ОЛОНКИ. «ПЕРВЫЙ ДЕКАБРИСТ»
«…Где власть с надменною улыбкой
За слово, мысль, за смелый взор
Грозит допросами и пыткой…»
Из обращения Раевского к Пушкину
Около девяти часов пополудни кто-то постучался у моих (Раевского) дверей.
Арнаут (албанец) вышел встретить и узнать, кто пришёл.
- Здравствуй, душа моя! – сказал Пушкин при входе.
- Здравствуй, Александр Сергеевич, что нового?
- Новости есть, но дурные. Вот почему я прибежал к тебе.
- Доброго я ничего ждать не могу после бесчеловечных пыток Сабанеева… но что такое?
- Вот что: Сабанеев сейчас уехал от генерала (Инзова). Дело шло о тебе (в Кишинёве ссыльный Пушкин был отдан на руки наместнику Бессарабской области генерал-лейтенанту Инзову – авт.). Я не охотник подслушивать, но, слыша твоё имя, часто повторяемое, признаюсь, согрешил – приложил ухо. Сабанеев утверждал, что тебя непременно надо арестовать; наш Инзушко, ты знаешь, как он тебя любит, отстаивал тебя горою.
«Долго ещё продолжался разговор, я многого не дослышал, но из последних слов Сабанеева ясно уразумел, что ему приказано, что ничего открыть нельзя, пока ты не арестован», - вспоминал Владимир Раевский свой разговор с Пушкиным.
Незадолго до предупреждения Пушкина к майору Раевскому, начальнику дивизионных школ, использовавших метод взаимного обучения для нижних чинов (так называемых ланкастерских школ – авт.), пришёл старший юнкер Шпажинский.
- Прикажите ли выпустить юнкеров из карцера? Генерал Сабанеев прислал за ними.
- Приказываю. Юнкеров отпустите к Сабанееву.
Командир корпуса генерал-лейтенант Сабанеев проводил расследования в связи с волнениями в Камчатском пехотном полку. Полк входил в состав дивизии, которой командовал генерал-майор Михаил Фёдорович Орлов, отменивший телесные наказания и открывший ланкастерские школы.
Повод для волнений подал один из офицеров, разозлённый на каптенармуса за то, что тот не позволил ему наживаться на продовольственных ассигновках. Офицер приказал наказать каптенармуса палками. Но «образованные» солдаты, знавшие, что телесные наказания отменены, не позволили совершить экзекуцию над унтер-офицером.
Орлов, разобравшийся в причинах волнений, встал на сторону солдат и отдал офицера под суд.
Но Сабанеев, который и сам был противником телесных наказаний, решил иначе: он посчитал, что нужно принять меры для пресечения «революционных настроений».
Он отменил приказ Орлова, жестоко наказал солдат, обратил внимание комдива на «новый образ мыслей Раевского, не всегда ограниченный с рассудком» и объявил последнего «главною пружиной ослабевшей в дивизии дисциплины».
Орлов, про которого Пушкин писал «…с Орловым спорю, мало пью…», как человек благородный, пытался защитить Раевского.
«Это правда, что майор Раевский имеет слишком пылкое воображение, но верно и то, что никто не в состоянии поставить на ногу, привести в действие и с таким успехом школы, как это сделал Раевский».
После освобождения юнкеров из карцера к майору подъехал адъютант Сабанеева гвардии подполковник Радич.
- Генерал просит Вас к себе.
С самоуверенностью, как он писал сам, Владимир Федосеевич Раевский вошёл в дом Сабанеева.
Иван Васильевич Сабанеев был заслуженным военачальником. Он участвовал в многочисленных военных сражениях, в том числе под руководством Суворова. Был начальником штаба в армии Барклая-де-Толли. Принимал капитуляцию Парижа. Четырежды был ранен. Во всех кампаниях проявлял мужество и храбрость (впоследствии его портрет был вывешен в галерее героев Отечественной войны 1812 года, размещённой в Зимнем дворце).
