Моё дело — сказать правду, а не заставить верить в неё.
Ж.Ж. Руссо
Илья более любил море до восхода, когда оно, усталое после шторма, лениво облизывает берег, не в силах достать до большого плоского камня, на котором он сидел.
Этот плоский камень напоминает огромную сковороду; на нём, постелив полотенце, удобно загорать, раскинув руки, разглядывая пустое, без облаков, фиалковое небо.
Из всех валунов, накиданных древним землетрясением с верхних скал и гор, в качестве лежака годился только этот — гладкий, с чёрными прожилками. Такой гладыш вполне подошёл бы великану, чтобы запустить его по морю «блинчиком»…
Илья любил раннее утро ещё и потому, что не было людей, отвлекающих его от мыслей и чудачеств, которым он предавался, — например нырять возле огромных подводных камней, опираясь выпрямленными руками в дно и выставляя из воды загорелые ноги, «аплодируя» ступнями и распугивая чаек и бакланов, ждущих, как и Илья, восхода на не остывших с ночи камнях.
Здесь никто не мешает, не отвлекает вопросами, да и забраться сюда, на крутой берег, заваленный камнями, между которыми пробиваются острая осока и камыш, под силу лишь молодым, вроде Ильи, да босым местным мальчишкам; они ловко перескакивают с камня на камень, не боясь поранить ступни.
У некоторых плавки держатся не на резинке, а на шнуровке, и Илья знал, почему: мальчишки не только рыбачат, но и ныряют довольно глубоко, обдирая мидии с подводных скал и засовывая их в плавки. Резинка может соскочить, а бечева, завязанная на талии, выдержит груз ракушек.
Потом они усядутся вокруг железного листа, разведут костёрчик, нажарят и наедятся мидий и рыбёшку, а некоторые, постарше, умудряются продать жареный морской улов ленивым курортникам — в газетном кульке.
Мальчишки не ловят рыбу удочкой: на море это не принято, а ловят бычков, тарань и тюльку прямо с лески, намотав на палец. Подсекать рыбу таким способом гораздо сложнее, чем удочкой с поплавком: требуются сноровка и отрешённое внимание.
Наблюдая за мальчишками, Илья любовался их стройными, худыми загорелыми телами, даже жаль, что он — писатель, а не художник… Вон один стоит, пригнувшись, на подводной скале, по щиколотку в бирюзовой воде, в которой качаются плавно, в такт волне, водоросли; одной рукой мальчишка опирается на колено, а другой медленно водит леску с наживкой, приманивая бычка, и не замечает, что плавки чуть слезли, контрастно обнажая границу ослепительно белого тела, скрытую трусами.
Но у Ильи помимо задачи наблюдать море и всё вокруг есть ещё и другая: подыскивать определения всему, что он видел, избегая шаблонов, принятых в плохоньких романах, не говоря уже о «синем небе», «ярком солнце» и уж совсем затасканном «синем море» (Илья даже поморщился от этой пошлости). Илья любит это занятие — анализировать происходящие события, искать закономерности, и в первую очередь его занимало море — бесконечный источник морской глубины, а также человеческой мысли.
Он лежал на «сковородке» и слушал живое море: ну вот какими словами обозначить его? Как избежать избитые «шум, шелест волны», «надрывные крики чаек», «резкий порыв ветра» или, наоборот, «нежный ветерок» и подобную банальщину? А может быть, так: шелест слабой волны напоминает шелест шелухи семечек, пересыпаемых с одного листа бумаги на другой лист? Нет, слишком выспренно, и Илья крякнул с досады. А про чаек? И чтобы не «надрывный плач», крик «словно треск разрываемой ткани», хотелось найти собственный, а главное — свежий, выразительный эпитет.
Небо слегка зарозовело, Илья вскочил, чтобы не пропустить восход. Каждый раз, наблюдая возвращение дня, а с ним и новых надежд, Илья громко приветствовал солнце, вытянув руки, словно встречая друга для объятий:
— Здравствуй, Солнце!
Солнце медленно выглядывало из-за горы Ай-Петри, словно играло в прятки с ночью, как улыбчивый малыш, спрятавшийся за шкафом и подглядывающий за водящим. И когда наконец Солнце полностью завладело миром, Илья, щурясь, уселся на свой валун и уже тихо повторил:
— Ну здравствуй, я рад тебя видеть!
«Я вообще рад видеть, слышать, дышать, — подумал Илья, — но к этому счастью чего-то мне не хватает». Илья осознавал некие странности своих поступков или мыслей: в лучшем случае его сочтут чудаком…
«Но если я по-другому воспринимаю время и пространство, это не значит, что я сумасшедший, — размышлял он, — это означает лишь, что у других нет терпимости к иному восприятию реальности, не похожему, например, на моё. Общество отвергает всё, что в нём не принято, оно пишет законы, которые должны исполняться под страхом наказания или помещения в д р у г о е общество — наполеонов, цезарей и богов...» — так философствовал Илья, пока наконец не почувствовал голод и решил сходить в город, в любимую пельменную.
Он поднялся по каменной тропе наверх обрыва, цепляясь за колючие ветки можжевельника, и оказался на небольшом дачном участке с маленьким домиком, который Илья снимает у добрых стариков Жуковских — молчаливого сухопарого художника Валентина Михайловича и его грушевидной толстушки и болтушки-жены Веры Никитичны.
— ВСЁ ИДЁТ ОТЛИЧНО, НИКАКИХ ОТКЛОНЕНИЙ.
— ДА, ПОДОЗРИТЕЛЬНО ХОРОШО.
