Бальные залы Марса. Главы из романа. Начало

            






               Б А Л Ь Н Ы Е  З А Л Ы  М А Р С А

   
               Случайная хроника странных дней,
                записанная на магнитной ленте.





       __________________________________________________






       Мужа, прозревшего истину, в этом мире волнует               
                разве что смена времён года..
   
                Хунжэнь, Пятый патриарх чань.
               





               *****





                Н А Ч А Л О               



    
               
                МАШИНА

         
               Ticking away the moments make up a dull day
               Fritter and waste the hours in an off-hand way
               Kicking around on a piece of ground in your home town
               Waiting for someone or something to show you the way. 
               
              R. Waters/D. Gilmour/N. Mason/R. Wright (Pink Floyd) "Time"



                На пятом году работы в маленькой сельской больнице случилось мне в морозные декабрьские дни наведаться по служебной надобности в город, где прошли мои детство и юность. Город, который я оставил вскоре после окончания института, посчитав за лучшее не противиться велению судьбы. При помощи листка шершавой бумаги с размашистой подписью ректора судьба забросила меня в далёкие от Кабановска низовья Большой Реки - заповедные места обитания рыбаков, охотников и лесорубов, спрятанные в девственной тайге у подножия голубых гор. Неведомый доселе мир оказался пронзительно прекрасным, окутанным ореолом первобытной тайны, словно сотворён был только вчера. Идея простой бесхитростной жизни на лоне дикой природы целиком завладела моим сознанием и виделась теперь единственно возможным путём к пониманию своего подлинного естества и, в конечном счёте, к постижению истинной свободы.
          Жизнь по суровым законам тайги требовала особого снаряжения, и на него почти без остатка приходилось тратить честно заработанные северные. Первым делом было куплено настоящее мужское оружие - штучная пятизарядка двенадцатого калибра, изготовленная на Тульском оружейном заводе. С этой двоюродной внучкой винчестера я усердно осваивал премудрости утиной охоты под руководством опытных старожилов, обзаводясь постепенно всё новой и новой амуницией - от обязательных шомполов и патронташей до хитроумных манков, имитирующих призывное кряканье, и дефицитных резиновых подсадок, выписанных по почте из южного города Краснодара.
           В просторном сарае с потолочных балок свисали плетёные вручную рыболовные сети, а за дверью кладовой рядом с удочками-махалками для подлёдного лова ждала своего часа неведомая обитателям каменных джунглей одежда, которая быстро обрела в моих глазах куда большую ценность, чем такие нужные и важные в прошлой жизни штаны Levi Strauss, блестящий пиджак из искусственной кожи, остроносые красные туфли на высоком каблуке и голубые очки-авиаторы в тонкой стальной оправе. На крепких полках из толстых сосновых досок аккуратно были разложены по сезонам меховые лётные комбинезоны, валенки и тулупы; рукавицы-шубенки и шапки-ушанки; ватные телогрейки разнообразных фасонов; резиновые сапоги - одни до колена, другие до самого пояса; и, конечно, легендарная энцефалитка - незаменимый в летних таёжных странствиях комплект из особым образом скроенных штанов, куртки и шапки, надёжно защищающий тело от крошечных глянцевых убийц с цепкими когтистыми лапами.

          Меньше, чем через год, я уже был обладателем собственной лодки с подвесным мотором и пылающего алой эмалью трескучего одноцилиндрового мотоцикла Иж-Планета 5, верхом на котором самозабвенно исследовал паутину старых лесовозных дорог, пронизывающую пологие склоны сопок в чёрном бархате разлапистых елей и топкую душистую марь, укрытую призрачным кружевом багульника. В мотоциклетной коляске у меня всегда стояли лёгкие берестяные корзины или эмалированные вёдра, и уж поверьте - они редко возвращались домой пустыми. Обычной моей добычей становились мохнатые сырые грузди, крепкие маслята с прилипшей к скользким шляпкам рыжей хвоей, хрустящие побеги молодого папоротника и рубиновые россыпи спелой брусники, которую я неплохо наловчился собирать специальным деревянным совком с длинными частыми зубьями. А если случалось вдруг наткнуться на пёструю стайку любопытных рябчиков, ваш покорный слуга хладнокровно лишал их жизни с помощью дроби седьмого номера и без тени раскаяния обгрызал за ужином с тонких костей такое жёсткое, но по вкусу почти куриное, белое мясо.
              Под чистыми лучами солнца, не испачканными тяжёлым дымом заводских труб и горящих помоек, кожа моего лица утратила былую бледность, заполучив мужественный кирпичный оттенок. А чтобы исправить изрядно раздражавшую меня врождённую тонкость черт собственной наружности, я отрастил небольшую квадратную бороду. Вероятно, в тон кирпичному цвету лица борода неожиданно вышла рыжей. Она противно щекотала шею, обрастала на морозе сосульками и влажным жаром дышала в щёки под марлевой хирургической маской. Но я готов был терпеть неудобства. Борода стала символом нового мира. Знаменем обретённой  родины, которой я успел присягнуть на верность. Словно вместе с мелким острым подбородком под жёсткими волосами я спрятал свою ущербную старую натуру. Впервые в жизни я точно знал, кто я, и для чего живу на земле. Скажу больше - я искренне верил, что нашёл свою обитель блаженных. Сокровенный таёжный Элизиум, куда маловерным скептикам дорога закрыта навеки. И окунаясь заново в хорошо знакомую атмосферу городской суматохи - заунывной, фальшивой и начисто лишённой какого-либо смысла, всякий раз я испытывал тоску и тревожное чувство враждебности со стороны места, где мне суждено было появиться на свет.   
               
             Кабановск безошибочно угадывал во мне элемент чужеродный и даже опасный. Плоские кирпичные морды приземистых пятиэтажек угрюмо таращились паучьим многоглазием одинаковых окон. Коварный асфальт старался изловить в яму или трещину таким особенным образом, чтобы переломать в трёх местах ноги и шарахнуть покрепче затылком о бетонный бордюр. Шестиколёсные душегубки сдвоенных Икарусов отравляли дыхание синими слоистыми облаками дизельного выхлопа. Вечно озлобленные автобусные кондукторы хрипло лаяли, словно цепные псы, и даже как будто норовили исподтишка укусить. А в каждой афише местного Драмтеатра чудился ультиматум с объявлением войны. Город ясно давал понять, что видит во мне отступника, и моё дальнейшее пребывание здесь нежелательно.
            Впрочем, подгонять меня вовсе не было никакой нужды - устроив свои дела, обычно я и сам торопился как можно быстрее покинуть место, которое когда-то искренне любил, и где чувствовал себя теперь совершенным изгоем. Горожане будили во мне непритворное сострадание, какое возникает у сердобольных людей при виде измождённых пациентов больницы или закованных в цепи узников. Если же вдруг приходилось задержаться в городе дольше намеченного, я сам начинал страдать душой и даже отчего-то телом, с удивлением находя у себя симптомы диковинных недугов, которые знал до этого лишь по институтским учебникам. 
               
            Признаюсь, по сию пору чудно вспоминать, насколько легко и быстро удалось мне отвыкнуть от так называемых удобств, что окружали меня с самого рождения - жарких ребристых батарей центрального отопления, просторной чугунной ванны на треугольных ножках, куда струили горячую воду послушные краны, и унитаза с тёплым уютным сиденьем. Совсем недавно я был уверен - нормальному человеку без них и дня прожить невозможно. Но разве можно променять на удушливый жар батарей мелодичный звон ярко-жёлтых в малиновой коре лиственных дров, разлетающихся под ударами тяжёлого колуна, пьянящий запах смолы, треск разгорающейся печки и пушистый хвост дымовой трубы, щекочущий морозные звёзды?! А вода? Вкусив однажды обжигающую ледяную чистоту быстрых горных источников, возможно ли было всерьёз называть водой вялую мутную струю со вкусом железа и тошнотворным запахом хлорки, мерзко фырчащую в оранжевую эмаль из ржавой трубы?
            Да что там говорить - любое возвращение к родным пенатам напоминало мне внезапное пробуждение после чарующих волшебных сновидений, наполненных музыкой, цветами, птицами и трепетным ожиданием чуда, какие погружают нас в эпоху беспечной невинности сознания. В тот миг, когда ты только разомкнул веки, разум парит ещё какое-то время среди радужных грёз, но глаза уже с тоской натыкаются на предметы обыденные и убогие, подсказывая разуму, что с мечтой пора прощаться. Вот, точно так скользил теперь мой рассеянный взор по облупленным фасадам неприветливых зданий в грязи и мохнатой паутине, тут и там коряво помеченных непристойностями, по знакомым с детства фигурам слепых манекенов за стёклами витрин в белёсых мыльных разводах, по тусклым выгоревшим вывескам - тем, что впервые я прочитал, когда только-только выучил буквы, и которые бессильно было переменить само Время, не пощадившее даже великую пирамиду Хеопса.

             В моей деревне было заведено здороваться при встрече абсолютно со всеми людьми, хотя бы и незнакомыми, и теперь я ощущал себя не в своей тарелке посреди вереницы серьёзных сутулых прохожих с вечно опущенными к земле нездоровыми бледными лицами. Изо дня в день, зимой и летом, год за годом они механически передвигались по хорошо заученным маршрутам, подобно насаженным на стальную проволоку пластмассовым фигуркам в детском настольном хоккее, что пылился в темноте антресолей маминой квартиры. Почему, ну почему их головы всегда были опущены вниз? Неужели горожане боялись нечаянно заглянуть друг другу в глаза и увидеть там своё отражение? Или в сетке извилистых трещин горбатого тротуара они пытались прочитать веление Неба, как это делали древние китайцы, всматриваясь в треснутые черепашьи панцири? Страшно даже представить, но если бы я не успел покинуть город вовремя, то, скорее всего, стал бы таким же серьёзным и хмурым, каждый день с умным видом изучал тротуарную географию, а на перемену времени года реагировал бессознательно, как линяющая собака, меняя с наступлением весеннего тепла шубу на пальто, а валенки на ботинки.
            Взгляд бездумно скользил по бесцветным фигурам прохожих и шершавым панелям пятиэтажек, а мысли парили далеко-далеко отсюда - в тех краях, наполненных солнечным ветром, где медленно и величаво машут крыльями сильные серые гуси, стремительно проносясь над самой головой. Так низко, что ветер с упругих перьев гладит лицо и шевелит не осквернённые ножницами парикмахера волосы. Где под прозрачным, словно чисто вымытое оконное стекло, метровым льдом стремительных горных речек в хрустальных струях степенно возлежат важные толстые рыбы. И моё тоскующее сердце уносилось вслед за упоительными видениями в благословенную Чистую Землю, напоминая, что в царстве асфальта я только случайный, да к тому же не очень желанный гость. Переезд в деревню в ту пору представлялся мне по меньшей мере удачным побегом из темницы, и добровольно возвращаться за решётку я, конечно, не собирался.

