Богиня

   Ольга появилась в бригаде ближе к обеду, когда штабная машина вернулась с аэродрома и остановилась у длинного модуля, где размещалась строевая часть.
   Буквально через несколько минут слухи о новенькой, словно камень, брошенный в воду, большими возбуждёнными кругами разошлись по всему «пункту постоянной дислокации», который, казалось, вымер из-за непереносимой жары: «Дуканщица приехала! Молодая! Красивая!»
   Все только тем и занимались, что передавали друг другу такую сногсшибательную новость. А майор Коваленко, доставивший продавщицу в бригаду, ходил от модуля к модулю гоголем и в ответ на постоянные расспросы лишь равнодушно пожимал плечами, чем сразу вызывал к себе жуткую неприязнь, а к «дуканщице» - ещё больший интерес.
   Ольга и в самом деле была хороша: прекрасная фигура, упругая волнующая грудь, миловидное лицо.
   Бригада уже при первом взгляде на женщину ошалела, оцепенела в изумлении, а затем задышала часто, жадно, порывисто, точно собака во время затянувшегося гона. Подобной прелести здесь ещё никогда не было.
   Десяток местных «старожилок» моментально отвергли новенькую, на фоне которой стали ещё заметнее их морщинистые шеи, многоэтажные складки под подбородками и наглые серебристые нити в крашеных волосах.
   Немногочисленная женская колония, сплотившись, ощетинилась и все разговоры о «дуканщице» прерывала грубо, с ходу, насмешливо.
   Бригада, где все у всех постоянно на виду и где в строевой части в отдельном стальном сейфе теснились красные папки личных дел, биографию Ольги выучила наизусть: двадцать пять лет, торговый техникум, замужем не была, детей нет.
   По сравнению с искорёженными, разодранными разводами судьбами местных женщин такая довоенная жизнь казалась необычайно светлой, слегка загадочной и от этого ещё более привлекательной. Как и сама Ольга.
   У солдат при виде молодой женщины выкатывались глаза. Офицеров и прапорщиков томили весьма определённые желания, у наиболее впечатлительных реализовывавшиеся лишь во снах.
   Появление такой женщины в зачуханной афганской глубинке было сродни взрыву ядерной бомбы. В бригаде, иссушенной солнцем и припорошенной пылью, давно смирились с тем, что всё самое лучшее и дорогое необходимо отдать Кабулу. Пусть это будет даже даром бесценным, ниспосланным с небес, - женщиной.
   Все мужики мечтали познакомиться с новенькой, да никак не решались на это. И не только потому, что казалась нежная девушка недоступной. Главной причиной оставалась военная субординация, во всём определяющая местную жизнь.
   Командир бригады, его заместитель, зампотыл и начальник политического отдела «жён» имели. Из шишек «холостяковали» только начштаба и зампотех. Они упорно блюли супружескую верность и женщин даже на ночь к себе не водили.
   По вечерам подполковники запирались в одной из своих комнат и глушили водяру до посинения.
   Выходило, что из верхушки на Ольгу никто не претендовал, и можно было бы смело бросаться в любовную авантюру. Однако бригада достаточно изучила своих начальников. Вперёд по-прежнему никто не спешил. Что было правильно.
   Первым сломался заместитель комбрига.
   Гонцы ещё с утра укатили в город: за водкой, шампанским, зеленью и отборными фруктами. Вечером у зама был сервирован роскошный стол, которому любая хозяйка и в Союзе позавидовала бы.
   Странное стечение обстоятельств свело в интимном полумраке только двоих: Ольгу и зама. Подполковник любил иногда провести вечер «при свечах», или «тет-на-тет», как он сам выражался.
   Что там, за деревянными, а не как у всех - фанерными дверьми, в тёмно-красном полумраке, происходило - неизвестно. Но наутро по бригаде возбуждённым эхом гуляло: «Зам в пролёте! Рвёт и мечет! По дороге к штабу застроил двух подвернувшихся бойцов, выдрал их как сидоровых коз, лычки в пыль втоптал и пинками погнал на губу!»
   А прекрасная Ольга, как обычно, поутру пришла на работу. И день её, как два патрона в обойме, был похож на предыдущий.
   Как всегда после её появления в бригаде, магазинчик был набит до отказа выгоревшими военными робами. Всякий солдат, которому выпала свободная минутка, не говоря уже о командирах, стремился пробиться сквозь плотную толпу внутрь тесного фанерного домика. Покупки оказывались мизерными: пачка «Примы», два серых конверта без марок, цветастый пакетик югославских леденцов или же запылённая бутылочка «Боржоми». В это утро, расплачиваясь, каждый пытался хоть улыбкой поддержать Ольгу и выразить ей своё восхищение.
