Часть тринадцатая.
"Ибо что такое жизнь ваша? Пар, являющийся
на малое время, а потом исчезающий".
Послание Иакова, 4:14
Огромная кровать из мореного дуба, высотой чуть ли не в половину человеческого роста, занимала почти четверть овальной залы. С обеих сторон кровати стояли полутораметровые напольные подсвечники из литого серебра. На каждом из них горело по пять толстых свечей из лучшего белого воска. Стены и потолок залы - а на самом деле каюты - были инкрустированы драгоценными сортами древесины: амарантом и сандалом, эбеном и палисандром. В огромных прямоугольных окнах из цветного мозаичного стекла, изображавших жития святого Марка*, отражался дрожащий свет свечей. Одна створка окна была широко открыта.
Кроме нескольких стульев другой мебели в каюте не было. Лишь у входа, у самой стены, стояли два больших походных сундука. Прочные дубовые доски, обитые толстой воловьей кожей и окованные железом, тяжелые петли-ручки по бокам.
На мягких атласных подушках, под балдахином из шитой золотом темно-красной парчи с тяжело свисающими кистями, укрытый до горла пурпурной мантией с воротником из меха горностая, лежал столетний старик. Волосы и борода его были белы, как снег. Высокий благородный лоб прикрывала влажная льняная салфетка, орлиный нос заострился, а застывший взгляд ввалившихся глаз, некогда ярко-голубых, а теперь выцветших от времени до почти полной прозрачности, был направлен в потолок.
Несмотря на то, что больной сильно исхудал, можно было догадаться, что в прошлом он был человеком высокого роста и богатырского телосложения. Грудь старика вздымалась под мантией: он дышал неровно, с клокочущими хрипами, время от времени постанывая от боли и впадая в полуобморочное забытье.
Сон его был неглубок. Каждые полчаса он просыпался, приподнимал голову, чутко прислушиваясь к тому, что происходит вокруг и начинал невидяще шарить правой рукой рядом с собой, словно что-то ища. Взгляд его по-прежнему оставался неподвижным, и сразу становилось ясно, что старик совершенно слеп.
Сидевший в углу старый лекарь немедленно подходил, дотрагивался до его худой руки успокаивающим жестом, затем наливал из граненого хрустального фиала в серебряную ложку несколько капель микстуры и подносил к губам больного. Тот, с трудом двигая посиневшими губами, проглатывал лекарство. Затем, приподнявшись на подушках, он отпивал из бокала, поднесенного лекарем, немного теплого вина со специями для укрепления сил. Казалось, больному и в самом деле становилось легче на какое-то время, пока через час или два очередной приступ кашля вновь не доводил его до изнеможения. Ему меняли на лбу повязку, растирали смесью масла и вина грудь и виски, давали новое лекарство, снова укрывали, и он опять ненадолго забывался сном.
Великий дож Венеции Энрико Дандоло ожесточенно боролся со смертью уже несколько суток. Но по тому, как придворные врачи растерянно переглядывались между собой, беспомощно качали головами и бестолково суетились у его постели в последние дни, было понятно, что часы правителя Венецианской Республики и соправителя Латинской Империи сочтены.
Вскоре из врачей с больным остался лишь один - остальных дож приказал гнать прочь - самый старый, тот, который был рядом с дожем все последние пятьдесят лет, сопровождал его во всех дальних посольствах и военных походах. Он, повинуясь лишь ему понятному знаку, склонялся к самым губам умирающего, выслушивал его шепот и передавал распоряжения великого правителя его придворным. Никого больше Дандоло к себе не подпускал. Более того, чтобы избавиться от назойливых визитеров, дож решил покинуть свои роскошные покои в ненавистном ему Влахернском дворце.
"Хочу умереть в Венеции. Ты знаешь что делать", - прошептали губы умирающего, после чего он бессильно откинулся на подушки и надолго потерял сознание. Старый лекарь нахмурился и вышел за дверь. Воля дожа должна быть исполнена. Но до Венеции от Константинополя недели пути!