          Много позже я понял, что пытался убежать не от мифического монстра с асфальтовым рылом и ржавыми щупальцами хитро переплетённых водопроводных труб. Это была известная со времён глубокой древности попытка спрятаться от собственного прошлого и выдумать новую, лучшую версию себя, более уместную в нынешних моих обстоятельствах. Наверно, поэтому побег сразу как-то не заладился. Нет-нет, никто не мешал мне в свободное от работы время изображать Зверобоя с настоящим тяжёлым ружьём, заряженным отнюдь не холостыми патронами. Но играть в Натти Бампо и быть им - совсем не одно и то же. Что это, право слово, за Кожаный Чулок в белоснежном халате и накрахмаленном колпаке со смешными завязочками? Следопыт, привязанный невидимыми, но крепкими нитями к окошку больничной кассы, где пятого и двадцатого числа каждого месяца сотрудникам выдавали аванс и зарплату. И даже, представьте себе, не золотым песком. 
          А в гордо отвергнутом мною Кабановске заседало суровое врачебное начальство, от которого, как ни крути, во многом зависел успех моей работы. Там были клиники с важными профессорами и неулыбчивыми заведующими, куда я вынужден был отправлять больных, плохо поддающихся лечению. И ради блага своих пациентов мне приходилось мириться с положением лица подотчётного, больше того - подневольного, смиренно докладывать по инстанции о неизбежных в работе сельского хирурга ошибках и трудностях, а в установленные сроки являться без опоздания на плановую учёбу. Да что там говорить - в нашей деревне даже патроны не продавались! К своему стыду, я не умел их изготавливать сам и вынужден был приобретать в городском магазине "Охотник" по своему новенькому охотничьему билету, остро пахнущему клеем и типографской краской. В конце концов, в городе осталась мама, которая ночей не спала в ожидании моих редких визитов, и с этим невозможно было не считаться.          

          Между мечтами и реальностью следовало найти равновесие. По старой детской привычке прятаться от неудобной действительности в собственные фантазии, я начал выдумывать истории, которые могли бы превратить вынужденные командировки в маленькие приятные приключения. То я представлял себе город заброшенным музеем с изъеденными молью чучелами, манекенами и заводными восковыми фигурами, неуклюже блуждающими среди пыльных покосившихся декораций. То воображал себя подпольщиком, выполняющим опасное задание в Кабановске, оккупированном космическими пришельцами в человеческой оболочке. А однажды изобрёл фантастический параллельный мир, существующий на краю далёкой туманности. Там всё почти так же, как у нас, на уютной голубой Земле. В том мире есть свой Кабановск и улица с таким родным названием Советская, где в доме под номером четыре живёт мой двойник. Он схож со мною внешне, словно отражение в зеркале. Коварное существо говорит моим голосом, носит мои рубашки и терзает вечерами скверно настроенную гитару, старательно копируя басовые партии в "Rat Bat Blue" и "Smooth Dancer". Но если мы встретимся когда-нибудь лицом к лицу, непременно произойдёт нечто ужасное. Или великое? Может быть, великое и ужасное вместе. Не исключено, что Вселенная просто исчезнет мгновенно в одной ослепительной вспышке. Почему? Да кто ж его знает.. Сказать по правде, я так и не успел придумать продолжение этой истории. Действительность, от которой я пытался убегать, оказалась невероятнее самых причудливых фантазий.


     *****


           Во время очередного визита в город, как это зачастую случалось, незапланированного и совсем недолгого - если я ничего не напутал, та памятная осенняя командировка продолжалась дня три от силы - мне выпало стать участником событий, что называется, сверхъестественных. Событий, напугавших меня настолько, что наступивший за ними вечер, сказавшись больным, я просидел без света и почти без движения за дверью дальней комнаты маминой квартиры. Тягостные сумерки сменила нескончаемая бессонная ночь в липких от пота узах скомканных простыней. Ночь не принесла вразумительного ответа на вопрос, лишивший меня покоя и сна - какой хитроумный враг и каким же именно способом ухитрился подмешать неизвестные психотропные в бутылку Жигулёвского пива, выпитую за час до того, как лавина страшных в своей реальности галлюцинаций сокрушила моё сознание?
          Да бывают ли, право, галлюцинации столь невиданной силы? Видения, подменяющие собой материю в самых мельчайших её проявлениях.. Или именно это случается с сумасшедшими? С теми, что годами живут в придуманных ими вселенных, доверяя более собственному бреду, нежели слезам опостылевших родственников и занудным нотациям врачей. Отчаявшись сыскать следы таинственных отравителей, какое-то время я испытывал сам себя посредством несложных тестов, знакомых по институтскому курсу психиатрии. Но никаких отклонений как будто не обнаружил. Наконец, в смутный предрассветный час мой истомлённый разум выдал нечто совсем уже за гранью - а что, если скоростной теплоход "Метеор", набитый под завязку измотанными долгой дорогой пассажирами и скользкими вонючими мешками с рыбой, ухитрился проскочить сквозь невидимую чёрную дыру, ведущую в чужую галактику?!  И на пристань сошёл я вовсе не в Кабановске, а в том параллельном мире, который сам же однажды и выдумал. Не то, чтобы я всерьёз поверил в нескладную сказку, но при всей своей дикости версия хороша была уже тем, что объясняла всё.
 
          Утром следующего дня, озираясь на всякий случай по сторонам и вздрагивая от каждой случайной тени, с опаской выскользнул я во двор, оттянув на тугой пружине скрипучую дверь подъезда. Ощущая себя пугливым подопытным кроликом, быстрым шагом я пересёк стадион в направлении Парка Культуры и Отдыха, где купил билет на допотопное колесо обозрения, мерцавшее серебристым светилом над тёмными кронами столетних деревьев. Опасно поскрипывающая ажурная конструкция послушно вознесла меня высоко над землёй, и, оглядевшись внимательно по сторонам, я выдохнул с заметным облегчением - определённо, ничего инопланетного в поле зрения не оказалось. Сколько я себя помнил, с колеса всегда открывался именно этот вид - отутюженные июльским солнцем и чисто вымытые тёплыми дождями плоские крыши пятиэтажек; глянцевые лохматые веники тополей, пачкающие горьким соком пронзительную синеву небес, и осыпанные золотистыми бликами бурые волны Большой Реки, где качаются, привязанные толстыми стальными тросами к причалу, двухэтажные, зелёные с белым, смешные деревянные дебаркадеры Речного вокзала - точь-в-точь колёсные пароходы из Приключений Гекльберри Финна.
          Отсюда хорошо видны были даже розовые стены родильного дома, где когда-то я сделал первый вдох. А когда в открытой всем ветрам кабинке на отполированном миллионами ягодиц фанерном сиденье подушечки пальцев нащупали нечаянно заветное слово из трёх букв, нацарапанное автором этих строк с помощью иголки пионерского значка, радости моей не было предела. Последние сомнения отпали - конечно, это был знакомый от чувственных изгибов водосточных труб до запутанной топографии тротуарных трещин Кабановск, застрявший в эпохе моего детства столь же крепко, как обожравшийся сладостями Винни-Пух в норе у своего закадычного друга Кролика. И только тогда, наконец, я начал догадываться..

            Сознаю в полной мере - продолжая рассказ, я подвергаю себя немалому риску. Возможно, теперь в мою спину будут показывать пальцем, покручивая свободной рукой у виска. И это ещё полбеды. Хуже того, меня могут посчитать заурядным лжецом. Досужим выдумщиком. Из тех, что вечно сочиняют небылицы с целью обратить на себя внимание. Но, как бы там ни было, после долгих сомнений и колебаний я принял твёрдое решение подробно записать абсолютно все эпизоды, так или иначе связанные с присутствием Особенных Дней моей прошлой жизни, и сделаю это непременно. Даже если останусь единственным читателем собственных записок. Итак, вы действительно желаете знать, что лишило меня в тот вечер сна и покоя? Ну, что же - в таком случае, продолжим. Хотите верьте, хотите нет - в то памятное посещение Кабановска я сделал самое настоящее Открытие. Подобно всем великим открытиям, оно было сделано совершенно случайно. Шатаясь по центру города с серьёзными намерениями прикупить что-нибудь нужное в домашнем хозяйстве, я обнаружил
 

                МАШИНУ ВРЕМЕНИ.


          Не торопитесь смеяться. Вы ничего не знаете. Именно так всё и было. В тот день я просто слонялся по улицам, заглядывая по деревенской привычке во все магазины подряд. Благо, в рабочее время в учреждениях торговли почти не было публики. В какой-то момент мне вздумалось, что называется, срезать - пройти дворами от площади Ильича до промтоварного "Прогресса", где продавались химикаты, необходимые для печати фотокарточек, магнитофонная лента, разнообразная кухонная утварь и прочие необходимые в быту приятные мелочи, которые в сельской местности не сыскать было днём с огнём. Вот в первом же дворе я на неё и наткнулся. И мне, признаться, было совсем не до смеха. Когда она впервые включилась, от страха я чуть в штаны не наделал. Да-да, я тоже это знаю - никакая Машина Времени не может существовать в принципе. Любое упоминание об устройстве с таким названием - в лучшем случае плоская заезженная метафора. В худшем - неуклюжая попытка мистификации. Глупо было бы спорить, ведь я и сам всегда был в этом уверен. Однако, случилось именно то, что случилось.
          Откуда, спросите вы, в истоптанном тысячами ног узком и загнутом кочергой проходном дворе взялась какая бы то ни было машина? Ну, что же, пристегните ремни - однажды я изготовил её сам. В буквальном смысле собственными руками. Прошу вас, не смейтесь. И уберите уже от виска указательный палец - на самом деле я вовсе не псих. Говоря откровенно, мне до сих пор становится не по себе от одних лишь догадок, кто мог быть её настоящим Создателем. Просто так уж вышло, что именно мои руки принимали в этом участие. Понимал ли я тогда, что делаю? Ну, конечно же, нет. А если бы даже и понимал? Разобраться в тайнах загадочного устройства всё равно никому не под силу. Здесь важно другое - каким-то немыслимым образом невероятная конструкция всё-таки работала. Работала с аккуратностью хорошо выверенных часов.
          С обретением Машины город детства без помощи моих фантазий превратился в место зачарованное и таинственное. Место, о котором я стал по-настоящему тосковать и куда стремился всем сердцем. Теперь я сам настойчиво просился в командировки и считал в лихорадке дни до очередного отпуска или учёбы. И несмотря на то, что успел глубоко привязаться к жизни в таёжном краю, какая-то часть моей души всегда оставалась в Кабановске, незримо витая над узким кривым двором на улице Пушкина. Путешествия во времени обладали эффектом сродни наркотическиму - действие необъяснимой магии хотелось испытывать на себе снова и снова. Хотелось так сильно, что я всерьёз начал подумывать о возвращении.
 
