Прогулки по Мустамякам

Опять ночная тишина
Лежит в равнине омертвелой.
Обыкновенная луна
Глядит на снег, довольно белый.

Опять непраздничен и синь
Простор небесного молчанья,
И в глубине ночных пустынь
Всё те же звездные мерцанья.

И я, как прежде, жалкий раб,
Как из моих собратьев каждый,
Всё так же бледен, тих и слаб,
Всё тою же томлюсь я жаждой.

Мечтать о дивных чудесах
Хочу, как встарь,— и не мечтаю,
И в равнодушных небесах
Пророчеств новых не читаю.

И если по ночным снегам,
Звеня бубенчиками бойко,
Летит знакомая всем нам
По множеству романсов тройка,

То как не улыбнуться мне
Ее навязчивому бреду!
Не сяду в сани при луне
И никуда я не поеду.

27 декабря 1910г. Мустамяки.
Фёдор Сологуб. Стихотворения.


Г Л А В А  I 
В О К З А Л

А вот поехал, болезный, и стихи написал,– « довольно белый …». Стихи есть, а зачем и как оказался тяжёлый на подьём Фёдор  зимой в холодных Мустамяках совершенно неизвестно и непонятно. Так же скрытно, незамеченным провел здесь несколько дней  не менее одиозный Бурлюк. Но десятки  великих и знаменитых, сойдя по ступенькам Мустамякского вокзала , оставили реальный  и "хорошо читаемый" мемуарный след.

NB! Сопровождающие текст фотографии и изографические материалы можно посмотреть в альбоме " Прогулки по Мустамякам" на https://vk.com/id3752615?z=photo3752615_456240470 или воспользовавшись, находящимся внизу страницы автора примечанием - «Ссылки на другие ресурсы».

Петербуржцы охотно ездили в Финляндию, отгораживаясь рекой Сестрой от российского идиотизма. Беззаботно гуляли и пили чай на верандах. На озере, визжа, купались ещё затянутые в корсеты, дамы, а подныривающие под них мужчины уже щеголяли в модных, как у Поддубного, гимнастических костюмах. По вечерам музицировали и любили, любили, любили …, как герои « Красного колеса», отправленные в Мустамяки, никогда не бывавшим здесь Александром Солженициным.

Когда наступала изумительная финляндская предночная тишина, когда чуть шелестящий ветер еле заметно колыхал нежную дымку тумана, а яркий закат золотил и разукрасил дали, иссинил поля и бросил в жар и зарево огромного пожара, дальний горизонт блестевшего сталью, переливающегося, казалось, безбрежного озера; когда вдруг робко, а потом всё смелей, всё голосистей стали перекликаться ночные птицы и почти без звука прошмыгивали где-то летучие мыши, шарахаясь в сторону при резком крике совы, когда всё, утомлённое, стало дремать под заливной и утешительно–спокойный стрекот кузнечиков и всякой иной луговой братии, бодрствовавшей по ночам – чувства окрестных дачниц будоражил недюжий рифмованный рык загулявших Владимира Владимировича Маяковского и писавшего под псевдонимом Бедный, страстного любителя «принять на грудь», Ефима Алексеевича Придворова.

В июне 1917 года к компании отдыхающих присоединился Владимир Ильич, устроивший описанное Бонч–Бруевичем, знаменитое купание голышом; и малоизвестный скандал при посадке на извозчика.
На станцию приходили четыре пары поездов, народу приезжало много и финны бесцеремонно «катали» дачников по завышенной таксе. Щепетильный Ильич с революционным напором настоял на своём и выбил - таки свой гривенник из лап «угрюмого пасынка природы».

Рассказывая о заезжих знаменитостях ,прежде следует упомянуть местного, родившегося на финской станции Мустамяки российского подданного, датчанина по национальности , выдающегося американского математика, большую часть жизни проработавшего в Германии , Василия Ивановича Хёфтинга. Родился Василий Иванович 12 июня 1914 года ,пожил здесь с месяц и больше в Мустамяки ни ногой .

