Под вечер, когда жара начинала лениво уползать в ущелья, а горы, оцепившие бригаду со всех сторон, из лиловых становились чёрными, в роте связи был устроен шмон.
Всех выстроили на дорожке перед расположением - выгоревшими палатками, похожими на белых птиц, распластавших в стороны свои крылья.
Взводные ходили по рядам и заставляли подчинённых выворачивать карманы, ротный заглядывал в каждую тумбочку и переворачивал матрасы, старшина настойчиво копошился в каптёрке, и даже машины в парке не остались без внимания - туда тоже ушёл один из офицеров.
Большинство роты, предполагавшее поначалу, что командир шмонает исключительно дембелей, стояло расслабившись - их это абсолютно не касалось. Близились отправки в Союз, и одному Богу было известно, что, помимо отвратительного качества джинсов, наручных часов «Ориент», цивильной хлопчатобужной рубашки, тёмных очков, набора дешёвой косметики, пары платочков из люрекса и китайской авторучки, повезёт туда в своём дембельском дипломате солдат, основательно одуревший от двух лет беспросветной службы, невыносимой жары и раскалённо-матового солнца. То и дело находились остолопы, которые пытались протащить через границу пистолеты, наркотики, энтеэсовские брошюрки или духовские листовки, на которых тоненький черноволосый парень в шароварах разрубает на кусочки массивные серп и молот или же разламывает боевую ракету, клеймённую всё теми же символами социализма.
Однако обыск был слишком широкомасштабным, настойчивым, и рота постепенно приходила в волнение, сжимаясь от предчувствия надвигающейся опасности.
Через пару часов, когда сумерки окончательно поглотили всё вокруг, а возле фонарей клубами начала носиться мошкара, всё стало окончательно ясно. Мокрый от своих усилий ротный высыпал в панаму, сорванную с головы одного из бойцов, «дурь» различной формы - длинные тонкие трубочки и небольшие тёмно-коричневые кусочки, полоснул яростным взглядом по напряжённо замершей роте и коротко, зло выдохнул, словно пыль отхаркивал, осевшую у него на лёгких за два с лишним года службы здесь:
- Ну всё, уроды, нормальная жизнь закончилась. Начинаем жить по уставу. Думал, что с вами можно как с людьми, а вы не понимаете человеческого обращения. Косяки забиваете, дуете втихаря, бойцы Варшавского договора! Мало вам, что во втором батальоне скота поймали, который за чарс духам продался, про операции им рассказывал, - так сами к этому идёте!
Подразделение, чувствуя за собой вину, затаилось, не дыша; осторожный замполит тянул за рукав строптивого ротного, засидевшегося в капитанах, чтобы тот говорил хотя бы чуточку тише, но командир, исходивший на операциях пол-Афгана, воевавший даже с арабскими наёмниками, уже заходился в хрипе, и руки у него мелко-мелко тряслись.
- Сборище подонков! Стадо гамадрилов! На кайф потянуло?! Жизнь опостылела? Служба тяжёлая? Потащиться захотели? Подождите у меня! Я вас научу! Я вам покажу! Я сделаю вам чарс! - бледнел ротный от бешенства и рвал из кармана измятый листок бумаги.
Рота сдавленно молчала, стараясь угадать, что же будет дальше.
Чарс нашли у доброй половины солдат, за исключением молодых и тех, кто вообще не курил. Даже у Валерки Пака - отличного парня, классного специалиста и секретаря комсомольской организации роты, тоже оказалась трубочка в комсомольском билете. Когда замполиту сказали об этом, лейтенант окаменел и посмотрел на Валерку так, будто тот - резидент американской разведки.
А ротный уже громко, резко выкрикивал фамилии, будто камни швырял в толпу. Вытянувшаяся в струнку рота звонко откликалась разными голосами. Названные, обречённо вздыхая, но чётко печатая шаг, выходили из строя. Вскоре на месте роты осталась жалкая стайка солдат, растерянно перебиравших ногами, виновато глядя на унылое и подавленное большинство товарищей.
- Ах, дембеля, - вдруг делано умилительно протянул ротный. - Я сделаю вам отправку. Вы уедете у меня... самыми последними из бригады.
