Откровение
Для Бируте...
Несмотря ни на что, спал я в эту ночь просто замечательно. Ранним утром меня опять разбудила суетливая возня бабки Бабаихи. Судя по запаху, старушка что-то пекла. Запах кислого теста, приятного дыма и бряканье противней разгоняли сон лучше любой холодной воды. Накинув на себя подрясник, я вышел в кухню и немало удивился. Моя хозяйка пекла просфоры. Что-что, а это я совершенно выпустил из виду. Поздоровавшись, я приблизился к столу. Помню, что в соборе несколько раз я заходил на просфорню и видел, как послушники выпекают святой хлеб, но то, что делала баба Ольга, казалось совершенно ни на что не похожим. Я взял одну из просфор, и она тут же распалась у меня в руках на две части.
— Что это такое? — с укором в голосе спросил у бабы Ольги, кладя на стол бледные куски потрескавшегося, достаточно тяжёлого по весу вещества, выдаваемого за просфору.
— А больше некому! — с раздражением гаркнула бабка Бабаиха. — Вам же служить нужно сегодня? Вот… Принимайте какие есть. Не нравится, будете сами печь или найдите просфорницу!
— Но ведь они же не годятся совершенно! — меня просто колотило от возмущения. — Вы не дали им как следует подойти, от этого просфоры тяжёлые как камни. И вообще, есть специальный рецепт. Этот хлеб будет пресуществляться в Тело Христово.
Спорить с Бабаихой не имело смысла. Она очень обиделась, объявила, что больше к просфорам и пальцем не притронется. И вообще не станет ни во что вникать. День начался потрясающе. Через полчаса я шагал по скрипучей от снега улице с испорченным настроением и пакетом негодных просфор. Я понимал, что отменить службу равносильно скандалу с последствиями. Люди ждали этой литургии, хотели поговеть, и непредвиденное обстоятельство ничто не оправдает. Успокоиться удалось только тогда, когда зашёл в храм и увидел там нескольких старушек, ютившихся возле свечного ящика, за которым хозяйничал Григорий Васильевич, одаривая всех приветливыми словами. Со мной поздоровались и задали несколько обычных вопросов, разглядывая как картину. В самом храме царил неимоверный холод. Он почти не ощущался сразу после улицы, зато потом, когда я облачился в одеяние далеко не моего размера, мороз стал сковывать руки, охватывать ноги и пробирать сквозь одежду. Разложив евхаристический набор на жертвеннике, решил проверить наличие певчих, так как время подходило давать возглас. И какое же было удивление, когда перед моим взором предстала картина постепенно наполняющегося храма. Хотя это были исключительно старушки, радость наполнила мою душу, и от этого даже лютый холод становился нипочём. На клиросе робко ютились четыре женщины. Одна из них, тётя Нина, сверкая металлическими зубами, разложила книги и попросила меня помочь найти нужные тропари для чтения.
— Батюшка, батюшка! — подбежав ко мне, зашептала бабка Бабаиха. — Радость-то какая! Вы гляньте, сколько народу в церкви! Я и не помню давно уж такого. А главное, Айнара пришла.
Она осторожно указала пальцем на молодую женщину с восточным, слегка смуглым типом лица, скромно теснившуюся в самом углу, возле клиросной стойки.
— У неё голос красивый, и петь она, в отличие от Нины и Вальки, по-церковному умеет, — продолжала Бабаиха. — Два года не ходила, потому как народ черноротый распускал слух, будто с отцом Яковом она связь имела…
— Баба Оля, ну вы снова?! — меня начали просто выводить из себя постоянные сплетни.
Бабаиха покраснела, хотя казалось, что сейчас уже ничто не могло испортить ей настроение. Старушка, проглотив улыбку, перекрестила рот и добавила:
— Вы с ней сами поговорите, обязательно. Айнара ещё молодая, обучите её всему, будет вам помощь.
Это я понял и без Бабаихи, но приближалось время богослужения, а мы ещё не обговорили все его нюансы. Главная движущая сила, клирос, состоял из четырёх человек: тёти Нины, её подруги Вальки, бабы Коченки, — так все к ней обращались, и Айнары. Руководителя, ясное дело, не имелось, и эту роль хотела взять на себя тётя Нина, претендуя всем своим видом на лидерство. Только бабы принялись предлагать Айнару. Женщина раздраженно отнекивалась и в конечном итоге отвернулась от всех, сказав:
— Будем петь все вместе. Что-то да получится.