По всей Финляндской дороге станция славилась горячими пирожками с картошкой и капустой, продаваемыми  финскими бабами. Вокзал был деревянный, крашеный охрой, окружённый цветущим всё лето шиповником. Он сгорел вместе с историческими ступеньками ещё в Финскую войну, во время атаки на станцию знаменитой 70-й стрелковой дивизии, которой командовал печально знаменитый герой будущей войны генерал М. П. Кирпонос.
В июне 1944 Красная Армия , восточнее станции, в районе Кутерселька (Лебяжье) прорвала основную линию обороны финнов. На построенную в Мустамяках специально и всё ещё сохраняемую ветку, вкатили батарею 365 – миллиметровых орудий, стрелявших отсюда чуть ли не по Выборгу. С отступающей армией убежало всё финское население. Опустевшие дома деревни заняли вандалы, вокруг станции построили дачи разбогатевшие вестготы, образовав что-то среднее между жилтовариществом и феодальным посёлком с названием «Наука и техника». В 1947 году станцию и находящуюся от неё в полутора часах хорошего пешего хода деревню переименовали в Горьковское.

Новый вокзал построили пленные немцы, реализовавшие подхваченную МПСовским начальством идею Саввы Мамонтова о том, что вокзалы должны нести культуру томящимся в ожидании российским «поезжанам» – роскошное c архитектурными излишествами здание сталинского ампира появилось на станции.

Рядом в желтеньком привокзальном строении ,сгоревшем уже совсем недавно, открыли торговавший портвейном магазин .Здесь часто появлялись окруженные многочисленными почитателями таланта ещё не народный владелец дачи Смоктуновский, художник Перов - благообразный старичок, внук передвижника и, перенявший от них в семидесятые годы культурную эстафету, - известный питерский литератор А.А. Матюшкин - Герке.
Именно здесь застал Иннокентия Михайловича, болезненно выходящего из образа князя Мышкина режиссер Эльдар Рязанов, приехавший из Москвы уговаривать его сняться в фильме «Берегись автомобиля». Смоктуновский долго отказывался, но после третьей, попытки разуметься, расслабившись, сдался.

Войдя утром в пустой и гулкий зал ожидания, освещённый только голубым сумеречным светом огромных арочных окон и, дрожащим пламенем топящихся печей, можно было увидеть циклопические диваны, стоящие вдоль стен, почти невидимые висящие высоко под потолком, не зажженные, бронзовые люстры. По стенам в тяжёлых рамах портреты Ленина в галстуке горохами, Сталина в мундире генералиссимуса и, потрясшее моё детское воображение (прав был Мамонтов), двухсаженное батальное полотно – по моему нынешнему разумению изображавшее парад перешедших в Красную армию махновцев.

По зимней станице, прямо на зрителя, на разномастных конях, приняв диковинные позы и разинув пасти в восторженном крике, размахивая оружием, оголтело неслась толпа оборвышей одетых в какие – то свитки, тельняшки, гусарские  чикчиры под распахнутыми женскими полушубками, в бескозырках и лохматых папахах с красными лентами наискосок. На переднем плане слева, котообразный Семен Михайлович – в шинели, салютующий шашкой и Климент Ефремович, приложивший ручку к виску, розовый и свежий, как огурец, со множеством орденов, прикрученных прямо на бекешу. Скрипит снег, прихватывает мороз, ветер смешивает пар от дыхания людей и лошадей. Прах из-под копыт. «Уррра-а-а-а …!» - рвётся из сотен глоток. «Уррра-а-а …!» – каждым звуком гулко отзывается в пустой коробке вокзала.

Какие разнообразные типы отправлялись со станции: работяги, пэтэушники, грибники с корзинами, многочисленные в шестидесятые годы туристы, называемые мешочниками, краснощекие дачные подполковники, садоводы со штабелями досок, намертво прилаженных к спине, старушки в белых платочках. Постепенно вокзал наполнялся людьми приготовившимися втиснуться в шесть вагонов набитых гавриловцами, кирилловцами и жителями туманного Ляйпясоу. Места брались штурмом, возникала изумительная давка с матом и дракой, самые ловкие лезли на крышу и ехали в прохладе с комфортом, растирая по рожам летящую из паровозной трубы сажу.

Вокзал был центром общественной жизни всей округи. Какие сцены разыгрывались здесь: проводы в армию из Лебяжьевского куста, когда все едут в военкомат, оставив обритого и пьяного призывника на вокзале, великая драка с участием старика Листопадова, смерть одинокой пассажирки на станционном диване, выбитый из сапог локомотивом дядя Ваня, шествие нудистов, опять драка, три ограбления железнодорожного магазина, кошачьи концерты местной поп– звезды, какая-то Мамка – ласточка, молниеносные железнодорожные романы, встречи, проводы. Летит орава махновцев на картине, летит время, летит жизнь…

