Мальчик на крыше

Андрей Гальцев
В детстве я жил в старой Москве, которой больше нет. У старого дома, двора, города есть подобие души - наполненность настроением.   
   
Когда я переехал в новый район, где панельные дома, я от горькой тоски не знал куда деваться. Проезжал пол-Москвы, чтобы попасть в родные дворы, как возвращаются к друзьям. Трогал стены и тополя. Здесь была сказка, или живая реальность - в отличие от реальности пустого факта, пустой формы, формальности, которая окружала меня в новом районе.

Моим избранным местом был чердак в одном старом доме. Сначала я открыл для себя обаяние крыши. В чем это обаяние? Там никто не ходит. А если наступить – кровельное железо гремит. Это место, где не ходят – важная особенность: идущий по крыше подобен космонавту, шагающему по другой планете. Крыша овеяна небом. Если посмотреть на крышу во время снегопада, то появляется поэтическое волнение, потому что снежинки это мгновения, а крыша – это вечность, это покой и память, на которую падают крошки жизни. Ещё двускатная крыша похожа на раскрытую перевёрнутую книжку и на днище ладьи.
   
Чтобы выйти на крышу одного из моих любимых особняков, я поднялся по деревянной лестнице на второй этаж, последний, затем по железной висячей лесенке влез в чердачную прорубь, высунул туда голову и увидел другой мир. Свет падал косо и сиял пылью. Вертикально, горизонтально и под углом располагались балки – золотые брёвна, увязывая пространство в нечто такое, что захотелось назвать «ковчегом». Здесь не было тишины: воркование голубей слышалось отовсюду. И эта нежная вибрация убаюкивала слух и была доброй тишиной, тогда как абсолютная, стерильная тишина добра не сулит.

За полтора столетия здесь накопилось столько голубиных перьев и пуха, что я наступил во что-то мягкое. Сияло окно чердачного домика, выходящего на жестяной склон. Я выбрался на вольный покой крыши, но вскоре меня потянуло вернуться в помещение чердака, потому что там хорошо мечтать. Из чердачного окошка я, невидимый никому, видел всех, и окно своей комнаты, и прохожих, идущих через наш двор, и вредную бабу Тоню, которая сквернословит и ненавидит собак… странно, отсюда мне легче было простить её.
    
Заморосил дождь, тут же создав диковинный запах пара от прогретой жести. Я мечтал, а время шелестело, шуршало, тихо падая на крышу, где грациозно шёл знакомый мне - но здесь не отзывающийся - кот. Возле меня на балке два голубя проводили свидание, при этом один, должно быть, самец вертелся вокруг себя и горловым стоном объяснялся в любви. Она молчала и была настороженна, потому что рядом был я – посторонний.
   
Мечтал я там о многом и волшебном. О башне, из которой огромными птицами вылетают слова. О синем море и лодке с парусом. Порой эта лодка превращалась в корабль с тремя мачтами и тремя сотнями матросов, но потом я уставал от большого коллектива и вновь сидел один в маленькой лодке. Парус - одежда ветра - наполнялся беспокойством воздуха и гнал мою лодку вдаль.
 
Мне сладко было слышать серебристый плеск разрезаемой воды. Я видел всё настолько отчётливо, что мог созерцать в морском зеркале отражение звёзд. Потом спохватывался, словно я предал прекрасный, ароматный, пыльный чердак, и принимался мечтать о настоящем: о воздухе и свете, о сухом, лёгком мире, где летают голуби и плывут облака.   
   
На чердаке царило другое время. Гармония замедляет ход времени, и там оно порой замирало. Я слышал стук своего сердца и переживал свою жизнь как чудо, грустное чудо. И путешествие планеты, её вращательный полёт осознавал в тишине ясно. Здесь я догадался, что мир держится на честном слове, точнее – на волевом усилии. Мы все летим. Куда, для чего? Мир молчит. Время шуршит, голуби мурлыкают, и я, комок жизни, смотрю на всех из наблюдательной точки и благословляю.