Разное отношение
Для Бируте...
Шли домой молча. Бабаиха пригласила на чай Айнару, на что та нехотя согласилась и теперь плелась позади, негромко шаркая сапожками. Морозная свежесть наполняла лёгкие, окутывала еле заметными блёстками одежду. Хотелось так вот идти: не останавливаясь, не разговаривая, ни о чём не думая. Бабаиха вдруг забубнила молитву, изредка крестясь и по несколько раз оглядываясь на плетущуюся женщину. На её лице отображалась радость и какое-то удовлетворение, которым ей невыносимо хотелось поделиться.
— Вот, детушки, сейчас чая попьём во славу Божью, — приказывала, суетясь у старого самовара бабка Бабаиха, когда мы пришли домой. — Помёрзли бедненькие, я же вижу.
Айнара как-то долго и застенчиво топталась у двери, не решаясь пройти, только настойчивые приглашения хозяйки заставили её снять пальто и старушечий пуховый платок. Она, не поднимая глаз, уселась к краю стола, пододвинула к себе чашку с треснутым ушком и принялась неслышно вертеть в ней чайной ложечкой. Только теперь я смог разглядеть, что Айнара ещё довольно молодая, достаточно красивая женщина с очень грустным лицом, таившим в себе какое-то горе, боль, страдания. Большие, чёрные глаза Айнара держала всё время опущенными, не поднимая их даже тогда, когда к ней обращались. Заплетённые в косичку волосы цвета смородины переливались в блеклом свете, исходящего от оконного проёма. Пышные шнурочки бровей изредка вздрагивали, хмурились, иногда замирали, когда женщина внимательно вслушивалась в разговор.
— Я не смогу петь в вашем хоре, — вдруг вырвалось у неё.
Бабаиха от этих слов будто застыла. Она беспомощно взглянула на меня, требуя какого-то опровержения данного решения. Только, признаться, я не знал, что ответить. Ну не хочет человек петь, силком же не погонишь.
Понимая наше недоумение, Айнара решила внести определённую ясность в свои слова:
— Какой из меня певец? С Ниной да с Валькой что-то воспроизвести всё ровно не выйдет. Вы сами сегодня убедились. А попробуй что скажи им, наслушаешься потом, мало не покажется.
Бабка Бабаиха в очередной раз подогрела нам чай, сама же учтиво скользнула за дверь, видимо, предоставляя мне возможность спокойно провести переговоры.
— Я ведь чужая здесь, — продолжила Айнара. — Мы с мужем сюда приехали очень издалека, думали, заживём спокойно, всё у нас хорошо будет. Он в тюрьме сидел. Когда вышел, не знал куда податься. Родных никого не осталось, а дом конфисковали. Пришёл в парк, на скамейку сел, глаза несчастные такие. Сам худой, бледный. Я пирожками там торговала. Подошёл ко мне, попросил пирожок, а у самого тридцать копеек не хватает. Жалко его стало очень, дала ему, пару штук пирожков, деньги брать не стала. Вот так и познакомились.
В Покровском очень нелегко пришлось. Люди к нам с опаской относились: не общались, во двор не пускали, многие вообще не здоровались. Ну а дальше, — как в плохом фильме. Кто-то склад ограбил, естественно, всё на мужа повесили, Яшка-сосед милицию навёл. Моего тут же захомутали, а через месяц узнала, что помер он в изоляторе. Мне в селе совсем житья не стало. Мужики выпьют и давай ломиться, окна выбивали, калитку совсем разломали, забор тоже. Просила починить, так никто и слушать не хочет. С работы уволили, не объяснив причины, а бабы местные совсем загнобили. «Не позволим, тебе, — говорят, — басурманка проклятая, наших мужиков соблазнять. Вали в свой чуркистан, пока кости целы». Думала, с ума сойду. Мне ведь и податься некуда. Однажды вечером иду с поля, гороху малость наворовала на суп, есть совсем нечего дома нету, гляжу, а на дороге Яшка сосед с дружками. Пьяные все, злые, матерятся. Позади жена его с подругой, коров с пастбища гонят. Как ни те, то эти уж точно накроют и жить не дадут. Нырнула незаметно во дворик, а он церковным оказался. Села у крыльца, рыдаю. Там как раз служба закончилась, батюшка вышел, — отец Яков. «Что ж ты, дитятко, плачешь, да ещё так горько?» Слова сами как-то посыпались. Уж так хотелось выговориться, а некому. У меня прямо истерика началась. Ухватила его за руку, рыдаю, слёзы лицо залили, вообще ничего не соображаю, только несколько слов приговариваю: «Батюшка, миленький помогите, сил моих нет так жить!!!» Он так ласково погладил по голове, поднял с земли и нашёл такие нужные слова, от которых вдруг стало спокойно на душе, тепло. Словно ожила от смертельной язвы. Отец Яков окрестил меня с именем Анна, много помогал, то словом добрым, а то денюжку сунет или панихидку какую. Помог на работу устроиться. Часто стала к нему захаживать домой, он и молиться научил, церковную грамоту показал, устав, всё такое. Будто на крыльях летала, счастливая, радостная. Жила ведь, раньше, не подозревая, какие вера чудеса творит. Всё бы хорошо, да вот только селяне принялись всякие гадости говорить обо мне и отце Якове. Насмехались в глаза, в след плевали. А у меня и в мыслях не было ничего подобного. Ведь это общение словно воздуха глоток, будто продолжения жизни, — новой, неведомой, абсолютно противоположной той, что окружала раньше. Я привыкла к такому отношению окружающих, поэтому старалась не обращать внимания. Да только однажды всё для меня словно потухло. Батюшка подошёл на службе и тяжело так выговорил, чтобы больше не приходила к нему. И вообще посоветовал посещать богослужения в Сосновке или ездить на Заречье. Что у него, мол, семья, сан, и разговоры ему такие не нужны. Не помню, как добралась домой. Голова кружится, слёзы сами текут, лицо обжигают, горло сдавил беззвучный крик. Было счастье, духовное общение, вера... И в один миг всё отобрали. Почему люди такие злые, почему они думают, что молодая женщина и священник не могут просто общаться, безо всяких пошлых последствий, постельных сцен? Скажите мне, почему всё так?! Последние слова Айнара просто выкрикнула, протянув вопросительно тонкие, хрупкие руки. Её чёрные глаза блеснули слезами, тонкие алые губы задрожали, хотя женщина сдавила их, боясь показать свою слабость. Во время разговора её косичка практически расплелась, и теперь прядь смолянистых волос упала ей на лицо, как-то рассыпалась, покрыв нежные щёки. Женщина нервно отбросила их назад, опустила голову, прошептав:
— Ну почему всё так?!
Я не знал, что ей ответить. Мне самому казалось, что должен быть здравый рассудок и преданность своим убеждениям. Нельзя было осуждать отца Якова. Его, в принципе, можно понять. Но, сохраняя свой авторитет, который, судя по разговорам селян, у этого батюшки давно отсутствовал, возникала опасность погубить веру человека. Не просто погубить, а вовлечь его в отчаяние, во мрак безысходности и тьмы.
Продолжение следует....