Сразу после выноса из мавзолея, унесли с вокзала генералиссимуса, потом исчезли «махновцы» вместе с диванами, люстрами и лепниной , c постоянно приклеиваемой к портрету беломориной, в прорванной жилетке, последним с вокзала «ушёл» Ильич. В служебных помещениях поселились какие-то железнодорожники, потом таджики. Зал ожидания перегородили кирпичной переборкой, заложили арочные окна, кассу закрыли, на двери повесили замок, пассажиров выгнали на платформу. Рассыпались балюстрады, обвалилась штукатурка, тонкошеие станционные дебилы покрыли стены надписями на английском языке с ошибками. Уехали на историческую родину вестготы, вымерли вандалы - свирепые обитатели деревни, тянутся пять километров пешком к поезду их худосочные наследники, обгоняемые джипами с людьми из новейшей истории. Как у Михаила Жванецкого, старость - электричка из Каннельярви, была так далеко, далеко… и вдруг… – пришла.

***


Мимо ристалищ, капищ
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы
идут по земле пилигримы .

Бродский И.А.«Пилигримы»



ГЛАВА  II
ПО ВЕЛИКОЙ ГОРЬКОВСКОЙ ДОРОГЕ


Под самый новый год ,31 декабря 1913 года, сквозь клубы пара в морозную тьму и метель сошел из вагона, вернувшийся из эмиграции Алексей Максимович Горький. «В Мустамяках Горького ждали с кучером Пекко.» - вспоминает племянник Марии Фёдоровны Андреевой Евгений Кякшт: « Пока длилась церемония переодевания Алексея Максимовича в тёплое, привезший нас поезд ушел, и немногие пассажиры, прибывшие с ним, разъехались. Поэтому особенно бросился в глаза одинокий мужчина, севший в сани поджидавшего его извозчика только тогда, когда стали рассаживаться мы. Когда наши трое саней двинулись к переезду этот пассажир пристроился к хвосту нашего кортежа. « Ну вот я и на родине! – сказал Алексей Максимович, посадивший меня в одни сани с собой. – Вот я еду под надёжной охраной солдата (племянник числился вольноопределяющимся в одном из столичных полков), а сзади едет переодетый городовой».

В след основоположнику соцреализма, племяннику, жандармам и мы свернём к переезду, и двинемся за убегающими санками на встречу 1914 году, поворачивая сюжет во времени и пространстве в соответствии с поворотами дороги.

Алексей Максимович, любивший каламбурить по поводу своей страсти к бродяжничеству и фамилии Пешков, вполне бы оценил местное название лежащего перед нами пути - великая горьковская дорога , в смысле – бесконечная, горькая и неодолимая.
По грязи и пыли, в любую погоду, пять километров туда – пять обратно, десятками лет бьют ноги по этому маршруту мои земляки, прекращая движение в основном из-за естественного убывания.
Однажды, после оттепели температура ночью резко упала, сильнейший ветер толкал под гору путников, снежной крошкой шлифуя перед ними образовавшийся ледок, превращая дорогу в аттракцион «Ну - ка, удержись», к утреннему поезду можно было добраться только раком, так и шли - все пять км. Не Горький, а Кафка какая– то.

Ну, тронемся благословясь! Дорога в конце станционного посёлка делает поворот, елки занавешивают свет в окнах крайних домов и вы оказываетесь в полной темноте, посреди ночного леса. Ничего не видят, ослеплённые станционными фонарями глаза, неуверенно ступающая нога делает очередной шаг и схваченная судорогой завершает его по средине лужи.
«Мать! Мать! Мать!» – многократно повторяет эхо название, помянутого в отчаянии, бессмертного произведения дорогого земляка.

Первая достопримечательность маршрута - королевский перекрёсток. Говорят, сиживал как-то здесь на простреленном барабане утомившийся в походах шведский король, и не какой ни будь пройдоха и хлыщ Карл Двенадцатый, а солидный и авторитетный дядька Густав Ваза. Но, пожалуй, это выдумка ещё дореволюционных дачников, любивших ,отойдя от станции ,организовать в этом живописном месте пикничок и выпить редереру.

Слегка изменившаяся за сто лет дорога постоянно поднимается в гору, в направлении с севера на юг. Через километр, минуя завязанный местными богатырями в узел стальной указатель расстояния, сейчас спрямлённая, а раньше по финляндской традиции, поворачивавшая вдруг на девяносто градусов, дорога опускается в заболоченную низину на «сталинский мост».Так называли ветхую, сооружённую ещё в те, исключавшие дурацкие шутки времена, часто размываемую, переправу через местный Стикс.