…Несколько лет назад Илья наугад приехал «дикарём» в этот южный городок насладиться морем, воздухом, пропитанным одуряющим ароматом цветущих магнолий, до того вкусный и насыщенный, что хоть ложкой его ешь.
В тот год, впервые увидев море с высоты Байдарских ворот, Илье показалось, что он потерял равновесие: море, будто огромная синяя перевёрнутая тарелка словно сваливалось с Земли, как со стола… Илья волновался, желая поскорее увидеть море у своих ног, не говоря о счастье окунуться в него, познать глубину морской воды.
Однако он не заметил внезапной перемены: солнце закрыли сиреневые облака, их сменили грозные чёрные тучи, отчаянно кричали и мельтешили чайки, стало, как при солнечном затмении, сизо-черно, необыкновенно тихо — и наконец, набухшее влагой небо обрушило на городок ливень такой силы, что заглушило крик восторженного Ильи.
Мгновенно промокнув, он побежал, минуя несколько домов-башен, стоявших близко друг к другу, как домино, — вниз, к морю, но путь ему преградили заборчики, огораживающие множество дач; он растерялся, различил за стеной ливня калитку, ворвался на территорию дачки с несколькими грядками, упал, поскользнувшись, сломав помидорный кустик, и сквозь грохот небесный различил крик:
— Ой да ты ж боженька ж ты мой, да кидайся ж скорее сюды, бедняжечка! Ой, Валечка, какое же ж лихо, глянь на бедолагу, промок-то как! Ой да давай же ж к нам скорее, сюды, сюды!
Так он познакомился с милыми стариками Жуковскими, которые пустили его жить на своей дачке.
Жуковских знал весь городок, не только потому, что Валентин Михайлович помимо картин и этюдов рисовал всех и всё, кто и что попросит, не брал за работу денег. А вот когда его попросили написать портрет высокопоставленного чиновника на фоне камина в его даче-коттедже, — Валентин выполнил молча заказ и, показав недостаток зубов в злорадной улыбке, содрал с холёного чиновника-«холуя» огромные деньги, а когда тот от удивления назначенной Валентином суммы бровями чуть ли не достал затылка, возразил: недостойно государственному служащему мелочиться!
А Вера Никитична… К ней, как в поликлинику, прибегали за травками от недуга («холера его возьми!»), одолжить бак для засолки или денег до получки, или приводили своего непослушного внука-охломона — посторожить часик, или просто «поговорить за жизнь», «пожалиться на зятька».
Громогласная кипучая Вера не могла говорить тихо и делать паузы; пухлые её руки всегда чем-нибудь заняты: половником, секатором, верёвкой, спицами, банками с засолами, которых в доме Жуковских было больше, чем в магазине: а вдруг дочка нагрянет с внуками? А гостей потчевать?
Вера варила кабачковую и баклажанную икру, благо свой ухоженный огородик давал хороший урожай, а чего уж говорить про помидоры, патиссоны да огурчики? Банки с засолами и вареньями хранились в малогабаритной двушке Жуковских везде — на огромной лоджии, под кроватями, столами и стульями, занимая всё свободное пространство.
Вера всегда в жёлтом фартуке с двумя большими карманами, выпирающими на объёмном круглом животе, потому что всё, что не помещалось в руках, она клала в оттопыренные всякой мелочью карманы: бельевые прищепки, маленькие ножницы, огрызок карандаша, коробок спичек, головка чеснока, катушка с воткнутой в неё иголкой — в волшебных карманах всё под рукой!
Из окна их квартиры на пятом этаже видны не только своя дачка и море, но и сторожевые корабли и баржи, рассыпанные по морю, — и чем дальше от берега корабль, тем игрушечнее он казался.
Поздними вечерами Вера, по-прежнему в фартуке, усаживалась в кресло за спицы или крючок; это, пожалуй, единственное время суток, когда приходилось молчать: Валечка работал за письменным столом, разложив листы бумаги, открытки и адресную записную книжку; нацепив очки, подвинув ближе настольную зелёную лампу, Валентин, сцепив пальцы, вначале через окно бегло оглядывает море, скользя по нему невидящим взором: так рассматривают потолок или стены, сосредоточиваясь на мысли.
Затем, определившись в адресате, он пишет письмо или заполняет открытку кому-то из множества родственников, даже дальних, или друзьям, которых не растерял за долгую жизнь, считая частую переписку не только вежливостью, но и зовом души, поддерживая дружбу даже с бывшими армейскими друзьями, которые тоже «обросли» внуками, а некоторые и правнуками.
Вокруг яркой лампы танцуют мошкара и бражники, натыкаясь на горячий железный абажур. Вера изредка, наблюдая за мужем, охочим до переписки, с реактивной скоростью нанизывая на спицы петли, пробасит:
— Валечка, а Светочку с Гришей не забыл? Ейным дочке три годка исполнилось.
И Валечка добродушно кивнёт — мол, конечно, обязательно.
… И вот, поднявшись по условной каменной тропе наверх обрыва, цепляясь за ветки можжевельника, Илья оказался около дачки Жуковских — небольшого домика на краю обрыва, но даже во время шквального шторма волна не достанет его: довольно высоко; но зато, стоя у окна, закрытого от неба тюлем, можно в непогоду смотреть, откинув занавеску на вбитый в раму гвоздь, как сражаются море и небо, — неведомая разуму человека борьба стихий за могущество. В гневе море швыряет в небеса волну с шипящей пеной — чёрное небо швыряет в море гигантские стрелы молний; затем постепенно равные мощью силы стихают, устало примирившись на время.
Илье нравится засыпать на дачке под равномерные шлепки волн, как в городе — под убаюкивающий дождь.