   Зама в бригаде ненавидели. Был он маленьким, толстым, краснорожим и, вдобавок ко всему, совершенно глупым. Замечательно у него выходило только одно - построить рядами людей на плацу под палящим солнцем, самому устроившись под навесом, и долго материть их. А вот воевать подполковник не любил и не умел.
   Кроме всего прочего, зам был человеком злопамятным. Все понимали, что подобный позор он не простит и обязательно сведёт счёты с «недотрогой». Выждет подходящий момент и унизит, сломает её, а потом, если обстоятельства позволят, вышибет в Союз. За аморалку, естественно. А что такой случай найдёт - в этом никто не сомневался.
   Вот так нескладно начиналась жизнь Ольги на чужбине. Не успела толком обжиться и осмотреться на новом месте, а уже была обречена, и спасти её мог только другой начальник, приблизив, естественно.
   Что же теперь будет, размышляла бригада. Но долго голову ломать не пришлось...
   Вторым дрогнул зампотыл. Старого холёного полковника потянуло на «молодайку», как одряхлевшего беззубого пса - к нежному парному мясу.
   Стол у заместителя командира бригады по тылу был гораздо богаче, результаты - плачевней. Ольга к полковнику вообще не пришла.
   Зампотыл был унижен, словно желторотый юнец, который решил впервые (и поэтому крайне вульгарно) позаигрывать с одноклассницей, но тут же с ходу получил от неё звонкую пощёчину.
   Бригада хохотала. Отдавая честь полковнику, офицеры многозначительно ухмылялись. Солдаты свистели вслед из-за угла. Насмешки проявляли настолько открытые, что даже походная зампотылова «жена», которую он так неудачно попытался «бросить», сочла себя оскорблённой и немедленно отнесла «дуканщицу» к своим самым смертельным врагам.
   Тучи над Ольгой собирались чёрные, тяжёлые, обещая вскоре разразиться грозой.
   Но всё холостое население бригады эгоистично, совершенно по-детски ликовало. «Женщина! Настоящая женщина!» - решили парни и по уши влюбились в продавщицу.
   Солдаты чувства свои переживали втихомолку. И если кто-нибудь, втайне мечтающий лишь о простом разговоре с Ольгой, пытался такие мечты прикрыть пошлой шуточкой, он тут же получал в морду от друга-приятеля, который особенно не скрывался за маской обычного в армейской среде цинизма.
   Молодые офицеры вздыхали откровенно.
   - Богиня! - валился на кровать Витька Юдин, закидывал руки за голову и мечтательно смотрел в покоробившийся фанерный потолок. - Настоящая богиня!
   После подобных многократных восклицаний старший лейтенант надолго замолкал, и острые, почти резкие черты лица постепенно разглаживались.
   Именно с лёгкой Витькиной руки и пошло гулять по бригаде - Богиня. Все решили, что это самое верное, точное слово и лучше не подберёшь.
   Юдин же совершенно забросил гитару и по ночам стал судорожно черкать что-то на клочках бумаги, выкуривая разом чуть ли не пачку сигарет. И все в комнате понимали: пишет Витька стихи. Товарищи, грустя, знали, что Юдину они совершенно не конкуренты. Полюбит его Богиня. Непременно полюбит. Потому что в бригаде был Витька всеобщим любимцем - за смелость, удачливость, красоту, силу, лёгкость характера и постоянное желание помочь ближнему своему.
   Лишь зам надувался, как красный шарик на майские праздники, завидя Юдина, и долго топал на ротного ногами.
   В общем, как предполагали друзья, так и сложилось - полюбили Витька и Богиня друг друга.
   Юдин от счастья такого обалдел: мозги набекрень и улыбка во всю счастливую рожу.
   Мужики сначала позлились на него, затем до заворота кишок позавидовали, потом вновь озлобились на «любимчика Фортуны», да и остыли. Потому что были справедливы и понимали: Богиня досталась Витьке по праву.
   Женщины, ещё недавно баловавшие «Витеньку» борщами, пельменями и прочей невиданной в этих местах жратвой, теперь презрительно фыркали, завидев Юдина с Богиней, зло поджимали вялые отцветшие губы и дружно, словно по команде, отворачивали головы в сторону.
   Юдин на подобное к себе отношение - ноль внимания. Старший лейтенант носил возлюбленной охапки пересохшей травы, трогательно называя их «букетами», писал бесчисленные поэмы и сочинял песни, посвящая их, конечно же, Богине.
   Злые женские языки в своей чёрной ненависти дошли до того, что рассказывали всем о Витьке, таскающем «дуканщицу» на руках по комнате. Впрочем, «эту» они тоже не обходили вниманием, запальчиво утверждая, что разномастные пучки трав она развешивает по комнате твёрдыми хвостами вверх.