И, больше не выдерживая, ротный рявкнул:
- Нале-во! К каптёрке шагом марш!
«Штрафники» затопали, закачались мимо палаток, за ними пошёл капитан, бросив на ходу офицерам и прапорщикам: «Идите в модуль. Отдыхайте. Я их вещи проверю».
В полутёмной и тесной каптёрке проверка вещей проходила следующим образом. Командир по одному вызывал к себе тех, кто погорел на чарсе. Когда очередной боец переступал порог, вроде бы равнодушный старшина ногой захлопывал дверь, а капитан манил съёжившегося подчинённого к себе.
- Долбишь? - коротко спрашивал он и, не дожидаясь ответа, резко переносил тяжесть тела на левую ногу, выбрасывая кулак вперёд. - Получи, сучёнок!
Любитель наркотиков, как кегля, валился на пол, но, слыша клокочущее рычание ротного, поднимался и старался вытянуться по стойке смирно, прекрасно понимая, что капитан в ярости неукротим, и если остаться лежать на полу, то воспримет он это как проявление трусости и изобьёт ногами основательно.
- Пшёл вон, урод. Ещё узнаю, что долбишь косяки, - прибью, - грозился капитан, потирая напряжённый кулак и устало выкликая: - Следующий!
«Досмотр вещей» закончился глубокой ночью. После того как бригада окончательно погрузилась в сон, дембеля, новоиспечённые «дедушки» и особо пострадавшие из «черпаков» сошлись в одной из палаток с единственной целью - выяснить, кто их заложил.
В том, что поработал кто-то из своих, сомнений не было: проверяли в первую очередь тех, кто и в самом деле покуривал, долбил, дул. А потом, тайники - об этом никто из офицеров уж точно не знал.
После долгого обсуждения тех, кто не попал в чёрный список, остановились всё-таки на Веткине.
- Подумайте сами, мужики, - горячился один из дембелей, всегда весёлый и проворный одессит по кличке Привоз, - чарс не курит, молодых жизни не учит, перед офицерьём на цирлах ходит, сам из себя весь такой интеллигентный: извините, простите, пожалуйста. Больше некому - только он!
Собравшиеся выслушали это с одобрительным молчанием и, так как ещё ныли и болели от ударов ротного распухшие рожи, мгновенно, единогласно и безоговорочно постановили: это он, Веткин. Больше действительно некому.
После короткого спора решено было стукача «зачмонить», да так, чтобы помнил об этом всю жизнь, если она, конечно же, внезапно не прервётся.
- Но трогать его мы не будем, - сказал всё тот же Привоз, видимо более других думавший над тем, как наказать предателя. - Тронем дерьмо - завоняет. А до прокуратуры - всего пара шагов. Я домой хочу - к бабам на пляж. Зачем нам дисбат? Вон, Слона с Кикой закрыли только за то, что они набили хавальник обуревшему духу. Пацанам до дембеля совсем чуть-чуть осталось, а их - в клетку. Но Веткина зачмонить надо обязательно, и сделать это должны душары. Чего нам - дембелям, дедушкам, фазанам и черпакам - лезть в это дело. Пусть его молодые прессуют, но без мордобоя и издевательств. Морально, так сказать, чтобы он сам в петлю полез.
На том и порешили, пустив, как обычно, несколько пар жирных и смачных косяков по кругу.
Для того чтобы понять весь ужас положения Веткина, необходимо разобраться в той строгой иерархии, что существовала в солдатских массах, для которых и Афган не был исключением.
На первой, самой низшей ступени те, кто в Афганистане всего полгода, - это «духи», «душары». У них одна привилегия - больше и дольше всех вкалывать, беспрекословно подчиняясь старшим по сроку службы и званию.
Вторые полгода службы – «черпаки», или «черепа». Этим дышится несколько вольготнее. Они надзирают за душарами в ходе работ: уборки территории, парко-хозяйственного дня, работы на технике - и являются одновременно добровольными наставниками молодых. Как правило, исключительно кулаком, а иногда и редким матерным словом учат черепа молодых уму-разуму так, как некогда поучали их.