…В пельменной, облюбованной Ильёй, по утрам много народу, в основном, конечно, курортники. Завтрак Ильи однообразен: пельмени со сметаной, кофе с молоком и пончиками.
«Пельменная» удачно расположена недалеко от пляжа, мимо неё пройти даже сытому трудно: аппетитные запахи, и не только пельменей, а сдобы и жареного мяса, привлекают в летнее кафе не только курортников, но и собак, кошек, сидящих у входа, покорно ожидающих подачки.
Многолюдный пляж раздражает Илью громкими вскриками, визгом малышни, точечными группками компаний, каждая из которых видит себя единственной на берегу: только ей принадлежали море, пляж, солнце, и, отвоевав свою территорию полотенцами и пледами, компания или семья предавалась утехам отпуска у моря — картишкам, кроссвордам, поеданию арбуза, винограда, персиков, складыванию башни из камушков, закапыванию друг друга в песок, постройке песчаного замка, при этом поглядывая на часы: не приспело ли время обеда?
— ВСЁ УДИВИТЕЛЬНО СПОКОЙНО.
— ЭТО ПОТОМУ, ЧТО НЕТ СИЛЬНЫХ РАЗДРАЖИТЕЛЕЙ?
Несмотря на созревшую молодость, а тридцать лет — это уже устойчиво совершённый выбор профессии, сформированные взгляды, убеждённость, не граничащая с юношеской категоричностью, — несмотря на это, Илья уже понимал, что самые лучшие открытия, в том числе эпитеты, настигают внезапно, неожиданно; озарение — это результат работы мысли. Вот он и «работает» на пляже, прислушиваясь к разговорам, вглядываясь в лица.
На городском пляже шумно, но зато здесь, вдоль бетонной стены, огораживающей пляж, растут мощные кривоствольные сосны с пушистой длинной хвоей; нагретые солнцем сосны истекают слезами липкой смолы и дают тень тем, кто уже спёкся и одурел на солнце, когда уже оранжевые круги в глазах застили и море, и всё вокруг.
Бетонный забор, в котором аляповато-выпукло торчат для украшения бесформенные камни, чередующиеся рисунками русалок и морских звёзд — «чудо» архитектурной мысли, — эта разрисованная и увитая плющом стена сдерживает напор горы, нависающей над пляжем; наверху эта гора плавно переходит в Большой ботанический сад, в котором соседствуют магнолии, кипарисы, туя, кедры, эвкалипты и даже берёзки, которые с трудом выживают на полукаменистой почве парка, скучая по просторам полей, опушкам и ветру, изматывающему ветви хлёстким дождём или стылой метелью.
Илья бродил в Большом саду, рассматривая диковинные растения, стараясь и здесь наделить эпитетом листья — или их звездчатую форму, или листья опушённые, словно серой пылью; а вековой дуб с коричневыми бороздами так похож на гигантский гриб, стоящий на ноге с кроной-шляпой.
Но на пляже всё-таки, несмотря на крикливый шум, беготню, плаксивые протесты малышни против надевания панамки, — Илья находил больше возможностей для писательской работы.
— Молодой человек, я хочу мороженого!
Илья вздрогнул, козырьком приставил ладонь ко лбу, против солнца слепо пытался рассмотреть девушку, которая обращалась несомненно именно к нему.
Она изящно присела на его полотенце рядом с ним, обняв колени, и теперь Илья смог её рассмотреть: круглое лунообразное лицо в конопушках, маленький вздёрнутый носик, тонкие острые, как крылья чайки, брови; волосы убраны под белую резиновую шапочку, отчего голова казалась лысой.
Розовый купальник-бикини вызывающе оголяет костлявое тело: незнакомка явно истощает себя диетой. Во имя чего? — подумал Илья, по его представлению, эталон женской красоты — это округлые формы, необязательно сдобно-пышные, но плавные и… зовущие.
Илья неприлично разглядывал девушку-луну, по привычке подбирая эпитеты к губкам — двум тесно прижатым лодочкам.
— Я говорю, что хочу мороженого, а ты всё молчишь. Что ты меня разглядываешь? — начала сердиться незнакомка.
Илья же удивлялся: что это? — смелое заигрывание или проявление свободного одиночества? И почему именно он?
Он оглядел пляж: разносчика мороженого не видать. Тогда Илья покорно поднялся, отряхнув плавки:
— Ну что же, я тоже не против мороженого. Давай поднимемся вверх, в кафе, но… в таком виде нас не пустят.
— Ну уж нет! Я мороженого хочу, понимаешь? И мне всё равно, где ты его достанешь. Сходи и принеси мне пломбир, с розочкой розового крема.
Усмехнувшись, Илья съязвил:
— Вероятно, это твой обед?
Бровки-чайки незнакомки сердито сдвинулись, однако Илья не дал ей высказаться:
— Ну хорошо, я постараюсь — именно с розочкой. А зовут-то тебя как?
Кокетливо улыбнулась, склонив голову:
— Меня? Лена, — и так гордо вскинула подбородок вверх, словно хотела огорошить наикрасивейшим именем.
— Да. Редкое имя, конечно. Ты сиди тут и стереги моё полотенце, — Илья, прыгая на одной ноге, целился в штанину брюк. — Ты же не покинешь пост и не оставишь без присмотра моё имущество?
— ВСЁ ИДЁТ ХОРОШО, ХОТЯ ДЫХАНИЕ НЕСКОЛЬКО УЧАСТИЛОСЬ. ПРОДОЛЖИМ.
— КОНЕЧНО.