   Но бригаде было на подобные грязные сплетни наплевать. Бригада засматривалась на влюблённых.
   Подчинённые старшего лейтенанта гордились командиром и считали Богиню частью своей прославленной роты, свысока поглядывая на остальных пехотинцев, обделённых таким богатством.
   Если требовалось отнести Богине картошки со склада или же буханку только что испечённого, почти ватного хлеба, то делали это не молодые, которые первые полгода привычно были на побегушках, а самые уважаемые и заслуженные «дедушки», установившие меж собой справедливую очередь. Перед кратким походом они самолично тщательно утюжили форму, подшивали наибелейший воротничок и до зеркального блеска начищали разбитые и потрескавшиеся полуботинки.
   Но жизнь почему-то устроена так, что чем лучше одним, тем больше злобятся от этого другие.
   Красномордый зам, не находя себе места от ярости, развил кипучую деятельность, желая изгнать из бригады... Юдина. Поначалу он собирался перевести того в батальон, находившийся у чёрта на куличках. Однако на дыбы встал начальник штаба, утверждая, что идти на повышение Юдину ещё не время.
   Тогда неутомимый «шарик» подыскал Витьке место на отдалённой заставе. Но командир бригады, не так давно подписавший наградной лист на ротного, удивлённо вскинул мохнатые брови: «Виктор Саныч, я... конечно... всё понимаю, но толкового командира загонять в четыре стены, как шпротину в банку?»
   Зам стал бордовым, однако аргументов весомых и, главное, по делу - не нашёл. Но подобные неудачи лишь подхлестнули его. Дело такое он не оставил, а только придумывал месть поизощрённее да время для её осуществления выгадывал.
   Однако внезапно Витька... погиб. Произошло это глупо, странно, совершенно беспричинно: шёл ночью проверять караул и налетел на пулю часового.
   Почерневший солдат только и знал, что тупо твердил в караулке: «Стой, кто идёт?!» - кричу. Он идёт. Молчит. «Стой, кто идёт?» - кричу. Он идёт. Молчит».
   Находившийся в тот момент неподалёку на вышке другой часовой клялся и божился, что так оно и было. В темноте на пост вышел человек. Кто - не рассмотреть. На оклики не отзывался. Шёл не сворачивая. И после предупредительной очереди вверх не только не остановился, а ещё быстрее заспешил вперёд.
   Короче говоря, это были совершенно невнятные бредни. Никто из допрашивающих даже не собирался выслушивать их до конца. Все подозрения цунами обрушились на перепуганных и дрожащих солдат, которых после бесчисленных увесистых ударов по мордасам заключили под стражу, вполне справедливо считая, что один из них за что-то убил Юдина, а другой, будучи в сговоре, выгораживает своего дружка.
   И если бы вполне ясное дело пошло по накатанным рельсам: официальные протоколы в прокуратуре, а затем суд, то быть одному из часовых расстрелянным, а другому - трудиться долгие годы на лесоповале в далёких морозных лагерях.
   Но тут в караулку ворвался взмыленный лейтенант Фоменко. Не став выписывать круги словесами, он сразу повинился перед уставшим, пепельным комбригом в том, что его солдат сегодня днём забыл на полигоне автомат.
   - Пошёл в задницу! - заорал на лейтёху полковник. И норовил достать его челюсть кулаком, который он уже изрядно разбил о зубы незадачливых «заговорщиков».
   Лейтенант увернулся, отпрыгнул в угол. И уже оттуда, выкатив глаза, он принялся безостановочно частить, что автомат ходил забирать с растяпой Егоркиным. И что они, возвращаясь, всё прекрасно слышали. В самом деле, были и оклики, а затем стрельба вверх. И только потом - на поражение. А Фоменко с Егоркиным сначала спрятались в канаве, а потом побежали запирать автомат в оружейку. Ведь он, Фоменко, очень боялся наказания. Но теперь ему ничего не страшно. Нет, он, конечно, боится, очень боится! И пусть его накажут! По заслугам накажут. И правильно сделают, что накажут. Но как только Фоменко услышал о смерти Витька, отставить, старшего лейтенанта Юдина, так он сразу прибежал. А теперь будь что будет! И ему, Фоменке, на это наплевать, потому как слишком странно вёл себя тот человек. Виноват. Старший лейтенант Юдин. И почему? Он, Фоменко, понять никак не может и даже, когда бежал, всё думал и всё равно не мог ни в чём разобраться. Ведь сколько раз он заступал в караул, и каждый раз Юдин инструктировал его дотошно и тщательно. А он, Фоменко, иногда ухмылялся, отвечая. Но товарищ старший лейтенант Юдин скалил зубы и требовал точного повторения пунктов устава, где чёрным по белому указано, как надлежит вести себя начальнику караула, приближающемуся к часовому, несущему караульную службу. А здесь?! Сам?! И это совсем непонятно. И может, он, Фоменко, смолчал бы, но как такое могло получиться - ему, Фоменке, совершенно непонятно. И если правду сказать, товарищ полковник, то страшно. Не знаю почему, товарищ полковник, но очень страшно!