Созывать совет не было времени - на это ушли бы драгоценные часы. Лекарь обратился к главе личной охраны дожа, и по его решению правителя перевезли на галеру, стоявшую на рейде в бухте Золотого Рога.
Глубокой ночью несколько человек вынесли в гавань тяжелые носилки, а со всех сторон их окружала, ощетинившись арбалетами и алебардами, рота арсеналотти - гвардейцев из роты личной охраны. У причала, освещенная неровным огнем факелов, уже ждала большая лодка с дюжиной гребцов. Два десятка взмахов тяжелыми веслами, и экипаж галеры принял на борт носилки с драгоценным грузом и сопровождавших их лиц. Капитан галеры торжественно отсалютовал дожу обнаженным палашом, а над кораблем немедленно взмыл и затрепетал на ветру над самой высокой мачтой расшитый золотом штандарт с изображением крылатого льва Святого Марка с разящим мечом в лапе.*
Галера - собственность Республики. Военный штаб дожа. Боевой корабль и официальная резиденция правителя в течение долгих месяцев похода, а значит - часть и территория Венеции. Воля дожа будет исполнена. Ничего другого сделать было уже нельзя.
Больной, проснувшись, снова закашлялся, но сумел побороть приступ. Ему помог свежий морской воздух, проникавший в широко распахнутую створку мозаичного окна. Задремавший было лекарь - ему и самому было уже за восемьдесят и он не спал больше трех суток - вздрогнул и вскочил со своего кресла. Он подошел к постели и увидел, что дож полусидел на подушках, отбросив в сторону мантию с горностаевым мехом и жадно глотал ртом прохладный морской воздух.
- Вам надо лечь, мой господин, - встревоженно произнес лекарь, пытаясь вернуть мантию на место, - вам надо беречь силы.
- Перестань, Джузеппе, друг мой, - внезапно окрепшим и властным, но все еще очень слабым голосом произнес старик, отводя его руку. - Ты прекрасно знаешь, что беречь мне нечего да и незачем. Жизнь моя на исходе. Солнце еще не встало, я это чувствую, но из окна уже тянет свежим утренним ветром. Ночь повернула к рассвету, это так?
- Да, мой господин!
- Прошу, не укрывай меня и не затворяй окна. Морской ветер! Он придает мне сил, словно мы с тобой дома, и моя галера снова идет по Большому каналу...* Мне приснился сон, и мне стало легче. Но я знаю, что это лишь короткая отсрочка, что дарит Смерть человеку перед его уходом. Ты мой лекарь, Джузеппе, вот уже пятьдесят лет... Скажи мне, старый друг, сколько у меня осталось времени? Мне надо знать.
- Несколько часов, мой господин, - помедлив, безнадежно произнес старик, стискивая руки и глядя на своего правителя с болью и состраданием.
- А точнее? Я доживу до рассвета? До него часа три-четыре, что скажешь?
- Если бы это было в моих силах, - растерянно начал было лекарь, но Дандоло прервал его слова повелительным жестом.
- Ясно. Не трать напрасно слов. Не доживу. Пусть так. Но пара часов у меня все же есть. Это целая вечность. Я все успею. Пошлите за Томмазо Морозини. Пусть он совершит надо мной последнее помазание...* Дож Светлейшей Республики* не имеет права нарушить обычай... А пока священник не появился, я хочу поговорить с тобой. Исповедуюсь я тебе, а патриарх все равно отпустит мне грехи... Дай мне только прежде глоток доброго вина, а то в горле пересохло. Вот так, - удовлетворенно произнес он, возвращая пустой бокал лекарю, - хорошо. Возьми свой скрипучий стул, что стоит в том углу и поставь его рядом с кроватью. А теперь садись. Хорошо.
Старик откинулся снова на подушки и сложил руки на груди. Неясная улыбка блуждала по его лицу, словно старик что-то вспоминал из своего сна.