Черпаки - основной аппарат угнетения и подавления всякой самостоятельности духов. А как иначе? Ещё недавно нынешние черпаки сами стирали «дедушкам» хабэ, подшивали к нему белые воротнички, чистили разбитую обувь, застилали пружинистые койки или же привычно разгребали дерьмо в солдатском туалете, стены которого постоянно черны от мух. А теперь, с появлением из Союза новой поросли, эти обязанности переходят к ней. Волшебная пора для черепов, которые пользуются ей, как правило, безоглядно.
Но и черпаки не всемогущи, потому что следующие полгода армейской службы прочно занимают «фазаны», над которыми гордо парят, ожидая приказа министра обороны об увольнении в запас, «дедушки».
Дедушки не занимаются молодыми, отдавая их на откуп черпакам с фазанами, практически не вступают с душарами в разговоры, но зорко следят за тем, что происходит в подразделении. Безусловно, дедушкам нужны порядок и исполнительность, но им не нужен террор, который может привести к разбирательствам, а следовательно, к ущемлению всех их негласных прав и привилегий, заработанных тяжёлой полуторагодовалой службой на этой раскалённой земле.
У дедушек другие заботы. Это великие и святые заботы, понятные каждому солдату, готовящемуся к заветной демобилизации. Дедушки постоянно думают о дембеле, рыщут по бригаде в поисках парадной формы, создавая её почти из ничего, проявляют немалую изобретательность при оформлении дембельских альбомов и готовят подарки родным, стараясь всеми возможными и невозможными способами увеличить количество чеков и афошек, не гнушаясь отбором денег у младших по сроку службы.
Короче, солдаты занимаются всей той беспокойной работой, которая известна всякому уважающему себя дедушке, желающему гордо, во всеоружии ступить на родную землю. Эти заботы не идут ни в какое сравнение с мелочной суетой самоутверждения черпаков и фазанов. У дедушек одна мысль, одна мечта - утвердить себя там, в той далёкой и прекрасной жизни, откуда они пришли и куда собираются вновь вернуться после приказа министра обороны.
Ну а приказ возводит солдата на самую высшую, самую заветную ступень, которая ведёт прямо к порогу дома. Остаётся лишь руку протянуть, чтобы открыть дверь. После приказа наступает долгожданный дембель.
«Дембеля» - это совершенно одуревшая от счастья часть воинского коллектива. В этот день газеты с приказом в бригаде самым непостижимым образом не доходят до подшивок в ленинских уголках. Приказ торжественно вырезается и приклеивается на последнюю страничку дембельского альбома рядом с портретом министра обороны, подписавшего дедушкам вечную «вольную».
Приказ в альбоме - это законная точка в тяжёлой и опасной армейской службе. Приказ в альбоме - это ключ от дверей к родимому дому. И пищит после отбоя в какой-нибудь из палаток, где дедушки собрались отметить долгожданный момент припасённой водкой, жареной картошкой и отменными косяками, тощий душара, становящийся автоматически черепом, в сладостном ожидании партии молодых из Союза:
Дембель стал на день короче.
Старикам спокойной ночи.
После слова чмошного «отбой»
Пусть приснится дом родной,
Море водки, пива таз,
Ну, и дембельский приказ…
А дедушкам, даже после такого нежного напутствия, не до сна. Бессонница прочно берёт их в тиски. Дембеля долго ворочаются в постелях, тяжело вздыхают и ежеминутно выходят покурить. Сладкие грёзы не дают им сразу уснуть.
И всё оставшееся до отправки время они только и занимаются, что в сотый раз утюжат парадную форму, перебирают нехитрое содержимое дембельского, за пятьдесят пять чеков, чемоданчика-дипломата и гадают, когда же будет отправка.
А душары, ещё такие зелёные, как поля афганцев за проволокой, колючим корсетом стягивающей бригаду со всех сторон, с завистью и тоской смотрят на дембелей. Они мечтают о том времени, когда и сами будут с полным на это правом произносить такие священные и сладкие для каждого солдата слова: приказ, демобилизация, Союз, отправка, первая партия...
Вот из такой жизни и выламывался сейчас Веткин. А вернее, это жизнь выламывала его, не оставляя при этом никаких шансов на счастливый дембель. Минул год службы в Афгане, а недавний приказ возводил его на третью ступень, наделяя при этом всеми негласными солдатскими привилегиями, соответствующими высокому званию «фазана Советской армии и Ограниченного контингента Советских войск в Афганистане».