Казалось, такой человек, тем более вышестоящий командир, должен был внушать робость и почтительность. Но только, видимо, не для эмоционального Раевского.
В зале, помимо генерал-лейтенанта и его адъютантов, находились трое только что освобождённых из карцера юнкеров из школы Раевского. Главным доносчиком среди них, как определил для себя майор, был юнкер Сущёв.
«Презренное подлое существо, ставшее орудием Сабанеева для составления на меня обвинения, тварь, которую я избавил от строгого судебного приговора и помогал деньгами из сожаления к его бедности», - такими нещадными словами мысленно «наградил» начальник ланкастерских школ своего обличителя.
- Здравствуйте! - Приветствовал майора генерал. – Вот юнкера говорят, что Вы в школе сказали: я не боюсь Сабанеева! Что Вы скажете на это?
- Я ничего сказать не имею, кроме того, что я хорошо не помню, говорил ли это я им.
- Если Вы не помните, то они Вас уличат.
- Я улик принять не могу. Эти юнкера по требованию Вашему только сегодня были выпущены из карцера, и дело не так важно, чтобы нужны были улики.
- Но я хочу знать, говорили ли Вы?
И тут Раевский, возмущённый практически устроенной ему очной ставкой с юнкерами, не сдержался и надерзил генералу. Эта дерзость и обернулась для него роковыми последствиями.
- Я повторяю, что не помню, но если, ваше превосходительство требуете, чтоб я Вас боялся, то извините меня, если я скажу, что бояться кого-либо считаю низостью.
У Сабанеева, офицера суворовской службы, унаследовавшего от генералиссимуса не только гений военачальника, но также жестокость и вспыльчивость до сумасбродства, лицо повело судорогами, и он закричал.
- Не боитесь? Но как Вы смели говорить юнкерам. Я Вас арестую!
- Ваше превосходительство! Позвольте Вам напомнить, что Вы не имеете права кричать на меня. Я ещё не осуждённый арестант.
- Вы? Вы? Вы преступник!
И в тот же день Сабанеев написал сердитое письмо начальнику штаба 2-ой армии генералу от инфантерии Павлу Дмитриевичу Киселёву.
«Одна чума за Прутом (турецкая армия) под сомнением, а другая у меня под глазами – это Раевский. Нельзя ли, почтеннейший отец и командир, сделать мне величайшее одолжение – избавить меня от этого человека… Пиши он что хочет, лишь бы мне не быть под сомнением, и потому надеюсь, что все кляузы, какие по злобе вздумает на меня взвести Раевский, будут мне известны, дабы и я мог оправдаться в свою очередь…».
Вскоре майор, поэт и публицист Раевский был арестован и заключён в Тираспольскую крепость. Это случилось почти за четыре года до событий 14 декабря и стало «обоснованием» для историков назвать Раевского «первым декабристом».
Киселёв, к которому обратился Сабанеев, был «не меньшим декабристом», чем сам Раевский.
Он руководил принятием первых конституций в Молдавии и Валахии (румынских княжеств, находившихся под протекторатом России – авт.). Под его началом служили Павел Пестель, Сергей Трубецкой, Сергей Волконский, Алексей Юшневский, Иван Бурцев, Николай Басаргин. Последнего, служившего у Киселёва адъютантом, он даже пытался спасти от ареста.
А вот с «делом Раевского», по всей видимости, Киселёв не разобрался. Или, как считают некоторые исследователи, допустил «небрежность». И арест Раевского, рассказывавшего на уроках в ланкастерских школах о сущности разных форм государственного управления, в том числе конституционного, а также отстранение от должности ещё одного будущего декабриста Михаила Орлова можно было не допустить.
Когда читаешь рапорты, письма, предписания, доклады, показания, а также протесты Раевского, складывается впечатление, что в деле майора присутствует много «личного», сказавшегося даже на унизительном описании внешности генерала Сабанеева, всерьёз названной авторами второго тома книги о Раевском «словесным портретом».
