У этой подборки коротких сюжетов очень широкая хронология – учеба в институте, работа в московской редакции, служебные командировки, жизнь в Венгрии и в США. В общей сложности дистанция в сорок лет. Время от времени со мной или на моих глазах происходили истории, которые до сих пор вспоминаются с улыбкой. Часть из них я записал и надеюсь, что, читая их, кто-то улыбнется вместе со мной.
ДИАЛОГИ О ДРУЖБЕ
Моим соседом по комнате в общежитии МГИМО был двадцативосьмилетний бородач по имени Кшиштоф, впоследствии видный польский дипломат. А в институтские годы – злостный прогульщик, большой любитель покера и стихийный коммерсант, возивший в Варшаву из Москвы цветные телевизоры, а назад одежду и обувь. Благодаря своему не совсем легальному бизнесу он, будучи студентом, строил на родине кооперативную квартиру, а в Москве мог вести вольготную жизнь.
Однажды после зимних каникул я узнаю, что Кшиштоф «пригнал» на продажу настоящий фирменный Wrangler. И уже нашел покупателей. Это сейчас американские джинсы буквально на каждом, а тогда, в семидесятые, они были почти недосягаемой мечтой, и за ними охотились.
– Слушай, Кшичу, – говорю я ему, улучив подходящий момент. – Продай джинсы лучше мне.
– Понимаешь, Сережка, не могу, – отвечает он. – Так они стоят пятьдесят рублей. Но мне за них предложили сегодня семьдесят.
– Ладно, – говорю я, прикинув свои финансовые возможности на предстоящий семестр. – Не можешь за пятьдесят, продай за семьдесят.
– Тебе за семьдесят не могу, – отвечает Кшиштоф. – Потому что ты мой друг. А они на самом деле стоят пятьдесят. Но за пятьдесят я тоже не могу, потому что мне дают за них семьдесят, хоть ты мне и друг. Понимаешь?
Конечно понимаю.Как не понять?
В итоге я насилу уговорил его продать джинсы мне. За семьдесят, естественно. И потом долго чувствовал себя виноватым потому, что буквально вынудил его поступиться святыми законами дружбы.
***
Однажды Кшиштоф одолжил тридцать рублей своему лучшему другу Хенеку, обладателю роскошной широкополой шляпы «борсалино» и единственного на всю Москву мотороллера «Вятка» с дипломатическими номерами. Папа Хенека был вторым человеком в польском посольстве.
Долг Хенек возвращать не спешил, хотя миновали все оговоренные сроки. Наконец, после многократных напоминаний он пришел к нам в комнату и при свидетелях, то есть при мне, торжественно вручил Кшиштофу десять рублей.
Последовавший диалог в переводе с певучего польского языка на русский звучал примерно так.
КШИШТОФ:
– Постой, старик! Ты же тридцатку у меня занимал, а здесь только десять.
ХЕНЕК:
– Все верно, старик, но тридцатки у меня сейчас нет. Поэтому давай мы с тобой поступим по-умному. Ты идешь сейчас в магазин и покупаешь на эту десятку бутылку грузинского коньяка. Потом на каникулах ты продаешь коньяк в Варшаве. Покупаешь там на эти деньги пару замшевых сапог и толкаешь их в Москве за сорок. В результате ты еще и заработаешь десять рублей. Рассекаешь?
КШИШТОФ (после некоторого раздумья, ведь, вроде бы, все сходится):
– Так-то оно так, старик. Но если ты возвращаешь мне тридцать рублей, которые занимал, я смогу купить не одну, а три бутылки, потом купить на них в Варшаве уже не одну, а целых три пары сапог и загнать их в Москве за сто двадцать рублей. И заработаю не десять рублей, а тридцать. Так что не морочь мне голову и гони еще двадцатку.
ХЕНЕК:
– Ладно, старик. Раз ты так настаиваешь, принесу тебе завтра еще двадцать. Но когда продашь сапоги, не забудь вернуть мне хотя бы десятку. Если ты мне друг, конечно. Получается, что я тоже все это финансирую.
(И обращаясь уже ко мне как к свидетелю)
– Я не прав, Сережка?
ШЕКСПИР
Когда я слышу разговоры о том, что западное образование лучше нашего, я не спешу соглашаться. И не знаю ответа на вопрос, что полезнее в современном мире – узкая специализация или широкие знания. Понятно, что лучше всего сочетание и того, и другого. Но такое случается далеко не всегда и не всюду.
В вашингтонской редакции российско-американской газеты, в которой я трудился в первой половине 90-х годов, работала девушка. Прелестное белокурое создание с огромными голубыми глазами и точеной фигуркой. Звали ее Робин. Для нее это было первое место работы после университета, где она изучала английский язык и литературу.