- Скажи, Джузеппе, - начал он, - ты помнишь наше с тобой первое посольство в этот проклятый город? Помнишь? Это было тридцать с лишним лет назад. Ты помнишь императора Мануила? О, это был редкий мерзавец. Весь их проклятый род Комнинов - редкие мерзавцы, убийцы и предатели...
- Помню, господин, - кивнул старый лекарь. - Дож Витале Микель отправил вас в посольство, а вы взяли с собой меня, недостойного. Дело было сразу после того, как Мануил бросил в тюрьмы тысячи венецианцев, живших в Константинополе. Какая немыслимая жестокость! Помню плач, стоявший над Венецией, он не прекращался ни днем, ни ночью. Когда вы решили взять меня с собой, - я чуть не умер со страху. Помню, что молился святому Марку каждый день нашего пути и пребывания здесь.
- Да, ты не верил, что Мануил нас отпустит живыми, - слабая улыбка снова показалась на губах больного. - Честно говоря, и я не верил. Но базилевс пощадил нас, лишь сыграв с послом Венеции дурную шутку...
- Очень жестокую шутку, - горько произнес лекарь, понурив голову. - Я помню, как вы стонали и мучились, когда вернулись из Влахернского дворца. Ваши глаза кровоточили, а я неделю менял вам примочки, но и они в итоге оказались бессильны. Все эти годы я не осмеливался побеспокоить вас вопросом, мой господин, но сейчас... Что произошло тогда во дворце?
Старик лежавший на кровати снова печально улыбнулся своим воспоминаниям.
- Ты помнишь, Джузеппе, какой ясный и солнечный день был тогда? Нет? А я запомнил. Запомнил на всю жизнь. В тот день я видел солнечный свет в последний раз. Император, помню, принял меня милостиво и благожелательно выслушал мою просьбу восстановить дружеские отношения между Венецией и Константинополем. Я молил его выпустить из тюрем тысячи венецианских купцов, что все еще томились в узилищах. Я говорил и говорил, стараясь убедить его, что Республика* может стать ему надежным союзником, ведь будущее неясно нам обоим. Выслушав меня, Мануил рассмеялся и сказал: "Грядущее знать никому не под силу. Но вчера мне принесли волшебный кристалл. Говорят, что каждый, кто заглянет в него - сможет увидеть свое грядущее, если он достаточно силен духом и отважен для этого. Достанет ли духу у посланника Венеции, чтобы узнать что его ожидает?"
- Неужели вы согласились? - поразился лекарь, горестно качая головой.
- Да, Джузеппе. Мануил не оставил мне выбора. Мы вышли на балкон и я заглянул в его "волшебный кристалл" - большой кусок полированного стекла, стоявший на бронзовом треножнике, - в надежде, что Мануил смягчится и заключенных выпустят на свободу. Цель нашего посольства будет достигнута, а мы вернемся домой. Но я был глуп и самонадеян. Луч яркого солнца, попавший в линзу, за мгновение выжег мне глаза. Все вокруг погрузилось во тьму. Я кричал от боли и страха, но в ответ лишь слышал дружный смех императора и его придворных.
- Я помню, как вас вывели под руки два смеющихся стражника и оставили одного перед воротами Влахернского дворца, - проговорил лекарь, утирая набежавшую слезу. - Когда я увидел, в каком вы были состоянии, мой господин, сердце мое перевернулось в груди...
Собеседники помолчали. Дандоло снова протянул руку к бокалу, что стоял рядом на подносе и сделал несколько глотков теплого вина. Питье придало ему сил, и он продолжил окрепшим голосом.