   Фоменко, блестя глазами, орал и старался держать руки по швам, но они сами собой у него то и дело соединялись. Хруст выламываемых пальцев звуком кастаньет наполнял прокуренное помещение, где собрались сейчас все начальники.
   То ли перекошенное лицо Фоменко, то ли истошный крик, а быть может, слёзы, дрожащие в хрипящем голосе. Или причиной всему послужил неподдельный ужас от случившегося, ясно видимый на его лице. А может, всё это слилось воедино, но дало свой результат - присутствующие онемели и затихли. Чёрный липкий ужас стал вползать в души сильных и крепких мужчин. Точно так, как проник он чуть раньше в Фоменко, полностью растоптав его волю.
   Гнетущая тишина поплыла и закачалась по караулке вместе с густыми клубами сигаретного дыма. Потом начальники вроде бы встрепенулись. Закурили ещё, делая вид, что не страшно, и дружно послали Фоменко куда подальше, не объявив даже выговора.
   Чуть позже запыхавшийся доктор рассказал, что старший лейтенант пьян не был и наркотики, судя по всему, тоже не употребил. И вообще (доктор совсем не по-уставному разводил руками) Витька был человеком, безусловно, эмоциональным, но не до подобной же степени? Он, доктор, первым делал когда-то ротному перевязку после ранения. Тогда Юдин вёл себя идеально: боль терпел и даже шутил. По всему выходит, что Витёк сознательно нарывался на пулю.
   Здесь все вздрогнули, потому что доктор сказал то, о чём напряжённо думали все присутствующие, тянущие одну сигарету за другой и швыряющие окурки прямо на земляной пол. О чём думали, да не решались произнести вслух.
   Словно сам на смерть шёл, растерянно повторил доктор. И в души отцов бригады вновь вполз страх, с которым они, наверное, и уснули. Если смогли это сделать, потому что шакалы в округе словно взбеленились, вытягивая раз за разом самые протяжные и тоскливые ноты.
   Провожали гроб всей бригадой. Хотя смерть такая в Афгане считалась позорной и подобных «жмуриков» сплавляли втихую среди всевозможного списанного армейского барахла, Юдину устроили достойные проводы: выставили гроб на час в клубе; комбриг сказал добрые слова; а женщины, отринув прошлое, плакали не вымученными, а настоящими слезами, по-бабьи всхлипывали и подвывали, распухая лицами.
   Все тянулись с утешением к Ольге, но, наткнувшись на спокойную, холодную, почти потаённую, вроде и незаметную улыбку, - отшатывались.
   За всё время после трагедии никто не видел слёз Богини. Мало того - она ещё и чёрное не надевала. Внешне с Ольгой не произошло никаких изменений: ровно в десять открывала магазинчик с намалёванным на стекле полудурошно улыбающимся солдатом, а точно в семь запирала. Постоянные и робкие слова соболезнования неуклюжих в проявлении сочувствия мужчин Богиня выслушивала молча, всем видом показывая, что разговора не будет.
   И только Фоменку, пришедшего рассказать о последних минутах жизни Витька, который очень долго до этого самого момента добирался, вновь спотыкаясь на Егоркине, наказанном личной властью, и ещё на чём-то, она резко прервала. «Зачем? Ведь нет его! И не будет! Зачем мёртвого тревожишь? Не трогай!» - почти прошептала женщина, и в её прозрачно-голубых глазах, как показалось Фоменке, проскользнуло какое-то непонятное торжество.
   Лейтенант похолодел от ужаса, волосы его пришли в движение, и он, заикаясь, начал пятиться к двери. А Богиня, наступая, едва приоткрывала губы (а может, и не приоткрывала их вовсе и Фоменко всё это слышал как-то изнутри), говорила: «Не трогай! Он мёртвый! Он теперь только мой! Навсегда! Понял? Навсегда! Он мёртвый - он мой!»
   Парень не робкого десятка, что не раз было доказано в деле, Фоменко сам не осознавал, как вырвался из той комнаты. И потом, вспоминая этот эпизод (а приходил он на память обычно ночью, на дежурстве, в самые глухие и тягучие часы тьмы), казалось лейтенанту, что Богиня стоит рядом, за спиной, и тянет свои красивые руки с длинными пальцами, на кончиках которых застыли блестящие капельки крови, нашёптывая: «Иди! Иди ко мне! Иди, и ты успокоишься навсегда!»
