Все поместье было вызывающе роскошно. Дом из белого кирпича с мраморной отделкой в георгианско-колониальном стиле смотрел фасадом в сторону уходящего вдаль леса. Зеленый газон начинался почти у самых ворот, добрую четверть мили бежал к дому между клумб и дорожек, усыпанных кирпичной крошкой, и, наконец, словно бы с разбегу взлетал по стене вьющимися виноградными лозами. Ряд высоких двустворчатых окон прорезал фасад по всей длине; сейчас они были распахнуты навстречу теплому вечернему ветру, и стекла пламенели отблесками золота.
Рядом с домом, на брезенте, натянутом поверх газона, уже давно начались танцы: старички двигали перед собой пятившихся молодых девиц, выписывая бесконечные неуклюжие петли; по краям топтались самодовольные пары, сплетаясь в причудливом модном изгибе тел, — и очень много девушек танцевало в одиночку, каждая на свой лад, а то вдруг давали минутную передышку музыканту, игравшему на банджо или на кастаньетах. К полуночи веселье было в полном разгаре. Уже знаменитый тенор спел итальянскую арию, а прославленное контральто — джазовую песенку, а в перерывах между номерами гости развлекались сами, изощряясь, кто как мог, и к летнему небу летели всплески пустого, беспечного смеха.
Стоявший чуть в стороне ото всех Генрих фон Оберштейн, приняв поданный ему лакеем бокал пенящегося шампанского, снова окинул внимательным взглядом веселящихся гостей. Он знал, что этот вечер устроил один польский промышленник — пару лет назад он побывал в Америке на вилле одного богача, который каждые выходные закатывал на ней такие вечеринки. И теперь, вернувшись в Польшу, этот промышленник тоже стал устраивать у себя в поместье такие же празднества, разве что не так часто. Попасть сюда было почти невозможно — для этого надо быть или известным, или богатым.
Свою непосредственную работу на сегодняшний вечер Генрих уже выполнил, так что позволил себе остаться и немного развлечься.
Иду с ее матерью Генрих заметил уже давно — они все время находились рядом с Иго Сымом, который и привел их на этот вечер. Ханки Ордонувны сегодня не было — по каким-то причинам приехать ей не удалось, — поэтому Иго был вынужден находиться в обществе этих дам. Даже со своего места Генрих видел, что ни Ида, ни Иго от этого удовольствия не испытывают — на лицах обоих явно читалось недовольство и раздражение.
Фон Оберштейн знал, что Иго Сым — коллаборационист и давно работает на Германию. Пару раз он даже видел его в Берлине, но не контактировал с ним. Также он знал, что и польская разведка осведомлена о связях Сыма с Германией. И сейчас, видя, как пани Берг настойчиво пытается свести свою дочь с этим актером, который уже и без того крутит роман с женатой женщиной, Генрих никак не мог понять, зачем она так гонится за славой и деньгами.
Заскучав на своем месте, он подошел чуть ближе к ним, чтобы сквозь шум громкой музыки хоть немного расслышать то, о чем они втроем говорили. В этот же момент Иго и Ида поставили полупустые бокалы на поднос вовремя подскочившего к ним лакея и прошли в толпу танцующих на брезенте. Но не успели они взяться за руки, как какой-то молодой человек подскочил к Иго и шепнул что-то на ухо — наверняка, новость о том, что прибыла Ханка, — и Иго, быстро развернувшись, пошел прочь с брезента, уходя по дорожке куда-то в сторону ворот, где яркими огнями блестели фары стоявших там автомобилей. Ида растерянно осталась стоять одна.
— Добрый вечер, — ловко подхватив девушку, Генрих утянул ее за собой в танец, не оставляя возможности уйти.
— Вы! — воскликнула она.
Ее лицо сначала озарилось каким-то светом, будто бы она была рада, что ее спасли из этого неловкого положения, но спустя мгновение, увидев, кто стал ее спасителем, она помрачнела; в глазах ее зажглись какие-то недобрые огоньки — хотя Генрих решил, что это всего лишь отражение огней дома.
Ида выглядела сегодня замечательно. На ней было надето платье из коричневого в разводах муслина, туго натянувшееся на ее округлых бедрах. У платья была открытая спина, поэтому Генрих позволил себе касаться ее кожи, мягко скользя по ней рукой. Шею ее мягко обхватывала черная бархотка с небольшой изумрудной подвеской по центру. Медного цвета волосы девушки были собраны в прическу, но непослушные кудри все равно выбивались из нее и красиво обрамляли ее лицо.
