Сама война уже далеко, но её отголоски всё ещё аукаются в мирной жизни рассказами, воспоминаниями, впечатлениями старших, а от них отраженным эхом проникают в юные умы и души и откладываются там, запоминаются детскими картинками и впечатлениями, приучая понимать, помнить, любить и жалеть.
По самому раннему детству помню бабушку Катерину по маме уже очень старенькой. Она жила вместе с бездетной тётушкой Манефой. Гуляя, я частенько к ним заглядывал. Баба Катя всегда говорила, что я похож на Колюшку, единственного её сына, ушедшего на войну сразу с краткосрочных лейтенантских курсов и после одного письма с дороги пропавшего без вести. «Срок жизни» младшего лейтенанта на передовой в начале войны в среднем не превышал недели.
Ну похож, думал я, так зачем каждый раз плакать-то. Потом стал понимать дядя Николай - мамин брат, был гордостью и надеждой семьи. Перед самой войной единственный из всей деревни закончил в городе 10-летку и готовился «поступать на учителя». И видя похожего мальца, баба Катя плакала по своему сыну Колюшке, который по её словам утонул на переправе – «ведь не умел плавать-то».
– Ох, мама, опят придумываешь, –привычно одергивает Манефа, ставя на стол самовар. – Это тятя рассказывал про переправу еще в ту войну с германцем.
– Да,- переключается с причитаний на разговор баба Катя,- Федор-то пришёл с войны Кавалером.
Я представлял деда Федора эдаким кавалером-ухажёром с гармошкой и начищенных сапогах и только позже мне стало ясно, что это означало наличие у него Георгиевских крестов, сгоревших потом при пожаре. Да тогда эти царские ещё награды особо и не показывали.
– Вот, Манеф, видно, так и останешься вековухой, последний твой ровесник умер,- печалится бабушка.
– Да какой, мама, он жених, безногий он после фронта, да и я хороша невеста -«на торфу» всё себе застудила.
В войну тётушка Манефа была мобилизована на торфоразработки. Почему и кто загонял тетушку по пояс в холодную воду и, главное, почему она сама шла, мне, несмышлёнышу, казалось странным.
Но самовар на столе, а я хоть и мал, но уже сообразил, что на чай надо садиться рядом с бабой Катериной, потому что она к чаю даст целую горсть подушечек, не как тётушка Манефа - одну-две.
– Вот пирожка, Колюшка, скушай,- потчует бабушка.
Я в ожидании угощения, не протестую - Колюшка так Колюшка.
– Ба, а с чем пироги?
– С рыбой,- дразнит мой аппетит бабушка. Надкусываю раз, второй…
– А где рыба-то?
– Дак, видать, убежала,- смеётся бабушка.
Я тоже смеюсь, продолжая с аппетитом уминать бабушкино угощение.
Для меня было удивительно то, что и меня привечала, и горевала по сыну бабушка одновременно. Это непроходящее горе по пропавшему без вести Николаю стало постояным спутником её жизни. Все слёзы по нему она давно выплакала и теперь горевала с сухими глазами. Причитая по сыну, она могла моментально, когда появлялась в этом необходимость, без паузы перейти на обычную речь. Несомненно, переживаемое горе отнимало у неё энергию, лишало радостей, но, в то же время, заставляло собрать все силы, чтобы жить и поднимать внуков.
Сколько после войны осталось горевать людей, показал Бессмертный полк. Там каждый несёт портрет только своего родственника, а вместе получается могучий, нескончаемый поток. Редко какая семья в ту войну не понесла утраты и до сих пор эта боль в народе не изжита. Бабушка Катя так и унесла эту боль с собой, оставив нам память.
Мы в детстве спрашивали отца о войне.
– Пап, а почему у тебя один только орден и всё,– приставал я с расспросами.
– А потому что прикручен, а то б и его не было,- отшучивался отец, намекая, что старшие мои сестры-соплюшки ещё до моего рождения цепляли отцовские медали себе на одежонку вместо брошек и значков, форсили по деревне и, естественно, всё растеряли.
Потом уже в 70-ые годы, когда ветераны стали встречаться, через военкомат отец всё утерянное восстановил и получилась приличная для простого пехотинца наградная планка. Хоть в первые три года войны, а отца из-за тяжёлого ранения на третьем году из армии комиссовали, бойцов и не так щедро осыпали наградами.