Эту часть пути пройдём мы, вернувшись  лет на тридцать назад, поздней осенью, выйдя из называемого «подкидышем», ночного поезда. К доставлявшим физические мучения темноте, дождю и грязи, здесь добавлялись муки душевные. Место считалось нехорошим с того времени, как в 1944 году взвод финских егерей, заняв оборону вдоль ручья, пытался остановить наступавшую танковую бригаду. Вот всех их тут и закопали, рядом с дорогой. Недалеко от моста насмерть придавило лесоруба, зверски убили девицу, часто случались здесь аварии и другие преисполненные ужасом события. Когда, в темноте обострялось не только зрение, но и слух, а искаженная акустика превращала звуки осенней непогоды в стенания маленьких грешников балующих в аду с нечистой силой - робость и томление духа охватывали путника. Как-то один деревенский шалун, дождался идущих с последнего поезда, вывернул наизнанку мамкин тулуп, подсветил рожу фонариком и жалобно завыл на финской могилке. Бежать под гору легче - напуганная толпа шарахнулась обратно на станцию. Беременные женщины были очень недовольны. На станции организовали исследовательскую экспедицию, состоящую из крепких железнодорожных мужиков во главе с местным уфологом Женькой Лоховым. Побежали. Запарившегося в тулупе шалуна догнали у самой деревни, долго били, а тулуп забрали в качестве трофея и пропили.

Вот так болтая, незаметно, прошли мы лесом два километра и входим в деревню Сюкияля, ожидая увидеть соответствующую надпись на дорожном указателе. Но не тут-то было. Местный патриот Ильич постоянно стирает написанное и поверх оскорбляющего слух топонима пишет: «Ягорба» – название мифического ярославского села, из которого в сороковом году «вывели» сюда крестьян.

При входе в деревню, слева, фундамент сгоревшей народной школы и уходящая в Корабельную рощу дорога. Навстречу бредут одинокие прохожие .
- А это, что за живописная группа, отстреливаясь, бежит по дороге и скрывается за стволами сосен?
- Это после неудачной облавы в пансионе Линде в начале августа 1911 года, убегают знаменитые боевики – эсеры Вера Дилевская и Константин Мячин вместе с попавшим в дурную компанию малолеткой Иосельем Мандельштамом, вяло преследуемые помощником ленсмана Фейсрановым, обер-констеблем Саволайненом и констеблем Викстремом.

Мустамяки в начале века были переполнены революционэрами. В донесениях начальству жандармский чин рисует до боли знакомую картинку: « … в пансионате Линде, предлагающем усиленную молочную диету больным туберкулезом, все места заняты проживающими здесь левыми и правыми эсерами, эсдеками, большевиками, меньшевиками и отчаянными бундовцами».
Неоднократно отдыхавший в мустамякских санаториях и пансионатах начинающий поэт, сын состоятельных родителей Мандельштам, говоря: « …Я люблю буржуазный европейский комфорт и привязан к нему не только физически, но и эмоционально…», завёл в пансионате Линде противоестественную дружбу с эсерами разрушавшими этот комфорт и физически и эмоционально.

До поры до времени всё сходило с рук, на этот раз он крепко влип. Если бы не густой лес, сильно пересечённая местность и сунутая полицейским ещё до облавы взятка, с тюрьмой бедный Осип Эмилиевич познакомился бы на двадцать пять лет раньше.
В следующий раз, оказавшись в Мустамяках осенью 1913 года, только, что окрещённый бойкими выборгскими попами в лютеранина и поссорившись из – за этого с родителями, Мандельштам выдал в духе Беранже:

В девятьсот двенадцатом, как яблочко румян,
Был канонизирован святой Мустамиан.
И к неувядаемым блаженствам приобщён
Тот, кто от чудовищных родителей рождён.
Серебро закладывал, одежды продавал,
Тысячу динариев менялам задолжал.
Гонят люди палками того, кто наг и нищ,
Охраняют граждане добро своих жилищ.
И однажды идучи ко святым местам,-
Слышит он: « О Мандельштам,- глянь-ка
- ландыш там!»

В 1887 году, за четверть века до Мандельштама, несколько далее по ходу великой дороги, поселился на даче  лицеист, младший современник Пушкина, бывший тверской вице-губернатор Михаил Евграфович Салтыков – Щедрин , в «Современной идиллии» первым упомянувший название нашей станции и положивший начало всему написанному «о» и « в» Мустамяках.
Здесь Салтыков – Щедрин написал: «Мелочи жизни», четыре сказки, девятое и восьмое из «Пёстрых писем».