Четыре судебных процесса, проведённых над Раевским, среди которых было и решение о его невиновности, протесты и оправдания майора, рассмотрение дела в аудиториатах и следственном комитете, шестилетнее заключение в крепостях закончились для поэта и будущего декабриста ссылкой в Сибирь.
«… И жизнь страстей прошла, как метеор,
Мой кончен путь, конец борьбы с судьбою;
Я выдержал с людьми опасный спор
И падаю пред силой неземною!..»
Кончился путь «первого декабриста». Начался путь «крестьянина во фраке» (таким увидел Раевского один из путешественников, проезжавших через Олонки).
***
Опрятные и серьёзные ребята, русские и буряты, по трое в ряд подходили к школе со стороны Ангары. Шли они по влажной, не просохшей ещё от дождя грунтовой «площади», по сторонам которой были проложены деревянные мостки. И хотя мы просили школьников специально не позировать, мальчишки и девчонки с любопытством заглядывали в объектив кинокамеры «Красногорск», находившейся в руках пятившегося впереди Шурика.
На крыльце с деревянными резными колоннами школьников встречал пожилой интеллигентный мужчина в тёмном костюме, белой рубашке с галстуком и двумя орденскими планками на пиджаке.
Это был учитель географии, он же директор школы, участник Великой Отечественной войны Титов Евгений Павлович. По тому, как обращались к нему ученики, чувствовалось, что Евгений Павлович был любим и уважаем ребятами.
На стене образовательного учреждения висела мемориальная доска с надписью: «Здесь с 1828 по 1872 год жил на поселении первый декабрист Владимир Федосеевич Раевский (1795 – 1872). В 80-ые годы XIX века по завещанию декабриста здание перестроено под школу”.
Два юных милых «экскурсовода», паренёк в красной рубашке лет 13-ти и девушка в бело-зелёном пёстром платье лет 15-ти, выделявшиеся изо всех своих сверстников высокими светлыми пилотками на голове, пригласили нас в краеведческий музей Олонской средней школы имени Раевского. Чувствовалось, что «экскурсоводы» волновались, так как указки в их руках слегка подрагивали. Не каждый же день приходилось рассказывать под объектив.
- Максим, ты начинай, а Аня продолжит, - благословил своих воспитанников Евгений Павлович.
Невольно подумал: «Почему двое-то?»
Максим подвёл нас к большой фотографии села, плавно спускающегося от Александровского тракта к правому берегу Ангары, и начал рассказ.
- Наше село было образовано в 1688 году. Своё название Олонки получило по имени первого поселенца, жившего здесь бурята Ойлонко (мы слышали и другую версию – поселение основали выходцы из Олонецкой губернии – авт.).
После шестилетнего пребывания в крепостях: Тираспольской, Петропавловской и Замостье в Польше к нам в Олонки был сослан Владимир Федосеевич Раевский, которого называют «первым декабристом». Так назвали потому, что его арестовали за четыре года до восстания на Сенатской площади. Арестован он был за то, что защищал человеческие права солдат.
И мы вслед за «экскурсоводом» перешли к портрету бывшего начальника ланкастерских школ в Кишинёве.
- У нас Владимир Федосеевич построил дом на месте, где мы в настоящее время находимся. Дом свой он завещал использовать под школу. А так как строение было уже старое, то при строительстве школы использовались лишь хорошие брёвна (то есть дом Раевского разобрали и хорошие брёвна использовали при строительстве школы).
Максим повёл нас по музею обставленному простой, но добротной старой мебелью. На массивном столе «символ» бытовой России – самовар и гусиные перья, которыми, возможно, писали ученики Раевского, оригинальной красоты расписной сундук, без которого и дом-то наших предков был не дом. И, конечно, портреты Владимира Федосеевича в разные годы (не прижизненно написанные).
Впервые в нашем путешествии в школьном музее мы слышали рассказ не учителя, а ученика. В процессе рассказа Максим обрёл уверенность и лишь только бросал мимолётные взгляды на Евгения Павловича и на Анну.