…Мороженого с розочкой крема не было, и Илья выбрал обычное эскимо. Он не спешил возвращаться — в надежде, что назойливая и, по всему видать, капризуля Лена уйдёт, не дождавшись его, или передумает продолжить знакомство, однако Илья застал её на том же месте, только теперь она улеглась на его полотенце, сняв с головы резиновую шапочку.
Илья ахнул: медно-рыжие волны волос «горели» на солнце, тонкие и закрученные, как пружинки… «Наверно, крашеные, или природа смилостивилась и хоть чем-то украсила неказистую фигуру и лунообразное лицо…»
— Лена, я принёс мороженое.
Она вскочила, откинула кудрявые пряди с лица:
— Вот и молодец. Всегда так делай.
«Всегда?! Нет, моя дорогая, мне некогда флиртовать, да и к тому же ты не в моём вкусе».
Он удивился, что принёс-то он эскимо, а не стаканчик с розочкой, а Лена даже не отругала его… И «спасибо» хотя бы из вежливости не прозвучало.
Присев рядом с Леной на песок, он рассматривал её, пытаясь угадать её характер, отыскать в ней черты мягкости, ума и чистоты; однако понимал, что «тургеневские девушки» остались лишь на страницах старых романов, исчезла и романтика знакомства: стандарты комплиментов и приглашений.
Илья остыл в поисках той, «единственной», да и не нуждался в этом особо: его главная потребность — писательство; он обязательно напишет такой роман, который потрясёт всех до глубины души, и в первую очередь — привередливого редактора.
Ему нужна слава, но не во имя удовлетворения льстивого честолюбия; взбудоражить умы и совесть, оглянуться на прошлое, чтобы оценить настоящее, потрясти, разволновать — это смысл славы. Но, конечно, и заслуженные средства к существованию…
Чувствуя в себе природный талант к писательству, Илья, уповая на удачу, резко изменил свою жизнь: бросил работу топ-менеджера в довольно крупной фирме, изменив тем самым распорядок дня; теперь он был свободен, мог, не озабоченный житейскими проблемами, размышлять и — писать. А пока он зарабатывал статьями копирайтера, и этих денег хватало, чтобы оплатить свою свободу и… наезды к морю, в которое влюбился с первого взгляда.
…Наблюдая, как Лена не лижет, а откусывает от эскимо и жуёт его, как яблоко, Илья ну никак не находил в ней загадочную привлекательность. Её не назовёшь даже симпатяшкой, её единственное достоинство — необычные медные волосы-пружинки, щекочущие оголённую спину.
Необычное поведение Лены, да ещё с незнакомцем, волновало его только из любопытства. Возможно, именно она станет героиней его романа?
— А тебя как звать? — небрежно спросила Лена, кусая эскимо и не взглянув на него. Ответив, Илья не дождался традиционного «очень приятно» и решил выступить её же манерой:
— А где «очень приятно»? И спасибо за мороженое?
Илья вздрогнул: Лена смотрела на него в упор, строго, как учительница.
— Ты странный. Откуда я знаю, приятно ли мне? И при чём здесь «спасибо»?
— Но это невежливо. И если я тебе неприятен, то чего ты… (хотел сказать — расселась на моём полотенце, но сдержался).
— ...сижу на твоём полотенце?
— Ну да.
— Свобода.
— Что «свобода»?
— Разве ты не хочешь быть свободным?
— Ну… смотря в чём.
— Во всём. Свобода — это отсутствие лжи.
«Странная она всё же, может, сумасшедшая?» — подумал Илья.
— Да не сумасшедшая я, а честная. Чего и тебе желаю. — и почему-то ядовито добавила: — Илья.
Лена доела мороженое:
— Ты кто? — неожиданно спросила Лена, отряхивая лодыжку от песка.
— Я?
— Ну я же тебя спрашиваю, значит, ты. Ты какой — глупый? Умный? Сплетник? Ханжа? Добрый?
— Ну ты даёшь… Писатель я.
— А какой? Бездарный или гений?
— Ни то, ни другое. Я талантливый.
— То есть ни то ни сё?
— Я же говорю: талантливый, — начал обижаться или сердиться Илья.
Лена, в отличие от Ильи, расспрашивала его без интонаций: ни любопытства, ни иронии, и это тоже было странно.
Илья атаковал:
— А ты — кто?
Она чуть улыбнулась:
— Я — Лена.
— И всё?
— И всё.
— Ладно, я изжарился и пойду окунусь.
— Как это?! — неожиданно возмутилась Лена, — я что, опять буду стеречь твоё полотенце?!
— Можешь не стеречь… Ты же свободна… — съязвил Илья.
— Ну уж нет, — вскочила Лена, надевая на голову белую резиновую шапочку.
Илья не сразу бросился в море. Волна подкрадывалась к его ногам и манила в глубину. Взбаламученное море на пляже более похоже на тесный бассейн, а чтобы свободно плавать, нужно уплыть подальше от берега, заплыть за буёк и только там улечься на спину, осознавая, что находишься ни на земле, ни на небе — между ними…
…Однажды он заплыл от своего валуна довольно-таки далеко и по привычке приветствовать не только Солнце, но и Жизнь, лёжа на спине и качаясь на волнах, громко закричал:
— Эй, небо! Эге-гей, мо-ре-е! Хорошо-то как!
И зачем-то заорал совершенно неуместно:
— Караул!!!! — и вдруг что-то скользкое и плотное коснулось его спины…
Илья вздрогнул: на медузу не похоже: это скользкое было сильным и шершавым. Илью охватил страх, перешедший в ужас; он перевернулся со спины на живот, испугавшись не только подводного неведомого существа, но и того, что он находился далеко от берега и… будут ли у него силы доплыть до пляжа, борясь и защищая свою жизнь?