Князь В.Оболенский так описывает случившееся здесь нетерпеливое ожидание встречи и последующее знакомство с великим сатириком:
«…Был я тогда птенцом желторотым, только что окончил гимназию, но произведения Салтыкова – Щедрина читал и относился с благоговением к великому писателю.
И вот знаменитый Салтыков – Щедрин должен поселиться у нас на даче…Я с нетерпением ждал дня, когда его увижу.

Наконец по въездной аллее, куда мы в условный день вышли встречать знаменитого писателя, мимо нас проехало ландо, в котором рядом с довольно красивой дамой сидела неопределённая фигура, укутанная шубами, несмотря на тёплую погоду. Тяжёлый плед, по-женски надетый на голову, совершенно закрывал лицо Салтыкова. Сзади на нескольких таратайках ехали двое детей с гувернанткой, прислуга и вещи.
Очень ясно помню моё первое посещение дачи Салтыковых. Через несколько дней после их приезда мы с матерью и сестрой отправились к ним с визитом.

М.Е. был уже серьёзно болен всеми теми болезнями, которые свели его в могилу через полтора года. Он и поселился у нас главным образом потому, что в двух верстал на своей даче жил его приятель, знаменитый профессор С.П. Боткин, лечивший его несколько лет подряд. Однажды, когда мать моя спросила С.П.Боткина, какой болезнью болен Салтыков, - он ответил, что спросить нужно иначе, какой болезнью он не болен. Все внутренние органы его были в ужасном состоянии, и доктора недоумевали, как он ещё мог жить.

Салтыков с женой приняли нас в гостиной. В сером мягком пиджаке и с неизменным тяжёлым пледом на плечах, он сидел в кресле неестественно прямо, положив руки на тощие колени. Помню, как мне сразу сделалось как – то не по себе от одного вида этого хмурого и сурового старика.
Чувство неловкости ещё больше увеличилось, когда он без всяких вводных любезных фраз, которые обычно люди произносят при первом знакомстве, стал с желчной раздражительностью, как будто нарочно, чтобы нам сделать неприятность, ругать Финляндию, её природу и жителей, наконец, дачу, владелица которой в первый раз пришла с ним знакомиться. А затем пошли жалобы на болезнь, на плохой уход за ним и т.д.

Мрачно смотрели на нас с неподвижного жёлтого лица, изредка нервно подёргивающегося, огромные, строгие и какие-то бесстрастно отвлечённые глаза, а отрывочные злые фразы, прерывавшиеся тяжёлым дыханием, производили впечатление скорее рычания, чем человеческой речи.
Представлялось как – то вполне отчётливо, точно чувство горечи, гнева и раздражения и есть те болезни, которые разлагают организм, выходя наружу стонами, кашлем и желчными словами.
Но вдруг на его каменном лице в мускуле щеки появлялась едва заметная юмористическая складка, а из уст вылетала чисто щедринская острота, до такой степени неожиданная, что все присутствующие невольно разражались смехом.. А он продолжал сидеть так, же неподвижно, глаза смотрели так, же строго, и так же продолжалась его гневно-рычащая речь. И становилось неловко от собственного смеха…

Потом мы стали часто видеться с Салтыковыми, Мих. Евгр. очень сошёлся с моей матерью и охотно беседовал с ней на литературные и политические темы. Иногда он рассказывал ей эпизоды из своей жизни, давая в одном – двух словах удивительные характеристики людям. Пересказывая нам эти рассказы, мать моя иногда до слёз смеялась, припоминая какое–нибудь невзначай брошенное Салтыковым словечко или фразу.
Общий тон его рассказов всё-таки был мрачный и угрюмый. Бесконечно мрачны были его воспоминания о своём детстве, о семье и особенно о матери, которую он так ярко изобразил в госпоже Головлёвой». Я до сих пор ненавижу эту ужасную женщину», - как-то сказал он про свою мать.
Елизавета Апполоновна (супруга) иногда присутствовала при этих беседах, но вступала в разговор всегда не впопад, делая внезапно наивно щебечущим тоном совершенно не идущие к делу замечания, что страшно раздражало Салтыкова.
Порой он не мог сдержаться:
«Замолчи, вечно всякий вздор болтаешь, у-у-у», - рычал он.
«Ах, Мишель», - щебетал в ответ наивный голосок.
«Молчи, дура!»…
Однажды Салтыковы взяли меня с собой кататься в их ландо. Мы ехали вдоль большого озера, версты в две шириной, на противоположной стороне которого, на горе, виднелась большая дача С.П.Боткина. Е.А. смотрела на эту дачу и вдруг обратилась ко мне с вопросом:
«Скажите, отчего С.П.Боткин не построит мост через озеро. Там бы хорошо было кататься».
Плед, покрывавший с головой Мих. Евгр., нервно зашевелился, и из отдушины, оставленной для воздуха, послышалось рычание и обычное –
«Дура !» …»

