- Вдарь еще, Белоярушка! – Не устает ободрять товарища верный друг. – Да посильнее вдарь, чтоб дурь из башки-то повылазила!
Высокий, широкоплечий молодец в одной рубахе, стоящий напротив упершегося дрожащими руками в землю соперника, вместо того ждет, сжав кулаки стоит и не шевелится.
- Ну! – Громовым голосом обращается он к хилому в сравнении с ним юноше, сплевывающему кровь вместе с выбитым зубом. – Чего разлегся-то? Поднимайся! Мужик ты, али баба?
И, к удивлению, соперник находит в себе силы, чтобы встать. Но и теперь, как и прежде, не желает поднять кулаки, а стоит, готовый принять на себя весь гнев яростно глядящего Белояра, едва сдерживающегося от обуревающей злобы.
- Ну, коли так, - успокаиваясь, говорит Белояр, - так дело твое.
Размахнувшись, он ударяет парня прямо в лоб, от чего тот валится на землю в то же мгновение.
- Ох! – Вдруг оживляется Всемил, ожидавший более зрелищного, но и более мирного завершения поединка. – А не убил ли ты его?
- Да и леший с ним. – Отвечает Белояр, направляясь к выходу из леса. – Пошли, а то без нас не управятся.
Всемил слегка обеспокоенный, но все же следует за другом, с которым почти никогда не расстается, кроме тех частых случаев, когда водит девиц из деревни на сеновал. А дойдя до деревни и вовсе успокаивается, когда работа, занимая руки, изгоняет всякие мысли из его буйной головы.
- Мужик не помрет от такого. – Пытается тем не менее Белояр успокоить друга, в отличие от Всемила совсем не устающий от тяжелого труда. – А сгибнет – так и не нужен нам здеся такой мужик.
Впрочем, волнения к вечеру сами собой растворяются в неуемном течении повседневности. И драка с хилым Любомиром забывается. К счастью, впрочем, его находит путник, знакомый с искусством врачевания, так что юноша избегает смерти, но не волнений: очнувшись ночью на окраине леса у костра, первым делом он пытается вскочить на ноги, сбитый с толку болью и мутностью сознания.
Крики ночных птиц в лесу всегда наводят ужас на человека, не знакомого с их чудным пением достаточно хорошо. Если же к тому добавить полумрак и пламя костра, заставляющего плясать вокруг тысячи теней, вой голодных волков где-то вдали, боль и затуманенное сознание, то не сложно понять, как может добрейший, безобиднейший во всей деревне мальчишка ударить старика, спасшего ему жизнь.
Выбив из рук путника в странной одежде, покрывающей все тело, деревянную миску с какой-то жижей, Любомир вскакивает на колено, чтобы подняться, но тут тело перестает слушать, голова начинает кружиться и еще только приходя в сознание, он чувствует, как снова начинает его утрачивать.
- Тихо! – Помогает старик лечь обратно на лежанку из хвойных веток, устроенную им у костра. – Иш, каков.
Постепенно рассудок возвращается к Любомиру и, видя, что старик ведет себя спокойно, ища на земле деревянную миску, выбитую из его рук неожиданно очнувшимся мальчишкой, он несколько успокаивается. Однако, смотрит внимательно, пытаясь угадать в незнакомце известные черты.
- Много дураков по свету ходит, - говорит старик, поднимая миску, - да только таких, что под удары подставляются, я еще не видывал.
Он проверяет содержимое, не скрывая расстройства от того, что все оно оказалось на земле. Глядит на юношу недовольно, но потом выдыхает и принимается рыскать в небольшом мешке, лежащем с другой стороны костра. Любомир внимательно смотрит, как его спаситель достает какие-то листики и корешки, как перетирает их в миске маленькой деревяшкой, до того, пока не получается каша отвратительного цвета. Затем, из кожаного мешочка доливает воды, снова размешивает и то что получилось протягивает юноше.
- Это выпей. – Говорит он. – Ну, чего смотришь? Плохого не сделаю, не бойся.
С сомнением, но все же Любомир берет миску, однако, прежде чем выпить, всматривается с подозрением в лицо спасителя.
- А ты, часом, не леший? Ежели меня околдовать вздумал, то…
- То что? – Прерывает старик? – Пей давай. А то оберну лисицей.
Любомир застывает в нерешительности захлестнувшего ужаса, а старик садится у своего мешка и, пронзив доверчивого юношу взглядом, рассмеивается.
- Эх, молодежь. – Жертвует старик огню несколько сухих веток. – Леший, хех, снадобье готовит. Где же ты леших таких видал-то?