Наконец, более или менее разобравшись, я дал возглас. Да, это был не собор и не храм. Звук моего голоса сразу же потерялся в толстых стенах и тупых углах здания и, как показалось, прозвучал глухо и рассеяно. Тётя Нина затараторила третий час, а мне предстояло самое трудное — разрезать Агнец. Выбрав самую приличную просфору, с большой осторожностью и усилием я приготовил Бескровную Жертву. Агнец выглядел маленьким, и сразу возникла мысль, а хватит ли Его на всех причастников. Решил об этом пока не думать. От прикосновения к металлическим предметам мои руки околели и одеревенели. С ужасом почувствовал, что они стали совершенно непослушными. Каждение некачественным ладаном наполнило небольшой храм сизым и едким дымом. Старухи закашляли, недовольно забубнили, кто-то даже пытался открыть дверь. Отдав самодельное кадило прислуживающему мне старосте, я отошёл к окну и безуспешно пытался согреть вконец оледеневшие руки, засовывая их под епитрахиль, растирая и согревая их своим дыханием.
Ранее мне ни разу не приходилось слышать пение сельского хора и, признаться честно, начало литургии немного шокировало. Пели недружно, фальшиво и неслаженно. Задрав кверху голову, голосила сорванным сопрано тётя Нина. Первый антифон она, видимо, знала наизусть, так как смотрела куда-то в потолок, изредка косясь в молебный зал, пытаясь узнать, оценивают ли такое старание односельчане. Валька орала что было сил, в народном стиле, всё время перекрикивая остальных. У бабы Коченки и вовсе отсутствовал слух, поэтому она дребезжала старческим голосом совершенно невпопад, сбивая остальных. Айнара же стояла, застенчиво прислонясь к стенке, опустив голову и открывая рот, но её пения расслышать не удавалось.
— Господи, помоги мне это выдержать, — взмолился я, схватив обеими руками наперстный крест. — Такое испытание выше моих сил!
Во время службы никто и не думал стоять на одном месте и творить молитву. Сначала старушки расселись на скамейки и шепотом, а затем и в полный голос принялись обсуждать последние сельские новости. Глуховатая бабка по прозвищу Сиволапиха то и делала, что громко переспрашивала, создавая шум в конце храма. Бабаиха пару раз сделала ей замечание, да всё зря. Старуха не обращала никакого внимания на происходящее вокруг. Её в первую очередь интересовали мотивы задержки пенсии и поднятие тарифов на свет, а богослужение проходило мимо неё. Складывалось впечатление, что она пришла вовсе не молиться. Пение Херувимской песни умилило душу. От этого стало вдруг спокойно и радостно. Старушки сложили на груди руки, как перед причастием и, подняв головы к верху, ровным тоном выводили: «Иже Херувимы тайно образующе». Староста смахнув с глаз слезу, застенчиво отвернулся к стене, Бабаиха грохнулась на колени. Даже старая Сиволапиха утихомирилась. Оперевшись на свою кострубатую клюку, она шевелила губами, видимо молясь о чём-то своём. После каждения и большого входа я совершенно не чувствовал рук. Пальцы не слушались, и я решил влить в миску для мытья кипяток. Затем развёл его кружкой холодной воды, надеясь таким способом хоть немного отогреться. Сразу почувствовал прилив тепла, хотя и не различал его силу. Руки покрылись ожогами, но это пока не ощущалось. Главное, что окаменелость отошла, и я мог более или менее нормально благословить Дары и причаститься.
На исповедь пошли почти все. Каждая бабулька относилась к этому таинству со своеобразной действенной видимостью. Прихожане подходили к храмовой иконе, прикладывались к ней, потом поворачивались и кланяясь трижды просили прощения, на что остальные отвечали: «Бог простит!». Только потом всё выглядело не так душевно и благоговейно. Оказалось, что люди, прожившие больше полувека, совершенно не умеют исповедоваться. Мало того, в них напрочь отсутствует чувство к покаянию. Абсолютно каждый на исповеди говорил одни и те же слова, словно списав их друг у друга: «Грешная всем» или «Грешная словом, делом, помышлением». Некоторые вообще оправдывались, желая убедить меня, что в жизни они не творят ничего дурного, ибо никого не обижают, не воруют, не убивают. Я пытался им помогать, поправляя и задавая наводящие вопросы, объясняя, что собой представляет исповедь. Да только напрасно. Бабки недоумевающе сдвигали плечами, некоторые даже обижались, а иные вообще не понимали, что от них хотят.
— Вы готовились к исповеди? — спрашиваю.
Старушка кривит губы и равнодушно отвечает:
— Ну… Я говеть пришла. Пост сейчас. Поговеть нужно.
— Что в вашем понимании говеть? — снова спрашиваю.
Опять молчание, размышление, будто нужно доказать сложную теорему. Затем ответ, спокойный и безразличный:
— Ну… Споведать грехи хочу… К чаше подойти.
— Отлично, слушаю вас, какие грехи хотите исповедать?
— Все... Живём вот, да и грешим. Может, кого обидела, может не так что сказала. А то соседка, зараза, кур своих на мой огород выпускает. Сколько раз говорила, чтобы ей пусто было, потравлю, видит Бог, потравлю! Так она, бесстыжая, гусей своих выпустила, а те всю грядку мне объели. Как её только земля носит, да чтоб у неё!
— Постойте, вы исповедоваться пришли или ругать соседку?