          Нет-нет, я никому не рассказывал, что за мистерия разыгрывается в тесном проходном дворике, затерянном среди сотен таких же неприметных дворов и улиц, не подверженных никаким переменам. Это был мой секрет, которым я не торопился ни с кем делиться. Интуитивно я понимал, что Машина навряд ли сможет работать долго. И на всех её точно не хватит. Слишком хрупкой она выглядела в этом грубом неотёсанном мире. Слишком нежной. Какой-то пронзительно случайной, что ли. Да-да, вот именно - случайной. И хотя в моей голове не держались формулы из школьных учебников, но некое шестое чувство подсказывало - Машина работает благодаря определённому уникальному порядку вещей, который мог сложиться только в силу редчайшего случая на грани вероятности. Благодаря невесомому почти равновесию, объяснить которое не в силах человеческий разум. И если это равновесие однажды нарушится, Машина попросту исчезнет.
          Конечно. Конечно, меня всегда занимал вопрос, знал ли о Машине кто-нибудь ещё. Возможно, она была настроена только на моё сознание, как настраивают радио на одну конкретную волну. А, может быть, в пыльных лабиринтах одинаковых улиц где-то были затеряны люди, пережившие тот же опыт, что и я. Разыскивать возможных свидетелей я не решался - кто знает, не сломается ли устройство от одних только праздных разговоров? Ведь наши слова несут в себе большую и малоизученную силу. Однако Вёсны и Осени текли своим чередом, а Машина странным образом оставалась целой и невредимой посреди всеобщей грязи и уродства. Приходилось признать, что грязь и уродство были составными частями схемы, которая позволяла Машине функционировать. Не вдаваясь в детали, мечтал я теперь только об одном - чтобы в городе как можно дольше и впредь ничего не менялось. Любые перемены могли повредить хрупкий механизм, восстановить который будет уже невозможно.
          И всё-таки однажды ленивые неповоротливые звёзды сдвинулись в небе с насиженного места - время перемен пришло. Слышали, конечно, такое выражение - эффект разорвавшейся бомбы? Вот, что пришлось мне тогда пережить, и лучшего сравнения выдумать невозможно. Впрочем, стоит ли забегать вперёд? Ведь свой рассказ я собирался начать именно с этого.
 


        *****
   

               
                На пятом году работы в маленькой сельской больнице случилось мне в морозные декабрьские дни наведаться по служебной надобности в город, где прошли мои детство и юность. Три с половиной часа полёта на почтовом Ан-2, в салоне которого вода замерзала абсолютно с той же скоростью, что и за бортом, ещё толкались в моей голове гулким треском единственного, но чрезвычайно шумного мотора. Перед глазами покачивались пологие волны уходящего за горизонт бескрайнего моря сопок, густо утыканные стройными заснеженными ёлками. В такт этой мягко мерцающей где-то под затылком картинке тихонько покачивалась на волнистом асфальте салатовая Волга с шашечками на двери. А за стёклами машины раскачивался и сам застывший в зимнем оцепенении город.
    
                Наверное, полагалось, как это принято у нормальных людей, отдохнуть с дороги. Залезть в горячую ванну. Поесть. Да что там - не только поесть, но и выпить стопку-другую. Хотя бы для того, чтобы просто согреться. Вот только ноги словно сами тянули меня из дома. Еле затащив на пятый этаж здоровенный мешок, туго набитый заиндевевшими щуками и морожеными кусками оленьего мяса в пахучих сосновых иглах, я не успел даже отдышаться, как уже засобирался обратно на холодную улицу. Необъятный овчинный тулуп, жаркий свитер с высоким горлом и тяжёлые рыжие унты, без которых полёт в промёрзшем почтовике доставил бы массу неудобств, я устроил горкой в тесной прихожей маминой квартиры. Сам же, не теряя времени, переоделся во всё городское и лёгкое, оставив на себе из привычной одежды только меховую шапку-ушанку, сшитую из огромной седой выдры. Не остывшую с мороза сумку с вещами я бросил в угол моей бывшей комнаты, мешок с мясом и щуками воткнул в плотный сугроб на балконе и, так не присев ни разу, выскочил за дверь. Краем глаза я заметил на кухонном столе приготовленные к моему приезду кастрюльки с тарелками, но усаживать за стол меня было некому - мама придёт с работы только после шести.

               Прыг! Прыг! Прыг! Прыг! Вот так я спустился по лестнице - прыгая через три ступеньки. И совсем не оттого, что куда-то опаздывал или торопился. Дело в том, что все дома у нас в деревне, за исключением конторы леспромхоза и средней школы, были одноэтажными, и самые обычные прыжки по ничем не примечательным лестницам я воспринимал теперь как забавный аттракцион. А вот и улица. Влажный ледяной ветер метнулся было в мою сторону, но, ткнувшись в толстый мех выдры, переменил направление и пронёсся мимо. Глаза быстро обежали наш большой квадратный двор из аккуратных кирпичных пятиэтажек. Как будто всё на месте. Деревянные мухоморы, беседки и лавки застыли над коркой серого обветрившегося снега на своих законных местах, вкопанные в землю ещё до моего рождения. В центре двора на дощатом постаменте торчал зачем-то настоящий высоченный флагшток с красивым навершием и металлическим тросом для подъёма флага. Никакого флага, впрочем, на этом тросе за свою жизнь я не видел ни разу, поэтому до сих пор не уверен, что за знамя предполагалось вывешивать в нашем дворе - красное советское или какое другое? По ровно залитой хоккейной площадке бегали друг за другом две смешные девчушки, неумело царапая коньками-снегурками тускло блестящий зелёный лёд. А возле обнесённого низенькой загородкой газгольдера целилась острым носом в пасмурное небо трёхэтажная космическая ракета, сваренная из толстых железных прутьев. Соседство ракеты с хранилищем пропана, видимо, не было случайным, напоминая гражданам, что при неосторожном обращении с легко воспламеняющимся газом существует немалая вероятность беспосадочного перелёта на Луну. Увиденным я остался вполне доволен. Всё было в целости и сохранности. Как и ожидалось. Никаких перемен. Разве что подросшие ветви черёмухи скреблись уже в окна третьих этажей и, судя по всему, не собирались на этом останавливаться.

               Тяжёлые свинцовые облака, беременные скорым снегом, нависали над головой, как вражеские бомбардировщики, в любую минуту готовые сбросить свой белый кристаллический груз на затаившийся под тёмным небом город. На улице я чувствовал себя совершенно как дома, словно и не покидал квартиры. Милые сердцу трещины в тротуарах хитро улыбались из-под снежной корки. За разрисованными морозом стёклами свисали знакомые занавески. На подоконниках - гляди-ка! - всё те же цветочные горшки. А в горшках привычные пахучие кусты герани и вошедшие в моду лет пятнадцать назад колючие ребристые шарики эхинокактусов. Вот только фасады старых домов, в моей памяти яркие и чистые, потускнели, будто прокоптились или запачкались. Что же, всё дело было в том, что никто их больше не красил? Или они только казались мне раньше такими яркими и чистыми?             
              Шёл я медленно, даже немного лениво, успевая глазеть по сторонам и в то же самое время подбрасывать на ходу ледышки носком ботинка. Спешить совсем не хотелось. Я намеренно замедлял шаг, растягивая удовольствие ожидания встречи с Машиной. Ещё немного, и скрученные, как старые сухие листья, страницы Книги Жизни вновь обретут утраченную за прошедшие годы силу, расправятся, наливаясь свежим соком и многоцветием красок.

              Я испытывал эффект Машины раз за разом во время каждого визита в город. Немыслимый агрегат работал безотказно, отправляя меня в прошлое. Не хочу никого вводить в заблуждение - моё физическое тело всегда оставалось на месте, в настоящем. Путешествия происходили через какую-то удивительную, не известную современной науке, трансформацию сознания. Ощущение полной реальности происходящего со всеми присущими реальности красками, звуками и запахами, было настолько сильным, что я стремился пережить это снова и снова. Совершенно точно, это не были галлюцинации или иллюзии. Слишком хорошо мне было знакомо и то, и другое, чтобы не почувствовать разницу с действительностью.
             Следуя так и не разгаданной системе, Машина посылала сознание в одни и те же отрывки минувшего, произвольно вырезанные кем-то из моей жизни и склеенные вместе, как старая киноплёнка. Нет, я не вспоминал эти странные дни. Но необъяснимым образом проживал их снова и снова. Возвращение назад всегда происходило через одну снежную весеннюю ночь. Ту самую ночь, когда я её создал. Благодаря Машине мне давно стало ясно - ни одна секунда нашей жизни не исчезает бесследно, и прямо сейчас эта самая ночь где-то медленно тянется к спасительному рассвету. Всё очищающий снег большими мокрыми хлопьями валится с чёрного неба. Падает, падает за раскрытым окном десятого этажа, исцеляя мою израненную душу. Сыплется в безмолвную чернильную чашу ночи холодной скорбной белизной.
              Я вздрогнул. Мне показалось, что мимо лица пролетают снежинки. Нет, не показалось. Словно притянутый моими мыслями, из раскрывшихся над головой туч уже действительно летел снег. Мелкий, сухой и колючий.




          *****



               
                ВЕТЕР ПЕРЕМЕН


                You got your life planned carefully
                But you left out one detail
                The hidden hand deals just one round
                And the winds of change prevail.