Этот страх парализовал Илью, сердце испуганно билось. И тогда он, в предчувствии глупой погибели, закричал истошно, но никто не может его услышать: пляж далеко, ни одной лодки не видать:
— Помогите!! Спасите!!
Истошный крик Ильи оборвался смертельным хрипом: он вдруг почувствовал, что лежит не на волне… а на том самом сильном, шершавом теле, и даже не одном… как будто меж двух лодок…
Внезапная догадка озарила: Илья заворочался, соскочил с этих «лодочек» — и увидел две улыбающиеся, высунувшиеся из волны мордочки дельфинов, которые приплыли на его крики, предполагая, что он тонет!
Хохоча, Илья бесстрашно гладил головы и тела милых животных, не веря самому себе, что это счастливая реальность. Болтая ногами и таким образом удерживаясь на поверхности, Илья заговорил с ними, уверенный, что они всё понимают. Он благодарил их, говорил о своей любви к ним, он не хотел с ними расставаться, но, «покекекав», они скрылись в глубину — и Илья сильным кролем рванул к берегу…
…Взбаламученный пляж остался позади, Илья плыл к синему горизонту, совершенно не думая о Лене. Каково же было его удивление, когда, остановившись передохнуть, рядом он увидел на волне знакомую белую шапочку: Лена почти не отставала!
Илья брякнул:
— А ты чего здесь делаешь? Ты чего за мной увязалась?
— А что, море твоё? Где хочу, там и плаваю.
— Ага, а я потом тебя спасай, да?
— Спасай, но не на море.
«Нет, пожалуй, загадочность в ней всё же есть», — подумалось Илье; он мирно предложил:
— Ну что? Давай обратно, к берегу?
— Я ещё не решила.
«Ну не оставлять же её в открытом море одну? Дельфины-спасатели могут и не услышать зова о помощи, придётся уговаривать эту капризулю.
И решил «купить» Лену на мороженое.
— Нет, я хочу персик, чтобы был розовый, шершавенький, очень большой.
— Твой любимый цвет — розовый?
— Сегодня, наверное, да. А у тебя? Наверно, примитивный синий, да?
— У меня все цвета — любимые, потому что я жив и могу видеть их, и из-за их разнообразия мир не кажется примитивным…
Так, переговариваясь, они всё ближе подплывали к берегу. Всё слышнее детские крики, оклики матерей, и всех громче — мегафонные нудные просьбы не заплывать за буёк.
Выйдя на берег, Илья, отжимая на теле плавки, почувствовал, что проголодался, к тому же солнце лепило «горчичники» так зло, что оставаться на пляже нет желания. Едва обсохнув, он стал натягивать джинсы, совершенно забыв о Лене, которая опять улеглась на его полотенце.
— Ну всё. Мне пора.
Она лишь закинула ногу на ногу, сняла шапочку: медные волосы — кручёные пружинки упали ниже плеч.
— Я говорю: мне пора, значит, я ухожу. Встань с моего полотенца.
— Персик.
— Что?
— Розовый, шершавенький.
— А почему я должен…
— …и главное, чтобы очень, ну очень большой.
«Плюнуть, что ли, на полотенце, да сбежать от неё?» Но полотенце с цветочной аппликацией, вышитое Верой Жуковской, жалко терять.
И Илья взорвался:
— Да что ты ко мне пристала?! Других парней, что ли, нет?!
— МОЖЕТ БЫТЬ, ДОСТАТОЧНО? ОН ВЗВОЛНОВАН.
— НО ДРУГИЕ ПОКАЗАТЕЛИ В НОРМЕ, ТАК ЧТО ПРОДОЛЖИМ.
…До базара, где можно купить разнесчастный персик, идти далековато: через Большой ботанический сад, затем мимо ампирного дворянского особняка, ныне санатория; белокаменную бывшую усадьбу окружают, как солдаты на посту, стройные кипарисы и пирамидальные тополя, в которых шныряют белки.
На огромной террасе лениво исторгает желтоватую воду круглый фонтан с большим каменным цветком-тюльпаном посередине, из которого косичками льётся вода, вызывая жажду и желание ополоснуться, но всё портит табличка с предупреждающей надписью: «Воду из фонтана пить категорически запрещено».
Однако из шалости Илья — «делаю что хочу» — вспрыгнул на широкий круглый парапет и ловким переворотом встал на руки, прошёлся на руках, но, потеряв равновесие, рухнул в воду, заросшую тиной.
Его проказу заметила пожилая супружеская пара, взошедшая по белым ступеням, сбегающим к неслышному отсюда морю. Дама в шляпке, украшенной искусственной гроздью винограда, облокачиваясь на локоть супруга, осуждающе взглянула на Илью, проворчав что-то недовольное Илье — нарушителю порядка, а у милого старичка, тоже в соломенной шляпе, памятно-проказливо блеснули глазки, сдерживаемая одобрительная улыбка спряталась в густых седых усах.
Илья, в мокрых штиблетах и джинсах заспешил к рынку. Ему осталось пересечь небольшую площадь, огороженную от крутого спуска к морю всё такой же бетонной стеной, как на пляже, но без русалок и морских звёзд, зато огромные листья лианы толстыми стволами обвили эту стену, словно удав.
Наконец он добрёл до рынка — длинные столы в два ряда под покровом железной раскалённой крыши. Продавцы в газетных пилотках и хохлушки в белых платочках, перекрикивая друг друга, изнемогая от пекла, готовы чуть ли не задаром раздать нектарную сладость фруктов и ягод, лишь бы поскорее уйти с небольшой рыночной площади-сковородки.
