6
Мозг отказывается понимать происходящее. Пожал плечами, опустил голову. Стеснение в груди не проходило. Это, тем не менее, рассуждения не прервало. От происходящего мысли отталкиваются: от изображения в зеркале, от экранной суеты телевизора, от странности вообще всего.
Если жизнь достигла дна, никаких перемен не происходит, то неважно, в сердцевине находишься, сверху плаваешь, в осадок выпал. Всё неважно. И театрально поставленные поучающие голоса, пронзительно скрипучие, всех этих умных-умных людей, к которым и мне хотелось бы относиться, глухо доносятся, как бы из тумана. Так они и сами толком не понимают, о чём вещают.
Странно, временами улавливаю, что я достаточно умный и при этом понимаю, что любой ум умирает вместе с человеком. Ум без человека не живёт.
Утро, всё-таки, сегодня особенное. Поздно, слишком поздно приходит осознание себя. Наверное, всё из-за того, что умственный реактор в голове холодная свинцовая крышка купорила, ни внешним, ни изнутри мыслям сквозь неё не пробиться.
Клокочет в голове варево. Оседает пар на свинцовом саркофаге, стекает хотение струйками опять в этот же котёл. Столько времени, уйма времени – и всё впустую. Недостаточно быть умным для своего ума, чтобы понять глупость жизни. Утро до бесконечности тянуться не может.
Туда – сюда ходит набор сит, сеется, вытряхивается мука жизни, вправо – влево, щелчки и постукивание, сыплется в отходы прошлое. Всё горкой, горкой. Лёгкое, мяконькое на ощупь, воздушное прошлое, всё вниз, всё вниз сквозь отверстия. Конечно, куда без этого, как бы ни берёгся, либо так, либо этак, - отсев всё одно измажет, избороздит морщинами, согнёт усталостью.
Так что, ещё на выходе из квартиры, надо было стряхнуть, оббить с колен пыль, с живота. Не оббил, пошевелиться лень было. Смысла никакого нет чиститься. Разрешения не получил. Письменно, письменно с печатями разрешение должно быть выдано. Печатями подтверждено.
На что подтверждение? Делать добро? Наверное, и без подтверждения к деланию добра приходят, кто – раньше, кто – позже. А кому-то начхать.
Что толку, если желание делать добро возникнет, когда сил нет?
Кот ленивый я, и ничего больше. Рассуждаю. Того и гляди, поучать возьмусь. А сам-то безупречен?
Не знаю с чего, но в это утро рубаху чистую надел, побрился. Никак битва предстоит?
Словно крутит какая-то нечистая сила и всё об одном и том же. Перебором обычных вещей не интересно заниматься. Смысла в этом нет. Если что и не понятно, так стоит ли запутывать ещё большей непонятностью и без того сложную жизнь?
Прикинешь, так со мной мысли связаны, про мою жизнь. Порой думается, что каждая мысль сама по себе, как зёрнышки в куче, а иногда приходит в голову, что склеенными между собой мысли выдавливаются, новая тащит за собой ржу звена старых раздумий. Сами по себе мысли никого не заставят обернуться. Всё копошится, копошится, соединяется, делится, снова соединяется. Потом – бац, росток чего-то нового проклюнулся. И снова ломать голову приходится, - к чему он?
Вдруг, внезапно ничего не совершается. Ни-ког-да! Ни с того ни с сего чирей, разве что, вскочит. Решение приходит медленно, оно наползает, оно наполняет, оно даёт какое-то время на передышку. Оно, наконец, пути отхода отрезает. На тонкой-тонкой ниточке висит, колеблется, выбирает.
Странно, хочу понимания, сочувствия, ощущения, что я не одинок. Перемены желаю? Но ни жениться не собираюсь, ни разводиться. Ни в любви объясняться. Ни уличать никого не хочу. Ни распинаться перед журналистами, почему-то про журналюг подумалось, о том, что всё – трындец, - я в голове не держу плохое. И вообще, так считаю, дурить самому себе голову, - глупость несусветная. Мне что в рот ни положи, всё мёд. Особенно в такое, непонятное утро.