             J.L.Sears / P.Sears (Jeffersone Starship) "Winds Of Change"               

               
             Когда я вышел на главную улицу, носившую славное имя основателя научного коммунизма Фридриха Энгельса, снег уже успел накрыть закопчённый город тонкой белой пеленой, как если бы кто застелил несвежую постель чистым отглаженным покрывалом. Какое-то время я продолжал брести по тротуару, рассеянно пиная очередную ледышку и не глядя по сторонам. Наконец, как оно водится, ледышка улетела прямиком на проезжую часть. Невольно мне пришлось оторвать глаза от земли, и я вмиг остановился, как вкопанный. Меня окружал неслыханный новый мир, полный бессмысленной жизнерадостной суеты. Мир, который вертелся вокруг так лихорадочно и бестолково, что в голову хлынуло удивительное по своей реальности ощущение, будто болтаясь и подпрыгивая, со скрипом и скрежетом улица крутится на поломанной карусели. Громко стучит расхлябанный мотор, разбрасывая по сторонам шестерёнки, винтики и пружинки из покорёженных внутренностей. Вот-вот лязгнет железом последний раз и навеки умолкнет отработавший своё механизм, нервно мигнут и погаснут разноцветные лампочки, и всё сооружение, треснув, покачнётся и завалится набок, чтобы рассыпаться, наконец, в груду горячих деталей. А пока ещё визгливо хрипит развесёлая музыка, и судорожно скачут по кругу толстые лошадки с глупыми мордами, создавая иллюзию движения вперёд. Всё вокруг было так необычно, словно вместо города детства я оказался в далёкой чужой стране. Хотя, что уж там говорить -  за границей мне бывать не доводилось, и какие мысли с чувствами возникают у людей в этих самых чужих странах, знать я никак не мог.               
            Взгляд скользнул на часы. Половина третьего? Ничего не понимаю! Рабочий день, как будто, должен быть в самом разгаре, но, похоже, сегодня работа для большинства горожан то ли уже закончилась, то ли ещё не начиналась. На тротуаре вдоль узорного чугунного парапета стояли, переминаясь с ноги на ногу, по одному и группами, разношёрстные персонажи обоих полов. Мимо шаталась туда и сюда, меняя то и дело направление, возбуждённая весёлая публика. Противный ледяной ветер гонял по улицам мелкую колючую пургу, заталкивая снежинки горстями в рукава, за воротники и просто швыряя в лицо. Сразу бросалось в глаза очевидное - почти все люди у парапета пытались что-нибудь продать тем, кто слонялся мимо. Причём, по большей части к продаже предлагали такой товар, который вовсе был никому не нужен. Никогда прежде на улицах нашего города я не видал подобной ярмарки, а потому, забыв даже о цели своей прогулки, замедлил шаг и вертел головой по сторонам, стараясь не пропустить ничего.

          Девушка с длинным и красным от холода носом в бежевом осеннем пальто сердито предлагала прохожим билеты на концерт какого-то подозрительного джаза, и мне было видно даже на расстоянии, что её билеты были нарезаны вручную из листа мягкой розовой бумаги, текст отпечатан на пишущей машинке, а какие-то цифры просто подрисованы сверху фиолетовой авторучкой. Впрочем, какое мне до этого дело? Может быть, теперь все билеты на все концерты в нашем городе сделаны из тетрадных промокашек, кто знает? Да что там билеты! Весь этот суматошный мир, что продолжал вращаться вокруг, показался мне в ту минуту вырезанным из цветного картона. На кончике красного носа хорошо видна была дрожащая прозрачная капля. Того же цвета, что и нос, окоченевшие пальцы держали веером розовую пачку подобно диковинной хризантеме. На продавщице не было даже шапки, и длинные светлые волосы путались на ветру, то и дело залепляя лицо вуалью, осыпанной снежными звёздами. Видно было, что девушка старалась. Думаю, она сама верила, что это будет хороший, настоящий джаз. Такой джаз, на который не стыдно продавать билеты. Поворачиваясь навстречу проплывающим мимо фигурам людей, она протягивала розовые лепестки прямо к их лицам, пытаясь хотя бы таким способом привлечь внимание, и повторяла заученные заранее фразы, выговаривая слова громко и чётко :

        - Не пропустите событие года - Международный джазовый фестиваль! Лучшие исполнители. Не пропустите событие года! Дом Культуры завода Дальдизель!
        - А Чарли Паркер будет? - зачем-то задал я идиотский вопрос, отворачиваясь от летящего по ветру снега.

   Продавщица билетов бросила на меня недоверчивый и не очень дружелюбный взгляд :
        - Чарли Паркер умер..
        - Вот досада. А то бы, конечно, приехал. Да, ладно, не смотрите вы на меня так. Ну, пошутил. А кто будет-то?

     Взгляд серых глаз потеплел, и стало заметно, как в них зажглась надежда пристроить хотя бы один кусочек розовой бумаги. Девушка попыталась, оттопырив смешно левую ноздрю и шмыгая носом, затянуть туда большую уже довольно каплю с красного кончика, однако капля, покачавшись, оторвалась и упала на грязный тротуар, сохраняя до самой встречи с землёй свою кристальную прозрачность.

        - Ну, как же! Группа "Зусман". Это наши, местные. Потом вот.. "Шамбала-диксиленд". Из Комсомольска. Не знаете? Странно.. Иностранцы, кстати, тоже будут : би-боп квартет "Чёджи-Поджи" из Южной Кореи. И, конечно, наша звезда - Сергей Заскорузлый, саксофон. Тоже не знаете?! Не может быть. Он же знаменит. Корифей..
       - Чем это он таким знаменит?  - мне по-настоящему стало смешно, и, сказав это, я невольно ухмыльнулся.
 
     По лицу продавщицы джаза вновь пробежала тень недоверия, словно я спросил у неё с наглой ухмылкой, чем это таким знаменит Диззи Гиллеспи.
        - Снова шутите? Знаете что, мужчина? Не хотите джаз, так и не морочьте людям голову. Займитесь лучше каким-нибудь полезным делом! Она резко отвернулась, тряхнув распущенными волосами, чтобы снова протягивать прохожим лепестки бумажного цветка, зажатого между холодными пальцами. Видно было, что её интерес ко мне, как к потенциальному покупателю, упал ниже тротуара под каблуками её потёртых замшевых сапог.

      Вот глупость-то вышла в самом деле. Мне захотелось объяснить носатой девушке, что я никак не могу считаться тунеядцем, и в моей жизни точно есть, как минимум, одно полезное дело, которому я отдаю немалую часть своего времени и сил. И джаз я, конечно, люблю, как всякий нормальный человек. Просто не понял пока ещё, можно ли уверенно называть джазом то, что будет исполняться на этом концерте. Сознавая, впрочем, полную бессмысленность подобных объяснений, я виновато улыбнулся в её строгие серые глаза, и, неожиданно для себя самого, сказал :
            - Хорошо. Уговорили. Почём ваши билеты? Пятьдесят копеек? Ну, и прекрасно. Дайте два. Третий ряд есть?
           Продавщица замерла на миг, снова шмыгнула носом, покопалась в розовой пачке и робко протянула мне два листочка.
           - Есть. Возьмите. Это в самой середине.
           - Спасибо. Я обязательно схожу. Извините, что наговорил тут чепухи..

     Отдав деньги, я сунул розовые фантики в карман финской  пуховой куртки, купленной по блату в нашем сельском магазине "Рыбкооп", и отправился дальше тем же неторопливым шагом, глазея по сторонам и представляя, будто только что купил билеты не на концерт сомнительного джаза, а в кунсткамеру с причудливыми экспонатами. И посмотреть, действительно, было на что.

         Вот, у чугунного ограждения тротуара прямо на земле примостился сумасшедший гончар с непокрытой бритой головой в форме почти правильного шара, коричневым, как у эфиопа, лицом и выпуклыми блестящими глазами - такими тёмными, что в них совершенно невозможно было распознать зрачки. Этими жуткими бездонными окулярами безумец пристально следил за прохожими, делая вид, что способен читать в их душе, как в открытой книге. На корке затоптанного грязными следами слежавшегося снега он постелил большой кусок красной плюшевой материи - то ли толстое покрывало, то ли тонкое одеяло, на котором расставил в неровный ряд криво вылепленные и так же криво расписанные непонятными знаками разнокалиберные горшки и плошки, обожжённые в печи, но не покрытые глазурью. Сам он устроился рядом с товаром на том же одеяле, изображая свёрнутыми крестом ногами, обутыми в старые войлочные ботинки на молниях, некое подобие позы лотоса, и охотно рассказывал всем, кому было до этого дело, что же за чудесная посуда предлагается вниманию почтенной публики.
          Оказалось, что корявые знаки на горшках гончар рисует тут же, в присутствии заказчика, толстым зелёным фломастером поверх шершавой поверхности обожжённой розовой глины. Зелёные загогулины, по глубокому убеждению мастера, обладали удивительной способностью исправлять нехорошую карму и охранять от всевозможных напастей. Чтобы знаки подействовали, миску или тарелку следовало купить, принести домой и употреблять какую бы то ни было пищу теперь исключительно из неё.
          В непростом вопросе, какую же именно кривулю нарисовать тому или иному покупателю, гончар советовался непосредственно с Небесами, воздевая бритую голову к тёмным рваным облакам, откуда сыпался колючий снег, и бормоча при этом бессмысленную галиматью, призванную изображать, должно быть, священные мантры. Пальцами правой руки он ощупывал особым образом завязанный узел на грязной бельевой верёвке, обмотанной зачем-то вокруг его жилистой шеи. На мой взгляд, ничего, кроме очередной порции снежинок, гончар из облаков не получал и получить не мог, но, определённо, его мнение не совпадало с моим. Рядом с дурацкими глиняными изделиями на одеяле лежал старый кассетный магнитофон Весна на круглых батарейках, откуда со всхлипами и перебоями доносились простуженные, насморочные звуки отвратительно записанного альбома King Crimson "In The Court Of The Crimson King" :

        -  Cat's foot iron claw
           Neuro-surgeons scream for more
           At paranoia's poison door
           Twenty first century schizoid ma-a-an!