— Что вам надо от меня? — спросила она, глядя на Генриха.
— Вам неприятно мое общество? — вопросом на вопрос ответил он ей.
— Разве вы не поняли это из нашего последнего разговора?
— Я думал, — он растянул губы в улыбке, — что вы могли переменить свое мнение за прошедшие несколько месяцев.
— Вы не поверите, но я верна данному мною слову, — гордо заявила Ида. — И ничто не может заставить меня изменить мое мнение.
— Ах вот как, — Генрих не удержался от усмешки.
— Я сказала что-то смешное? — девушка нахмурилась. — Вы находите меня смешной?
— Ну что вы…
Генрих поймал себя на мысли, что снова любуется красотой этой девушки. Он хотел, чтобы музыка никогда не кончалась, чтобы всегда держать ее за руку, гладить по мягкой коже, чувствовать ее порывистое дыхание на своей шее, чувствовать приятный запах ее духов. И пусть бы она и дальше так зло и с презрением смотрела на него — лишь бы не отпускать ее…
Но музыка стихла на пару мгновений, и Ида сразу же постаралась отделаться от общества Генриха, развернувшись на каблуках и собравшись уйти в сторону, где осталась ее мать. Но немец так и не выпустил ее руки из своей, лишь ловчее подхватил ее под локоть и уже сам повел ее в сторону ее матери.
— Пустите меня! — прошипела Ида, пытаясь вырваться.
— Кажется, ваша матушка уже успела заметить меня и хочет поговорить, — будто не услышав ее слов, произнес Генрих. — Пойдемте же к ней.
Они подошли к пани Берг, которая, заметив Иду в сопровождении Генриха засияла — ей снова улыбнулась удача. Приятно заулыбавшись, она кивком головы поприветствовала его и сказала:
— Не ожидала встретить вас здесь. Вы здесь частый гость?
Генрих чуть помедлил с ответом. Его сюда никто не приглашал — он пришел сам, благо фамилия его дядюшки была известна многим. И это был первый раз, когда он попал на такой роскошный вечер польского промышленника, да и то по работе.
— Не то чтобы частый, но желанный, — с улыбкой ответил он наконец.
Он знал, что именно такого ответа и ждет пани Берг — уж она-то с дочерью явно сюда попала с трудом. Таким ответом он еще больше сможет расположить их к себе, а особенно мать Иды, которая стремится постоянно находится только в высших слоях общества. А именно это ему и нужно было.
— Что ж, думаю, мы еще не раз увидимся здесь с вами, — произнесла она. Взгляд ее случайно упал на аккуратные часики, покоящиеся на ее запястье. — О Боже! Пойдемте скорее в столовую. Там сейчас подадут ужин. Вы же, — она обратилась к Генриху, — не откажете провести с нами время?
В голове Генриха быстро пронеслась мысль о том, как быстро женщина забыла о Сыме, возле которого они вдвоем крутились добрую часть вечера. Он усмехнулся про себя.
— Как я могу отказать вам? — со вздохом ответил он и пошел следом за пани Берг, ведя Иду под руку. Все это время девушка угрюмо молчала.
Они прошли в огромную роскошную гостевую столовую, где уже подавали ужин. Традиционного большого стола не было, зато в зале стояло с дюжину небольших круглых столов, частично уже занятых теми, кто порядком устал от громкой музыки и танцев.
Втроем они расположились за свободным столиком в углу. Только пани Берг успела скомандовать, чтобы им подали ужин, как тут же извинилась, сказав, что якобы должна отойти к одной своей знакомой, и упорхнула из-за стола, оставив Иду и фон Оберштейна наедине.
— Вам приятно сидеть рядом со мной? — решив прервать затянувшееся молчание, негромко спросил Генрих, когда им принесли на тарелках ужин.
Но девушка промолчала, отведя взгляд в сторону. Поэтому немец, озабоченно разворачивая салфетку и кладя ее себе на колени, осведомился:
— Может, я могу вам что-то предложить?
Все также не глядя в его сторону, она тихо произнесла:
— Я почти ничего не ем.
— Выпейте хотя бы вина.
— Только чтобы доставить вам удовольствие, — в ее голосе явно сквозило неудовольствие. И впервые внимательно взглянув на него, спросила:
— Что вы думаете обо мне?
— Вы очень красивая девушка, Ида, — Генрих не стал медлить с ответом. — У вас есть характер, и мне это нравится.
— И все?
— А что вы еще хотели услышать?