Михаил Евграфович! Дорогой учитель! Укрой меня своим чугунным вицмундиром!

Приятель же Салтыкова, Сергей Петрович Боткин был не только знаменитым профессором «выдумавшим» болезнь Боткина, но и совладельцем крупнейшей в России чайной компании «Боткина Петра сыновья», человеком чрезвычайно богатым и владевшим почти всей нынешней Тарасовской.
«Сыновья» были московскими меценатами, и дружили с основателем галереи Павлом Михайловичем Третьяковым, дочь которого оказалась замужем за одним из них - Сергеем.

Ближайшим другом Третьякова и помощником в создании галереи был великий русский художник Крамской, которого Третьяков попросил для галереи написать портрет знаменитого свояка. Здесь в 1881 году и был написан, находящийся в Третьяковке, известный портрет Боткина в бороде и очках.

Рассказывая о художниках, живших в Мустамяках, следует обратить внимание на открывающиеся справа от дороги на юго-западном склоне сюкияльского холма живописные домики, удачно замеченные убежавшим в Финляндию в 1920 году Василием Ивановичем Шухаевым. Пока его друг художник Яковлев хлопотал французскую визу в Париже; томившийся в Мустамяках Шухаев в течении года написал несколько пейзажей, портретов и натюрмортов, как утверждают специалисты, в полной мере передавших его томление и болезненное мировосприятие. Выставленные сразу по приезду во Францию картины разошлись по частным коллекциям.

Вернувшийся после войны на родину Василий Иванович угодил в лагерь и оставался художником известным в основном по портрету Ларисы Рейснер в позе Джоконды, похожей на какого – то мордоворота. В последнее время Шухаев сделался модным и начал продаваться. Небольшой пейзаж размером 80 х 65 см. «Финская деревня. Крыши» ушёл на Christies за 1116414 долларов. А дома на юго-западном склоне сюкияльского холма, вдохновившие художника, стоят и продаются по цене дров. Можно посмотреть, пока не снесли.

Цела ещё и, построенная в 1856 году мельница, изображённая на картине Валентина Серова. С абсолютной точностью можно встать на то место, с которого в 1902 году художник писал свою «Финскую мельницу». Так же бежит река , по- прежнему стоит мельница ,но исчезли сарай и стоящий вдали дом, заросла песчаная дорога, идущая от мельницы к южной части деревни, называвшейся по-фински Кирьявала .


Мы же, вместе с Горьким, продолжая движение, с другой, с северной стороны, проскочив небольшой лес, окажемся перед идущей с востока на запад горбатой грядой. На которой, как на ките из сказки «Конёк-горбунок» , разбросаны дома, сараи и выродившиеся сады другой части деревни, называвшейся Неувола .

Канун нового года был для Алексея Максимовича и Марии Фёдоровны временем значимым и памятным, десять лет назад на новогоднем мхатовском «капустнике» Горький признался Андреевой в любви «и все завертелось», как говаривал незабвенный Аркадий Аверченко.

Обгоняя влюблённого классика, войдём в деревню и, двигаясь далее по улице Памяти жертв, минуя «горьковские», «ленинские», «андреевские» и другие памятные места, куда мы ещё вернёмся, продолжим разговор о живописи.
Следующая местная достопримечательность, перенесённая на холст мастером - озеро и лодка с двумя чудаками более ста лет ожидающими поклёвки на полотне Владимира Маковского « Финляндия. Рыбалка».

Художником на творчестве, которого ни как не отразилось местное очарование, оказался приезжавший сюда И.И.Бродский, написавший портрет Марии Фёдоровны на Капри в 1910 году. Потом ему стало не до того, копируя он бесконечно «расстреливал» Бакинских комиссаров и писал портреты вождей.