Выставил вперёд ухо. Озадаченный я какой-то с утра. Перемен жду. Если бы так. Приспичило – вот и всё объяснение. Приспичило – это не игра, а хотя бы и игра, только прихотливая, капризная, своевольная, не требующая расспросов.
Дожил, думать и то надо согласовать. Без разрешения ничего нельзя. Времечко такое. Допустим, заявил что-то, на моё заявление назначат слушания, обсудят возможность удовлетворить. Не понравится мне ответ, последует – не нравится – увольняйся. И никто честить не будет. В приливе неудержимой радости, не стоит утро на месте, почувствовал потребность выговориться. Неправильное у меня мышление.
Я сам по себе. Заезженная моя пластинка крутится и крутится.
Что я собираюсь делать?
А почему надо непременно что-нибудь с собой делать? Может, обойдусь этим днём без делания. Отпуск скоро. Вера в хороший отпуск - всё одно, что вера в доброту. Отпуск отгуляю, а там – будь, что будет.
Вчерашнее исчезло или сегодняшнее не наступило? Разве может так быть: спал-спал, а проснулся с вчерашними мыслями. Ровно с того места думать начал, на котором вчера забылся. Почему? Вчерашним меня не унизишь, а раз с того начал, чем вчера кончил, то чья-то хотелка меня не касается. Как бы кому-то не хотелось.
Снова повторюсь, что жизнь меня не разлюбила окончательно, и я стремлюсь соответствовать.
Почему, другой раз всё забывается, а другой раз ещё и ненужные подробности всплывут?
Вопрос риторический. Не ко мне.
И, тем не менее, всё, как всегда. Не более.
Всё – и мысли, и движения – это лишь попутные действия наступившего дня. День – это как вагон поезда, сидишь в нём и едешь. Относительно шкафчика какого-нибудь – сижу, относительно удаляющегося крыльца дома – двигаюсь. Нутро сжалось. Что-то, я чувствую, хочет меня вывести из равновесия. Оно видит меня насквозь. Неуютно стало. Хорошо, что головокружение не началось.
Ой, какое головокружение? Человеку с улицы, а я ведь – работяга-строитель, мы - люди улицы на голову крепки.
Был бы кошкой, выгнулся, протянул вперёд когтистые лапки, зевнул, покрутился, потёрся возле ног, - что-нибудь и получил бы в награду за ласковость и хотение.
Я вот усомнился в хотении, в незыблемости моральных устоев, в том, что прожил жизнь не зря. Сам про себя я не всё знаю. Не знаю, на что способен. Тут сомнений нет.
У меня часто бывает согласно выражению «на охоту ехать – собак кормить». Приспичит – начинаю решать. Сначала, что и остаётся, так напраслицу на себя наговариваю, начинаю признаваться во всех смертных грехах. Признаться в том, чего не натворил – предрассудок. Самокопание – это беда. Предрассудок – это такой тормоз, что всё из-за него стоит на одном месте. Бередить старые раны, - только углублять их, бесполезно, никому не под силу, сколь ни прилагай усилий, не заглушить боль. Боль болью перешибают. Запиться болью нельзя, и захлебнуться в ней невозможно.
Всегда был исполнителем чужой воли. Что нехорошее если и делал, то с разрешения. А разрешённое нехорошее прощается, а прощение усердием отрабатывается. Круг замкнул. Нет, на задних лапках ходить не заставляют. На двух ногах я на работу хожу.
Если два человека чем-то связаны, то самые-самые недостатки каждого уравновешивают друг друга. В моём случае сегодня нет рядом такого человека. Так что, некому пустить кровь? Оскорблённое самолюбие (чем, и кто его оскорбил?), яд впрыснуло?
Не из чугуна я сделан, не резиновый я. Давить на меня можно лишь до какого-то предела. Дальше, а дальше одно – или сопротивляться начну, или взорвусь или закаменею.
В некоторых обстоятельствах слова приобретают какой-то особый смысл. Не понять, с чего вдруг стопорит: не можешь идти вперёд, отступить назад не получается, сдвинуться в сторону, - сил нет. И загладить вину - это означит потерпеть поражение.
Стервозность какая-то. Убраться бы от всех, а не выходит.