— Говорю же, пришла поговеть! А ещё просить Бога, чтобы соседку мою наказал. Нету спасу от неё, прямо-таки всю душу вымотала.
— Вы же понимаете, что к исповеди вы не готовы, да и с таким злом в душе к причастию вас тоже не могу допустить.
— Вот те на… Да что же это вы? То есть как это не допустите? Что же про меня люди скажут? Выходит, я такая негодная, даже к чаше подойти не смогу?.. Ох, Господь с вами, не позорьте старуху, прошу вас. Вы объясните, как надо, я так и скажу.
Бабка расплакалась, запричитала, а я буквально растерялся. Ведь все говорили одно и то же, исповедоваться никто не умел. Да что там не умел, ни у кого даже сокрушения и раскаяния о содеянном не наблюдалось. И вообще, складывалось впечатление, что для этих сельских бабулек служба — не больше чем феерическое действие, чтобы не скучно было доживать век.
Признаться честно, когда причащал своих прихожан, у меня сжалось сердце от досады. А ещё от того, что не могу по немощи своей донести до их сознания, то как важно для нас причастие и с каким благоговением нужно подходить к Его принятию.
«Тело Христово примите», — поет хор.
Сердце замирает от этих слов, оледеневшая рука держит чашу, я почти не чувствую её. Холодно и больно, как-то неуютно, но глядя на этих суховатых, порой сгорбленных, покрытых морщинами и сединой старушек, в душе вдруг всё меняется, и я сознаю своё ничтожество рядом с ними. За их плечами долгие годы жизни: война, голод, идеология безбожной власти. Разве я знаю, как об этом сказать? А они через всё прошли, и только Богу одному известно какими были их взгляды на происходящие события тех нелёгких лет. Медленно подходят к причастию мои бабки, кланяясь, смахивая слёзы. И тут со стыдом понимаю, что слишком уж строго относился к ним на исповеди. Им нужно просто объяснять, рассказывать, и они сами примут мои слова в силу своего восприятия. Наверное, не бывает плохих прихожан, бывают только нерадивые священники.
Вот первая подходит Пелагея Никитична. Отец и три её брата погибли на войне, а мама в 1949-ом умерла от воспаления лёгких. Всю жизнь Никитична прожила одна, получилось как-то, что и замуж не вышла. За ней Макаровна. В войну они с матерью и старшими братом и сестрой прятали у себя раненого советского офицера. Каратели из наёмников сожгли их дом вместе со всеми, кто в нём находился, ей чудом удалось сбежать. Потом она пряталась два месяца в лесопосадке, питаясь дикими грушами, ежевикой и корнями лесных растений, пока её не заметили партизаны. Удивительно, но следом за Макаровной шла баба Зоя Мишутина. Это именно её родной брат Пашка, кривой на один глаз, служил в карательном отряде и принимал участие в жестоком убийстве родственников Макаровны. Когда фашисты оставили деревню, Пашка исчез, но года через три после войны вернулся в село. Долго скрывался по погребам, а Макаровна, очень сдружившись тогда с Зоей, носили ему еду. Удивительные люди. Казалось, ненависть должна была переполнять сердце несчастной девочки, на глазах которой погибла её семья. И он, Пашка, являлся одним из виновников этого чудовищного варварства. Но она приносила ему еду, помогала прятаться, сострадая как человеку. Баба Зоя потом рассказывала, что Пашка каждый раз, когда они приходили, молил девочку о прощении, а Макаровна только пугалась сильно, брала его за руку и просила не плакать. Ей было тогда всего девять лет.
Ввиду этого начинаешь понимать, какие чудеса делает милосердие и любовь к ближнему. Даже самое жестокое, озверевшее сердце может она растопить, привести к покаянию, заставит задуматься над своими поступками. Заканчивалась служба. Свечки успели догореть. Староста вынул огарки с самодельных подсвечников, и небрежно бросив их в ржавый судочек, проговорил:
— Ну вот, первая ваша служба, батюшка. Замечу, прошла она более-менее нормально. Людей пришло немало. Только вы уж слишком строго со старушками. Их уже не переделаешь, а приход сохранить нужно.
Я это и сам прекрасно понимал. С большим трудом снимая облачение непослушными руками, спросил у Григория Васильевича:
— А что с отоплением-то? Холодно очень, неуютно. Служить совершенно невозможно.
— Холодно… — почесал затылок староста. — Так ведь деньги нужны, причем немалая сумма. Тогда газ можно включить. Только наша парафия такое не потянет. В месяц, сами понимаете, придётся отваливать тысячи полторы, а то и более. Куда нам?
— А если печку топить?
— Можно, но опять же, дрова требуются. Я в следующее воскресенье приду пораньше, пару поленец раскурю, всё же дух пойдёт. Не переживайте…
Как тут не переживать? Понятно стало, что в Покровском приходе на мои плечи свалилось сразу множество проблем. Не такие они неразрешимые, да только вот всё придётся решать самому.
Продолжение дальше будет....