Я - философ.
Да, мне действительно посчастливилось закончить философское отделение историко-филологического факультета тогда ещё Императорского Московского университета. Интересный вопрос, насколько уместно здесь слово «посчастливилось»? Иногда мне кажется, что я был бы гораздо более счастлив сейчас, закончи я не Университет, а, например, ремесленное училище или школу прапорщиков.
Недавно перечитал свои дневники. Записки философа-неудачника, как я называю их про себя. Почему, неудачника? Но ведь вряд ли можно назвать удачей для человека, которому светила университетская карьера, нынешняя служба архивистом в одном из наркоматов. Хотя это как посмотреть – я живой и даже здоровый, а в наше время это уже большая удача.
Мои философские измышления ещё никому не нужны. Надеюсь, что все-таки ещё, а не уже. Слово «ещё» даёт веру в будущее, слово «уже» – будто бы хоронит тебя в прошлом.
Помню как на втором или третьем курсе один наш профессор рассказывал про принцип научного обобщения – на основании ежедневных наблюдений делаются еженедельные выводы, на основе еженедельных - ежемесячные и т.д. Думаю, идея понятна. Высший уровень обобщения - обобщить наблюдения за весь период или, что более нравилось нам, тогда ещё недоучившимся философам, осмыслить жизнь на пороге ухода. Интересно, сколько моих бывших однокурсников успели сделать такое обобщение, перед тем как погибнуть, воюя за белых или красных на фронтах гражданской войны, или умереть в северных лагерях?
Держа в руках старые тетради со своими заметками, я вдруг вспомнил лекцию нашего профессора. С отчетливой ясностью увидел аудиторию, кафедру, грифельную доску, самого преподавателя, неторопливым размеренным шагом, расхаживающим из одного конца кабинета в другой. Десять шагов туда, десять обратно. Увидел даже пылинки, играющие в луче света из недавно мытого окна, и крошки мела, осыпающиеся из под руки профессора, когда он прерывал своё движение и подходил к доске, чтобы записать особо важный тезис или дату.
Каюсь, мои дневники уже не те, что были раньше. Раньше, я с еще юношеским рвением отмечал в них всё, что казалось мне важным, а важным тогда, двадцать лет назад, казалось многое. Началась германская война – важно, увидел красивую девушку – не менее важно, а если красивая девушка еще и улыбнулась мне, то эта улыбка затмевала все иные события.
Интересно, посмотреть периодичность записей. Мне кажется, она отражает процесс моего взросления. Довоенные годы – записи каждый день, было свободно; октябрьский переворот и годы братоубийственной войны (так я называю 1917-1920 годы), - несколько раз в неделю, было ново и страшно; нэпманские годы – несколько раз в неделю, было интересно; всё, что потом – несколько раз в месяц, стало жутко.
Протягиваю руку и наугад вытаскиваю из стопки тетрадей одну из них. Вижу надпись – «1918 год. Часть I.».
Возвращаясь к теории обобщения. Обобщать последние события – не научно. По крайней мере, нас так учили. От себя добавлю, что и не интересно. Всё случившееся ещё на слуху, или же на виду. А вот обобщить что-то, что давно прошло, - милое дело, - последствия уже наступили, скептики вдоволь накритиковались, сторонники – отрапортовались.
Годятся ли мои заметки двадцатилетней давности для обобщения? Честно, не знаю. Но я попробую. Попытаюсь, перечитывая то, что не читал уже много лет, возродить в себе чувства и впечатления себя же, но еще того юного, не умудренного жизнью, молодого человека, и наложить на них знания о том, что произошло за все эти годы.
***
В Москве стояла весна восемнадцатого года.
В ту весну всё было необычно. Новая власть, переехавшая в новую столицу, и жившая по новому календарю. Погода соответствовала общей неразберихе – в марте было по-апрельски тепло, а в мае месяце напротив ударили морозы и выпал снег.