Однако Веткин, так и не успев вкусить всех прелестей этой жизни, становился «чмом», изгоем, парией, отвергнутым коллективом. Быть чмом неизмеримо страшнее, нежели душарой. У последнего - прямая дорога к почётному и заслуженному дембелю, у первого - тяжёлый, тернистый путь на свою Голгофу. Оказаться чмом означало только одно: ишачить, не разгибаясь, до самого последнего дня службы, снося при этом унижения и издевательства, особенно со стороны всеми угнетаемых духов.
На следующее утро Ковалёв, хмырь и душара, перевернул застеленную постель Веткина, дерзко глядя при этом на её владельца. Веткин поначалу остолбенел от такой наглости, затем рванулся в сторону «обуревшего душары». Но вокруг отпрянувшего и съёжившегося Ковалёва мгновенно выросли хмурые напряжённые дембеля: «Молодого бить?! За что? Он же нечаянно!»
Опешивший Веткин растерянно огляделся. Вокруг с перекошенными от злости лицами стояли те, с кем он год тянул тяжеленную солдатскую лямку. И даже молодые обнаглели до того, что осмелились смотреть на Веткина с презрением и ненавистью. Солдат разом всё понял, и губы у него задрожали.
- Это не я, пацаны! Гадом буду - не я стучал! - зашептал Веткин, нервно облизывая пересохшие губы.
- Не я! Не я стучал! Чтоб мне сдохнуть на этом месте! - сорвался на крик солдат, надеясь, наверное, хоть этим доказать свою невиновность.
Но вперёд уже выходил Привоз, поигрывая нарощенными к дембелю бицепсами и демонстрируя всем собравшимся наколку - оскалившегося тигра - на правом предплечье.
- Пацан у тебя в штанах, - с отвращением глядя на Веткина, заявил он.
- Здесь нет для тебя больше ни пацанов, ни братишек. А что сдохнешь - это точно, - загадочно пообещал и, с силой пнув носком кроссовка подушку, подвёл итог: - Заправляй, чмо!
Веткин обвёл взглядом палатку, понял, что ему не поверят, и представил, что его ожидает впереди. Плечи солдата опустились, и он медленно начал застилать койку. А вокруг плотной стеной стояли те, кого Веткин считал своими товарищами.
Несмотря на то что ротный обещал задержать отправку подчинённых, все дембеля улетели в установленные сроки. Штаб есть штаб, и списки, составленные им, были уже давно утверждены и подписаны.
Как ни старался капитан задержать своих - сделать ничего не смог, так как упорно не называл главной причины. А назови он её, быть может, дембелей ещё быстрее выпихнули из бригады, а ротному выговор бы вкатали за то, что таких придурков воспитал.
Счастливые дембеля улетели, а перед самым отъездом, крепко обнявшись со всеми, кроме Веткина, наказали, кивая на него, одиноко стоящего чуть поодаль: «Падлу чмонить!»
Наказ этот в роте соблюдали свято. Стукачей нигде не любят, особенно в армии, где жизнь каждого у всех на виду и где все знают об этой жизни почитай всё.
Для Веткина наступили воистину чёрные дни. И пусть его никто в роте по-прежнему и пальцем не трогал, но сам солдат думал всё чаще, что лучше бы его один раз избили до полусмерти да и забыли о своей ненависти к нему.
От подъёма и до отбоя не знал Веткин передышки, и все самые чёрные, грязные работы были исключительно его. А по ночам дневальные не забывали методически, через малые промежутки времени, пинать Веткина, настойчиво интересуясь - не снится ли ему, чмошнику, как он на товарищей своих, пацанов из роты, офицерью проклятому стучит. Но страшнее этого была постоянная и общая ненависть коллектива, в котором не находилось солдату не только места, но даже уголочка. Даже ребята его призыва напрочь отвернулись от предателя, не желая выслушивать его оправданий.
Через некоторое время Веткин и в самом деле внешне стал походить на распоследнего чмошника, место которому не в боевой роте, а среди опустившихся шлангов, которые привычно таскали алюминиевые баки с парашей от солдатской столовой к свинарнику.