- Первоначально декабрист жил уединённо, избегал соседей и знакомств, чувствовал унижение и тоску.
Зимой, в основном, читал. А летом занимался огородом. И постепенно стал государственным крестьянином.
Владимир Федосеевич выращивал у нас хлеб, в огороде у него были парники, в которых он разводил арбузы и дыни, купил мельницу, завёл лошадей, коров и свиней. (Юноша не сказал, что Раевский, «сильно тяготясь», занимался ещё перевозкою вина по Сибири, способствуя резкому увеличению количества питейных заведений, что не вязалось с воспитанием в людях нравственности, поборником которой он был – авт.)…
В какой-то момент мы оказались у стенда, посвящённого Пушкину, и второй «экскурсовод», Анна, незаметно перехватив инициативу у Максима, с выражением продекламировала стихотворное обращение первого декабриста к первому российскому поэту и продолжила рассказ юноши.
- Из тоски его вывела женитьба на местной крещёной бурятке, красивой, обаятельной, похожей на столичную даму Евдокии Моисеевне Серёдкиной, и рождение первенца.
Но его постигло очередное горе, описанное Раевским-отцом «В воспоминании моему сыну».
И девушка подвела нас к документу, на котором крупным шрифтом было набрано:
«Провидение даровало мне прекрасного, как ангел, сына. Никогда до него я не знал настоящих радостей… Первый раз в жизни узнал истинное блаженство, ночи, проведённые без сна, первые дни в беспрерывных трудах и заботах о нём – как они были сладки, приятны… О, я был самый блаженный человек в мире!!»
Но ангельское счастье было недолгим: «И вот! Костиньки нет». «Я прижимал его к груди моей, я целовал его! Я держал руки его, испытывал движение крови, дыхание его – голова его была тепла, руки холодны – кровь остановилась…». Смерть твоя сделала из меня другого человека. Мне нужно уединение. Слёзы, эти кровавые слёзы… дадут мне новую чистейшую жизнь», утешал он себя. «Одна любовь и сильная тоска». «Пол, на котором ты играл, твои следы – пылинки…». «Сейчас иду на могилу твою, ангел мой, её заносит снегом. Весною я посею цветы на ней. Для цветов роса – отцу твоему остались слёзы для тебя».
- Да. Каждый из нас испытывал в жизни горе, но не каждый из нас может так блестяще описать свои страдания, - прокомментировал текст Раевского стоявший рядом со мной Алик Брагин…
- Пережил он и эту потерю, - продолжала пятнадцатилетняя Аня. - Впоследствии жена подарила ему ещё восьмерых детей: пятерых мальчиков и трёх девочек.
У нас он стал Олонским крестьянином, иногда одевавшим модный фрак с цилиндром и хорошо говорившим на французском языке.
Смотрю на Аню с Максимом, на Титова, на портреты Раевского и понимаю, какой же молодец Евгений Павлович! Ведь он, как и Раевский, при обучении ребят использовал методы ланкастерских школ.
Из музея мы вместе со школьниками и Евгением Павловичем пошли к скромным могилам Раевских: самого Владимира Федосеевича, его жены и сына подполковника Михаила, умершего в 46 лет. Одинокие захоронения расположены на месте бывшего сельского кладбища. На плоских гранитных плитах, положенных на каменные надгробия, плохо прочитываемые надписи. Ребята возложили полевые цветы, а Маркыч снял их на кинокамеру (впоследствии этот эпизод войдет в фильм о местах, связанных с пребыванием декабристов в Сибири, и будет показан по первому каналу телевидения – авт.).
В Олонках создан желательный культ декабриста Раевского. Кроме музея его именем названа улица, библиотека, а ещё проводится постоянный лекторий и литературные чтения имени Раевского.
- К нам приезжали Булат Окуджава, Валентин Распутин, Марк Сергеев, многие другие писатели и учёные. Такие выступления сопровождались концертами, и в доме культуры зал всегда был заполнен полностью.