Остановившись по средине деревни на вершине Неувольского холма, Бродским мы и закончим наше путешествие по великой горьковской дороге, но не Исааком Израилевичем, а Иосифом Александровичем, однажды «проспавшим» Комарово,и в ожидании обратной электрички полтора часа «прозагоравшим» на вокзале в Горьковской.
А то, с чего бы я из Нобелевского лауреата эпиграф выдернул.
Вот так – то, брат Постум.
«Приезжай, попьём вина, закусим хлебом …»

***


Серебряков: Жить в городе на те средства, какие мы получаем от имения, невозможно … Я предлагаю продать его …Деньги обратить в процентные бумаги и на излишек, какой останется, купить дачу в Финляндии.
А.П.Чехов. «Дядя Ваня»

Г Л А В А  III
Д А Ч Н И К И


Из взбитых сливок нежный шарф…
Движенья склонно-благосклонны.
Глаза насмешливой мадонны
И голос мягче эха арф.

Саша Чёрный М.Ф.Андреевой.

Ф Е Н О М Е Н

Была у Антона Павловича мечта о даче в Финляндии. Не сошлось. У нашей героини всё и всегда сходилось. Главнейшая награда человеку от Господа - везение, а за тем, в том или ином количестве следуют: здоровье, ум и талант, красота.

Был у меня знакомец Рома Вафин напрочь лишенный последних четырёх даров – но первым обладавший в такой мере, что выходя погулять, почти ежедневно находил, то червонец, а то и четвертной. Большинство же людей дарами вообще обносятся.

Наша героиня проходила по всем пяти пунктам да ещё в купе с другими достоинствами. И что удивительно, «..свой талант, красоту, обаяние отдала она делу социалистической революции, а не либерализму или реакции…» как простодушно заметил старый большевик Г.И.Петровский.

Своему нынешнему названию деревни, да и самому факту пребывания Горького в Мустамяках мы обязаны Марии Фёдоровне Андреевой .Женщине внешности необыкновенной, актрисе, революционерке, теневому финансисту и авантюристке, музе, любовнице, преданной подруге классика, ставшей прообразом Маргариты в романе М.Булгакова «Мастер и Маргарита», и Мальвины в сказке А.Толстого "Буратино».
Феноменом, окрестил её не склонный к восторженности товарищ Ленин. Красиво, по ленински точно и заслуженно. Крупскую, к примеру, звали Миногой, Фотиеву Киской, Кржижановскую Булкой.

Вспомните о двух источниках и трёх составных частях марксизма в России: товарищ Коба с кавказскими эксами и Мария Фёдоровна с Морозовым и Горьким были таковыми источниками - источниками партийных денег. Не будь этих денег, неизвестно, как бы всё обернулось.

Машеньке Юрковской везло с рождения, она родилась в Петербурге , 4 июля 1868, в обеспеченной интеллигентной семье главного режиссера Императорского Александринского театра. С отличием закончила гимназию. От сверстниц отличаясь красотой необыкновенной, увековеченной мэтром Иваном Николаевичем Крамским на картине «Зачиталась. (Маша Юрковская)». В двадцать лет успешно, по любви, вышла замуж за тридцати восьми летнего действительного статского советника Андрея Алексеевича Желябужского, положительного чеховского героя в генеральском чине, имя которого вскоре станет её сценическим псевдонимом. В 1888году у них родился сын , через год дочь. В 1894 году состоялся сценический дебют Марии Фёдоровны на провинциальной сцене, а с 1898 - Андреева уже примадонна Художественного театра.


« Природа щедро наградила её необыкновенной красотой и пластичностью, но это явилось лишь приятным дополнением к её сценическому дарованию, а сценическое дарование Марии Фёдоровны было многогранным и нежным, как цветок, весенний запах которого не дурманит, а очищает душу своей свежестью.»
В начале прошлого века, на переломе эпох, судьба свела Марию Фёдоровну с тремя мужчинами. Не особо вдаваясь в подробности отношений личных, отметим, что двое из них платили Марии Фёдоровне, третьему платила она.
Леонид Борисович Красин, революционный змий-искуситель, увлёк благополучную сорокалетнюю Марию Федоровну. Увлек романтикой революционной борьбы и, не смущаясь, успешно вытягивал через неё деньги у находившегося на вершине популярности писателя , преуспевающего владельца издательства «Знание» Максима Горького и текстильного миллионера Саввы Морозова.