Немного успокоившись и придя окончательно в сознание, только теперь парень выпивает горький напиток. Зато, что ощущается почти сразу, боль проходит и даже ум от этого становится яснее.
- Вот что, - вдруг поднимается старик, - сиди у костра, ночью тебе идти не стоит. Волки тут. А мне надо дело одно сделать. Там вон, сзади, ветки сухие, если что. Скоро уже петухи рассвет звать станут. А как светать начнет, так и идти можешь.
Юноша не находит, что ответить. Да и боль еще чувствуется, так что он остается здесь один, пытаясь угадать в ночном лесу черты знакомых с детства троп. Но лишь к рассвету, когда ночная мгла окончательно рассеивается, и глазу становится удобно и привычно, Любомир начинает узнавать знакомую местность и решается уйти от спасительного костра, хранившего его ночью в покое от лесных зверей и чудищ. А по возвращении, он как ни в чем не бывало отправляется трудиться вместе с остальными, кто и не успел заметить его пропажи.
К полудню уже боль совсем оставляет в покое. Тогда снова Любомиру вспоминается чудной старик и его отвратительное зелье, которое, несмотря на ужасный вкус, оказалось очень действенным. Не первый раз уже юноше случалось быть побитым, так что он хорошо усвоил, как долго ноют раны. Но все сейчас иначе. Жаль только, думается ему, что кроме как помянуть старика добрым словом ничего нельзя сделать.
Но эти мысли скоро проходят, не оставляя следов. И уже на следующий день Любомир вернулся бы в привычный ему мир, но едва начало темнеть, как у дома его встречает Всемил, злобный и нетерпеливый.
- Ах ты! – Хватает Всемил юношу за грудки, бросившись на него. – Ну, коли соврешь мне, то просто не отделаешься! Отвечай, брыдлый, где Белояр?
Как и всегда, Любомир не бросается с кулаками на обидчика, но и не забивается в ближний угол. Выпрямив спину, он только смотрит гордо, будто уже это делает его победителем.
- Отвечай, говорю! – Упорно трясет его Всемил, обычно шутливый и веселый. – Где этот старый хрыч, знаю, ты его подговорил!
Любомир пытается убрать руки, крепко вцепившиеся в его рубаху, но Всемил сопротивляется. Но вдруг, не ожидав такого напора, поддается. Ситуация меняется и теперь уже Любомир, хилый, но жилистый, держит его, чуть не поднимая над землей.
- Старик, говоришь? – Спрашивает он с заметным интересом. – В такой длинной черной рубахе до самой земли, как девки носят?
- Так и знал! – Восклицает Всемил, вновь пытается ухватиться, но получает затрещину такой силы, что от неожиданности садится на землю прямо где стоял.
- Где он? – Яростно допытывается Любомир, только пугая старого знакомого, с самого детства не видавшего, чтобы он хоть кому-нибудь перечил. – Где старик?
- Да мне ж откуда знать? – Оправдывается Всемил. – На сеновале мы были, с Федькиными девками. Да Белояр возьми да и свались на ровном месте, а старик его и утащил, да и меня умудрился как-то вырубить, чтоб ему!
Тут же юноша оставляет перепуганного Всемила в растерянности размышлять о случившемся, а сам бегом отправляется на сеновал.
Здесь он, понятно, никого не находит. И начинает темнеть, времени все меньше. Но именно это обстоятельство позволяет увидеть невдалеке, на краю полей, свет огня, доносящийся из леса. Наверняка, решает юноша, старик.
Темнеет быстро. Совсем уже ничего не видно, кроме желтого цвета пламени и пляшущих от него на деревьях тенях. Стоит зайти в лес, как просыпаются его ночные жители, приветствуя гостя своими жуткими голосами. Но там, у костра, который становится все ярче, еще что-то, голоса, едва различимые, но явно человеческие.
- Ох, только дай мне выбраться, старик! – Звучит знакомый голос совсем близко. – Ты у меня за все поплатишься!
Тени все пляшут, не уставая, но отступают медленно назад, расступаясь пред открывающимся пылающим костром. Картина, встающая в глазах запыхавшегося Любомира, на миг лишает его дара речи и заставляет окоченеть. Старик, еще утром представлявшийся спасителем, от одного взгляда изменяет облик. Теперь он, бьющий хлыстом по голой спине привязанного к деревьям Белояра, кажется чудищем, порождением ночи, живущим в тенях и только теперь открывшим свое настоящее лицо. Молча, не обращая внимания на слова Белояра, старик хлещет его медленно и расчетливо, аккуратно и неторопливо прицеливаясь. И во время очередного замаха Любомир успевает подскочить и выхватить из слабых рук тонкий хлыст.
