших рядах началась паника, и в картине кровопролития, охватившей всё и вся вокруг, нельзя было разобрать, где немецкие солдаты, а где переодетые в нашу форму штрафники. Я растерянно водил автоматом из стороны в сторону, не понимая, в кого стрелять. В зловещей полутьме, подсвечиваемой вспышками автоматных очередей, я различал только множество смутных фигур, колышущихся как привидения, в немецких шинелях и касках, стреляющих друг в друга и бьющих тем, что попадётся под руку. Воздух наполнился стонами несчастных арийских солдат, умирающих за рейх и фюрера на этой трижды проклятой варварской чужбине.
"Русские дьяволы! Их нельзя убить!" – послышался громкий душераздирающий крик Шумахера в последний, предсмертный миг его жизни. На него набросилось несколько штрафников в немецкой форме, один из которых сжимал в руке остро заточенную сапёрную лопату. Зловеще блеснула сталь в свете догорающей в вышине осветительной ракеты, и отрубленная голова Шумахера покатилась по жухлой траве в сторону выгребной ямы, оставшейся после сноса деревянной будки местного деревенского туалета.
То, как она плюхнулась в фекальную жижу и утонула в ней, было последним что запомнилось мне из того страшного дня. В ту секунду, застывшую в моей памяти навсегда, словно памятник скорби по павшим арийским воинам, я увидел в этом, пустяковом на первый взгляд происшествии сакраментальный и трагический смысл, олицетворяющий собой всё то, что творится с нами на этой трижды безумной войне. Спустя мгновенье меня ударили по голове чем-то тяжёлым. Каска спасла мне жизнь, но от удара защитила не до конца. Я бесчувственно повалился на дно окопа, а очнулся уже будучи в русском плену.