- Но самым страшным было то, что Мануил так и не выпустил заключенных, а его наследник продал их в рабство магометанам. Несколько тысяч человек! Продал несколько тысяч христиан на рынке, как скот, туркам, врагам христианской веры! Это был второй удар по моему самолюбию и достоинству посла Республики святого Марка. Наша миссия была провалена с позором. Нам оставалось только убраться восвояси. Я потерял не только зрение, но и свою гордость в тот раз. Ты помнишь, Джузеппе, как в страхе и отчаянии мы покидали Константинополь? Как местная чернь злобно хохотала, глядя на наш отъезд, и забрасывала нас грязью и протухшими овощами? О, я до сих пор помню этот смрад. Как они кричали нам вслед: "Будьте прокляты, латиняне! Проваливайте прочь! Не вздумайте возвращаться, если хотите жить!"
- Помню, мой господин, - подтвердил лекарь. - Это я очень хорошо запомнил... Но мы снова вернулись через год после того как в Латинском квартале случилась та страшная резня.
- Да, прошло десять лет, и Мануил уже умер. Помнишь его сына Алексея, этого несчастного мальчика? И его мать, Марию из Антиохии, что стала при нем регентшей? Нет, этот мальчик уже ничего не решал, его самого задушили тетивой от лука как раз в тот год, когда мы прибыли. Налей еще вина в бокал, в нем пусто. Хорошо. Резня, говоришь? Это была катастрофа! Шестьдесят тысяч человек католиков: венецианцев, пизанцев, генуэзцев. Говорили, что зачинщиком резни был Андроник Комнин, племянник Мануила. Еще один мерзавец из рода подлецов... Он так рвался к власти, что убил попутно и вдову императора, и его сына. Ничего святого за душой. Я ходил к нему трижды. Молил его, стоя на коленях. И он тоже ничего не хотел слушать...
- Как же вы, уже тогда совсем слепой, решились отправиться в это посольство?
- Джузеппе, друг мой, а что мне было терять? Дож посчитал, что риск невелик, когда два посольства, отправленные ранее, вернулись благополучно, хоть и с пустыми руками. Мы надеялись, что Мария пойдет мне навстречу: она одна тогда проявила ко мне если не сострадание, то хотя бы сочувствие. Но мы не успели. К нашему приезду в Константинополь и она, и ее сын уже были мертвы, а еще четыре тысячи венецианцев, гремя цепями, отправились к туркам в рабство. Снова сынов Республики продали, как скот! И тогда я поклялся, что отомщу.
Старик сжал руки в кулаки и потряс ими в воздухе.
- Отомщу, чего бы мне это ни стоило! - больной закашлялся и какое-то время не мог остановиться.
Встревоженный лекарь подал ему микстуру на серебряной ложечке. Тот быстро и нетерпеливо проглотил ее, запил глотком вина и продолжил.
- Через десять лет меня избрали дожем. Это был час моего триумфа! И с того момента, Джузеппе, не было часа, чтобы я не мечтал покарать этот проклятый город. Я думал об этом непрерывно, и когда давал клятву дожа,* и когда бросал драгоценный перстень в морские волны,* и когда стоял торжественную мессу в Сан-Николо*. Это мысль жгла меня изнутри все эти годы, словно эхо той боли, что довелось мне испытать, заглянув в "волшебный кристалл" Мануила.
Дандоло время от времени делал небольшую передышку, переводя дух и снова продолжал, словно боялся, что не успеет сказать главного.
- И поэтому я радовался всей душой и возблагодарил Господа нашего, когда прибыли послы от франков*, поэтому я взял крест* и кинул клич по всей Республике о том, что ни один венецианец не имеет права торговать, пока боевой флот не будет построен, а из собственных средств снарядил пятьдесят боевых галер! И моя собственная галера шла в бой, как на праздник: серебряные трубы трубили, и кимвалы гремели по-праздничному!
- Да, я помню, господин, - склонив голову, проговорил Джузеппе. - Она была великолепна: вся была затянута алым шелком и украшена парчой, а над вами был раскинут алый парчовый балдахин. И все — знатные люди, клирики и миряне, малые и великие — испытывали при отплытии великую радость! Ведь флота такого никогда не видели и о таком не слышали. А затем на корабельные башни поднялись все священники и клирики и пели Veni creator spiritus.* (лат. «Приди, Дух животворящий», католический гимн - прим. автора) И мы все до единого плакали от счастья.