Солдат вечно был грязен, плохо выбрит, и взгляд его стал быстрым и затравленным. По всему выходило, что дорога Веткину прямиком в «парашники», и только последним усилием воли солдат старался не перейти черту, за которой стал бы не только ротным, но и бригадным чмом. Пути таким изгоям назад в подразделения никогда не было, и Веткин об этом прекрасно знал. Поэтому он хоть как-то старался отстирывать форму и бриться перочинным ножом, так как лезвия с бритвой, чтобы Веткин зачмонел ещё быстрее, у него нарочно отобрали деды.
Когда Веткин заступал дежурным по роте - означало это, что не спать ему сутки, ибо никто из наряда, трёх его подчинённых солдат, и не думал сменять его ночью. Все дневальные, включая молодых, сладко спали. А Веткин одиноко стоял под грибком, возле полевого телефона, и медленно глотал слезы, представляя, что новый день вновь обернётся презрением и отчуждением роты.
И может быть, несчастье, обещанное Веткину Привозом, непременно произошло, если бы не старшина. Прапорщик, давно заметивший нелады с бойцом, несколько раз подкатывал к нему с расспросами. Но тот отмалчивался и лишь просил старшину ставить его в наряд по возможности в офицерский модуль, что опытный прапорщик и делал, исходя из того, что самострелов по бригаде и так хватает.
Сейчас пристроился Веткин под деревьями на лавочке возле модуля. Солдат дремлет, уткнувшись лицом в колени. Густая тьма накрыла бригаду.
В модуле ревут магнитофоны, громко хохочут и разговаривают офицеры. Музыка становится совсем оглушительной - где-то открылась дверь и кто-то, тяжело ступая, пошёл по коридору в сторону выхода. Веткин с трудом поднял голову, всматриваясь в яркий прямоугольник выхода. В нём, покачиваясь, стоял командир второй роты десантно-штурмового батальона капитан Иволгин. Он постоял так мгновение, пока глаза привыкали к темноте, а затем шагнул в сторону солдата. Веткин вскочил, неловко вытягиваясь перед офицером, которого он очень сильно уважал, так как несколько раз был с ним на боевых.
- Сиди, - небрежно махнул рукой капитан, рассмотрев в темноте замершего солдата. - Я и сам присяду.
- Как дела, боец? - спросил ротный, прикуривая. - В горы со мной пойдёшь? Не задолбался ещё рацию таскать?
- Нет, нет, - заторопился Веткин и дрогнувшим голосом, боясь, что будет послан куда подальше, попросил: - Дайте, пожалуйста, закурить, товарищ капитан!
Иволгин добродушно ткнул пачкой сигарет в солдатскую ладонь.
- Ты же не куришь, Веткин?
- Не курю, а сейчас вот закурил, - сказал Веткин, затянулся и тут же закашлялся.
- Гадость это, боец, - засмеялся Иволгин. - Лучше не начинать. Хорошего ничего нет. По себе чувствую. Раньше, в училище, десять километров как лось пробегал - на одном дыхании. А теперь, по горам, - задыхаюсь. Но поделать ничего не могу. С засады вернёшься - трусит всего. Тут не только закуришь. Да-а-а!
Он помолчал немного, а затем спросил:
- Серёгу моего помнишь?
- Какого?
- Рыжего такого. У него на кепке две буквы «эр» были написаны: рыжий разведчик, значит.
- РР? Конечно, знаю, товарищ капитан. Серёга Кляйн. Немец из Алма-Аты.
- Нет теперь немца, - сказал капитан медленно и глубоко-глубоко затянулся. - Сегодня умер он. Поздно ногу в Кабуле отрезали. Ещё один погиб!
В разговоре наступила пауза. Офицер сидел, опустив голову, и Веткину показалось, что плечи у него дрогнули. Солдат задрожал, а затем, чувствуя, что не скажи он сейчас всего Иволгину - действительно пропадёт, тихо и бесцветно прошептал:
- Вот и я хочу умереть...
Ротный покачал головой:
- Баба-паскуда бросила? Да и фиг с ней! На хрен она тебе нужна? Ты здесь, она там. Одни мысли дурацкие, а толку - никакого.
- Нет у меня девушки, товарищ капитан, и не было никогда...
- А что же? - Иволгин взглянул на солдата.