           Пронзительный вопль Грега Лэйка, изначально искажённый студийной аппаратурой в шестьдесят девятом, а теперь ещё и картонными динамиками дышащей на ладан Весны, как нельзя лучше дополнял дрожащую атмосферу всеобщего безумия, затянувшего некогда тихую патриархальную улицу Фридриха Энгельса невидимым облаком отравляющего газа. Газа с выраженным психотропным эффектом. Нажатая клавиша на потёртой панели Весны была залеплена сверху куском голубой изоленты. Вероятно, это была вынужденная мера, без которой клавиша самопроизвольно возвращалась в исходное положение.
          Время от времени гончар бросал в сторону магнитофона многозначительные взгляды, исполненные такого величия и, вместе с тем, самодовольства, словно эта музыка была придумана, сыграна и записана им самим только накануне. Конечно, никому и в голову не приходило покупать за деньги керамическую дрянь, выставленную на алом одеяле, однако прохожие невольно замедляли шаг, чтобы поглазеть на диковинные персонажи этого новоявленного театра абсурда. Хриплые вопли из магнитофона воспринимались ими, должно быть, как музыкальное сопровождение спектакля. И лучшей музыки для этой постановки, точно, придумать было трудно.

     - Death seed blind man's greed
       Poets' starving children bleed
       Nothing he's got he really needs
       Twenty first century schizoid man!

                Вся улица представляла собой оживший паноптикум. Чуть поодаль от безумного горшечника аскетического вида длинноволосый молодой человек с тонким нервным носом, грустным взглядом и втянутыми небритыми щеками, проповедовал не то хатха-йогу, не то Бхагавадгиту, не то ещё какую-то мудрёную Брахмапутру. По его узким лиловым губам блуждала блаженная улыбка неземного счастья. В руках он держал книгу средних размеров с твёрдой обложкой кофейного цвета, в которой, вероятно, были изложены основы его учения. Похоже, книга была в единственном экземпляре, поскольку аскет не делал попыток продать её прохожим. Он лишь вытягивал узкую голову на длинной, как у болотной цапли, шее и, прищуривая зачем-то глаза, проникновенно говорил без умолку. Должно быть, то что он говорил, было очень важно, но говорил он так тихо и невнятно, что никто не поворачивался в его сторону. И лишь потому я заподозрил изнурённого юношу в принадлежности к индуизму, что время от времени свою священную книгу он укладывал за неимением иного вместилища между бёдер и складывал освободившиеся руки в традиционном индийском приветствии намасте. Пару раз адепт чужеземной религии пытался разместить книгу за пазухой, что было бы, безусловно, намного приличней, однако, не находя за пазухой должной опоры, книга выскальзывала из-под чёрной искусственной шубы, раз за разом падая к ногам хозяина, и некрасиво стукалась о грязный асфальт.          
             Соседство с гончаром, похоже, не было случайным. Я заметил, что эти двое обменивались друг с другом взглядами особого понимания и участия. В очередной раз вставив учебник праведной жизни между тощих ляжек, черношубник даже нарочно повернулся всем корпусом в сторону соседа и адресовал своё намасте лично горшечнику, при этом ещё и поклонившись в пояс. Тот ответил, с достоинством подняв над головой раскрытую левую ладонь, подобно вождю каких-нибудь семинолов. Правая рука по-прежнему была занята загадочным узлом на коричневой шее. И всё бы хорошо, да вот только начинающий индуист не рассчитал глубины поклона. Книга снова вывалилась, теперь уже из-под спрятанной в мохнатой шубе тощей задницы, словно снесённое страусом яйцо, и, в который уже раз стукнулась неуклюже о землю, заставив проповедника развернуться спиной к прохожим и нагнуться до неприличия низко, чтобы её поднять. Идущие мимо подростки заржали в голос, а один быстро изобразил ногою в воздухе пендаля, которого отвесил бы страусу под хвост, если за это бы ничего не было.
               Я и сам чуть было не расхохотался, но моя окладистая борода и дорогая шапка располагали всё же к соблюдению внешних приличий. Да и, как оно всем известно, смеяться над убогими - грех. Срам какой-то, в самом деле. Что за нужда выгнала на улицу всю эту публику? Зачем они здесь? Ведь то, что они делают, лишено всякого смысла. От этого нет никакой пользы. Никакой. Окружающим точно нет. А им самим? Предположим, этим людям нужны деньги. Ничего удивительного, деньги всем нужны.  Да разве их так заработаешь? Или я что-то пропустил в своём медвежьем углу, и деньги теперь зарабатывают именно так? Я почувствовал себя совершенным деревенщиной. Может, пока я сдерживаю свой собственный смех, за моей спиной хихикают сейчас прохожие. Украдкой я огляделся по сторонам, опасаясь поймать чей-нибудь насмешливый взгляд. Но поймал только снежинку между ресниц, поморгал и отправился дальше, стараясь ничему не удивляться.
         
           Устроенные в первых этажах магазины подслеповато всматривались в уличную сутолоку отмороженными глазами витрин. Никто не заходил больше внутрь - вся торговля из магазинов переместилась нынче на улицу. Вот, напротив крыльца Художественного салона, где в маленькой, переделанной из окна витрине, много лет пылилась разнокалиберная сине-белая Гжель, расположились кучкой самодеятельные художники, разряженные, как и положено художникам, в нелепые шарфы и береты. В ожидании покупателей они оглаживали фигурно стриженые бороды, подкручивали удивительных размеров усы, а в подтверждение принадлежности к славному цеху живописцев выставляли напоказ прохожим когтистые пальцы в пятнах засохшей масляной краски. Подле их ног у чугунного парапета были выставлены в ряд куски холста и картона, перепачканные как попало.
           И как же это, интересно, называется по-научному? Авангард? Модернизм? Или это и есть та самая вожделенная психоделия, которой нам в жизни совсем недавно так не хватало?! Да нет же, нет. Изгаженным холстам не могло быть иного названия, кроме, пожалуй, вот такого : "Грязь и мразь". Я пытался менять угол зрения, отходил нарочно подальше. Но это не помогло. Всё равно выходили только грязь и мразь. И ничего больше. Каляка-маляка. Человеку даже с зачаточными представлениями о существовании разницы между красивым и безобразным воспринимать этот вернисаж всерьёз было просто немыслимо.
          Однако, диковинное дело - возле деятелей грязной живописи поминутно останавливались люди. Показывали на картины пальцами, кивали с умным видом головами, щурили глаза и даже - ха-ха! - спрашивали цену. Да что они все, на самом деле сошли с ума? Ого! Я не верил своим глазам : солидный мужчина средних лет в рыжей дублёнке отсчитывал крупные купюры прямо в руки усатому мазиле, а тот учтиво передал покупателю в поклоне неровно натянутый квадратный холст, почти целиком закрашенный тёмно-синим. В центре Синего квадрата располагался алый равносторонний треугольник небольших размеров. И всё. Нет, без шуток - это действительно было всё! Я не выдержал, догнал счастливого обладателя картины  и, тронув сзади за рукав, спросил :

            - Простите, можно поинтересоваться? А вы зачем это купили, если не секрет?
            Мужчина вздрогнул, отскочил на шаг, развернувшись в прыжке ко мне лицом, и напряжённо взвизгнул, заслоняясь как щитом только что купленным шедевром :
            - Руки! Руки быстро убрал, сволочь! Ишь, чего задумал!
            - Да бросьте - ничего я такого не задумал. Посмотрите на меня. Вы же видите - я серьёзный человек. Мне, правда, хочется понять..
             - Вали отсюда, урод! Ничего тебе здесь не отломится! - перебил меня меценат, возвысив голос до пронзительных нот.   
            
            Это не вмещалось уже ни в какие рамки. Рот мой открылся непроизвольно. И тут же закрылся снова. Эх, раньше я бы ему ответил. Да так, чтобы рыжая дублёнка заверещала, как свинья, от стыда и бессильной злобы. Но я уже был не тот, что раньше, и поэтому промолчал. Жизнь в краю Прозрачной воды успокаивала нервы лучше настойки пустырника. Мои глаза отодвинулись от сердитого ценителя прекрасного, и взгляд остановился на старой афишной тумбе у края тротуара. Ни тебе привычных спектаклей городских театров - одних и тех же из года в год, ни концертов московских гастролёров. На чёрном листе в мутных потёках застывшего клея белели крупные буквы - "Трёхдневные курсы Астральной Экстрасенсорики при Академии Скрытых возможностей. Диплом международного образца." Дальше ехать некуда. Как в старину говорили, хоть святых выноси.


     *****


            Я попытался вспомнить, как раньше выглядела улица с таким домашним, уютным, можно сказать, бородатым названием - Фридриха Энгельса, но, к собственной досаде, с первого раза мне это не удалось. Может быть, и не было никогда той улицы, что хранилась в памяти? Не придумал ли я себе тот сонный, старый город, чтобы прятаться в нём иногда от себя самого? Прислонившись к тумбе спиной, я прикрыл дрожащие веки. Отключиться хотя бы на минуту от царившей вокруг вакханалии, завладевшей миром. Однако, уши заткнуть было нечем. Эфир вокруг меня плотно заполняли самые разные звуки. По большей части раздражающего свойства. Глаза вновь открылись. Так вот оно что! Тут и там стояли уличные музыканты, издавая вместе и поочерёдно бряцание, завывание, писк или визг в зависимости от используемого инструмента. Совсем рядом противно ныла расстроенная гитара, под которую сиплый голос, перевирая слова и надсаживая нарочно глотку, выкрикивал что-то из репертуара Высоцкого. Ближе к перекрёстку стояла тощая сгорбленная девушка и напряжённо дула в грязно-жёлтый саксофон, будто хотела его надуть наподобие воздушного шара. Она не играла на инструменте, но именно дула в него, выталкивая в холодный воздух из широкого конца изогнутой блестящей трубы пережёванные, словно пропущенные через мясорубку, вялые варёные колбаски неуклюжего гудения и сипения. Вдруг из общей какафонии вылился ручеёк, в котором я не без труда узнал старую как мир "La Vie en rose", и немало был изумлён, услышав настолько испорченной мелодию, которую, казалось, невозможно испортить в принципе.
          Самый лёгкий путь выбрал высокий парень с волосами чуть не до пояса и какой-то несерьёзного вида пластмассовой флейтой в руках. Он самозабвенно пропускал воздух через отверстие своего первобытного инструмента, поочерёдно зажимая в произвольном порядке все дырки на корпусе, что попадались нечаянно под его длинные шаловливые пальцы с неухоженными ногтями. Получалось нечто среднее между этнической музыкой племён среднего течения Амазонки и джазом стиля би-боп. И каким бы этот факт не казался странным, но именно звуки, извлекаемые наугад из пластмассовой флейты, совсем не резали мои уши и были, пожалуй, если и не слишком приятны для слуха, то хотя бы не противны.
          Откровенно противное гремело дальше, на углу улицы Запарина, где перед жёлтым конструктивистским фасадом кинотеатра "Гигант" расположилось не что иное, как рок-группа. Каким-то образом деятели местного андеграунда ухитрились подключиться к бесхозному электрическому проводу и по этой причине легко побеждали конкурентов рёвом и грохотом. Неблагозвучно пердящий бас заметно отставал от барабанов. Или это барабаны убегали вперёд баса? Неважно. Ни басиста, ни барабанщика это нисколько не смущало. Напротив, они бросали друг на друга гордые ободряющие взгляды, выпятив вперёд подбородки, а басист ещё и вызывающе покачивал корпусом. Лидер группы в узких штанах из чёрной кожи, с пёстрой лентой, повязанной поверх вздыбленных нарочно волос, тряс рогатой гитарой, пихал сизым носом микрофон и отрывисто выкрикивал что-то несусветное :

      - Я бродил по берегу Оранжевой реки,
        Сетью бегемота изловили рыбаки.
        Он дрался, упирался, кувыркался, как спортсмен.
        Наступает время долгожданных перемен!