   Фоменко оборачивался, но никого не видел, украдкой крестился и хватался за сигареты, чувствуя, как затравленно бьётся сердце.
   Боясь, что его засмеют, лейтенант даже при самых больших, отчаянно запойных гулянках не открывался друзьям.
   Ещё больше он опасался возмездия Богини. Инстинктивно лейтенант ощущал, что та наблюдает за ним, следит и в случае раскрытия непонятной Фоменке тайны беспощадно ему отомстит. Как - он не знал. Но был твёрдо уверен, что ожидает его в таком случае какая-то изощрённая и страшная смерть.
   Даже простой встречи с Богиней страшился лейтенант. Если взводному надо было что-то купить, то посылал он в магазинчик солдата.
   Но случайных встреч на небольшой территории, ограниченной колючей проволокой и минными полями, было не избежать. Фоменко вздрагивал, втягивал голову в огромные плечи и, скосив глаза в сторону, ускорял шаг. Он не видел, как рот Богини надрывала едва заметная улыбочка, похожая на оскал.
   Это заметил комбриг, заговоривший с Ольгой о дальнейшей судьбе.
   - Понимаю, - вздохнул тогда полковник, - всё вам напоминает о нём. Держитесь! К сожалению, не вы первая. У нас было подобное. Девушка сама попросила о переводе в другой гарнизон. Вы, наверное, не знали об этом.
   - Мне говорили.
   - Значит, держитесь? Молодцом! Но всё-таки... всё-таки... мы можем посодействовать переводу в Кабул. Согласны? - спросил лишь для проформы полковник, прекрасно понимая, что из этой дыры вырваться мечтает каждый.
   Богиня отрицательно покачала головой.
   - Как? Вы... не поедете?
   - Зачем? - удивилась Ольга.
   - Ну... - смешался комбриг, - переживания... всё... вам напоминает о Викторе...
   - Мне это не мешает быть здесь, - жёстче, чем надо было бы, сказала Богиня, вставая. - Я могу остаться?
   - Да, да, конечно! - окончательно растерялся полковник.
   Пухлые губки исказила зловещая улыбочка победительницы. Искривила... и тут же исчезла. А следом - Богиня, утвердительно хлопнув дверью.
   Полковник заходил по кабинету, разговаривая неожиданно вслух.
   - Показалось. Твою мать, конечно, померещилось. Она что - мёртвая, что ли? Просто на нервной почве такая. Не успела приехать, влюбиться, а тут на тебе... Вот и переносит по-своему. Каждый такое переносит по-своему.
   В бригаде думали так же, глядя на невозмутимо-спокойную Богиню. Только женщины возненавидели её пуще прежнего, утверждая, будто после гибели Витька Ольга даже похорошела.
   Многие мужики втайне соглашались с этим, но, наверное, оттого, что стали посматривать на Богиню скорее не как на вдову, а как на женщину, вновь ставшую свободной.
   При всём уважении к Юдину, его сослуживцы в самом глубоком своём подсознании улавливали подленькую радость от его исчезновения. Почти моментально офицерам становилось стыдно, и они торопились успокоиться тем, что жизнь никогда не останавливается и в ней самый главный удел - любить.
   Думает ли так же Богиня? Вновь краснели от своих тайных мыслей мужики.
   Богиня, оказывается, думала.
   И месяца не прошло, как к ней стал захаживать Костенька Брыкин - молоденький лейтенантик-топограф. Существо нескладное, мечтательное, можно даже сказать меланхолическое.
   Походил Костенька на подростка. Был тих и вежлив. Даже с солдатами он разговаривал как-то испуганно: только на «вы» и не матерясь. Одним этим Костенька вызывал всеобщее к нему презрение, и в первую очередь солдатское.
   Раньше всех приходил Брыкин в свою комнатушку с особым режимом секретности и покидал штаб только к отбою. Многие вполне законно вывели, что Брыкин стукач. Другие, более проницательные, предполагали, что лейтенант что-то пишет в своей комнатёнке, но только не «оперу», а стишки. Если к Юдину за подобное проникались ещё большим уважением, то Брыкину их простить не могли, считая его откровенно блаженным, по которому монастырь плачет.
   За последние месяцы бригада пережила три потрясения - одно другого хлеще: приезд Богини; смерть её жениха; и последнее, самое сильное - любовь Ольги к «юродивому», как прилюдно обозначал на всех офицерских собраниях Костеньку зам.
   Бригада кипела от возмущения. «Дуканщице» могли простить всё, вплоть до отчаянного загула с офицерами, при условии, что у неё перебывают все страждущие. Но такой вот преданной любви Ольге простить не могли, не хотели, да и не собирались.