Покупатели не обращали внимания на ос, ползающих одурело по халявным фруктам и не думающих кого-либо жалить, — не до того. А на столах — воистину не хватает художника с мольбертом — янтарные дыни с медовой мякотью; зелёные арбузы в седую серую полоску и поросячьим сухим хвостиком; чёрный виноград, истекающий хмельным соком; мелкий, будто игрушечный, зелёный киш-миш сложен горой на широком медном блюде; липкий фиолетовый инжир с оранжевой зернистой мякотью; груши, мёд, прополис…
Персиков — не было.
Илья начал злиться: почему он должен ублажать эту дурнушку-луну, взявшую над ним такую власть?! Он дорожил свободой, привык распоряжаться своим временем без чужого вмешательства, не написал сегодня ни одной строчки, умные мысли не лезут в голову, и всё потому, что он должен рыскать в поисках персика, да ещё «розового, шершавенького и очень большого»?!
Вокруг столов с фруктами и осами ходили курортники, выбирая сочные лакомства, торговались, приценивались, только один растерянный Илья тупо смотрел на южное изобилие, не зная, как поступить: сбежать от Лены и решительно вернуться к своему валуну, вначале отобедав в кафе, или купить ей инжир: авось забудет, как получилось с эскимо вместо пломбира с розочкой?
Вдруг он заметил толстяка-продавца в белом халате с бурыми пятнами, видимо, следы зёрен помятого граната: он призывно махал Илье, что-то кричал ему неразборчиво.
Илья подошёл, надеясь, что тот его чем-нибудь удивит.
И удивил:
— Дарагой, нэ знаэшь, что покупать? Эти виноград, арбуз надоел? А купи пэрсик? Сматри, какой хароший? Розовый, бальшой, не пэрсик, — мячик! Купи, тваей дэвушке понравится!
«Странно, как я его раньше не заметил?»
— ВЫ НАБЛЮДАЕТЕ ЗНАЧИТЕЛЬНЫЕ ПЕРЕМЕНЫ?
— ДА, НО РИСК НЕ УГРОЖАЕТ, ПРОДОЛЖИМ.
…Обратный путь Илья не шёл, а бежал, потея, ему хотелось поскорее вручить персик Лене и на том, наконец, расстаться… Вновь стать свободным — и от неё самой, и от её поручений, от её странностей.
Сидеть на валуне на диком каменистом берегу, наслаждаться одиночеством и морем, таким разным в разное время суток: отливающее серебром ранним утром, голубым после восхода, на котором белыми поплавками качаются чайки; воистину чёрным вечером и ночью. А закат?! Розовое, как пенки клубничного варенья, море постепенно становилось малиновым на горизонте, и вместе с ним небо темнело в черничную синь.
Странно, но Илья дома слыл соней, а здесь, у моря, он мало спал: жаль тратить время на сон, крадущий жизнь.
В нетерпении он пробежал, хрустя песком, по лестнице, ведущей к пляжу от Большого сада, и ещё издалека увидел своё смятое кучкой полотенце.
Лены — не было.
Илья поискал её глазами в море, среди купающихся, — Лены нет.
Вначале он почувствовал досаду: зря тащился в такую даль за розовым персиком, потом облегчение: ну наконец-то догадалась и сама ушла. Отряхнув полотенце, радуясь, что не потерял его, он не раздумывая, побежал обратно, к валуну, скорее! К свободе, к чистому морю.
Но всё-таки вначале — в пельменную.
…Илья нырял, барахтался, лёжа на спине, бил по воде ногами, даже прыгнул со скалы «солдатиком»; он рисковал поранить ноги, ступая по её острому гребню.
Наигравшись, Илья, сложив джинсы, рубашку в качестве подушки под голову, улёгся на своём валуне-«сковородке», скрестив ноги, запрокинув руки. Обретя свободу, он снова занялся писательским делом — искать эпитеты, разглядывая небо и перистые облака, словно зубчатый нож, тянущийся по всему небу от скалистого берега к горизонту.
Так он довершил день и, по традиции, пошёл к хозяевам — Жуковским, на ужин.
И Вера Никитична, и Валентин Михайлович заботливо относились к Илье, как к сыну; за проживание на дачке хозяин не брал с него плату, тем более что Илье нравилось поразмяться на огородике — поливать, рыхлить, дёргать сорняки.
Вера не просила, а требовала, чтобы ужинал он только у них, на квартире, и отказываться было бы глупо: Вера превзошла бы любого шеф-повара в ресторане.
Курочку Илья приносил сам: бедным пенсионерам не всегда доступно дорогое, дороже фруктов, мясо. Однако каждый раз Вера серьёзно вопрошала: курочку ли он принёс или петуха? Илья смеялся: какая разница? Оказывается, у петуха мясо жёстче, жиру мало и навар вонючий.
После ужина, уже вечерело, Илья отправился к набережной, где на пирсе собирались рыбаки. Огромные медузы с фосфоресцирующими косами-щупальцами скапливаются у пирса, привлечённые светом фонарей. И народу на морской набережной не меньше, чем на пляже; в шашлычной гремит бодрящая музыка, лёгкий ветерок относит сизый и вонючий дым вдоль набережной, зазывая прохожих.
…И снова: здравствуй, Солнце!
Но что-то в настроении Ильи изменилось… Что-то беспокоило его, будто он что-то забыл и не мог вспомнить — что?
А! Лена! Дурацкая резиновая белая шапочка, медные, пружинками, волосы, капризы, персик… Ну а если у неё случилось что-то? А вдруг она просто защищалась от… чего-то? Или ей было слишком одиноко?