     Лиловые от мороза пальца с ненужной для того силой ковыряли медиатором струны, будто втыкали плуг в каменистую почву. Дребезжащая музыкальная грязь, на удивление органично связанная с идиотским текстом, выливалась мутным потоком из самодельных акустических систем, засоряя окружающую среду, ушные раковины и сознание прохожих. Легко одетые девчонки-малолетки с зелёными и сиреневыми тенями вокруг жирно подведённых глаз шли мимо по своим делам, но, словно притянутые магнитом, изменили внезапно курс и потянулись в сторону микрофона, забрызганного замёрзшей слюной. Остановившись перед лидером группы в трёх шагах, они старательно завертели худыми жопками, пританцовывая на месте и одаривая томными взглядами сексуально двигающего кожаным лобком рокера. Завидев группу поддержки, тот взвыл ещё яростнее :
 
     - Я летал по небу, протыкая облака
       Встретил там в тарелке внеземного чувака.
       Он мне объяснил, что наша жизнь - эксперимент.
       Наступает время долгожданных перемен!
               
               
            Перемены! Вот оно что. Ну, конечно! Выходит, это они и есть? Те самые грандиозные перемены, о которых с утра до вечера восторженно вещал телевизор? Перемены, впрочем, провозглашали уже не первый год, я успел к этому привыкнуть и особого внимания на телеболтовню не обращал. В наших краях случилась пока только одна серьёзная перемена : зачем-то запретили продавать в продуктовом магазине водку и вино, и вся деревня дружно варила теперь самогон, производя его и потребляя в количествах доселе неслыханных.
            Мне самому случилось приобрёсти с рук алюминиевый молочный бидон - вещь полезную и, в определённом смысле, приятную. По мере надобности я засыпал в широкое горло сахар и дрожжи в нужной пропорции, а потом с неподдельным интересом наблюдал, как из тонкого змеевика взятого напрокат самогонного аппарата по капле сочится прозрачная волшебная жидкость. Налитая в ложку, жидкость горела ровным синим пламенем. Полученный эликсир фильтровался через бытовой угольный фильтр "Родничок", купленный в магазине Хозтовары, и служил основой для чудесных настоек на всех плодах, что так щедро дарила суровая северная природа. Чаще шли в ход шиповник, черёмуха и рябина. Реже жимолость, голубика, брусника и клюква. Потом и всё остальное, что удавалось собрать в лесу или вырастить в саду.
           Настойки делались строго по технологии. Мой новый друг - зубной техник Гоша был обладателем раритетного издания под названием "Приготовление спиртных напитков в домашних условиях". Книга, вышедшая в девятьсот тринадцатом году на хорошей бумаге с изящными гравюрами, передавалась в его семье из поколения в поколение по мужской линии. Особенно хорошо получалась у нас рябиновая. Густая ярко-оранжевая жидкость обжигала пахучим огнём, освежая тело и просветляя сознание. Из маленькой жёлтой груши напиток получался сладкий, душистый и терпкий, а из красных полудиких яблочек тонкий, с приятной кислинкой.
             Однажды шутки ради мы изготовили настойку на больших бугристых головках особого сорта мака, охапку которого нам презентовал старый кореец Че Дон Фа, опустошив дальний угол своего огорода. Двухлитровая банка с оригинальным продуктом простояла у Гоши на полке в кладовой до осени, засунутая в дальний угол и окружённая другими похожими банками, пока он однажды не опрокинул с похмелья половину стакана невероятно горькой жидкости, в полумраке перепутав мак с лесной грушей. Через двадцать минут Гоша вышел на улицу со счастливой улыбкой на лице и, будучи уже десять лет некурящим, попросил закурить у случайного прохожего. Жадно выкурив сигарету в четыре затяжки, техник хотел было попросить ещё, но повалился на крыльцо всеми ста десятью килограммами, отломав с одной стороны перила, успел ещё со смехом воскликнуть "Едрёна вошь!" и погрузился в неодолимый волшебный сон, в котором пребывал два следующих дня почти целиком. Просыпался он только на короткие перерывы, не обращая внимания на расспросы окружающих, требовал сигарету, выкуривал с наслаждением, не вставая с постели, и засыпал снова с той же счастливой улыбкой, что так и не сходила с его лица. В результате гражданам, приехавшим за зубами из соседних сёл, пришлось несолоно хлебавши воротиться домой, ощупывая языками розовую слизистую голых дёсен. Впрочем, вернувшийся на третий день к жизни зубной техник с новыми силами взялся за дело и сотворил селянам зубы прекрасно, как никогда. Да ещё и за собственный счёт. А банку с удивительным напитком переставил от греха подальше на самую верхнюю полку. Как говорится, до лучших времён.

               Выходит, что перемены всё-таки могут вести к прогрессу. Запрет на продажу водки обогатил внутренний мир односельчан, разнообразил их вкусовую палитру и даже, смотри-ка - расширил кое-кому сознание. Но в моём родном городе случилось обратное : без сомнения, все эти люди с заснеженной улицы совсем недавно занимались нужными и полезными делами, а теперь, словно сговорившись, дружно валяют дурака. Где же тут прогресс? И какую настойку надо было употребить, чтобы перевернуть с ног на голову мир тихого городка, давно застывшего в омуте времени, словно свиной холодец? Ну, не рябиновку же, в самом деле. Или в этом году уродились те самые грибы, про которые мы с друзьями читали когда-то в увлекательной книжке "Путёвка в ад"?
          Песня закончилась. Музыканты важно отвешивали поясные поклоны, роняя сальные волосы в снег. Я подошёл поближе, достал из карманы измятые джазовые билеты и сунул гитаристу в ту руку, что гордо держала медиатор. Ожидая, видимо, обнаружить гонорар, тот с удивлением уставился на розовые купюры неизвестного банка и уже собрался задать какой-то вопрос, но я опередил его :
          - Держи крепче. Это очень важно. Очень. Заскорузлый лично просил тебе передать.
И пока, перекинув гитару набок, глашатай перемен изумлённо хлопал ресницами, я продолжил путь, сунув на ходу сигарету в зубы. Горький тёплый дым болгарского Феникса заполнил гортань, принося знакомое успокоение в изрядно растревоженное сознание.
            
          Курил я не в одиночестве. Все, кто находился в этот час на улице, давно и дружно курили. Курили мужчины и женщины. Курили пацаны младшего школьного возраста, лихо сплёвывая метра на полтора и попадая то на тротуар, сплошь усеянный застывшими уже плевками и растоптанными окурками, то на чужие шубы и дублёнки, сопровождая это упражнение хриплым смехом и матерясь совершенно невероятным образом. Курили юные фанатки рок-н-ролла. Задымила душистой иностранной сигаретой красноносая продавщица джаза. Гончар, как оно было видно, предпочитал папиросы Беломор, прикуривая одну от другой, чтобы не прерывать процесс закачивания табачного чада в лёгкие, и выдувая кисловатый дымок в снежную пелену. Белые папиросные гильзы выстраивали красивую цветовую гамму с его крупными тёмно-жёлтыми зубами, коричневым лицом и лиловым блеском выпуклых глазных яблок. Даже идеолог индийской премудрости вытянул из кармана чёрной искусственной шубы мятую сигарету без фильтра и, вопреки всем заповедям хатха-йоги, пустил в морозный воздух ядовитую струйку такой совсем уже нестерпимой вонючести, словно сигарета была набита волосами, надёрганными из его синтетического зипуна. Что уже говорить про живописцев и музыкантов, кому курить вменялось в обязанность уже по самому роду их сомнительной деятельности.    
            Такое разнузданное курение, похоже, сближало всех людей на улице, создавая иллюзию совместного полезного труда. Так вместе курят заводские рабочие во время перекура, солдаты в окопах в минуты затишья и любовники на потных скомканных простынях после бурного полового сношения. Жадно втягивая дым, я продолжал размышлять о наступивших внезапно переменах. Как я мог пропустить этот миг? Когда же оно началось? В прошлый мой приезд ничего подобного ещё не было, а теперь, гляди-ка - всё изменилось..
           Мне стало не по себе. Всё? ВСЁ?! А что, если.. Нет, не может быть. Машина Времени! Я бросил под ноги наполовину выкуренную сигарету, глотнув на лету ускользающий шлейф дыма, и пустился бегом, печатая по тонкому снежному покрывалу цепочку узконосых следов.



             *****



               
                ДИТЯ ВО ВРЕМЕНИ


                Sweet child in time
                You see the line
                The line that's drawn between
                Good and bad.. 