- А, - с отдышкой приветствует старик взглядом спасенного им юношу, - вот и ты.
- Ты это брось… - Только и отвечает юноша. – Брось, говорю, а то хуже будет.
Он начинает медленно приближаться к связанному Белояру, затихшему, услышав знакомый голос, но обессиленному, судя по тому, что он даже не пытается обернуться.
- Уж не хочешь ли ты его развязать, мальчишка? – Говорит старик и этим на миг останавливает разгоряченного юношу. – Голова то не пустая, подумай хорошенько.
Но Любомир оказался уже совсем близко к Белояру, пусть и мучавшему его с детства, но не заслуживающему такого наказания.
- Не головою я думаю, старый, - отвечает он, - а сердцем.
И вот истерзанный хлыстом оказывается на свободе.
- Буде тебе одному веселиться! – Говорит он с тихой злобой, поднимаясь, невзирая на боль. – Теперь и моя очередь настала.
А старик только улыбается и не двигается с места, даже когда Белояр выхватывает у Любомира хлыст. Лишь смотрит, как тот встает теперь уже на его защиту, как преграждает путь рассерженному, похожему в полумраке на медведя Белояру.
- Уйди, Любомир. – Сквозь зубы говорит он вместо благодарности, всецело поглощенный жаждой мщения.
Делает шаг вперед, а потом получает в челюсть такой силы удар, что садится, еще не понимая, что случилось. Белояр оглядывается, смотрит на сжавшего кулаки Любомира, на старика, пытается встать, но падает. Вдруг он обращается к Любомиру злобным взглядом, на время оставляя попытки подняться с земли.
- Знаю, я тебе добра не делал, и ты не был обязан. Но коли сейчас мешать мне вздумаешь, так знай, что своего я добьюсь. – Говорит Белояр и, чувствуя, как его тело вновь обретает подвижность, начинает медленно подниматься, вырастая перед Любомиром горой. – Но ты поступил, как должно, и я в долгу перед тобой.
Он подходит ближе, но Любомир не уступает путь.
- Только вот, ежели против меня решишь пойти – раздавлю, как мушку.
И все равно ни один не желает уступить другому. Про старика, кажется, оба уже и позабыли и лишь когда Белояр уже замахивается, тот сам напоминает о своем присутствии, насилу успев предотвратить побоище.
- Будет вам! Хватит! – Рявкает старик так, что привлекает внимание обоих юношей. – Таких, как ты, Любомир, мне и за всю жизнь повстречать не удалось. Тебе жить да жить должно и не разувериться в том, что думаешь. Так что отойди в сторонку… Уйди, сказал! Чтоб тебя!
Юноша нерешительно шагает назад, и старик обращается взглядом к Белояру, предвкушающему возмездие.
- А что до тебя, - говорит ему старик, - так я много всякого повидал, да таких знаю хорошенько, как себя самого. Так что давай, секи старика, только дай одежку сниму, другой-то нету.
Он скидывает лохмотья, под которыми не оказывается даже и рубахи и становится ближе, повернувшись спиной.
- Ну, окаянный! Вдарь старику!
Но Белояр застывает, не решаясь хлыстом вырезать свежую полосу на израненной спине.
- Что? – Обращается к нему старик. – Не знаешь, где след оставить? Ну, тогда поищи с другой стороны.
Он оборачивается, но и живот, и грудь тоже оказываются в шрамах, да так, что даже не видно, есть ли на нем вообще еще живое место.
Белояр замахивается, но рука не желает слушать, не пускает хлыст, но и не ударяет им по скорченной, испещренной рубцами коже.
- То-то, дурень. – Наконец, одевает старик свое тряпье.
И ни Любомир, ни Белояр не произносят и слова, а только слушают старого, пока он собирает вещи.
- Уж я живу столько, что вам бы и на двоих хватило. – Рассказывает старик. – Всяко видал. Не во все и поверишь. А ни разу не было такого, чтобы хоть что битьем не кончалось.
Он поднимает мешок, и говорит напоследок, так и не оборачиваясь: «Ведь, оно всегда так. Коли сечь некого, коли не жгут вражины деревень, так секут всегда того, кто не отбивается».
Так он и уходит, ничего сверх сказанного не добавив. А Любомир с Белояром долго еще стоят, пока не решаются уйти от костра, затухающего, но отныне всегда живого в их воспоминаниях.