- Чмонят меня. Свои же и чмонят. Всё время. Ротному кто-то про чарс заложил. Он проверил и поймал кого надо. Теперь злой на всех. Гоняет целый день. Контролирует. А все думают, что я заложил, - торопливо говорил Веткин, и крупные, как фасолины, слёзы внезапно покатились из его глаз. - А я никому не говорил. Честное слово, товарищ капитан. А они не верят - чмонят. В палатке уже спать не могу. Так я в камышах ночую или в штабе, когда там друг дневалит. А за что они так? За что? Сегодня на обеде душара суп мой вылил, а все смеялись. Я знаю - его деды научили, мой призыв. Я ведь с ними как брат был. А теперь? А я духов бить не могу. Ведь их деды заставляют...
Иволгин заинтересованно смотрел на солдата и только повторял:
- Успокойся, боец. Слышишь, бача, спокойнее, по разделениям...
Но от этого внезапно человеческого обращения - у Веткина слёзы прямо потоком и речь всё быстрее. Солдат продолжал говорить, глотая солёную влагу:
- Что делать? Дедам в палатку гранату кинуть, как в первом батальоне? Так жалко мне их. А гранаты у меня есть... Или, как Ахмедов, к духам бежать? Да не бежал он, товарищ капитан. Мне пацан с его взвода рассказывал - он от дедов за бригадой прятался. Убежал после проверки, чтобы деды не побили. За минными полями хотел ночь отсидеться. И уснул. А его духи, их разведчики, которые по ночам к бригаде подкрадываются, нашли. Комбриг потом говорил, что он предатель. А он не предатель. Бежать хотел Ахмедов, так его духи поймали, побили и в горы увезли. А все - предатель, предатель...
- Дела! - заметно протрезвел Иволгин.
- Видите, и вы не знали. А я не хочу быть предателем. Хотя, если разобраться, то наши хуже духов, потому что своих мучают страшнее фашистов. Что мне делать? Застрелиться? Гранатой подорваться? Так не виноват я ни в чём. Из роты я уходить тоже не хочу. Это же моя рота! Сколько раз я хотел подорваться! Да маму жалко. Ведь наша семья - она и я. А мама болеет, инвалид она. Инвалид второй группы. Как представлю, что увидит мой гроб, так страшно становится. Умрёт, не выдержит. Только поэтому и держусь...
- Как ты сюда попал, если один у матери? - засомневался в солдате Иволгин. - Таких сюда не присылают.
- Сначала учебка, а потом, перед отправкой, когда всё выяснилось, я комбату сказал, что не останусь в Союзе – всё равно на фронт убегу. Как так? Ребята в Афган, а я в тылу? Кто я после этого? Предатель.
- А мать?
- Так не знает она ничего, товарищ капитан. Я же пишу, что в Монголии. Друг мой там служит. Так раньше, что он мне про Монголию писал, я всё маме переписывал. А потом книжку про Монголию нашёл. Теперь оттуда целыми страницами списываю.
- Писатель, - засмеялся Иволгин и уже серьёзно предложил: - А почему тебе ротному не рассказать? Он бы во всем разобрался.
- Да знаю, товарищ капитан. Знаю! Но если они за меня заступаться начнут, тогда все точно подумают, что я – стукач.
Иволгин помолчал немного, подумал, а затем уверенно сказал:
- Всё будет нормально, боец. Я с этим разберусь. Ты уж продержись пару дней. Лады!
Иволгин хлопнул Веткина по плечу и пошёл в модуль. А тот стоял возле лавки и дрожащими пальцами держал давно потухшую сигарету.
На следующий вечер после обычной поверки в своей роте Иволгин отправился к связистам. Недалеко от грибка с повязкой дежурного по роте томился Рушманис - высокий крепкий прибалт.
Иволгин подходил к палаткам. Услышав шаги, Рушманис завертел головой, а увидев ротного, улыбнулся и подчёркнуто торжественно приложил ладонь к правому краю панамы.
- Здравия желаю, товарищ капитан!
- Здорово, Гитас! - улыбнулся в ответ Иволгин, протягивая для рукопожатия ладонь. - Как дела дома?
