Что-то тут не то, братцы! Не станет наша Лайка без повода лаять! А ну-ка, по окопам все, живо!
Стоял как-то раз наш полк возле белорусского села, сожжённого дотла фашистскими карателями. Часть жителей была расстреляна за пособничество партизанам, остальных угнали на принудительные работы в Германию. Единственным кто остался в родных местах была сорвавшаяся с привязи собака.
Грустными глазами она смотрела на нас. Худая, как смерть, и грязная. Никому ненужная в этом трижды проклятом мире. Оставили сиротой её гитлеровские нелюди. Бегала она вокруг да около нашего временного расположения, тянулась к человеку поближе.
Пожалели мы псину, накормили, отмыли во фронтовой бане. Стала она нашей ротной любимицей. Добрая собака, преданная.
Старшина Федосеев Лайкой её прозвал, да так и привязалась в ней эта кличка. Хотя на лайку собака совсем не похожа была, если говорить о породе, внешне овчарку напоминала.
А почему именно Лайкой, спросите вы? Да потому что лаять отказывалась наотрез. Ей – лай, собака, собакам лаять положено! А она молчит, не лает, сколько не уговаривай. Спокойная потому что, нрав такой, голос без веской причины повышать не считала нужным.
Бывало пристанет ней ефрейтор Захаркин: – Лайка, Лайка! А-ну, полай-ка! – поддразнивает, веселится так. Но Лайка в ответ молчит, на провокации не поддаётся. Голову повернёт на бок, язык высунет, смотрит внимательно, но голос не подаёт. Умная потому что, не чета дуралею ефрейтору.
– Не дразни животину, а то укусит! – стращал Захаркина старшина Федосеев. – Укусит, и правильно сделает. Барагозишь потому что много!
Но Лайка Захаркина не кусала, добрая она собака, совсем беззлобная. По-людски относилась к людям, любила их простой собачьей любовью.
А спустя неделю и служба для Лайки нашлась. Штаб полка призвал её в ряды Красной армии в качестве полкового почтальона. Поставили на довольствие Лайку, выделили паёк, как полагается всякому мобилизованному новобранцу. И она свой хлеб отрабатывала сполна – таскала в почтовой сумке армейские донесения, из штаба полка в штаб дивизии, а бывало даже в штаб округа. Хорошим была почтальоном – добросовестным и надёжным!
Одну занимательную историю с участием Лайки, произошедшую в ходе несения ею почтальонской службы, помню так хорошо, словно случилось это вчера. Показательная история во всех отношениях, очень точно характеризует нашу умницу-Лайку. Сейчас её и расскажу.
В один из летних июньских дней Лайка, как это водится, доставила почту нашему ротному из штаба полка и лично в руки передала. А вслед за этим как начнёт лаять, казалось бы ни с того ни с сего. Мы даже рты поразевали всей ротой и на неё уставились осоловелыми взглядами. Вот так невидаль, никак не ожидали такого! Чтоб наша Лайка брехливой без причины стала? Да не может этого быть!
Носится по расположению Лайка, словно ошпаренная, взад-вперёд, и лаем остервенелым заходится. До деревьев добегает, что возвышались напротив занимаемых взводом позиций, облает их во всё собачье горло по неизвестной причине, и обратно со всех ног несётся. Мы смотрим на неё во все глаза и ломаем головы – понять не можем, что такое с нашей тихоней-Лайкой ни с того ни с сего приключилось? Брешет и брешет, громче и громче, не успокаивается ни в какую. Словно кричит нам что-то, а докричаться не может.
– Что-то тут не то, братцы! – насторожился старшина Федосеев и винтовку схватил, затвор передёрнул и в траншею спрыгнул. – Не станет наша Лайка без повода лаять! А ну-ка, по окопам все, живо!
Спрятались мы в окопах, послушавшись старшину, и приготовили оружие к бою.
– Да там фрицы, кажись! – указал глазастый Захаркин на те кусты, которые Лайка вдруг так отчаянно невзлюбила, и дал прицельную очередь из автомата.
И ведь прав оказался, чёрт побери! Дохлый фриц, им подстреленный, вывалился на некошеную траву из зарослей тянувшихся вдоль поляны.
Мы разом, как по команде, огонь по тем кустам открыли. А оттуда, из кустов, по нам в ответ палить начали. Перестрелка завязалась ожесточённая.
Один из фрицев, разозлённый тем, что выдала их укрытие Лайка, выпустил ей вслед очередь из пулемёта. Лайка в ту секунду как раз неслась со всех ног к нашим позициям со стороны злосчастных кустов. Добилась наконец своего – подняла тревогу, просигналив о грозящей однополчанам опасности. Но пуля была быстрее... Очередь пулемётная Лайку в последний миг настигла, перед самым укрытием – на бегу подкосила, в двух шагах от траншеи. Лайка заскулила жалобно и скатилась в окоп.
Я бросился к Лайке, а у неё кровь...
В том бою мы фашистам лихо прикурить дали, будь здоров свинцом отутюжили! Девятнадцать мёртвых немецких солдат в тех кустах после боя нашли. Уцелевшие, видимо, раненых уносили, не до убитых было. Бросили их как есть, рук на на всех не хватило, так знатно мы им вдогонку наддали, когда отстреливаясь они отступали вглубь леса.
Они внезапно хотели на нас напасть, обошли стороной посты дозорных в лесу и подкрались незамеченными к нашим позициям на расстояние прицельного выстрела. Мы на открытом месте для них как на ладони были. Но обернулось иначе. Мы в траншеи нырнуть успели, встревоженные Лайкиным лаем – спрятались под защиту земляного вала. А они в кустах, на открытом месте остались, не деться им никуда от наших пуль – расстреливай, не хочу, словно мишени в тире. В наших рядах ни раненых, ни убитых – все до единого, как бой закончился, целёхоньки и невредимы!
А всё потому, что Лайка предупредила, не испугавшись фашисткой пули! Героическая собака, боевой товарищ каких поискать!
А раненую Лайку мы выходили потом. В лапу её ранил фашист проклятый. Вся рота к ней в гости ходила, пока Лайка в медсанбате выхаживалась. Гостинцы солдаты ей приносили, чтобы выздоравливала быстрей, чего-нибудь вкусного из еды. С благодарностью за спасение однополчан!
Так и служила Лайка в нашей роте до последнего дня войны, в качестве ротного почтальона. А как день победы настал и война закончилась, старшина Федосеев её с собой забрал. Уехали они жить в его родное село под Костромой.