Она была очень исполнительной, все схватывала на лету, а главное, быстро и без единой ошибки печатала на компьютере. Словом, идеальный секретарь. Это кстати, стандартное начало карьеры для американских выпускниц гуманитарных факультетов. А дальше как пойдет.
Еще она была чрезвычайно любознательной.
Однажды прозвучало имя Макбет. Уже и не помню, в какой именно связи.
– Ой, а кто это? Что-то знакомое, – проявила живой интерес Робин. И даже поднялась из-за компьютера.
– Это из пьесы Шекспира. Разве в университете вы ее не проходили? Ты же, вроде, литературу изучала, – удивился мой коллега, единственный кроме меня русский в американской редакции.
– Шекспир? Шекспир... Шекспир…
Робин изо всех сил напрягла память. По выражение лица было видно, что на самом деле напрягла. Иначе мы решили бы, что она нас разыгрывает.
– Нет, не помню, – сдалась она.
– Он еще «Гамлета» написал, – подсказал коллега.
– Гамлета знаю, – просияла Робин.
Мы уже подумали, что она все-таки вспомнила, кто такой Шекспир. Но продолжение оказалось куда увлекательнее.
– Стоп! – Сказала она. – Это же английский фильм. Старый такой. Он что, этот ваш Шекспир, англичанин, что ли?
– Англичанин, конечно, а кто же еще?
– Ну, так бы сразу и говорили. Откуда мне про него знать, если он англичанин? Я в университете американскую литературу изучала, а не английскую.
Робин облегченно вздохнула. Одарила нас очаровательной улыбкой. И с победоносным видом человека, только что одержавшего верх в жизненно важном споре, вернулась за свой компьютер.
И действительно, если вдуматься, зачем ей этот Шекспир? Через два месяца Робин вышла замуж и тепло распрощалась с нами.
ФРЁЧ
Когда Михаил Сергеевич Горбачев начинал свою знаменитую кампанию против пьянства, в братские страны поступила из Москвы настойчивая просьба: необходимо поддержать! И обязательно – конкретными жесткими мерами.
Не знаю, как в Болгарии или ГДР, а в Венгрии горбачевский почин поддержали оперативно и действенно.
Первым делом запретили торговать алкоголем до семи часов утра. Почему до семи, спросит кто-то. А потому что в Венгрии именно в семь открывались магазины. Вот пусть и торгуют только после открытия, постановили в венгерском правительстве. А до открытия, дескать, нельзя.
Хотели поначалу этой мерой и ограничиться. Но потом посчитали, что в Москве могут обидеться. И, подумав, решились объявить запрет на спиртное на рабочих местах. Не то, чтобы венгры до этого напивались на службе. Но одно дело, когда не пьют, потому что работать надо. И совсем другой коленкор, когда о запрете распивать спиртное на работе написано в газетах.
Вот теперь советские товарищи точно останутся довольны, решили венгерские друзья, умевшие не дразнить понапрасну «старшего брата». Поэтому владельцев ресторанов они называли «директорами на договоре». А частные формы и фирмочки, которыми постепенно обрастала большая промышленность, – «бригадами интенсивного труда». И пусть кто-то попробует сказать, что интенсивный труд мешает строительству развитого социализма.
Вот и со спиртным, вроде бы, удалось добиться баланса, при котором и волки сыты, и овцы целы. Однако новые меры, по слухам, нашли горячего противника в высоких партийных кругах. Рассказывали, как прямо в здании ЦК на генсека Яноша Кадара налетел заведующий отделом пропаганды Эрнё Лакатош, человек внушительного роста, необъятной комплекции и взрывного темперамента.
– Это что же такое творится, товарищ Кадар? Ко мне, допустим, посетитель придет, а я в своем собственном кабинете по стаканчику фрёча с ним пропустить не смогу?
Тут следует пояснить, что фрёч – это такой популярный у венгров напиток. Готовится проще простого. В стакан, желательно самый большой, наливают вино. Как правило, белое. А в него – газированную воду из сифона. А теперь внимание, важный нюанс! Для получения нужной консистенции самое главное – воды не перелить. У грамотно приготовленного фрёча есть целый ряд бесспорных достоинств. С одной стороны, он пьется легко и, вроде, незаметно. Особенно в жару. А с другой, «забирает» хоть и незаметно, но довольно крепко. И тоже особенно в жару. Такой вот приятный летний коктейль.
А тут как раз лето было на подходе.
– И как прикажете работать в подобных условиях, если на рабочем месте даже выпить нельзя? – Якобы, продолжал наседать на партийного лидера Лакатош.
Ответ Яноша Кадара буквально на следующий день передавали из уст в уста по всему Будапешту.
– Успокойся, товарищ Лакатош! На тебя это правило не распространяется. Твой кабинет уже давно не рабочее место.
МАРСИАНИН
Однажды давно занесло меня в Москву.