Толком не знаю, чего хочу, предчувствую, что кому-то другому за меня решать придётся. Чего там, то ли я перерос людей, то ли они не доросли до моего понимания.
Начало рабочего дня, и как потянется этот день предсказать можно. Каждый день одно и то же. Начальница участка, а начальником у нас женщина, кого-нибудь отчитает. Причина найдётся. Конечно, раствор привезут без задержки. Как всегда, мы постараемся как можно быстрее выработать раствор. Конечно, кубометров кладки будет меньше нормы, на кирпичах сэкономим, а раствором заполним все пустоты. Главное, перекур как можно дольше продлить. Мастерицу, а она у нас мамаша первоклассника, Зубов спровадит в прорабку, узнать про спецовку, про слухи о зарплате.
Отлучка мастерицы будет долгой: сын во вторую смену учится, разбудить надо, наставить, что и как. Во время длинного перекура, под стуки костяшками домино, мужики заведут разговор про политику, опять расклад будет неутешительным, опять кто-нибудь сорвётся, обматерит власть и конторских. Опять Леха Смирнов запустит руку в карман, позвенит копейками, сожалея, причмокнет губами, предложит сброситься, - он всегда готов сбегать за пузырём.
Может быть, что в последнее время стало редкостью, у Лёхи в заначке бутылка окажется. Выставит он её на стол. Конечно, одна бутылка на восьмерых мужиков всё равно, что слону дробина, губы помазать.
Снова разговор перейдёт на невыплату зарплаты. Слова будут произнесены какие-то нагие, бесстыдно откровенные, но неубедительные. Именно неубедительность лишает слов веса.
Один начал, другой ответит, но ни за какие коврижки не согласится – самолюбие агромадное дело. По чужому пути не пойдёт.
И замолкнут мужики, и молчание будет как итоговая черта, как жирная точка в конце запутанного предложения.
Разливая водку, Витёк Зубов чуть помедлит. Спросит: «Тебе, Сергеич, плеснуть грамм пятьдесят? Ну, как знаешь. А мы выпьем, чтобы не озвереть. Не сиди одиноким и печальным».
Мужики выпивают, а мне в состоянии одиночества сидеть возле них как-то уютно. Не как мартовскому коту на завалинке, щуриться на солнце да ждать удачу. Так же, наверное, уютно сидел на печи Илья Муромец, сидел и поглядывал, что творилось вокруг. Силы копил.
Не сорок лет, понятно, мы работаем вместе, и половины от сорока лет не отработали, но, тем не менее. Можно на мужиков не обращать внимания, можно не слушать, что они говорят. Но я слушаю. Мы ведь единомышленники.
Я исполняю обязанность звеньевого. Так сказать, амортизатор между молотом и наковальней. Не более. Промежуточная шестерёнка. Теперь не от рвения звеньевого зависит заработок, что и как начисляется – тайна за семью печатями. Это раньше мы могли с точностью до копейки подсчитать получку: сколько натопал, то и полопал, теперь нам платят в зависимости от настроения, что ли, начальника.
Буду сидеть я так, как бы заново разглядывая мужиков, которые свои пятьдесят грамм, кто медленно цедит, кто одним глотком опрокидывает в себя, буду смотреть, как они потом будут закусывать или кусочком яблока, или парой семечек, или разрезанной на дольки конфетиной. Закусь нынче дорогая. Иногда что-то комментирую. Ты, мол, Лёха, пипеткой на язык капай жидкость, так вкусовые ощущения приятнее. А ты, Витёк, семечко пережёвывай, не откусывай большими кусками.
Буду разглядывать мужиков с тем удивлением, как разглядывают вернувшегося из заключения человека: жалея и осуждая. Крамольные мысли у меня. Моё состояние меня не огорчает. Я гляжу, за что бы зацепиться.
У Рябова тонкие губы, лицо бледное, усики зловещие. Зловещие – из-за того, что Рябов мне не нравится. Тщеславный фанатик. Одни деньги на уме. Желчен ещё. Всем недоволен. Того, кто всем недоволен, брюзгой зовут.
Бог с ним, с Рябовым, мне с ним детей не крестить.