   Офицеры, видя Богиню, наливались кровью, размышляя, наверное, о том, что место Костеньки подходит больше им, нежели «чахлому».
   «Чахлый» же сразу после работы торопился к Богине, не замечая всеобщих ненавидящих взглядов. Чем они в модуле безвылазно занимались, было загадкой.
   Даже Егоркин, которому Фоменко строго наказал подслушивать во время дежурств по женскому модулю, виновато хлопал глазами: «Разговаривают, товарищ лейтенант. Всё время. Вернее, он слушает, а она говорит. Но тихо так. Ничего не разобрать. А потом вроде как поёт. Ну, как бы песня. Только вроде как и не песня, потому что страшно очень становится».
   У Фоменки вставали волосы дыбом, и он отпускал солдата, наказывая в следующий раз утроить бдительность.
   Зам, уязвлённый до глубины души выбором Ольги, начал потихоньку собираться с силами, чтобы сплавить «дуканщицу» куда подальше, но... события вновь понеслись галопом, и Богиней занялся сам комбриг.
   Лейтенантик застрелился на рассвете. Солдат-посыльный спал и толком рассказать ничего не смог.
   - Спал я, а товарищ лейтенант разбудили так осторожненько и сигарету спрашивают. Я удивился, потому что товарищ лейтенант никогда не курили, а у меня сигареты плохие – «Северные». Но они всё равно взяли и сказали, чтобы я спал.
   Возле посмертной записки Костеньки и в самом деле в пепельнице лежал вдавленный бычок. А на листочке бумаги чётким и твёрдым почерком было написано: «Никто не виноват. Я сам».
   После того как «вольтанутого жмура» отправили в Союз, комбриг незамедлительно вызвал Богиню.
   - Значит, так, - сразу перешёл к делу полковник, - манатки собрать, все эти свои тампоны и мыльно-рыльные. Времени - двадцать четыре часа. Потом откомандируем в третий батальон. Задача ясна? Выполнять!
   Комбриг повернулся к кондиционеру, меняя режим его работы, всем видом показывая, что разговор закончен.
   - Саша! Сашочек! - вдруг прошелестело за широкой покатой спиной, и рука, взявшаяся за рычажок, дрогнула: лишь одна женщина в мире называла полковника именно так.
   Было это давно - лет двадцать пять назад. Уже и лица девушки не помнил полковник. Уже давно вместо него приходил во снах к комбригу какой-то размытый и вместе с тем одухотворённый образ некогда любимой женщины. Но вот голос её, интонации он помнил всегда.
   Именно этот голос впервые позвал его к себе. А полковник, тогда еще лейтенант, смотрел в окно, курил и внутренне весь дрожал, улавливая, как шелестит сначала платьем, а затем простынями его самая любимая женщина в мире. И очень скоро - а полковнику показалось тогда, что прошла вечность, - она позвала:
   - Саша! Сашочек! Иди ко мне!
   Рука сползла с рычажка. Побледневший полковник оглянулся. Полуобнажённая Ольга, прикрывая одной рукой груди, всё явственнее склонялась в его сторону.
   - Саша! Сашочек! - настойчиво шелестела Богиня и тянула к комбригу руку. - Иди ко мне! Ну, иди!
   Голова у полковника закружилась. Мороз пробежал по коже. Затем жар охватил всё тело. Страх и восторг смешались воедино. Комбриг растерянно провёл руками по лицу и... сделал шаг вперёд.
   Что было потом - полковник помнит отрывисто, нечётко, размазанно: нежное и вместе с тем настойчивое женское тело; глянцевая и упругая кожа; скрипящий стул; волосы, нежными волнами падающие на его лицо; звенящий телефон, который раздражал так, что комбриг хотел разбить его кулаком, да сил не осталось; и голос, голос, вспоминаемый многие годы почти каждый день: «Любимый мой! Сашочек, Сашочек, обними! Крепче! Не отдавай меня никому! Не отдавай! Прошу! Не отдашь?»
   Полковник лежал на столе. Раскачивалась и плыла над ним лампа на изогнутой хромированной ножке. Ольги рядом не было. В голове шумело. Во рту пересохло. Думать ни о чём не хотелось. По сравнению с тем, что произошло, всё казалось мелочным, никчёмным, ничтожным.
   «Она вернулась! - улыбался полковник. - Она простила меня! Господи, неужели она простила меня?»
   Жизнь постепенно возвращалась к обнажённому человеку, крестом разбросавшему руки на столе.
   «Дверь!» - спохватился комбриг. Ступая босыми ногами по полу, комбриг подкрался к двери. Она была заперта.