Не в ту, про которую, наверное, тут же подумали все. А в Москву в американском штате Канзас. Кстати, та Москва в Америке отнюдь не одна, есть и другие. Но та, что в Канзасе, по-моему, самая крупная. В ней целая сотня домов и три сотни жителей. Есть там почтовая контора, самый большой в округе элеватор, мэр и городской совет.
Новость о том, что приехал иностранец, облетела город мгновенно. И через какое-то время я оказался в центре маленькой толпы. Мужчины солидно держались в сторонке и разглядывали меня оттуда, потягивая пиво из банок. А женщины, лет пятидесяти и старше, обступили плотным кольцом. Молодежи почему-то я не заметил. То ли разъехалась вся из этой глуши, то ли просто была не столь любопытна, как старшие.
Только-только начались девяностые, и русские вглубь Америки еще не добрались. Это уж потом, как говорится, «понаехали».
Видно было, что руки и ноги у меня уже посчитали. Теперь им не терпелось хотя бы подержаться за мой рукав, что они потом, немного осмелев, и делали по очереди. Скажу откровенно, повстречайся мне марсианин, я бы испытал похожее желание.
А потом начались расспросы. И каждый мой ответ сопровождался выразительным «really?» (в самом деле?), в котором смешались и восторг, и удивление, и местами нотки недоверия. Дескать, надо же, у этих русских все, как у людей. Что-то не верится.
– А сколько вам лет?
– Недавно исполнилось сорок.
– Really?! – И уже обращаясь к стоявшей тут же соседке. – Мэри, ты слышала? Джентльмену сорок лет. Это так замечательно, правда?
– А дети у вас есть?
– Да, есть. Дочка.
– Really?! Как это прекрасно! Нэнси, ты представляешь? У русского джентльмена дочка есть! Ты это слышала, Эмми?
Эмми слышала. И долго выражала потом неподдельную радость.
Опираясь всем весом на трость, подошла старенькая леди в соломенной шляпке.
– Это наша Сьюзи. Ей девяносто четыре, – сообщили мне мои собеседницы. – Говорите громче, она плохо слышит.
И перебивая друг друга, стали пересказывать для Сьюзи весь предыдущий разговор.
– Молодой джентльмен из русской Москвы. Москва у них столица.
– А разве не Санкт-Петербург? – Засомневалась Сьюзи. И строго посмотрела мне в глаза.
СЛУЧАЙ НА ГРАНИЦЕ
В числе традиционных обязанностей собственного корреспондента газеты за рубежом была транспортировка спиртного через границу. Отправляясь в очередной отпуск из Венгрии в Москву, я вез с собой черешневую и абрикосовую водку, чтобы угостить редакционных коллег. А возвращаясь к месту работы в Будапешт, закупал армянский или грузинский коньяк в подарок венгерским друзьям. Все это перевозилось в товарных количествах, пока Михаил Сергеевич Горбачев своей антиалкогольной кампанией не положил конец подобному безобразию.
Коробку с бутылками я ставил обычно на самое видное место. Тут все дело в психологии. То, обо что буквально можно споткнуться, почему-то мало интересовало нашу таможню.
Но однажды попался очень бдительный инспектор. Он вошел в купе с очень деловым видом и с папкой под мышкой.
Увидев на полу коробку характерного формата, он слегка поддел ее носком ботинка. Коробка зазвенела. Таможенник оживился.
– Так, что у нас там?
– Палинка. Водка черешневая.
– Палинку знаю. Бутылки по пол-литра?
– По пол-литра.
– Сколько? Двадцать?
– Двадцать, – честно ответил я.
Он еще больше оживился. Видно, давно не ловил настоящих контрабандистов. А тут сам в руки идет.
– Про норму провоза спиртного слышали? – Он раскрыл папку, достал из нагрудного кармана ручку и начал что-то писать.
– Про норму слышал, – чистосердечно признался я. – Но вы посчитайте сами! Пять или шесть, нет, целых семь начальников, которым нужно привезти по бутылке. Иначе не поймут. Остается всего тринадцать, чтобы угостить товарищей в отделе.
– Товарищей сколько? – Строго спросил он, не отрываясь от бумаг.
– Около тридцати. Большой отдел.
Тут он перестал писать и, как стало видно по его сосредоточенному лицу, стал что-то подсчитывать в уме. Долго подсчитывал. Наконец подсчитал.
– Так этого еще мало будет. Докупать придется, – сказал он со знанием дела и захлопнул папку. – Ладно, езжайте! Привет там Москве!
ПОДАРОК
Уже и не верится, что было такое.
Мне – всего двадцать четыре. Я – в Монголии. И каждый новый знакомый непременно говорит: «Такой молодой и такой большой дарга». Дарга означает начальник. А еще – директор, председатель, бригадир, командир, управляющий и любое другое руководящее лицо. Очень емкое слово.И на редкость выразительный язык.