  J. Lord/I. A. Paice/I. Gillan/R. D. Glover/ R. Blackmore (Deep Purple)
                ''Child In Time".


               
           Довольно уже отвлекаться и пялиться по сторонам. Прежде всего, нужно было убедиться, что Машина по-прежнему работает. Если поторопиться, я буду на месте минут через пять. Мимо мелькали продавцы почтовых марок, старинных монет, шоколадных батончиков, пуховых платков и электрических счётчиков, из которых торчали свежесрезанные провода. Проплыли четыре длинных прилавка с видеокассетами в большом ассортименте. Случайно взгляд выхватил надпись на одной из коробок. "Грязные похождения Доктора Ануса в Комсомольске-на-Амуре." Ниже названия на цветном фото запечатлён был плотного телосложения мужчина в белом халате на голое тело, накрахмаленном колпаке и даже с фонендоскопом на шее. Халат был расстёгнут и широко распахнут, не оставляя никаких сомнений как в серьёзности намерений блудливого эскулапа, так и в возможности их осуществить. С ума сойти можно. И это действительно снимали в Городе Юности?! Неужто и актёры из местных?! А что, если это вовсе не актёр, а настоящий врач? Со своим реквизитом, так сказать. Следует присмотреться на обратном пути, не узнаю ли вдруг кого из коллег.

           Но не успел я углубиться в обдумывание пикантной темы, как в довершение торжества Хаоса на перекрёстке с площадью Ильича дорогу мне преградил натуральный иностранец. Клетчатая шапка с козырьком и наушниками на верёвочках, жгучие чёрные усы, ярко-синяя куртка, поверх которой на тонком ремешке болталась табличка с заграничным именем, написанном русскими буквами - "Пресвитер Барретт". На спине пресвитера, словно он собирался в поход или на рыбалку, прилажен был средних размеров аккуратный рюкзак, лямки от которого плотно охватывали плечи, да ещё и защёлкивались на замок в районе живота. Иностранец растянул рот в невероятной улыбке, обнажив два ряда слепящих белизной ровных зубов, и воскликнул, чётко выговаривая слова, на правильном русском, хотя и с заметным акцентом:

          - Ал-ли-луй-я, брат-т! Ты уже знаешь, что наступают последние времена?
           - Э-э..
           Я слегка растерялся, понятное дело. Чтобы раньше интуристы вот так, запросто, общались с народом? Но, как бы там ни было, а ведь, он, пожалуй, прав. Если не эти времена последние, то какие же ещё?
           - Да-да, теперь, наверно, знаю. Мне просто в голову не приходило, что это называется именно так.
             Улыбка проповедника достигла самых мочек ушей. В руке его, как у фокусника, появился из ниоткуда цветной глянцевый листок, сложенный вдвое, который он протянул мне торжественно с такими словами :
           - Господь ждёт встречи с тобой каждое воскресенье в актовом зале Партийной школы с десяти до часу..

             Видно было, что иностранец предполагал сообщить мне что-то ещё, однако в этот самый миг речь его прервалась на полуслове. Позади Барретта болтались, как приклеенные, четверо ублюдочного вида пацанчиков, наряженные не по сезону в тренировочные костюмы с лампасами и одинаковые кепки. Сначала я принял пацанов за последователей пресвитера - из числа тех, что посетили уже актовый зал Партшколы и теперь были с Господом на короткой ноге. Но их, похоже, интересовал лишь рюкзак, простроченный яркими нитками, как фирменные джинсы. Вокруг рюкзака-то они и вились, словно стайка мух над свеженаваленной кучей. Посчитав, что настал подходящий момент, тот, что был понаглее, попытался запустить в рюкзак разрисованную синим руку. Умения воришкам, в отличие от наглости, явно недоставало. Иностранец вздрогнул, мгновенно почувствовав неладное, и резко повернулся вокруг своей оси.

             - What's the fuck?! Hands off! Police! - вскричал проповедник, сразу вспомнив подзабытый на чужбине родной язык. Большим прыжком он отскочил в сторону, выронив сложенный вдвое буклет, а закинутыми за спину руками принялся судорожно ощупывать чуть было не утраченное имущество. Рюкзак оказался на своём законном месте, целый и невредимый, но разговор наш скомкался, и я до сих пор так и не знаю, что было написано на глянцевой бумаге. Растерянный служитель Господа только и развёл руки в стороны, словно искал сочувствия у публики, сразу собравшейся поглазеть на нечаянно случившийся спектакль.
              Сочувствие, без сомнения, носилось в воздухе. Люди скорбно покачивали головами, шумно вздыхали, цыкали языком. Но, как это ни дико, сочувствовали они отнюдь не жертве покушения, но потерпевшим неудачу жуликам, которые, не подумав даже скрыться, собрались неподалёку в кучку и, щеря в похабных улыбках желтозубые рты, перемигивались между собой, подталкивали друг друга локтями, тащили сигареты из-за ушей, вызывающе пускали дым. Сочувствующие граждане тоже закуривали, толкали друг друга локтями, кривили в улыбках рты и дружелюбно подмигивали воришкам, подчёркивая тем самым, что они с воришками заодно. Ну, вроде как, все мы тут свои. Не грех было поучить уму-разуму зажравшегося фирмача. Это ничего. Это можно. А вот нас уже не надо бы. Свои люди, как-никак..
          - Отвлекать, отвлекать надо было лучше! - брызгал жёлтой слюной словоохотливый старичок в крашеном марганцовкой тулупе, жестикулируя брезентовыми рукавицами. - Один бы покамест хотя б закурить спросил, а другой бы вещмешок обработал. Вот и сладилось бы дельце.. В другой раз вспомнишь Митрофаныча и, с Божьей помощью, гляди, смастыришь уже, как надо..
      
             Отвратительно. Зачем я трачу на это время?! Вперёд. Вперёд! И, обрулив озадаченного широтой русской души пресвитера, я выбежал на огромную площадь. Утверждали, что по размерам она стояла на втором месте после московской Красной. Не знаю, правда ли это, и велась ли вообще когда-либо подобная статистика. Проверить сие утверждение всё равно не представлялось возможным. Но, как бы там ни было, в масштабах провинциального города размеры площади действительно впечатляли. Она была такой большой, что здания по её краям, сами по себе далеко не маленькие, казались игрушечными. Серые ёжики недавно остриженных вязов выстроились ровными линиями, очерчивая пространство по свежей белизне пунктирным квадратом. Изнутри эти линии повторяли скамейки на гнутых чугунных ногах и усыпанные снегом клумбы. После оставшейся за спиной шальной ярмарки пустота и тишина площади ошеломляли. Тут было так пусто и тихо, что чёрная с золотом чаша богато украшенного лепниной старого фонтана, запрокинутая в снежное небо, пригрезилась мне радаром, направленным в далёкий космос в поисках неземной жизни.
          Вся суматоха осталась позади, будто улицу и площадь разделяла невидимая граница. Пустотой веяло от строгого здания Телеграфа. Пустым казался бетонный куб загадочного Дома Моделей. И даже багровый саркофаг ужасной Больницы номер Четыре, перед которым над гранитной трибуной вечно шарил в правом кармане бронзовый Ильич, словно и не был, как обычно, переполнен безысходностью, болью и тошнотворным смрадом от приёмного отделения до морга. Но источал точно ту же блаженную первозданную пустоту. Благодарение Господу, ждавшему меня в Партшколе по воскресеньям, кошмар закончился. Никто на площади не продавал и не покупал. Монументальные колонны на фасаде Медицинского института, подпирающие декоративный портик с обвитой змейкой чашей, дышали покоем. Ни одна из створок выходящих на крыльцо массивных полированных дверей не открылась ни разу, пока я пересекал площадь. Вот уже остался за углом институт. Неслышно повернулась на девяносто градусов площадь вместе со всей остальной Вселенной, и, оглушённый стуком сердца в ушах, еле сдерживая частое шумное дыхание, я свернул на малолюдную улицу Пушкина.


          Последние тридцать или сорок метров отделяли меня от цели. Облицованное светло-серой плиткой общежитие медицинского института высотой в целых двенадцать этажей торчало настоящим небоскрёбом над обширным районом приземистых построек хрущёвской эпохи, прикрывая фасадом более старый, девятиэтажный корпус, который когда-то, наверное, тоже казался высоченным и важным, но под сенью нового соседа пригнулся, словно врос в землю, и съёжился, уступая место более сильному. Два корпуса стояли теперь бок о бок, вынужденные вечно вглядываться друг в друга длинными рядами окон. Место, куда я шёл, было расположено как раз между двумя этими зданиями. До угла оставалось десять шагов.
          Но, словно по вмешательству незримого Противника, на пути опять возникло препятствие. Что-то тянуло к земле правый рукав моей куртки. Не так, чтобы сильно, но настойчиво. Я обернулся и опустил глаза. Сначала мне показалось, что передо мною худенький низкорослый подросток, одетый в ватные штаны, большие не по размеру, и фуфайку, застёгнутую на все пуговицы, с обмотанной тёплым платком головой.

        - Зенсин нада? - раздались странные слова из-под платка.
        - Что?! - я ничего совершенно не понял. Мне показалось даже, что он говорит не на русском. Он? Или всё-таки.. Не может быть. Она?!
        - Зенсин хоцись? Дёсыва. Тли лубля.
        - Как-как? Не понял. Женщина? Какая женщина? Где женщина?!
        - Я зенсин. Хоцись? Вкусна! Писда маленький, сладкий. Ням-ням!
        -  Да что тут у вас происходит, в конце-то концов?! - вскричал я, отскочив на шаг назад.

         - Чё, паря, вьетнамку, что ль, не пробовал? - раздался сиплый голос под самым ухом? - Приезжий, видать?
            Я быстро обернулся. Заросший седой щетиной морщинистый персонаж в засаленной дублёнке и лыжной шапке, заметно погрызенной молью, выдохнул тягучий кислый перегар и осклабился, демонстрируя четыре коричневых зуба :
          - Они, знаешь, ничего. Смачные. Маленькие, да удаленькие. Ты дешевле проси. Можно торговаться. За рупь пятьдесят будет в самый раз..

          Что за скотство, в самом деле, тут творится? И ради этого люди во всём мире выходили на антивоенные демонстрации под полицейские дубинки и слезоточивый газ? Вот за это погибли студенты Кентского университета в Огайо?! Всё прогрессивное человечество протестовало против грязной Войны во Вьетнаме, чтобы героические вьетнамские женщины теперь могли предлагать свой маленький мохнатый товар на наших заснеженных улицах?! Вот сейчас я точно не понимал уже, куда вернулся. Что это за город? Названия улиц и номера домов как будто оставались на своих местах. С мягким шипением протащил усы в сторону аэропорта всё тот же троллейбус единственного маршрута с предсказуемым номером "Один".
          В поле зрения попали хорошо знакомые мне строгие буквы в человеческий рост, что украшали крышу здания на углу : НАША ЦЕЛЬ - КОММУНИЗМ. Они стояли на этом месте никак не меньше десяти лет. Но с надписью что-то было не так. Я внимательно всмотрелся в гигантские буквы на крыше, пытаясь обнаружить подвох. Ну, конечно! Как же я не заметил сразу? Первая буква в слове "коммунизм" почему-то сегодня отсутствовала, и надпись в отсутствие буквы "к" приобрела оттенок язвительной иронии. ОММУНИЗМ - вот же глупость вышла, в самом деле. Какая-то поистине адская смесь онанизма со священной мантрой "Ом". Ну, да ладно, оставим уже эту надпись в покое. Но люди! Что стало с людьми? Коммунизм точно не был больше их целью. Они жили по новым правилам. Старательно играя выученные наспех роли в новомодном спектакле. И, судя по всему, им это нравилось. В рот печенье - да, им это нравилось!
 