Об этом нам уже рассказал Титов, даря афиши на память об этих мероприятиях.
***
Уезжая из Олонок, мы были уверены, что у нас появились новые друзья, с которыми просто так не расстаются. Так оно и случилось.
В моём архиве хранится большая пачка поздравительных открыток и трогательных писем от Титова и краеведов, получаемых из Олонок на протяжении многих лет…
На участке Олонки – Бохан – Оса – Бильчир у нас случилось два происшествия: одно плохое, другое – хорошее. Плохое происшествие случилось в ясную, тёплую, солнечную погоду. А хорошее – в ненастную, прохладную и дождливую.
Участок этот к северу от Олонок в направлении самого большого в мире искусственного Братского водохранилища был не особо трудным для нас.
Лишь за Боханом крутой четырёхкилометровый подъём на Хайгинский перевал, вставший перед нами «на дыбы», да стекавшие с него ручьи старались снести вниз наши велосипеды.
Тем не менее, машина одного из наших парней не досчиталась большого количества спиц, а оба колеса «страшно восьмерили». На самого же «наездника», он недавно присоединился к нам, чтобы испытать себя, было жалко смотреть: обветренные губы, на руках ожоги от солнца и кровяные мозоли, на ногах и между ног ссадины и потёртости.
На ночлег остановились за деревней Захаровка, и я предупредил Славу:
- Утром отправлю тебя на попутной машине в Осу. Там подремонтируешь велосипед и подлечишься сам.
- Да Вы что, Юрий Александрович! Я спать не буду, а всё сделаю. - И отправился в деревню за молоком. Принесённое им из деревни ведро молока было встречено на ура, быстро выпито, а я подумал: «Пусть и дальше себя испытывает».
К утру «испытатель» велосипед отремонтировал. А Алла Константиновна Миролюбова, наш доктор, с вечера где-то ему помазала, где-то забинтовала, а где-то, как она сказала, так пройдёт.
Утром выяснилось, что в процессе ремонта Слава постепенно, пока мы спали, выпил до дна большой котелок компота, приготовленного Аллой вечером на утро. И когда парни проснулись и увидели, что компота нет, не спавшего Славу, покусившегося на святое, общий «компот», надо было спасать. И я отправил его на попутке в Осу.
Хорошее происшествие оказалось тоже связанным с едой. И тоже в Осе, большом селе, входящем в Усть-Ордынский Бурятский автономный округ.
В Усть-Ордынском селении, названном по имени правого притока Ангары, бросились в глаза двухколёсные тележки, запряжённые низкорослыми лошадками. Они перевозили людей, грузы, бочки с водой и прочее. Арбы были оборудованы удобными сидениями или просто состояли из деревянной рамы на двух колёсах. Буряты, народ любопытный, постоянно подходили к нам и расспрашивали о целях путешествия. За трёхлитровую банку молока денег не взяли.
Утро в Осе в наш приезд было пасмурное. Накрапывал мелкий надоедливый дождичек. В райкоме предложили помочь нам продуктами. Пришлось, к сожалению, отказаться, так как велосипеды и без того были перегружены. Райкомовское начальство в лице Шалтыкова и Батагаева всё-таки настояло на помощи нам. Они загрузили наши тяжеленные рюкзаки в ГАЗик и повезли их вперёд до посёлка Бильчир, основанного переселенцами из старых деревень, оказавшихся в зоне затопления водами Братского водохранилища. Мы же туда добирались на велосипедах комфортно, лишь с грузом в подсумках. В Бильчире нас ещё и бесплатно покормили в столовой.
И накормленные ребята, насладившись любимым напитком, великодушно простили Славу за компот.
В произведении использованы фрагменты из книги «В.Ф.Раевский: материалы судебного процесса и документы о жизни и деятельности в Сибири», том 2-й. Иркутск. Восточно-Сибирское книжное издательство, 1983