Я пытаюсь спорить сначала. Никакой я не дарга, а простой корреспондент. А потом понимаю, что спорить бессмысленно, если учитывать особенность момента.
Впереди очередной исторический визит монгольского лидера Юмжагийна Цэдэнбала в СССР. И мое задание – освещать подготовку к судьбоносному событию в братской Монголии. Разве тому, кто не дарга, доверят такое задание?
Но вот, наконец, все позади. Товарищ Цэдэнбал благополучно вернулся на родину. А мне на следующий день возвращаться в Москву. А пока я с последним визитом в редакции их «Правды» – газеты «Унэн». И мой монгольский коллега Мункбатор ведет меня в какой-то кабинет, чтобы показать приобретенный для меня подарок. Вообще-то это сюрприз, который заготовлен для прощального ужина. Однако Мункбатору не терпится сильно обрадовать меня.
В кабинете покоится на стуле огромная картина. Метр на полтора? Или это с испугу мне мерещится? Хотя испуг оттого, что габариты в данном случае далеко не самое страшное.
На картине запечатлены товарищи Брежнев и Цэдэнбал на фоне заснеженных гор. Оба смотрят вдаль. Не иначе, как в светлое будущее. Оба не только в похожих ондатровых шапках и одинаковых зимних пальто с каракулевыми воротниками, но и сами похожи, как близнецы. Смотришь, на того, что левее – вроде, Цэдэнбал. Но брови, точно как у Брежнева. А другой – ну, просто вылитый Брежнев. Но в разрезе глаз отчетливо читается что-то монголоидное. Сразу виден глубокий замысел художника – показать через брови и глаза, что мы народы-братья.
Тут я живо представляю себе, как прохожу с этим шедевром таможню в Шереметьево.
А потом, уже в Москве, куда его девать? В редакцию не отнесешь – засмеют старшие коллеги. И дома не повесишь, перед гостями как-то неловко. Отказаться нельзя – обидятся монгольские товарищи. Даже в гостинице по той же причине случайно «забыть» не удастся.
Пробую картину на вес. Тяжеленная, черт побери! И понимаю окончательно, что срочно нужно что-то придумывать.
– Понимаешь, Мункбатор, – начинаю я издалека, осторожно опустив картину на место. – Не совсем удобно получается.
– Да ты не волнуйся! Мы ее упакуем, как следует. Довезешь. Главное – не повредить по дороге. А как вообще? Нравится?
– Очень! – Выдыхаю я из себя. – Но все равно неловко получается. Не из-за веса. В политическом смысле.
– А что такое? – Его лицо становится серьезным.
– А ты подумай сам! Был бы я главным редактором… Или хотя бы его первым заместителем… Как товарищ Дэлэг у вас. Словом, был бы я очень большой дарга, тогда все было бы в порядке. А я лишь рядовой специальный корреспондент. Как я могу принять такой бесценный подарок? Неуважение получается. И к товарищу Брежневу. И к товарищу Цэдэнбалу. – Тут я понижаю голос до шепота и показываю глазами на потолок. – Там точно нас не поймут.
Вам приходилось видеть когда-нибудь, как бледнеет очень смуглый или очень загорелый человек? Никогда? Тогда объясняю. Лицо у него в такие моменты приобретает сиреневый оттенок. Вот по этой внезапной сиреневости я безошибочно определил, что подарить мне эту эпическую картину было идеей самого Мункбатора.
– Я сейчас, – говорит он. Почему-то тоже шепотом.
Поднапрягшись, он отрывает картину от стула и вместе с ней покидает кабинет. Возвращается уже повеселевшим.
– Порядок. Руководство я убедил. Мы картину в редакции оставим. В кабинете товарища Дэлэга повесим. Но теперь не знаем, что тебе вместо нее подарить.
– Подарите монгольскую маску. Только, очень прошу, не такую большую, как картина. Чтобы не повредить в дороге.
Мункбатор смеется, ему нравится шутка.
Вечером мне вручили не одну, а две маски. Видимо, вторую я заслужил как награду за проявленную бдительность. Симпатичные маски. Из меди. И полезные, говорят. Вроде бы, злых духов отгоняют. В Монголии они повсюду. Вот закончу однажды ремонт на даче и тоже повешу.
PIN-КОД
Чувство юмора иногда проскальзывает даже у банкиров.
Дело было в Америке. Одному моему хорошему другу не везло с PIN-кодами банковских карт. Он постоянно их забывал на каком-то этапе. Массу всего ненужного помнил, а их забывал. Он даже стал записывать код в каком-нибудь надежном месте. Но потом, хоть убей, не мог вспомнить, куда записал. И периодически повторялась одна и та же история.
Подойдя к банкомату, он набирал четыре цифры, будучи уверенным, что теперь-то уж точно не ошибся. Банкомат моментально выплевывал карточку назад и требовал правильный код. На третьей попытке банкомат проглатывал карту. И уже не хотел возвращать ее, хоть стучи по банкомату, хоть не стучи. Друг, тем не менее, стучал для верности. Есть, знаете ли, такой обычай в Америке – чуть что не так, стучать по банкомату и выбрасывать телевизор из окна.