Два старика надолго замолчали, снова переживая события, о которых шла речь. Огонь одной свечи, что находилась ближе всех к раскрытому окну, вздрогнул, заметался под порывом ветра, и свеча с шипением погасла. Дож сложил руки на груди, лицо его было печальным.
- И в походе я делал все, чтобы добиться своего, - сказал он. - Мне не в чем себя упрекнуть, ни в недостатке упорства, ни в старческой слабости, ни в трусости. Ты помнишь, Джузеппе, как под стенами Константинополя, во время битвы, когда наш флот, казалось, ничего не мог поделать, и многие стали медлить со штурмом, я потребовал высадить меня - слепого старика! - на сушу первым, с моим штандартом и знаменем Венеции, чтобы другие венецианцы устыдились бы собственной нерешительности и бросились бы в бой. Так и произошло!
- Это был великий подвиг, мой господин, - благоговейно подтвердил Джузеппе, снимая высохшую повязку со лба больного и меняя ее на влажную. - Благодаря вашей храбрости в тот день венецианцы решились на приступ, и стена была взята.
Дандоло протянул руку, нашел руку лекаря и крепко сжал ее, словно давая знак, что сейчас скажет что-то очень важное. Лекарь приник ближе к умирающему.
- Скажи мне, Джузеппе, - дож впервые за все время повернул восковое незрячее лицо к собеседнику. - после того, как теперь этот проклятый город захвачен и разорен, а кладовые Республики наполнены до краев золотом, серебром, драгоценными камнями и другими богатствами, - никогда казна Венеции не была столь полна; когда земли Венеции многократно увеличились, пополнившись новыми завоеваниями, а торговле на море и на суше более ничего не угрожает; и даже кони имперского ипподрома* моими стараниями украшают теперь фронтон Собора святого Марка*, - я чувствую в душе какое-то беспокойство. Скажи мне, старый друг, - Дандоло приподнялся на подушках, по-прежнему сжимая руку лекаря, - был ли я прав, что убедил франков отказаться от задуманного похода в Иерусалим и захватить Константинополь? Не погрешил ли я против своей совести? Не подвел ли я Республику, запятнав ее честь и достоинство? Нет ли на мне греха перед ней? Про мои грехи перед Господом мне расскажет священник, уверен, он найдет что сказать... А сейчас я хочу услышать голос старого друга. Что же ты молчишь, Джузеппе? Прав ли я был или ошибался? Прав ли я был, или в своей ненависти и жажде мести старый слепец подвел всех вас? - и, отпустив руку собеседника, дож, словно обессилев, откинулся на подушки и замолчал.
Ошеломленный и изумленный таким вопросом, старый лекарь опустился на колени у кровати умирающего, взял его правую руку в свои ладони и почтительно поцеловал.
- Никто из живущих на свете не сделал бы на вашем месте для чести, славы и богатства Венеции больше, чем сделали вы, мой господин, - торжественно произнес Джузеппе, все еще стоя на коленях и медленно подбирая слова. - Вы, синьор, великий дож в каждом вашем помысле, каждом поступке и каждом слове. И мне больше нечего сказать.
В большую залу, где стояла кровать с балдахином, в сопровождении капитана галеры вошли и почтительно замерли в скорбном молчании с обнаженными головами два человека. Лекарь склонился над умирающим и произнес: "Ваши сын и племянник, мой господин!" Старик снова откинулся на подушки и покачал головой. "После. Сперва священника," - сказал он. - "Пошлите за ним, я готов! Пусть мой сын и племянник подождут за дверью."
По зале пошло движение, лекарь передал приказ дожа капитану галеры, стоявшему в ожидании приказаний у стены. Тот кивнул и вышел из каюты. За ним вышли и две прибывших.