— Господин Генрих, у вас сложилось обо мне представление как о легкомысленной женщине. Но, право, я не такая. Я люблю…
— Детей, кухню, церковь, — подсказал Генрих, не упуская возможности пошутить.
— Нет, я люблю честных и смелых людей, — дерзко ответила она. — А не таких как вы. Я знаю, что вам надо от меня. Но знайте: вы мне противны. Я ненавижу вас…
Ида не успела договорить — вернулась ее мать. Усевшись за стол, она любезно поинтересовалась, не заскучали ли они здесь вдвоем в ее отсутствие. Заверив ее, что все было прекрасно, Генрих улыбнулся, хитро взглянув на замолчавшую девушку.
Ужин стал проходить в своем размеренном темпе, с тихими разговорами за вином. Правда, Ида все время молчала, невесело уставившись в свою тарелку с едой, к которой она почти и не притронулась. Неожиданно она произнесла, когда ее мать разговаривала с Генрихом о чем-то несущественном:
— Вы эсэсовец?
Генрих отрицательно качнул головой.
— Ничего, вы им будете, — твердо пообещала Ида. Подняла глаза, сказала значительно: — Но учтите, робких и неумелых там не терпят.
Ее мать уже хотела запричитать о том, как ужасно поведение ее дочери и сделать ей замечание, а заодно и свести этим самым возможный конфликт с фон Оберштейном на нет. Но Генрих лишь улыбнулся и знаком руки показал ей, что все в порядке.
— Ну к чему такие мрачные мысли за веселым столом! — заметил Генрих. — Да и к тому же, вы забыли, но я вскоре займу место моего дядюшки и тоже стану промышленником.
— И это говорит немец? — невесело усмехнулась девушка.
— Ида! — прикрикнула с противоположного конца стола пани Берг и робко взглянула на дочь.
Ида даже головы не повернула в ее сторону, продолжая недобро смотреть своими красивыми глазами на него. С усилием раздвигая накрашенные ярко-алой помадой губы, спросила:
— О, я могу еще любезничать с мужчиной, не правда ли? — Помедлив, сказала серьезно: — Мы с вами принадлежим к одному поколению. У наших родителей поражение в той войне убило душу. Это у одних. У других — отняло жизнь… — Добавила с усмешкой: — Мне еще повезло: мама говорила, что в те годы рождались младенцы без ногтей и волос — уроды. И у матерей не было молока, детей выкармливали искусственно. Этакие вагнеровские гомункулюсы. И мы имеем право мстить за это. Да, мстить, — жестко повторила она.
— Кому? — поинтересовался Генрих, хотя прекрасно понимал, к чему она клонит.
— Всем.
— Выговорите как член Союза немецких девушек.
— Я никогда не стану такой, как они, — ледяным тоном произнесла Ида и отвернулась от него, тем самым показывая, что разговор закончен.
Пани Берг, вновь с укором взглянув на дочь, негромко произнесла:
— Ты хоть когда-нибудь можешь вести себя прилично в обществе этого замечательного мужчины?
Генрих не сдержал улыбки и спросил:
— Разрешите, пани Берг, поднять этот бокал за здоровье вашей дочери?
Пани Берг ахнула и, расплывшись в улыбке, смахнула с глаз еле заметную слезинку. Ида бросила недовольный взгляд на Генриха и, опуская глаза, прошептала:
— Вы чересчур любезны.
Вместе они просидели еще около часа. Потом женщины засобирались домой. Фон Оберштейн взялся их проводить до ворот и усадить в такси.
Уже когда они были снаружи у сверкающих машин, и пани Берг усаживалась внутрь одной из них, Генрих, который вновь вел молчащую Иду под руку, воспользовался моментом, пока ее мать ничего не видит, и произнес тихо:
— Ида, будьте осторожны в ближайшее время, — и быстро поцеловал ее.
Когда же спустя пару мгновений он отстранился от нее и лукаво взглянул на нее, он заметил, что Ида рассердилась. Она даже хотела было замахнуться и дать ему пощечину, но лишь плотнее сжала губы и, опустив руку, села вслед за матерью в машину.
Проводив уехавшую машину взглядом, Генрих засунул руки в карманы брюк и легкой походкой направился назад к дому. Довольная ухмылка так и не слезала с его лица — Ида целовалась чертовски хорошо, и губы у нее были такие мягкие и чувственные…
Не останавливаясь, Генрих на ходу высунул руку из кармана и расстегнул верхние пуговицы на рубашке. Сегодня была, на удивление, жаркая ночь. Жаркая августовская ночь тридцать девятого года.