Ни до чего не достучавшись, мой друг снова шел в банк, писал заявление, заполнял кучу бланков и недели через две получал конверт с новой картой и с новым PIN-кодом. Пользовался ими какое-то время, а потом все повторялось сначала.
Когда неприятность случилась раз в пятый, а может быть, и в шестой, банк сработал на редкость оперативно и прислал новую карточку намного раньше обычного срока. Мой друг при мне вскрыл конверт и от возмущения чуть не лишился дара речи.
– Они, что? Совсем за идиота меня принимают? – Произнес он, успокоившись немного.
Новый PIN-код содержал четыре четверки.
КОЛУМБ
Помнится, поступив в институт, я весь первый курс проходил испытание советско-вьетнамской дружбой.
Моего соседа в общежитии звали Чик. Будучи в вопросе внешности вьетнамцев человеком не очень осведомленным, я был уверен поначалу, что Чику, как и мне, лет семнадцать. Ну, восемнадцать от силы. Со временем обнаружилось, однако, что ему давно за тридцать. Он успел послужить армейским парикмахером. И однажды, оказавшись раньше всех у зенитного орудия, подстрелил «американского стервятника», если говорить шершавым языком газеты «Правда» той поры.
За удачно сбитый самолет Чику вручили какой-то орден и послали на учебу в МГИМО.
Поддерживать братскую дружбу с вьетнамским героем было миссией, бесспорно, почетной, но нелегкой в повседневном быту.
Легко ли, вернувшись с занятий, заставать на своей кровати семерых спящих вьетнамцев обоих полов? Или даже восьмерых? И столько же на кровати Чика, включая хозяина. Но его кровать, как говорится, его хозяйское дело.
Это они позанимались коллективно науками и решили слегка отдохнуть.
Если кому-то интересно, как студенческая койка могла вместить столько вьетнамцев, охотно объясняю. Спокойно могла, если вьетнамцев положить не вдоль, а поперек, как шпротинки в банке.
Хорошо хоть, команду «А ну, кыш отсюда!» они выполняли оперативно и слаженно. Через секунду их будто ветром сдувало из комнаты.
Хуже бывало, когда мой сосед жарил на ужин селедку в подсолнечном масле. Тогда ароматом этого блюда, словно ветром, сдувало меня.
Вначале я пытался до него достучаться. Дескать, так продолжаться не может. У всех советских людей рыбный день исключительно по четвергам, а у меня круглую неделю. То шпроты, то селедка. Или пусть ест ее где-нибудь еще, или достает для меня противогаз.
Чик широко улыбался, с готовностью кивал, но все оставалось по-прежнему. И только позже я догадался: он просто меня не понимал. Два года подготовительных курсов, где преподавали русский язык, прошли для него вхолостую.
Зимнюю сессию Чик просидел над каким-то учебником. Посмотрит, бывало, сначала в учебник, потом в потолок, потом снова в учебник. И шевелит беззвучно при этом губами. И так несколько дней и ночей.
Вечером накануне экзамена он протянул мне этот учебник вместе со списком вопросов.
– Повет!
То есть – проверь! Отчего же не проверить, если просит хороший человек.
Я открыл учебник на оставленной Чиком закладке. Прочитал вслух:
– Расцвет торговли после эпохи великих географических открытий. Ну, Чик, рассказывай!
– Ката Калуп отыл Амеку…
И дальше – наизусть до конца страницы. Произношение по-прежнему хромает, но при желании можно понять, что речь идет о Колумбе и об открытой им Америке. Дальше, правда, угадывать было сложнее. Но, в конце концов, это история мировой экономики, а не фонетика русского языка.
– Молодец, Чик. Про Колумба ты знаешь. Давай другой вопрос. Экономика Европы после первой мировой войны.
Чик радостно кивнул.
– Ката Калуп отыл Амеку…
– Чик, здесь уже не про Колумба. – Прерываю я его и наталкиваюсь на недоуменный взгляд. – Ладно, проехали. Расскажи про образование ЕЭС.
– Ката Калуп отыл Амеку…
После экзамена Чик пришел из института, расплываясь в счастливой улыбке.
– Ну как, Чик? Сколько?
– Нома. Ты.
Как можно было догадаться, это означало: «Норма. Три».
Видимо, комиссия оказалась перед выбором. Либо назначить Чику пересдачу и потом снова слушать про Колумба, либо тихо поставить тройку и отправить его с миром. Экзаменаторы мудро выбрали последний вариант.