Офицеру нравился этот немногословный жилистый сержант, который несколько раз ходил с его подразделением в засады. Иволгин знал, что Гитас женат и в далёкой Прибалтике у него растёт дочка, которую Рушманис пока не видел. В горах всё узнаёшь. Вечерами на привалах почти всегда разговоры сводятся к дому. И даже замкнутый сержант-связист не чурался подобной темы.
- Хорошо, товарищ капитан. Дочь ходить начала. А на мою фотографию показывает и «папа» говорит.
- Счастливый, - порадовался за солдата офицер и тут же перешёл к делу: - За что Веткина чмоните, Гитас?
Сержант насторожился и опустил глаза.
- Так за что? - не отступал Иволгин.
- За дело, - сдался наконец Рушманис.
- А если именно я тебе скажу, что не Веткин стукач, поверишь? Мне - поверишь?
Рушманис на мгновение задумался:
- Я-то поверю. А ребята мне - нет.
- Поверят, Гитас, поверят, - жёстко сказал Иволгин, втаптывая сигарету в песок. - Ты самый авторитетный в роте. Ты да Валерка Пак. Вас особо пацаны уважают. Правильные вы с корейцем ребята, не сволочные. Просто именно ты не веришь мне. Так и скажи!
Рушманис молчал, и капитан, поняв, что пауза может затянуться надолго, резко подвёл черту:
- Не поверишь - парня убьёте. Кровь его на вас будет. И на тебе, сержант, в первую очередь. Как жить после этого станешь? Не он это. Слово даю!
Рушманис, который сам долго носил на лице отметины командирской «проверки вещей», исподлобья посмотрел на Иволгина.
- Кто?
- Между нами?
- Чтобы домой не вернуться! - чиркнул Рушманис большим пальцем по горлу.
- Привоз, - отрезал Иволгин, понимая, что нарушает негласный офицерский кодекс: стукачей, пусть даже последних подонков, бойцам никогда не сдавать.
У Рушманиса округлились глаза и отвалилась челюсть.
- На моих глазах это было. Привоз давно начальнику связи стучал. Вот и пришёл к нему проситься в первую отправку. А тот пообещал, что Привоз поедет, но только после того, как всё расскажет о чарсе.
- А Привоз?
Иволгин хмыкнул и вздохнул.
- Ох, падло, за отправку продался! А мы через него загибаемся!
- Вы Веткина убиваете, анашисты хреновы! - зло подвёл итог капитан. - Что ты, как маленький, стонешь, о себе думаешь. Вы парня в могилу вбиваете. Кто на Веткина погнал? Вспомни!
- Тут и помнить нечего, - быстро сказал Рушманис, - Привоз. Он на Веткина тогда наехал. Точно.
- Какие вы все чамары, - с презрением бросил Иволгин и, не прощаясь, резко развернулся и зашагал прочь, громко матерясь.
Обалдевший Рушманис стоял на месте, ероша светлый ёжик волос и растерянно качая головой.
Прошло несколько дней. Однажды вечером Иволгина кто-то окликнул:
- Товарищ капитан, товарищ капитан!
На ротного налетел улыбающийся Веткин.
- Спасибо вам, товарищ капитан, - задыхаясь, проговорил солдат. - Не я, получается, предатель. Все ребята только и говорят об этом...
- А кто?
- Не знаю, - пожал плечами солдат, - но все говорят, что не я. Спасибо вам!
- Мне-то за что?
- Нет, нет. Спасибо вам! Вы же обещали. Я, честно сказать, только вам и верил. Ну, думаю, не получится, тогда точно подорвусь...
- Смирно! - вдруг негромко, но требовательно и жёстко выдохнул офицер, оскалившись и подаваясь напряжённым телом вперёд.
Веткин осёкся и недоуменно вытянулся перед капитаном.
- Прекращай быть чмом! Слышишь, боец, отставить чмонеть! Отставить! Приказываю!
- Есть отставить чмонеть! - приложил руку к панаме солдат, понимая, что капитан не шутит, а говорит очень и очень серьёзно.
Капитан медленно поднёс ладонь к правому виску и так же чрезвычайно серьёзно добавил:
- Будь всегда человеком, солдат. Человеком, мужчиной, бойцом, а не размазнёй. Приказываю! Приведи себя в порядок. И ещё - готовься к выходу в горы. Я договорился с ротным. Он именно тебя мне передаёт. Сдохнешь на выходе - лично прибью!