Сейчас приветствуется единение. Поощряются разговоры о скором процветании и сознательном возрождении.
Всегда вспоминается самое главное. А что в Рябове главное? Болен он жадностью. Эта болезнь не заразная. Странность. Люди всегда кажутся странными, и делают странные вещи. Так что трудно определить по высказыванию, по поведению болен человек или нет, и не мне определять. Сам недалеко ушёл от Рябова.
Тугодум, всё-таки, я. Мозг отказывается в спешке работать, судорожность появляется. Несвобода. Признак несвободы – одновременное существование меня и здесь, и там. Со «здесь» более-менее ясно. Здесь – это дом, работа, нервотрёпка. А вот с «там» - проблемы. Что я в «там» делаю, куда иду, какой выберу путь, куда этот путь приведёт?
В минуты сидения рядом с мужиками, я боюсь признаться себе до конца, что люди, с которыми работаю не один год, по большому счёту, безразличны. Они попутчики. И отношение к ним, как к попутчикам. Я могу вмешаться в происходящее только по распоряжению. А так молчу.
И что выходит, что имею в виду? Раз я чужой, то независим от законов тех людей, кто находится рядом и не обязан им подчиняться.
Что касается Рябова, странные у него глаза. Не глаза, а чёрные дыры, без выражения. Скорее, выражение их направлено или обращено внутрь себя, в собственный карман.
О чём Рябова не спросишь, он знает ответ. В ответе слово рубль присутствует. Всё им отметается в сторону, есть лишь то, что интересует его. Сравнивать Рябов любит. Преуспел ты в жизни, отстал…лучше, конечно, если кто-то отстаёт.
Оно, конечно, если ответа не знаешь, то и вопрос мимо ушей пропустить можно.
Все преследуют какие-то свои, вполне конкретные цели. Спроси любого об этом, - с ходу ответит, что ему нужно. Кому-то шуба жене, кому-то квартира. Кто-то мечтает смотаться в Египет, посмотреть на пирамиды, хвастануть тем, что был там.
Что хочу понять? В какой промежуток хочу воткнуться? Мир без меня обойдётся. Мир вполне может заменить меня кем-то другим.
Странные люди похожи тем, что их желания – это пробуксовка колёс на одном месте, колёса крутятся, а с места никак не сдвинуться. И вчера, и сегодня, и завтра – одно и то же, не трогает оно.
Кто виноват, что желание слишком долго задержалось в мозгу?
Часто ловлю себя на мысли, что мужики, выпивая, таким образом, хотят сохранить остатки человеческого. Чтобы окончательно не попасть в некое подобие зависимости от дурацкой неопределённости безденежья.
Магазины ломятся от товаров, деньги депутаты коробками заносят и выносят, поток дорогущих машин на дорогах, улицу не перейти, а мы от безденежья щёлкаем зубами в местных условиях. Мы – пыль земная. Кто ни тронет, - запачкается.
Непонятно, какой опыт каждый из нас извлекает из той или иной ситуации. Было, всё было. Уж после того, что произошло со страной, не могло случиться ничего такого важного с отдельным человеком. Удивить ничем нельзя. И к дефициту привыкли, и бартеру радовались, и талоны восприняли как должное: полтора килограмма сахара на месяц, два куска мыла, пачка стирального порошка. И никто пожеланий не спрашивает. Особо жаловаться некуда.
Закуток в конторе, где крикливая буфетчица-Валюша вымерено, черпала совком из жестяной ванны сахарный песок, и мы, как с конвейера, с прилавка снимали пакеты, стены закутка много чего слышали. Если нас привозили за отоваркой последними, то удивительно было видеть чуть ли не треть ванны с оставшимся сахаром.
Лёха Смирнов не раз и не два раза предлагал Валюши остаток сахара разделить по-справедливости. Прикидывал на вес гирьку, утверждал, что в сердцевину, точно, свинец залит, что, сколько ни перевешивал дома сахар, шесть килограмм ни разу не получалось.
Лёха на четверых получал отоварку. Разница минимум в пол кило. Зубов уточнял, что сахар, высыпанный в ванну, поглощает ведро воды за ночь. Валюша оттого и молчит, что губы её сиропом склеены.