Странно, удивился Илья: пока она была рядом, я не думал о ней, а теперь, когда я потерял её, я только о ней и думаю…
— НА СЧЁТ «ТРИ!» ВЫ ПРОСНЁТЕСЬ!
РАЗ!
ДВА!
ТРИ!!!
Илья медленно открыл глаза, не сразу поняв, что и где с ним происходит, как после наркоза.
— Вы проснулись. Вы выспались. Вам хорошо? Как вы себя чувствуете?
Голова Ильи, как обручем, обмотана тонкой широкой резиновой лентой. Множество датчиков от этого обруча по мелким проводам подключены к табло прибора, похожего на телеэкран, но он уже выключен.
— Как вы себя чувствуете? — участливо и негромко повторила Анна Ивановна, доктор клиники, — вам холодно или жарко? Лежите-лежите пока, — встрепенулась она, движением руки укладывая Илью обратно на кушетку, застеленную белой простынёй.
Илья же слабо ещё понимал, что с ним произошло… Происходило? Память осторожно возвращалась. Главное, чтО он пока вспомнил, что он — Илья.
Потом он вспомнил, что находится в реабилитационной клинике. В комнате за столом сидит… ну да, Анна Ивановна. Но зачем он здесь? Он о чём-то просил? Ему нужна была помощь?
— Илья, лежите спокойно, вам сейчас принесут чай, и тогда вы сможете приподняться, а пока давайте я вас освобожу, — и аккуратно сняла с его головы резиновый бинт, датчики.
За белой ширмой, отгораживающей дверь, — услышал Илья — кто-то вошёл, и доктор кинулась к вошедшему за ширму, зашептала:
— Всё хорошо, он приходит в себя. Зайдите чуть позже, ему ещё рано...
Илья был встревожен из-за того, что никак не мог вспомнить что-то важное, даже то, что добровольно ли пришёл он в клинику?.. Он попытался привстать, но доктор, выйдя из-за ширмы, кинулась к нему, присела рядом на кушетку, погладила его руку:
— Нет-нет, Илья, прошу вас, не вставайте пока. Вы меня слышите и понимаете?
— Да… вроде.
— Ну и хорошо. А вот и чай. Поставьте сюда, на столик, — обратилась доктор к вошедшей помощнице.
Анна Ивановна приподняла голову Ильи с подушки, и он через трубочку выпил маленькими глотками живительный чай со странным, но приятным вкусом и действительно стал лучше себя чувствовать: сознание прояснялось, он почувствовал слабый пока, но всё-таки прилив сил. Но всё равно что-то беспокоило его, чем-то он встревожен…
— Я что-то… мы… вы что-то делали со мной?
— Дорогой Илья, всё хорошо. Когда вы окончательно придёте в себя, мы поговорим подробно, а сейчас вы встревожены, да? — и улыбнулась. — Так бывает после процедуры. И слабость пройдёт, всё будет хорошо, — доктор оглаживала его руку.
Он вздохнул и… почему-то нестерпимо захотел спать… И уснул.
Доктор Анна Ивановна встала, пощупала его пульс, затем вызвала сигнальной цветокнопкой ассистента Виталия. Тот вошёл неслышно и шёпотом спросил:
— Ну что, спит?
— Да. Только теперь это обычный, здоровый сон.
— Он весь чай выпил?
— Да.
— Значит, он будет спать примерно сутки?
— Ну да. Мозг должен как следует отдохнуть. Готовьте его к транспортировке домой. Предупредите дежурную медсестру, что перед тем как он проснётся дома, она должна…
— Это лишнее, Катерина опытная медсестра, она всё сделает, как надо.
— Да, конечно. Виталий, помогите мне: нужно проверить, все ли композиции зафиксированы флюографом, в течение двух-трёх дней всё будет расшифровано, а отчёт составим после мониторинга.
— Хорошо, Анна Ивановна. Всё идёт по плану?
— Да, но... Мы выполнили задачу очищения разума, гипносон нарисовал ему то, каким он мог бы быть, чего ему не хватает в жизни, теперь он надёжно запрограммирован, но…
— Есть сомнения? — Виталий встревожился.
— …но важно, чтобы он н е в с п о м н и л этот гипносон, иначе прошлая, стёртая, харАктерная память может вернуться. И тогда в нём воскреснет тот, прежний Илья — наглец, бездушный карьерист, самовлюблённый эгоист, в общем, скверная личность, которую мы с вами, можно сказать уверенно, перепрограммировали, почистили.
— Анна Ивановна, а ведь когда-нибудь Илья побывает на море, вдруг рецепторы откажут, и он всё поймёт, вспомнит себя, прежнего?
— Это исключено, Виталий, он действительно ни разу не был на Чёрном море, только в раннем детстве, когда ничего не запоминается. Вот вы, Виталий, были на море в раннем детстве?
— Ну… да.
— Вы помните хоть что-нибудь? Хотя бы смутно?
Виталий улыбнулся:
— Получается, родители зря вощили меня на южное солнышко.
— Нет, Виталий, не напрасно, а для укрепления здоровья. А вот со взрослым Ильёй мы поступили правильно: если даже он и увидит море, наша программа перезаписи памяти сработает, поскольку н е т т а к о г о р е ц е п т о р а, с таким мощным посылом, чтобы вспомнить себя, прошлого негодяя, и тем более вспомнить свой гипносон.
— А что-то может стать таким посылом?
— Исключено, Виталий. Вы же знаете надёжность нашей программы. Нет такого рецептора.
…Илья сладко потянулся, широко зевнул. Вскочил необыкновенно бодрый, от избытка сил поприседал, помахал руками и только после этого открыл жалюзи.