- Что вы скажете, синьор Дандоло? - мрачно произнес один из них - высокого роста широкоплечий бородач с черными выпуклыми миндалевидными глазами. - По всему выходит, что мы с вами прибыли вовремя, раз ваш отец посылает за священником.
- Да, мы едва не опоздали, Марко, - ответил ему второй, бледный с дрожащими руками. По его костюму было видно, что одевался он второпях. - Но почему отец отослал нас? Что если я не успею поговорить с ним? Ведь я его сын и законный наследник! Как хорошо, что вы разбудили и привезли меня сюда!
- Думаю, что ваш отец ждет того самого Морозини, - после краткого раздумья произнес бородатый. - Он неделю как прибыл из Ватикана, получив одобрение папы на местный патриарший престол. По слухам, он молод, самолюбив и амбициозен. А еще жаден и корыстолюбив. Первым делом отправился в храмовые сокровищницы, осмотрел их и остался недоволен. Начальник личной охраны шепнул мне, что патриарх рвался к дожу, но тот уже занемог, и Морозини отказали в аудиенции. Это было три дня назад. Говорят, он был в бешенстве. Кстати, вы заметили сундуки? Нет? А я заметил и узнал. Мне ли их не узнать, когда я лично наполнял их в храме Святых Апостолов... Их тоже перевезли ночью из Влахернского дворца. Вот что, - добавил он, обращаясь к сыну умирающего, - побудьте здесь, синьор Дандоло, у входа в каюту. Я скоро вернусь, мне необходимо отдать некоторые распоряжения моим людям.
Он развернулся и, широко шагая, поспешил по коридору в сторону носа галеры.
Едва он скрылся с глаз, как к каюте спешно подошли капитан галеры, молодой священник лет тридцати пяти, наскоро облаченный в патриарший наряд, и два коренастых монаха в грубых рясах с толстыми горящими свечами в руках. Капитан открыл дверь перед патриархом, и Морозини, поджав худые губы, с постным выражением лица молча вошел в каюту к умирающему, пригнув голову, чтобы не задеть патриаршей тиарой за притолоку. Монахи в низко надвинутых на лицо капюшонах встали у двери, бормоча молитвы и в то же время зорко глядя по сторонам. Венецианец, стоявший в небольшом отдалении, поймал на себе несколько угрюмых и настороженных взглядов служителей Церкви, больше напоминавших телохранителей.
Капитан галеры, впустив Морозини в каюту, закрыл дверь, развернулся и направился прочь. Проходя по коридору мимо Дандоло-младшего, он отвесил сыну дожа глубокий поклон.
Время шло. Внезапно дверь каюты распахнулась, и на пороге появился Морозини. Лицо его было бледным, губы плотно сжаты. Он что-то буркнул монахам, стоявшим у входа, и ушел. Проходя мимо сына дожа, Морозини демонстративно отвернулся. Монахи остались стоять у двери. Дверь снова отворилась, и взволнованный голос лекаря позвал:
- Синьор, синьор, ваш отец призывает вас!
Нервно отирая со лба выступивший пот, молодой венецианец поспешил в каюту, путаясь в собственных ногах. Дверь каюты за ним затворилась, оставив небольшую щель.
Монахи многозначительно переглянулись и жадно приникли ушами к неплотно закрытой двери, из-за которой едва доносился глухой голос умирающего и плохо сдерживаемые рыдания молодого Дандоло.
Внезапно в коридоре послышался громкий шум: топот множества ног, обутых в тяжелые сапоги, и бряцанье оружия. Оба монаха немедленно отпрянули от двери и, разглядев приближавшихся людей, отбросили свечи, быстро засучили рукава сутан и выхватили из-за пазухи ножи, приготовившись к обороне. В их сторону немедленно протянулся десяток пик и алебард.
- Сержант, - брезгливо сморщившись, распорядился Санудо, возглавлявший прибывший боевой отряд, больше напоминавший пиратов, чем военных. - Уберите отсюда этот мусор! Выбросьте его за борт!