– Пап, а скольких ты фашистов убил, сколько танков «подзорвал»? – снова пытал я отца, разглядывая регалии, – и за что тебе орден дали?
Отец отвечал, помню, всегда какими-то общими фразами, что воевал, стрелял – за это и дали…
Много позже приезжал я на каникулы и помогал отцу рубить сруб нового коровника.
– А не поднять нам, Жорка, это бревно-то, – сокрушался отец.
Я, бравируя словечками (студент всё-таки с Питера), доказывал с примерами, что в экстраординарной ситуации со страха там, или в состоянии аффекта человек может поднять тяжесть свыше своих возможностей, совершить то, на что в обычное время не способен.
– Способен, говоришь, совершить? – Задумчиво переспросил отец, присаживаясь на бревно, – вот и я орден-то, помнишь, всё спрашивал, в этом, как ты там его, эффекте?... короче, получается со страху заработал!- выдохнул отец… Я застываю и слушаю, не перебивая, чтобы не спугнуть неосторожным словом или резким движением драгоценную частичку памяти сердца ветерана. Сколько таких историй мы по детской неусидчивости не дослушали от отца, когда от неуместных наших реплик и возни рвалась, настроенная в лад с памятью струна воспоминаний отца и он замолкал на полуслове. И сколько же ещё невысказанного о войне носят в себе до поры, до времени ветераны, пока какой-то эпизод не переполнит их память воспоминаниями и не вызреют эмоции и мысли о нём. И тогда поведает ветеран об этом, как выдохнет…
– Напали на нас немцы ночью - проспали часовые. Очнулся – кто-то по ногам пробежал. Слышу возня, стоны, хрипы и звуки булькающие, как-будто бычку годовалому горло перерезали. А откуда в траншее бычок? Понял сразу, это нас сонных, живых режут молча. Дернулся бежать, туда, сюда, темень, кругом стоны, паника. Наткнулся в темноте – двое, ногами сучат и вытягиваются уже в предсмертных судорогах. Всё, сейчас и меня, думаю, не пропустят... Нашарил, схватил что-то тяжёлое, машу, тычу в темноту как тележной осью, мычу спросонья: «Не подходи – пришибу». Ну как, когда деревня на деревню дрались,-передохнул и отец.
– Слава Богу, оказалось, – продолжил он после паузы, – что ДП (пулемёт Дегтярева) схватил за дуло, снаряженный с диском и с сошками, перехватился, затвор передёрнул и короткой очередью прямо с рук в небо – суйся теперь.
– А тут и командир подбегает, орёт: «Стреляй, стреляй!» От его крика я окончательно пришел в себя, сошки на бруствер, приклад в плечо и весь диск в их сторону разрядил. Диска и на минуту не хватило. Но за это время другие бойцы запостреливали…
– По темноте немцы отошли. Их разведчики, наверное, за языком приходили, но так никого и не взяли, все наши убитые остались на месте… И все убиты с одного удара ножом. Выученные фрицы приходили, здоровенные. След сапога со шляпками гвоздей в глине отпечатался - 45 размера. Уж как они меня пропустили - не знаю?...
– И как так я тогда махался дегтярёвым, а потом с рук стрелял, ума не приложу: тяжёлый ведь зверюга и отдача страшная, – удивлялся отец. – Командир потом говорил, – не начни работать пулемёт – неизвестно, чем бы всё закончилось и перед строем объявил о представлении меня к ордену за отражение нападения диверсантов. А часовых перед строем арестовали и под трибунал. Молодые совсем... Хорошо, если штрафбат…
– Эх, война, война, война. Что же ты наделала-а? – затянул было отец, но голос его дрогнул, осёкся...
– А-а-а,– срывается он с места, маскируя окриком предательский всхлип,– чего расселись, давай берём бревно что ли. Сходу его и на место... И р-а-а-з, как тут и было...
– Сколько девок, сколько баб сиротами сделала, – допел куплет речетативом, воткнул топор в торец бревна, – вот так и бывает, один со страху помер, другой ожил...
Понимаю теперь, почему раньше нам маленьким отец не любил рассказывать о войне — не хотел он нас ещё не окрепших нагружать тяжёлыми, страшными воспоминаниями, да тогда бы и мы в его рассказах многого просто не поняли. Не принято было, например, в ту пору ура-патриотических фильмов говорить, а тем более признаваться в страхе на войне. А страх на войне был и порождал как трусость, так и храбрость.
Кутьин Ю.А 2016-2018