          Кто? Кто это всё придумал?! Ведь у любой пьесы должен быть автор. Что же, ко всеобщей вакханалии приложил руку какой-то злодей? Или, напротив, неуёмный весельчак? Нет, скорее всего, это весельчак и злодей в одном лице. Такой весельчак, который ради развлечения играет людьми, как тряпичными куклами. Мне вспомнился один тиран китайской древности. Чтобы рассмешить свою подружку, которая никогда не улыбалась, он сочинил такую забаву : Пруды в дворцовом саду правитель приказал заполнить забористой водкой, на деревьях развесили жареное мясо и прочую снедь, а всем придворным было велено раздеться догола, нырять в пруды, наливаться водкой, жрать потом мясо с веток до отрыжки и гоняться друг за другом для обязательного всеобщего совокупления. Справедливости ради замечу, что это скотство нисколько не рассмешило китайскую Несмеяну. Но в чьём саду сейчас находимся все мы?! И кого стараемся рассмешить? Но не смешно ведь. Не смешно! Вы. Все вы.. Что вы сделали с моим городом?!
          Пальцы судорожно скрючились в кулак. Перед глазами полыхнули красные круги. Я представил, как отоварю сейчас мразь в лыжной шапке прямо в небритую нижнюю челюсть. Так, чтобы звонко лязгнули редкие зубы, а тупая башка шарахнулась бы затылком в лыжной шапке о шершавый силикатный кирпич. И вся дурь из разбухшего от суррогатного спирта обезьяньего мозга сразу выскочит на холодный тротуар, прямо в окурки и ледяные плевки. Но, вот вопрос - где я вымою потом руки? Ну уж нет. Мне бы только дойти до угла. Десять шагов. Я резко отвернулся, тряхнул головой и пошёл дальше, успев услышать за спиной ужасное :
          - Паря, слышь! Ты, может, деньгами не богат? Так, если чё, ета, давай скинемся.. 



     *****



              Завернув за угол дома, я прошёл по узкой дорожке во двор, остановился и перевёл дыхание. Примерно на середине расстояния между двумя высокими зданиями из промёрзлой, неровно засыпанной снегом бугристой земли тянулось в небо стройное дерево с гладкой тонкой корой, изящное, как перевёрнутая Эйфелева башня. - Уф-ф, - выдохнул я облегчённо, прислонился спиной к стене и расслабился. Стук сердца в ушах становился тише. Она была на месте. Магнитная лента, закрученная плотным клубком вокруг ветвей и намотанная на ствол на высоте четвёртого этажа. Тонкая лента, перепутанная, как нерасчёсанные женские волосы, длинные, чёрные и блестящие, металась на голой кроне дерева в заполненном снежными искрами холодном эфире. Она то взлетала, извиваясь, трепеща и подпрыгивая под порывами ветра, то падала назад неровными прядями, облепляя подёрнутый инеем серый ствол и воздетые к облакам ветви. Потом удачно ловила ветер, как воздушный змей, вытягивалась в полёте, почти достигая разрисованных морозом одинаковых общежитских окон с висящими на форточках набитыми авоськами, и долго струилась в воздушных потоках, мягко покачиваясь  на ветру чёрным ажурным флюгером.
                Тучи опустились ещё ниже, вытряхивая на город ворохами сухую белую пургу. Она кружилась над головами лёгким пухом из разорванной перины. Люди хрустели свежим снегом, пробегали мимо, внимательно вглядываясь в тротуар. Никто, кроме меня, не обращал внимания на трепетный полёт чёрных блестящих струй. Оно и понятно. Ведь только я один знал секреты этой ленты. Я один знал, как оказалась она на дереве, и что на ней записано. Потому что это я сам в середине пронзительной весенней ночи намотал на ветки первые двадцать два года собственной жизни. Здесь, в тесном дворе, между суровых кирпичных стен, я привязал к не остывшему от зимней спячки маньчжурскому ореху все свои страхи и надежды, опыт жгучего наслаждения и приторной боли, утрату доверия и смысла, бесплодные попытки обретения себя и невыносимую, трагическую усталость. Только мне и в голову не приходило тогда, что из этого может получиться Машина Времени.

          Смахнув перчаткой снег со старой скамейки, я обнажил следы жёлтой краски на мёрзлых досках, медленно опустился на сиденье, поймал взглядом трепещущий клубок и не отрывал уже глаз от быстро меняющихся узоров чёрных линий в снежной пыли. Вот лента сложилась тибетским узлом бесконечности, перекрутилась двойной спиралью ДНК, а потом широко развернулась снова, разбросав петли в стороны, как раскрытые веером карты.
           С очередным порывом ветра тонкая чёрная плёнка изогнулась наконец особым хитроумным образом и завернулась в странный, тревожный орнамент, разрезавший моё сознание пылающим зигзагом. Я вздрогнул, откинулся на дощатую спинку и застыл, словно окаменев. Есть! Началось. По конечностям разливалось тягучее оцепенение. Лёгкое быстрое покалывание в кистях рук. Кислый электрический вкус по краям языка. Помню, как в первый раз эти ощущения сильно меня напугали, но теперь я радовался, распознавая в их появлении верные признаки присутствия некой силы или энергии, отправляющей меня в Путешествие. Вот, где-то под затылочной костью пришли в движение и щекотно вращаются маленькие мягкие шестерёнки. Б-ж-ж-ж-ж.. Б-ж-ж-ж-ж.. Всё. Теперь можно прикрыть глаза. Поехали. Машина уже работает. Возможно, в последний раз, кто знает?
          Я понимал, что старый мир утекает, как вода через сомкнутые пальцы, и удержать его уже невозможно. Нет, это не чёрные тучи клубились над городом, рассыпая сверху колючий снег. Призрак чёрного Безвременья тяжело нависал над маленькой уютной Вселенной, готовый обратить её в прах и пепел. Не удивлюсь, если в следующий мой приезд на месте тихой площади я обнаружу пёстрый шумный базар, а на широком крыльце института какая-нибудь сволочь поставит мясные прилавки, где ассистенты кафедры нормальной анатомии будут предлагать по сниженным ценам солонину, копчёности и жёлтые от жира кости на бульон. Дерево же вместе с лентой просто спилят на доски для строительства ярмарочного балагана. Как и все остальные деревья в этом обречённом городе.
 
            Перемены. Вот они и наступили. Не сами ли мы притянули конец эпохи, считая её слишком обыкновенной? Нам вечно не хватало сумасшествия в жизни. И Вселенная, похоже, наконец услышала наши призывы. Ну, что же. Здравствуй, Мать Психоделия! Здравствуй, новый безумный мир. Но только пока мне ещё дозволено странствовать в прошлом, я сделаю то, что должен был сделать уже давно. Попытаюсь запомнить и сохранить на бумаге события нескольких странных дней, выбранных из тысяч других по воле силы, которую не побоюсь называть Высшей.
            Почему я не сделал этого раньше? То меня останавливала выдуманная нехватка времени, то пугал предстоящий, действительно немалый, объём этого труда. А если сказать проще, во всём виновата обычная лень - самый страшный и безжалостный убийца нашего будущего. Но в этот раз нельзя упустить ничего. Ведь Путешествие может больше не повториться. Главное, не запутаться в липкой паутине мелочей. Не скомкать, не перепутать и не испортить чужой замысел, который непременно лежал в основе цепочки происшествий, одни из которых могут показаться дикими, а другие - попросту невозможными.

          Сквозь полуприкрытые веки я наблюдал, как меняется то, что принято считать неизменным. Заснеженная земля под ногами рябила мелкими волнами, как морская гладь, потревоженная ветром. Очертания кирпичной девятиэтажки колебались, готовые раствориться в воздухе. Все предметы быстро теряли краски, оттенки и формы, сливаясь друг с другом, и друг через друга просвечивая. Звуки мира исчезли. В ушах звенела тишина. И только под затылком мягко жужжали юркие шестерёнки. Бж-ж-ж-ж.. Окружающий меня мир отодвигался, уступая место иной реальности. Путешествие обычно занимало несколько дней моего недавнего прошлого, без сомнения, как-то связанных между собой. Снова и снова я проживал целую эпоху. Но точно знал, что вернусь назад, на скамейку ровно в ту же самую минуту, когда я её покинул. Моему пониманию это было совершенно недоступно, но так происходило всегда. Поэтому я больше не боялся, что моё тело увезут в больницу или ещё куда похуже.
          Крохотный дворик быстро затягивало то ли туманом, то ли дымом без запаха, сквозь который скоро не видно было уже ни дерева, обмотанного лентой, ни общежития, ни даже моих собственных рук в румынских кожаных перчатках.
 
        - Well, here we go, John! Come together..

           На какую-то секунду наступила полная темнота, словно кто-то нажал выключатель. А в следующее мгновение яркий свет залил просторную комнату с белыми стенами и большими сияющими окнами. За стёклами трепетали всеми оттенками сочной зелени блестящие листья тополей. В полуоткрытую створку тянуло с улицы свежим утренним воздухом, не успевшим ещё впитать в себя душную смолу раскалённого асфальта. Звонкий женский смех, принесённый ласковым ветром. Жестяное топанье голубей по карнизу. Я обнаружил себя сидящим у строгого учебного стола без тумбы и ящиков. Неудобный, словно состоящий из одних углов, стул с плоским твёрдым сиденьем упирался в лопатки прямой фанерной спинкой. Передо мной на жёлтой полированной крышке лежали два листа бумаги, мелко исписанные с обеих сторон. Ну, конечно. Конечно, это было ЛЕТО..


              Продолжение - Лето 1..