- Вы не посмеете, - прошипел один из монахов, откинув капюшон. На пришедших глянуло суровое обветренное лицо с горящими черными глазами. - Мы из личной охраны Патриарха Константинопольского! Скоро он снова будет здесь! Кто вы такие?Подите прочь!
- Вы говорите с капитаном Санудо, - ответил ему венецианец. - А я всегда говорю от имени дожа, моего дяди. Сержант, выполнять! - рявкнул он.
Вперед немедленно бросились несколько человек и завязалась ожесточенная схватка. Монахи отбивались, демонстрируя навыки опытных бойцов. Вот один из нападавших вскрикнул, схватившись за грудь, и ничком упал под ноги атакующим, потом другой выронил клинок и обеими руками схватился за рассеченное горло, из которого хлестала кровь, и сполз по стене. Еще трое нападавших отступили, тяжело дыша, так и не нанеся монахам серьезных ран: под монашескими одеяниями оказались прочные кольчуги.
- Арбалетчики! - взмахнув рукой, зарычал Санудо, доведенный до крайней степени бешенства.
Вперед немедленно вышли стрелки. Увидев их, монахи с криком рванули вперед, размахивая острыми клинками, но шестеро арбалетчиков успели прицелиться и выстрелить. Толстые арбалетные стрелы пронзили тела монахов, сбив их с ног и повалив на пол.
- Выбросьте их за борт! - повторил свой приказ Санудо, указывая на поверженных монахов, корчившихся от боли. - И шевелитесь, ради всего святого!
Несколько человек из его отряда подхватили тела раненых и быстро унесли. Издалека было слышно, как с палубы раздались крики и потом два всплеска.
В этот момент дверь в каюту медленно отворилась, и на пороге появился сын дожа. Бледное лицо его было залито слезами. Он шел неверным, спотыкающимся шагом, казалось, не замечая ничего вокруг, держась за стену, словно боясь потерять равновесие и упасть. Дверь в каюту осталась распахнутой. В мерцающем свете свечей на постели угадывалось неподвижное тело. Старый лекарь стоял на коленях, и по вздрагивавшей спине старика было сложно понять: рыдает он или молится.
- Синьор Дандоло, - обратился Санудо к наследнику дожа, все мгновенно угадав по выражению его лица. - Поверьте, я безмерно скорблю вместе с вами. Но у нас нет времени. Моя галера ждет. Лодки с гребцами готовы доставить нас туда немедленно. Во дворце - смута. В отсутствие императора* (Бодуэн Фландрский, первый император Латинской Империи, захвачен в плен болгарами в 1205 году, погиб в плену - прим. автора)все уже передрались за его трон... Мы не можем оставить здесь ни казну, ни архив вашего отца. Завтра же все осядет по чужим карманам. Все это необходимо доставить в Венецию. Я договорился обо всем с капитаном галеры - он даст нужные нам показания. Личная охрана дожа присоединится к нам на моей галере: теперь они будут охранять вас! Вы можете идти? - и, дождавшись короткого слабого кивка, подытожил: - Хорошо! Тогда не мешкайте! Вам помогут и сопроводят. В остальном - положитесь на меня!
Санудо проводил взглядом младшего Дандоло, которого бережно увели под руки два дюжих моряка. Потом он повернулся к открытой двери каюту и, хищно осклабившись, бросил подчиненным лишь одно слово:
- Сундуки!
КНИГА ВЫШЛА ПОД НАЗВАНИЕМ "ЗАБЫТЫЙ ДЕМОН", доступна на Ridero.ru (включая мобильную версию Ridero.store), ОЗОНе, Литресе и сайтах их официальных партнеров.
ВСЕ КНИГИ АВТОРА
https://www.litres.ru/sergey-izugrafov/
https://ridero.ru/author/izugrafov_sergei_aacu/
https://www.ozon.ru/person/135746925/
С мобильных устройств - Ridero Store