- Есть готовиться к засаде, - дрогнувшим от радости голосом ответил солдат, которого капитан практически за шиворот в последний момент вытащил с того света.
А ещё капитан брал его на боевые, на которые ребята из их роты в негласной очереди стояли, куда они отчаянно рвались, да не всем улыбалась удача. И то, что вместо какого-нибудь заслуженного деда с отчаянным и чрезвычайно боевитым Иволгиным пойдёт именно он, Веткин, поднимало солдата в глазах их небольшого коллектива до невиданных высот.
Частые разрывы становились всё прицельнее. Большая часть десантно-штурмовой роты, неся на себе раненых и убитых, старалась уйти за хребет. Но прицельный огонь противника не прекращался...
Евгений Иванович внезапно проснулся. Настойчиво стучало, походя на взрывы из сна, окно на лестнице, ведущей на третий этаж.
Евгений Иванович накинул шёлковый халат и, стараясь не разбудить жену, свернувшуюся калачиком под лёгким пуховым одеялом, вышел из просторной и очень стильной спальни. Он поднялся по массивной дубовой лестнице к окну и закрыл его, посмотрев на сосны, вершины которых раскачивал ветер. Участок вокруг особняка был обширен, и поэтому сплошная стена деревьев создавала иллюзию густого, непроходимого леса.
Евгений Иванович спустился на второй этаж и последовательно заглянул в комнаты детей. Все они - десятилетний Коля, шестилетняя Настенька и четырёхлетний Игорёк - мирно сопели в своих кроватках.
Почему-то всё так же настойчиво ныло сердце.
Хозяин особняка перешёл на первый этаж и устроился в огромной гостиной рядом с камином. Неяркий свет залил часть помещения, кресло и ряд диковинных дорогих бутылок со спиртным на специальном столике.
Евгений Иванович плеснул капельку марочного выдержанного коньяка в пузатый бокал и взглянул на часы. Начало четвёртого утра. Расписание сегодня, как обычно, будет напряжённым. Сначала встреча с его давнишними немецкими партнёрами, затем переговоры с этими жуликами из российского правительства, потом обед с лидером одной из ведущих фракций Госдумы. Тот, как водится, будет клянчить деньги, обставляя все цветистыми, звучными и абсолютно пустыми фразами.
Короче говоря, день, как всегда, будет наполнен небольшими радостями: жена, дети, дом, надёжные партнёры - и обычными российскими мерзостями: проныры из правительства, у которых вместо зрачков долларовые знаки; продажные политики и целые стада всевозможных попрошаек, которых даже три вымуштрованные секретарши не в силах обуздать: известные кинорежиссёры, прославленные художники-баталисты, примелькавшиеся на экранах телевизоров актёры, редакторы крупных газет, непонятные общественные деятели, именитые писатели, откровенные аферисты разных мастей и президенты различных липовых фондов.
По-прежнему ныло сердце.
Миномётный обстрел всё ближе. Часть роты всё-таки ушла за спасительные выступы. Что сталось с Иволгиным - до сих пор неизвестно. Остался прикрывать отход роты. Всех погибших, которые вместе с ним отбивали атаки наседающих душков, потом нашли и собрали. Ротного среди них не было. Короткая формулировка: «Пропал без вести».
Значительную часть собственных средств Евгений Иванович тратил исключительно на поиски капитана Иволгина. Упорно, методично, из года в год. Это была его личная тайна, которой он ни с кем не делился. Результата, к сожалению, до сих пор не было. Так, отрывочные слухи, какие-то непонятные следы, невнятные свидетельства, но до сих пор ничего определённого. То ли жив, то ли - нет.
Но Евгений Иванович свято верил, что рано или поздно он найдёт капитана Николая Александровича Иволгина и непременно вытащит из афганского, пакистанского или прочего плена. Тогда он обязательно встанет перед офицером по стойке «смирно» и серьёзно, основательно, как он всё делает в этой жизни, скажет:
- Ваше приказание, товарищ капитан, выполнено. Младший сержант Веткин ни секунды не чмонел в этой жизни! Разрешите продолжить движение вперёд?