Сейчас об этом времени пишут, что в те годы занималась заря нового мира.
И действительно, невиданным ранее кумачовым цветом зардела-расцвела Россия-матушка в ту весну. О, сколько оттенков этого цвета внезапно оказались востребованы – алый, бордовый, красный, кровавый, багряный, вишнёвый, сатиновый, малиновый, пунцовый, рубиновый.
Нахожу фразу у себя в дневнике, читаю её вслух, пытаясь переосмыслить, – «Сегодня Первомай, новый праздник. На улице ветряно, лежит снег. Вся Красная площадь и примыкающие к ней улицы были заполнены людьми. Поразило количество красных флагов и транспарантов.». Далее, следуют мои впечатления от военного парада на Ходынском поле. Значит уже тогда, в холодном мае восемнадцатого года, мне бросилось в глаза господство красного цвета.
Говорят, что эскимосы знают более двадцати оттенков белого цвета, а индейцы Амазонии более тридцати разновидностей зеленого. Но никто из этнологов или филологов не посчитал, сколько оттенков красного узнали и выучили жители нашей многострадальной Родины за прошедшие годы. От германской войны к войне гражданской, от гражданской войны к коллективизации, от коллективизации к политическим репрессиям, – такова была череда страшных уроков.
Не удивительно, что все эти оттенки были востребованы – алая кровь, алые стяги, кумачовое знамя, бордовые кубики на погонах, рубиновые звезды на башнях московского Кремля, красные соколы, красная армия, школа красных командиров, малиновые лампасы. Всеми оттенками одного цвета заиграла и начала переливаться матушка-Русь.
Но как бы не был силён кумачово-красный цвет, взгляд наблюдательного человека поначалу мог ещё выхватить иные цвета – белый цвет царского офицерства, черный цвет ряс духовенства, зеленый цвет, уходящего в леса, кулачества. Но эти цвета докрасной эпохи постепенно размывались и растворялись в едином цветовом фоне.
***
Наверное, это всё. Я удивлен. Никогда бы не подумал, что я, имевший на всё свою собственную точку зрения, и писавший когда-то за ночь многостраничные эссе и доклады, способен на несколько жалких абзацев. Не зря, всё-таки я называю себя философом-неудачником…
Но всё-таки, интересно знать, схлынет ли красная волна от России, и если да, то, какой цвет придёт ей на смену? И как будет проходить смена цветов – также в одночасье или же в кумачово-красный цвет будут вливаться новые краски, постепенно меняющие изначальный цвет на какой-то иной? Одной бессонной ночью я даже провел эксперимент – в банку с красной краской добавлял краски других цветов и смотрел, что получается. Сложный, скажу я вам, красный цвет. Смешай, красный и черный получается черный, красный и зеленый – коричневый, красный и синий – фиолетовый.
А мне хотелось чего-то светлого. Как то чувство, которое возникло у меня от улыбки той красивой девушки на московской улице и было тщательно задокументировано мною же в дневнике (запись от 3 июня 1913 года). Очень красивы переливы красного и белого цветов. Тонкие струи белого цвета вливаются в красный фон и, переплетаясь, но, пока еще не смешиваясь, образуют чарующую картину. Начни размешивать их кистью и увидишь, как красный цвет теряет свою первозданную агрессию, а белый – невинность, и образуют розовый. Но, увы, все записи моего дневника наглядно свидетельствуют о том, что эти два цвета плохо сочетаемы у нас в России.
И уже под утро, где-то на грани яви и сна, меня посещает мысль, после которой я проваливаюсь в сонное небытие, - быть может всё дело не в сочетаемости красок, а в художнике, который их смешивает?
От автора.
Уважаемые читатели!
Представляю вашему вниманию мой новый рассказ. Продолжаю свои литературные изыскания, экспериментирую с формой, содержанием, лицом от имени которого ведётся повествование. Буду по-прежнему крайне признателен за ваши отклики – пишите, не стесняйтесь!