ОСТРОВ В ГОЛЛИВУДЕ
Каждый год первого апреля в нашей газете появлялась колонка. Чтобы придать видимость правдоподобия всему тому бреду, который в ней содержался, она косила под перепечатку из иностранного издания, которого не было и не могло быть в природе, если судить по названию. Советская печать, поверившая в перестройку и гласность, а главное в то, что сегодня можно больше, чем вчера, только-только начала осваивать жанр первоапрельской шутки. И наша газета была в числе первопроходцев.
В самой первой колонке из данной серии рассказывалось о том, что где-то в Океании нашли затерянный остров. А на нем обнаружили племя неизвестных науке людей, заметно отличавшихся внешностью от прочих обитателей планеты. Якобы, женщины у них на голову выше, чем самые высокие мужчины. А кончики носов у этих диковинных аборигенов соединяются с верхней губой. Как бы, между прочим, ненавязчиво проводилась мысль, что человечеству предстоит проявить максимум усилий, чтобы помочь «носогубам» (или «губоносам»), которые находятся на грани вымирания, вписаться в нашу цивилизацию. И, возможно, потребуется участие тысяч добровольцев из разных стран.
И полетели в редакцию письма с просьбой продолжить тему и держать общественность в курсе дальнейшего развития событий. Это сейчас никто никому не пишет писем, особенно в редакции. А тогда корреспонденцию в газету таскали мешками. И на каждое письмо полагалось дать обстоятельный ответ по существу в течение двух недель. Вот по существу и отвечали, что это была первоапрельская шутка, если кто не понял, и спасибо, мол, за внимание к газете.
Некий читатель из Владивостока письмом не ограничился, а прислал сразу телеграмму. Типа: с работы уволился, палатку купил, куда и когда вылетать, чтобы спасать аборигенов? Ему ответили, как и остальным. Насчет первоапрельской шутки и внимания к газете. Но он в розыгрыш не поверил, настолько была сильна вера людей в правдивость печатного слова. В новой телеграмме обещал пожаловаться в ЦК КПСС. А если и это не поможет, то он отправится спасать аборигенов самостоятельно. Благо, от Владивостока до Океании, считай, рукой подать. Больше вестей от него не поступало. Видимо, уплыл.
На следующий год, опять же, заметьте, первого апреля, газета сообщила, что в связи с наметившимся дефицитом звезд в Америке, Голливуд озабочен поисками свежих лиц. И поэтому готовится прислать в Москву представительную отборочную комиссию, чтобы подобрать претенденток на роли первого, а также второго плана в новых сериалах. В числе членов отборочной комиссии назывался некий «король ламбады». Фамилию и имя мастера исполнять этот зажигательный танец, находившийся в тот момент на пике моды, переделали из имени и фамилии нашего коллеги, чья подпись фигурировала на той же газетной полосе, но совсем под другой заметкой.
Что тут началось. Письма стали поступать уже не мешками, а чуть ли не грузовиками. Особенно запомнилось одно, присланное то ли из Самары (тогда еще города Куйбышева), то ли из Нижнего Новгорода (тогда еще города Горького). Его отправительница написала, что на выходных еще раз пересмотрела на видике все серии «Рабыни Изауры», и пришла к объективному заключению, что ее Оксаночка лучше. Вот это, дескать, всем рабыням рабыня. В письмо была вложена фотография, с которой скорее всего смотрела бы вполне симпатичная мордашка, если бы центнер косметики. А в заключение самого письма была сделана приписка, что как только чуть потеплеет, они обязательно снимутся в купальнике. Но не уточнялось почему-то, снимется только Оксаночка или на всякий случай мама – тоже.
Но письма были лишь половиной беды. Настоящей бедой стали телефонные звонки, в том числе и самому высокому газетному начальству. Каждому известно, что чем выше начальство, тем больше у него влиятельных знакомых. И у каждого есть дочки, племянницы, жены и, само собой разумеется, тещи, каждой из которых хочется голливудской славы по блату. Я бы добавил сюда для красного словца еще и любовниц, но думаю, что это все сплетни. У высокого начальства любовниц не бывает.
Где-то ближе к середине лета редакционному руководству все это надоело. Больше никакого кино, а то уволю, усталым голосом сообщило мне оно. Ладно, думаю я себе, не устраивает важнейшее из искусств, обратимся к науке.
Сказано – сделано. На следующий год, и снова первого апреля, в газете была напечатана колонка о том, что нефть в качестве главного топлива доживает последние дни. На смену ей готовится придти опавшая хвоя сибирской тайги, запасов которой хватит на несколько столетий. В обращение был запущен звучавший вполне по-научному термин «интенсивность хвоесброса», а в подтверждение всего сказанного приводилось компетентное мнение мифического профессора из несуществующего японского университета.
Нужно ли говорить, что, придумывая, как назвать профессора, воспользовались в качестве основы фамилией и именем того самого коллеги, который уже был королем ламбады. Но только уже не на голливудский, а на японский лад. Получилось звучно и весьма правдоподобно. Забегая вперед, нужно добавить, что коллега начал не на шутку обижаться. Видимо, не каждому нравится становиться родоначальником добрых традиций, особенно первоапрельских.
