Всем известна история с морошкой. Морошка была последней просьбой Пушкина. Ягодки морошки – последнее, что он съел в этой жизни.
Но – зачем он её попросил – за полчаса до смерти? В этом состоянии, при ранении в живот, он не мог хотеть есть! Он уже вообще вряд ли чего-то хотел физически. Его состояние было погранично, и более он уже был – т а м, чем здесь…
Морошку он явно придумал. Это была последняя его придумка. Для чего?
Чтобы все запомнили, что перед смертью он попросил морошки.
И чтобы кто-нибудь задумался: «для чего?».
(Поесть он её так и не смог. Очевидцы рассказывают, что он с трудом проглотил две-три ягодки).
Я думаю, что это – пушкинское «жажду!». Он проводил своей судьбой параллель с Христом. Он был – русский Христос. Он так же мучился три дня, и так же воскликнул: «жажду!». Его «жажду!» была просьба о морошке.
Ещё морошку в Сибири называли "царской ягодой". Как мы выявили, Наталия Николаевна в чём-то - Царь-Девица. Можно сказать, земной её прототип. Как известно, Пушкин попросил, чтобы именно жена покормила его морошкой. Не посвящение ли это в цари? Цари духовные, - то есть, в того же Русского Христа. И,как в "Коньке-Горбунке", как в стихотворении "Жил на свете рыцарь бедный" ("Легенда"), - новый царь обретает царство благодаря Царь-Девице (Богородице).
Известны и другие реплики Пушкина, отсылающие, как я думаю, к Евангелию.
Например, меня очень удивляла бурная реакция Пушкина на зарисовку К.П. Брюллова „Съезд на бал к австрийскому посланнику в Смирне“. Этот эпизод известен нам по
следующему воспоминанию ученика Карла Брюллова — Аполлона Мокрицкого:
«25 января 1837 года. Сегодня в нашей мастерской было много посетителей — это у нас не редкость, но, между прочим, были Пушкин и Жуковский. Сошлись они вместе, и Карл Павлович угощал их своей портфелью и альбомами. Весело было смотреть, как они любовались и восхищались его дивными акварельными рисунками, но когда он показал им недавно оконченный рисунок: „Съезд на бал к австрийскому посланнику в Смирне“, то восторг их выразился криком и смехом. <…> Пушкин не мог расстаться с этим рисунком, хохотал до слез и просил Брюллова подарить ему это сокровище, но рисунок принадлежал уже княгине Салтыковой, и Карл Павлович, уверяя его, что не может отдать, обещал нарисовать ему другой. Пушкин был безутешен: он с рисунком в руках стал перед Брюлловым на колени и начал умолять его: „Отдай, голубчик! Ведь другого ты не нарисуешь для меня, отдай мне этот“. Не отдал Брюллов рисунка, а обещал нарисовать другой. Я, глядя на эту сцену, не думал, что Брюллов откажет Пушкину. Такие люди, казалось мне, не становятся даром на колени перед равными себе. Это было ровно за четыре дня до смерти Пушкина».
Мокрицкий, может быть, не знал, что это было в день написания Пушкиным провоцирующего на дуэль письма к Геккерену. То есть, Пушкин знал, что скоро умрёт, - что скорее всего скоро умрёт... На кой чёрт ему нужен был этот рисунок?.. А это была, - на мой взгляд, - отчасти истерика-разрядка (он, молодой и здоровый, во цвете лет, должен был завтра-послезавтра умереть!), но с другой стороны, - в этом был и сигнал-отсылка к Житию Христа. "Ведь другого ты не нарисуешь для меня", - это пушкинское "ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда имеете"... Он встал на колени и молил, как нищий. Пушкин - бог, и сам об этом знал...
Ну, и третьей отсылкой к Евангелию являются последние слова Пушкина: "Жизнь кончена... кончена жизнь...". (Мы опускаем самое последнее - "тяжело дышать. давит..."). Это - пушкинское "Свершилось!".