   «Бред, - подумал полковник, опускаясь на стул, - определённо бред. Было или не было?»
   Форма полковника была разбросана по комнате. Комбриг принялся разыскивать следы пребывания Богини. Безуспешно.
   - Бред! - уже более уверенно произнёс вслух полковник, подходя к зеркалу. И... замер, рассматривая фиолетовую полоску на ключице.
   «Сашочек, проснись! На службу пора!» - вспомнилось тут же полковнику.
   Тогда он вскочил, поцеловал девушку, зашлёпал босиком в ванную, где перед зеркалом и обнаружил тёмную бабочку, сложившую крылышки у него на ключице. И он стоял, смотрел на неё, улыбаясь, и пальцами нежно поглаживал тоненькую полосочку.
   - Я тебя никому не отдам! Никогда! - шептал лейтенантик, и казалось ему в тот момент, что он землю перевернёт, но сделает свою девушку самой счастливой в мире.
   А потом внезапно возникла дочь командира полка и вместе с ней престижная командировка, которая выпадает одному из тысячи. И лейтенант мучился, потому что хотел уехать вместе с любимой. Но двух удач сразу не бывает. И офицер отправился за границу с дочкой комполка - своей молодой женой.
   Уже там, в городе с красными островерхими крышами, дошёл до него слух, что девушка умерла то ли при родах, то ли при неудачном позднем аборте.
   Голый полковник стоял перед зеркалом, закрыв глаза и безвольно опустив руки. По лицу седого мужчины бежали слёзы.
   «Не отдавай меня никому! И позови, ночью позови! Я приду, только позови, Сашочек!»
   На следующий вечер полковник зашёл в магазинчик. Расплачиваясь за сигареты, он прошептал: «Жду... сегодня». Вышло это у него как-то жалостливо и просяще. Богиня склонила голову, пряча хищную усмешку.
   Появилась она в полночь, когда за бригадой, в зарослях камыша у реки, особенно мерзко выли шакалы.
   Полковник выкурил больше пачки сигарет и основательно накачался водкой, когда в его домик вошла она.
   Ночь для комбрига превратилась в сладостное парение: он возносился к звёздам и стремительно падал вниз - в ласкающий холод морских пучин, его обдавали горячие сладкие потоки воздуха, жёлтые морские побережья принимали его в свои объятия и нежные мягкие волны ласкали ноги.
   Проснувшись, полковник с болью осознал, что рядом вновь пустота.
   Днём он позвонил в магазинчик и до вечера не мог думать ни о чём, кроме желанной встречи.
   Ольга появилась ровно в полночь. И приходила так постоянно.
   Комбригу было особенно хорошо в те часы, когда огромная белая луна заполняла собой всё небо, обливая округу мертвенно-белым погребальным светом.
   Всё, кроме встреч, теперь казалось полковнику ничтожным. Даже огромные потери. Люди начали гибнуть на боевых пачками. Уходили самые умные, сильные, отважные. Но комбригу было на это наплевать. Он жил в какой-то горячке, стремясь ещё и ещё услышать: «Сашочек, любимый мой! Иди ко мне! Иди!»
   Бригада с затаённым ужасом следила за командиром. Полковник похудел, осунулся, говорил мало, выслушивал невнимательно и мыслями был где-то далеко. И все понимали где.
   Магазинчик опустел. За покупками теперь гоняли исключительно молодых. Встретиться с Богиней, особенно перед боевыми, считалось дурным знаком. У Фоменки при виде Ольги подгибались колени.
   Оказавшись у «дуканщицы» за спиной, он вроде бы небрежно поправлял кепку, затем прикладывал правую руку к животу и напоследок ухватывал себя всё той же рукой сначала за правый погон, а затем за левый. Делал он это быстро и незаметно. Только Богиня, вздрогнув, оборачивалась, смотрела пристально на согбённого лейтенанта, и верхняя губка её поднималась, обнажая крепкие, хищные зубки. Фоменко ощущал этот взгляд, скукоживался, а ноги всё быстрее уносили его от места нечаянной встречи.
   Непонятный и ничем не объяснимый страх постоянно преследовал лейтенанта. По ночам ему стала сниться Богиня с фиолетовыми, скользкими волосами. Фоменко просыпался на влажной простыне, слышал посапывание и храп товарищей, мерный гул кондиционера, но окончательно успокоиться не мог. Ему казалось, что в темноте есть кто-то ещё, кто вот-вот сомкнёт пальцы на его глотке.
   Фоменке хотелось в такие ужасные минуты спрятаться под одеяло и крепко-крепко зажмурить глаза, как делал он когда-то в детстве. Но сейчас он с сожалением и страхом понимал, что подобное не спасёт и не поможет.