А заметка между тем наполнилась таким количеством правдивых деталей, что даже меня под конец посетила мысль, а почему бы, собственно и нет? Вдруг и на самом деле?
Судя по всему, так подумалось не мне одному. На следующий день, то есть уже за рамками всенародного праздника, новость о топливе будущего раз пять повторила популярная ралиостанция. А под конец рабочего дня раздался звонок из солидного отраслевого НИИ.
«С вами будет разговаривать директор», – сообщила мне секретарша. И не успел я поинтересоваться, чем обязан такому счастью, как в разговор ворвался голос ее шефа.
– Так, – начал он тоном, который, видимо, заставлял трепетать его подчиненных. – Мне срочно нужна вся статистика.
– Какая, простите, статистика?
– По хвоесбросу. С раскладкой по годам. И координаты японского ученого.
– Простите еще раз! А вы на дату в газете посмотрели?
– Какая дата? При чем здесь дата?
С большим опозданием, но до него все-таки дошло. Было слышно в трубку, как он пошелестел газетой. А потом произнес голосом, уже совсем не начальственным:
– Значит, не топливо. – И в моей телефонной трубке раздались короткие гудки.
СТАРАЯ ШКОЛА
Во времена моей газетной юности был у нас главный редактор, который на телефонные звонки из ЦК «нашей партии» отвечал, обязательно стоя.
Я пару раз был свидетелем этой замечательной сцены. Помощник без стука заглядывал в кабинет и со значением в голосе докладывал: «Звонит такой-то. Из ЦК». Все тут же умолкали. А главный редактор суетливо вскакивал, вытягивался в струнку под портретом дорогого Леонида Ильича Брежнева и только после этого брался за трубку.
Однажды кто-то из особо приближенных решил подсластить любимому начальству. Весьма рискованно, надо признать.
– Петр Федорович, вы же сами – член ЦК. Известный в стране человек. Публицист. Вам партия такую газету доверила. А он шестерка из аппарата. Да он за высочайшую честь должен…
Лесть начальник очень ценил. Особенно грубую. Но тут сурово оборвал сладкоголосого любимца.
– Мы с вами не знаем, по чьему поручению он звонил.
***
Еще из редакционного прошлого.
Один из заместителей главного редактора, прежде чем попасть на руководящую газетную работу в Москву, прошел большую школу Советского Востока. Оттуда он вывез в столицу искусство витиевато выражаться и нежное отношение к любому руководящему лицу.
И был у нас молодой талантливый коллега, отец которого занимал видный партийный пост.
Однажды, упомянув в разговоре со мной этого коллегу, заместитель главного редактора употребил гениальную формулу: «сын папы нашего Юры».
Признаться, я не сразу догадался, что «сын папы нашего Юры» это Юра и есть.
СПИЧРАЙТЕР
Случилось это на третьем курсе института. Иду я себе по коридору, ни о чем плохом не подозревая. И тут, как на грех, из дверей деканата выходит наш замечательный декан.
Эээ.., – сказал он, увидев меня. Он всегда независимо от темы и собеседника начинал с этого «эээ». – Эээ, товарищ Дардыкин, – продолжил он. Он ко всем студентам и студенткам обращался именно таким образом, по-взрослому. – У меня к вам будет поручение. Завтра посвящение первокурсников в студенты. Надо набросать текст выступления Смирнову минут на десять. Сделаете?
– Смирнову? Сделаю, Ярослав Михайлович, – с готовностью ответил я, хотя, к стыду своему, не знал, кто такой Смирнов. Был у нас на курсе Саша Смирнов. Но я каким-то чудом сразу догадался, что это не для него. А уточнить постеснялся. – А что написать?
– А что-нибудь теплое и приветственное. Скажем, так… Дорогие первокурсники, поздравляю вас со вступлением в дружную студенческую семью. Ну, и дальше в том же духе. Кстати, вы анекдот последний слышали?
Наш удивительный декан любил рассказывать анекдоты. Мы-то к третьему курсу уже привыкли. А первокурсники поначалу страшно пугались, когда декан хватал их в коридоре за пуговицу и начинал рассказывать анекдот.
А еще он знал наизусть «Двенадцать стульев» и «Золотого теленка» от начала до конца. Поэтому, готовясь к экзамену по государственному праву стран Восточной Европы, которое он у нас преподавал, мы вместо того, чтобы налегать на конституцию Польши или Болгарии, перечитывали Ильфа с Петровым. Начитанность и тонкий литературный вкус наш декан ценил гораздо выше всяких там конституций.
А еще он подбирал двоечников, отчисленных с других факультетов. Не беда, рассуждал он, наверное, если из человека не получится экономист-международник. Не всякому дается бухучет. Зато, может быть, станет приличным журналистом. И ведь стали некоторые.