Яркий свет летнего дня хлынул в комнату, Илья прищурился, снова потянулся: ничего себе поспал! Прежде Илья никогда не просыпался так поздно: в девять часов. Хорошо что сегодня — воскресенье, не проспал на работу.
После душа — непременный завтрак молодого холостяка: яичница с колбасой, а на омлет или чего посерьёзнее ему не хватало терпения; нестерпимый голод заполнил все его мысли. Он удивлялся самому себе: такого голода и жажды он никогда не испытывал, поэтому крупными ломтями бросил на сковороду колбасу, начинённую более холестерином, чем мясом, залил пятком яиц с оранжевыми желтками и, глотая слюнки, насыпал сверху тёртого сыра, накрыл крышкой.
Летом Илья завтракал на большой лоджии, где умещались столик с кокетливо гнутыми ножками и стул. В нетерпении он схватил тарелку, плюхнулся на стул — и начал жадно, некрасиво есть, чуть ли не давиться.
Насыщаясь, Илья бессмысленно рассматривал всё, что видно с лоджии семнадцатого этажа: крыши домов, скверик, дальняя дорога, по которой ползли букашки-авто и словно игрушечные автобусы, ещё дальше — большой лесопарк, перерезанный кольцевой автодорогой, а дальше, вырвавшись из города на волю, лес растёкся зелёным пятном до горизонта… до неба… словно море…
«Словно море, которого я никогда не видел вживую, — грустно подумал Илья. — Надо же, дожить до тридцати лет и ни разу не увидеть это чудо. А всё работа разнесчастная и вообще…»
Неожиданно Илья почувствовал раздражение и почти ненависть к своей работе, ведь так можно потратить жизнь на стратегии, бизнес-планы, бюджеты, продвижение бизнеса, рекламу, проекты и в старости понять бессмысленность и ничтожность зря потраченной жизни. Конечно, топ-менеджер — это солидно, и фирма их не в тени, однако что-то он упустил в жизни. Например, море…
Он перестал жевать: что-то толкнулось в груди, но не испугом, не страхом, а странным волнением. Илья даже вслух произнёс: мо-ре… Что его заставило так разволноваться? Он принялся ходить по комнате, скрестив руки за спиной, пытаясь разобраться: почему так тревожно? Уж не заболел ли он?
Он не обладает таким мышлением и воображением, как, например, художники или писатели. Им проще: увидел облако — вот уже и сюжет, лужа блеснула — вот тебе и тема.
Ну вот, например, этот лес… и небо... А лучше сравнить море, которого он не видел, и небо — две мощные стихии. Странно, подумал Илья, что ему не только х о ч е т с я, но, кажется, он и м о ж е т подобрать свой, выразительный эпитет.
Не взять ли отпуск? Плюнуть на всё и рвануть к морю?! В конце концов, он два года пашет без отдыха: не оторваться от текучки дел. Его любимый вопрос «И что дальше?», который он постоянно задаёт своим подчинённым, теперь приобрёл другой смысл: ну я топ-менеджер, и что? А что дальше? Всю жизнь что-то в компании улучшать, продвигать, изредка вырываясь в короткий отпуск, на свободу? В этом ли его призвание?
…Утром в понедельник Илья сразу же, не передумав, помчался к директору просить срочный отпуск. По пути, натыкаясь на коллег в коридорах, он здоровался со всеми, мягко хлопал по плечу, отвешивал непошлые комплименты девушкам, интересовался личной жизнью, — его не узнавали, оглядывались вслед и с недоумением почёсывали макушку: что это с ним? На себя не похож…
Илья добился своего, быстро оформил отпуск, и уже дома, разложив карту, ткнул пальцем наугад с закрытыми глазами.
Палец попал в Чёрное море.
«Ну так тому и быть», — решил он и доверился судьбе…
…И вот Илья наугад приехал «дикарём» в этот южный городок насладиться, наконец, морем, воздухом, пропитанным одуряющим ароматом цветущих магнолий, до того вкусный и насыщенный, что хоть ложкой его ешь…
Впервые увидев море с высоты Байдарских ворот, Илье показалось, что он потерял равновесие: будто огромная перевёрнутая тарелка, море словно сваливалось с Земли, как с круглого стола.
Илья волновался, желая поскорее увидеть море у своих ног, не говоря о счастье окунуться в него, познать бесконечность пространства и глубины морской воды.
У него было странное ощущение, что он где-то видел и эти стройные кипарисы, и небольшую площадь в уютном южном городке; дома-башни, стоявшие близко друг к другу, как домино; лабиринты низкорослой туи и лавра; цветастый, как цыганская шаль, рынок, крытый раскалённой железной крышей.
Послушный непонятному зову, Илья зачем-то купил один-единственный розовый персик и, влекомый странным ощущением, побежал, минуя дома, — вниз, к морю, но путь ему преградили заборчики, огораживающие множество дач. Илья зачем-то открыл низенькую калитку, на которой прибита табличка: «Жуковские»; вошёл и пересёк небольшой огородик, обогнул дачный домик, стоявший на краю обрыва: вот оно, море!!
Он постоял на краю обрыва, усыпанного камнями, накиданными древним землетрясением с верхних скал и гор; у кромки моря его удивил особенный валун — гладкий, серо-голубоватый, с чёрными прожилками. Такой гладыш подошёл бы вполне какому-нибудь великану, чтобы запустить его по глади моря «блинчиком»…
Но более всего его поразила сидящая на валуне девушка в розовом купальнике с медно-рыжими волнами волос, «горевшими» на солнце, тонкими и закрученными, как пружинки…
Мелкие камушки посыпались из-под ног Ильи; девушка обернулась на звук:
— Ну сколько можно ходить за персиком? Мне надоело ждать!