   Лейтенант прижимал руки к груди и начинал горячо, бессвязно, жарко молиться. Собственно никаких молитв он и не знал. Фоменко просто обращался к Богу, о котором раньше никогда не думал, и просил взять под свою защиту. Лейтенант долго и старательно выговаривал свои просьбы, чувствуя, как постепенно остывает, высыхая, тело.
   Богиня в это время становилась совершенно бешеной. Всхрапывая и подвывая, как голодная одинокая волчица, она всё сильнее впивалась в полковника, колотя его оттянувшимися грудями по лицу, чем доставляла комбригу особенное наслаждение.
   - Фоменко! - остановил внезапно лейтенанта на улице комбриг. - Как мы тебя наказали за автомат?
   - Никак, товарищ полковник, - ответил лейтенант, вытягиваясь.
   - Значит, на «Чёрную горку», командиром заставы, - тут же решил комбриг. - Марш в строевую... Оформляй документы. Взвод ротному сдашь.
   - Погубит она вас, - сказал побелевший Фоменко, который только что стал смертником.
   «Чёрная горка» в зоне ответственности бригады была самым страшным местом, люди гибли там едва ли не каждый день, оттуда только вчера привезли убитого начальника заставы, четвёртого за этот год.
   - Что? - заревел полковник и с размаху саданул подчинённому кулаком в живот.
   Лейтенант охнул, переломился и почти прямоугольником отправился в строевую часть.
   А полковник и сам не мог понять, почему именно Фоменку он отослал на заставу. Какое-то чувство подсказывало, что здесь не обошлось без Богини.
   Самым-самым донышком нутра комбриг ощущал, что вместе с Ольгой он стремительно летит в пропасть с мерзким, осклизлым, вонючим дном, что у него всё пошло наперекосяк: он перестал руководить и смерти многих подчинённых на его совести. А за это пора уже и расплачиваться. И за девушку, которую он предал много лет назад, тоже надо платить. И за других людей, которых он подсекал, поднимаясь по их костям вверх, тоже. Но полковник понимал цену расплаты, и ему становилось страшно.
   В ночь после отъезда Фоменки Богиня была особенно прекрасна. И всё последующее время тоже. Вплоть до смерти лейтенанта.
   Когда Фоменко с простреленной головой покатился по откосу вниз, Богиня выдохнула и бессильно упала рядом с полковником. В ту ночь комбриг не получил ожидаемого и остался разочарованным.
   «Ничего, - подумал, засыпая, пьяный полковник, - будет ночь и будет песня».
   Но на следующий день в бригаду внезапно нагрянула комиссия из Кабула, которая отстранила полковника от руководства и принялась за детальное изучение последних операций, стараясь выяснить степень виновности комбрига в гибели солдат и офицеров.
   Даже с ходу, не вдаваясь в детали, было видно, что причиной всему был полковник. Особенно помогли следствию документы, аккуратно собранные «шариком».
   После того как комбрига под охраной отправили в Кабул, зам устроил огромнейшее застолье. Во главу стола «шарик» посадил главного - генерала, и постоянно произносил в его адрес хвалебные тосты.
   Когда в очередной раз зам упруго вскочил со стаканом в руке, генерал пьяно усмехнулся: «Не мельтеши. Скажи лучше, что за бабец в дукане? Хороший такой бабец. Чья?»
   - Ничья.
   - Приведи! - приказал генерал.
   Зам бросился к Богине, холодея от мысли, что та откажет.
   Подполковник турнул Егоркина из модуля и долго скрёбся к продавщице, умоляя хотя бы выслушать его.
   Богиня, закутавшись в халат, немного потомила подполковника, заставляя несколько раз пересказывать историю приглашения, а затем, ущипнув его за подбородок остренькими коготками, сказала: «Пусть сам приходит!»
   Бледный зам прошептал, заикаясь, эти слова в генеральское ухо, не дыша и ожидая скандала. Но генерал лишь засмеялся: «С норовом бабец, с но-ро-вом!» И начал неловко выползать из-за стола, придерживая огромный живот.
   - Проводи! - приказал он заму, опираясь на его плечо.
   Возле дверей он шуганул подполковника точно так, как зам незадолго перед этим прогнал дневального, и уверенно постучался. Дверь распахнулась. А зам всю ночь провёл в коридоре, надеясь хоть чем-то ещё услужить генералу.
   Утром комиссия улетела в Кабул и вместе с ней Богиня.
   Через пару месяцев во время Панджшерской операции целый батальон десантуры крайне неудачно и с огромными потерями высадился на горные хребты. Оставшиеся в живых были искрошены духами, как капуста на солдатские щи.
   Эту армейскую операцию планировал толстопузый генерал.