Пишущей машинки у меня не было. Была одна в общежитии. К ней была привинчена металлическая бирка с трогательной надписью «Русская миссия в Финляндии. 1913 год», а на клавиатуре присутствовала буква «ять». Доисторическая бирка и «ять» делу бы не помешали. Хуже было другое – все остальные буквы пропечатывались только наполовину. Либо верхняя половина, либо нижняя.
Пришлось писать от руки. Я вырвал сдвоенный листок из общей тетради в клеточку, развернул его вертикально и начал на нем сочинять речь для неведомого мне Смирнова.
«Дорогие первокурсники! – Вывел я, изо всех сил старясь придать своему почерку максимальную разборчивость. – Поздравляю вас со вступлением в дружную студенческую семью»…
Дальше пошло намного сложнее, но к утру я справился.
Утром наш фантастический декан прочитал мое сочинение, вставил пару каких-то слов, затем аккуратно свернул листок несколько раз и сунул во внутренний карман пиджака.
– Спасибо, товарищ Дардыкин. Отличная работа. К восемнадцати часам подходите к МИДу. Пропуск вам выпишут.
В восемнадцать с минутами я стоял за шеренгой взволнованных первокурсников и вспоминал то далекое уже время, когда сам был таким же молодым.
И тут ведущий произносит: «Слово для приветствия предоставляется заместителю министра Андрею Андреевичу Смирнову…».
Так вот какому Смирнову я речь сочинял, подумал я с гордостью, к которой примешивалась некоторая доза удивления. Неужели, никого солиднее меня не нашлось для такого ответственного задания?
Но самое удивительное ожидало меня впереди.
Заместитель министра подошел к микрофону и из внутреннего кармана пиджака достал тот самый листок в клеточку, расправил его тщательно и стал читать.
– Дорогие первокурсники! От имени руководства министерства поздравляю вас со вступлением в дружную студенческую семью…
И еще я понял, что именно вписал в мой текст наш декан. «От имени руководства министерства».
Вообще-то я и сам смог бы до этого додуматься, если бы знал с самого начала, кто такой Смирнов.
ПЛЮС ДВАДЦАТЬ
Неподалеку от будапештского корпункта была мясная лавка. Работали в ней двое. Заведующего мы сразу же прозвали Доцентом за статную комплекцию, солидную лысину и интеллигентное выражение лица. Учености его лицу добавляли очки в золоченой оправе.
Продавца лет тридцати звали Дьюла. Или Дюси, если уменьшительно. Он чем-то походил на Савелия Крамарова, был не по возрасту прыщав и утомительно болтлив. Несмотря на бившую через край услужливость, в округе Дюси недолюбливали. И было отчего.
Дюси неизменно всех обсчитывал. Причем всегда на 20 форинтов. Видно, некруглые числа ему не давались со школы. А 20 форинтов еще считались деньгами в Венгрии.
Кусок мяса, который взвешивал Дюси, мог тянуть на полкилограмма или на два. Это могла быть свинина или говядина, первосортная бедренная часть или жирная грудинка, сосиски или фарш. Все равно 20 сверху.
Дюси обслуживал всех на загляденье стремительно. Он цеплял мясо огромной вилкой, показывал покупателю со всех сторон, ловко заворачивал в пергаментную бумагу и с размаху плюхал на электронные весы, развлекая очередь байками. Он сразу же подхватывал мясо с весов и называл суммированную цену. То есть ту, что была на весах, плюс еще 20 форинтов. Весы Дюси ставил так, что сумму в окошечке с ценой покупатель мог разглядеть, только втиснувшись между ними и высокой витриной с сосисками.
Постоянные покупатели всю механику давно раскусили. Из цены, названной Дюси, они спокойно вычитали ровно 20 форинтов и называли Дюси правильную сумму. Дюси никогда в таких случаях не спорил и под присмотром покупателя отсчитывал сдачу до филлера или до копейки, по-нашему. Он еще шире улыбался и продолжал рассказывать очередную байку.
А вот люди, пришедшие в лавку впервые, иногда устраивали шум и требовали заведующего.
Доцент награждал Дюси легким подзатыльником и спрашивал при всех: «Дюси, ты совсем дурак? Куда ты двадцать-то прибавляешь? Тут всего-то на сорок форинтов. Аккуратнее надо».
Потом Доцент отодвигал пристыженного Дюси в сторону, сам перевешивал мясо и извинялся перед покупателем за то, что Дюси такой дурак, что даже обсчитать толком не умеет.
На «дурака» Дюси очень обижался. Он начинал усиленно моргать длинными ресницами и звучно шмыгать носом. Того и гляди, пустит слезу.
Минут десять он крепился, держал рот на замке и никого не обсчитывал. А потом принимался за прежнее.