- Бляха-муха, - возмущался Смирнов. - С десяти человек литр самогонки баба может выгнать. Клондайк. Скважину нефтяную иметь не надо.
- Подваливай, Лёха, к Валюхе. Сладкая баба. На сытых харчах взошла опарой, раздобрела. Будете вдвоём дела проворачивать. С её губ не один литр нектара ссосёшь. Она сахар экономить будет, ты – после каждой отоварки, самогонкой нас потчевать. Всё лучше, чем бутылки собирать, - не отставал Зубов.
- Я б не прочь, да разве этой профуре такой нужен. Скучен я для нее. И возраст, и возможности не те. Ей же что-то каждый день приносить надо с работы, что я принесу, - кирпич, раствора ведро? За пухленькую сберкнижку она бы пошла. Мои три девки довесок, но никак не приработок. Валюше особый набор нужен. Да и я, честно сказать, считать набашленные деньги за закрытой дверью не могу. Деньги тратить надо, в подушку не складывать.
Лёха, конечно, тот ещё фрукт, но, если бы мне предложили озвучить человека, с которого памятник всем мужикам ваять надо, я бы тут же предложил Лёху Смирнова. Лёха один воспитывал троих дочек.
Что касается бутылок, бутылки – особая статья. После зимы, будто подснежники, первыми вытаивали за окном нашей бытовки из-под снега именно бутылки. Шиком считалось, не целясь, выбросить в форточку пустую бутылку. Зубов в этом преуспел. Гора их нарастает в промежутке между стеной бытовки и забором. Такой винегрет изо льда, снега, окурков и бутылок образуется – держись. Не знаю, какое количество захоронили мы их в ямах, пока строим дом.
Умные люди на всём деньги делают. Из дерьма – конфетку. Народ падок на красивые обёртки.
Город наш построен у чёрта на куличках, в медвежьем углу. Ни дорог, ничегошеньки нет из того, что соединяло бы его с «Большой Землёй». Самолёты и река. Навигация короткая. Чтобы жить и выживать, согласно «Северному завозу», за два месяца нужно успеть сделать годовалый запас, заполнить склады. Понятно, завозилось всё в банках, бутылках, мешках и ящиках. Так легче грузить и разгружать. И никто никогда не собирал в течение многих лет эту стеклянную тару. Мелочью считалась, не стоящей внимания, опустошённая бутылка или какая-нибудь железяка.
Завалы из отслужившего свой срок металла, картон и бумага, ящики - всё поглощалось свалкой. Тысячи, десятки тысяч, миллионы бутылок и банок. Началась перестройка, то, что было невыгодным, на этом стали делать деньги. И металлолом весь подобрали, и пункт открылся по приёму стеклотары. Понятно, бутылки принимали не по двенадцать копеек, как в застойное советское время, а по шесть копеек, понятно, не у всех брали. Брали у тех, кто сдавал ящиками. У своих.
Одним из «своих» был Миша Мамедов. Трактористом в нашем управлении на «Беларуси» работал. Развозил материалы по объектам. Пять детей-спиногрызов наплодил, а их ведь кормить надо. Так вот этот Миша, месяца за два-три до начала навигации, только-только снег сгоняло, каждый день вывозил раненько на свалку свой колхоз, и ребятишки собирали бутылки, а потом мешки с бутылками Миша отвозил к своему вагончику, где мыл, отдирал наклейки, раскладывал по ящикам. И сдавал оптом.
Оборотистыми людьми в смутное время не русские стали, а выходцы с Кавказа. Мы, русские, долго запрягаем. Перед этим репу долго чешем, перебираем возможности. Южане дружнее, где один, вскоре и помощники появляются.
У мужика из пункта приёма стеклотары, связи были со шкиперами барж, и с милицией, и властью. Он арендовал склад на берегу. К началу навигации заполнял этот склад под завязку. Обратным ходом баржи в Омск шли с трюмами, набитыми ящиками со стеклотарой.
Бизнес выгодным оказался. Через годик жена Миши в дорогущей шубе щеголяла. Да и сам Миша вскоре бросил свой «Беларусь», магазинчик открыл.