С Горьким на гастролях в Севастополе актрису познакомил Чехов.
« - Черт знает! Черт знает, как вы великолепно играете, - басит Алексей Максимович и трясет меня изо всей силы за руку (он всегда басит, когда конфузится). А я смотрю на него с глубоким волнением, ужасно обрадованная, что ему понравилось, и странно мне, что он чертыхается, странен его костюм, высокие сапоги, разлетайка, длинные прямые волосы, странно, что у него грубые черты лица, рыжеватые усы. Не таким я его себе представляла.
И вдруг из-за длинных ресниц глянули голубые глаза, губы сложились в обаятельную детскую улыбку, показалось мне его лицо красивее красивого, и радостно ёкнуло сердце».
Вскоре завязался роман.

Соперник Горького Савва Тимофеевич Морозов боготворил актрису. Выполнял все её прихоти. Для неё он построил Художественный театр. В странном порыве сблизиться застраховал свою жизнь на 100 тысяч рублей, оформив полис на её имя. Ревнуя, в отчаянии, пытался стреляться, остановленный Андреевой, впопыхах, забыл разорвать записку с просьбой чтоб в его смерти не кого не винили ,без даты и подписи. Через год в гостинице в Каннах Морозова, накануне отказавшего Красину в деньгах, нашли мертвым. Предположили самоубийство. Следствие французскими властями было проведено поверхностно, отмечалось несвойственное самоубийцам положение трупа, несоответствие калибра пули и револьвера и ещё куча неувязок. На столе лежала записка без подписи и даты. Вдова Морозова пыталась оспорить завещание в суде, но решение было принято не в её пользу. Мария Фёдоровна получила 100тысяч рублей страховки. Из них 60тысяч она передала в кассу РСДРП,10 тысяч студентам, которые при жизни Морозова учились на е!
го деньги, тысячу адвокату,16 тысяч пошли на уплату долгов Марии Фёдоровны и 13 тысяч отданы сестре, на которые была куплена дача в Финляндии, в близи Мустамяк.

К концу 1903 года Мария Фёдоровна окончательно становится неофициальной женой Горького. Рассорившись со Станиславским, бросает Художественный театр, занимается революцией, всё больше втягивая в это дело Алексея Максимовича. Позже Горький отметил, что именно в 1903 году он «примазался к большевикам». В январе 1906,опасаясь ареста, супруги бегут за границу и семь лет живут на Капри. Как писала Мария Фёдоровна, в этот период она работала « находясь в личном распоряжении товарища Ленина». В 1913 году амнистированная чета вернулась в Россию. Встал вопрос, где безопаснее поселиться? Решили, на первое время, у сестрицы на даче.

Дача Екатерины Фёдоровны и Владимира Александровича фон Критов находилась в юго-западной части нашей деревни называемой Кирьявала, в трёхстах метрах от сохранившейся дачи А.П. Горбовской, двигаясь вниз с холма в сторону фермы. Дачи соединяла тропинка вполне заметная до сих пор. В описываемое время, это был небольшой одноэтажный деревянный дом с четырьмя комнатами, кухней и верандой, окрашенный красной краской. В этом доме Криты продолжали жить и после революции в независимой Финляндии. Кроме него с женой там проживала их служанка Татьяна, зять Крита Владимир Ефимов и беженец из Кронштадта Григорий Демура.В 1928 году Криты передали письма и рукописи Горького в советские архивы. В 1940 в этом здании был организован музей. Сейчас, от разрушенного попаданием снаряда дома, остался только, заросший травой в человеческий рост, фундамент и посаженные Владимиром Александровичем кедры.

Вечером 31 декабря 1913 года в этот дом вошёл Максим Горький. Заглянем в написанную об Андреевой книгу Н.А.Волоховой: «Умывшись с дороги - умывались обычно на кухне, все сели за стол. Предпраздничный обед был самый простой. Его меню было составлено ещё Юрковскими родителями Марии Федоровны, и оставалось незыблемым у Желябужских и Критов. На первое были поданы кислые щи со сметаной и рассыпчатой гречневой кашей в горшке на второе – отварное мясо с отварённым картофелем, репой и хреном, на третье холодный клюквенный кисель с молоком. После обеда подавали чай с варением и каким-нибудь домашним печением – булочками или коржиками.
После обеда начались приготовления к новогодней ёлке. А зажечь её попросили Алексея Максимовича. Он это делал с торжественной радостью. Он зажёг все свечи, сел на стул и «улыбнулся какой-то детской улыбкой и просидел не шевелясь, пока Юра не погасил последнюю свечу».
- Да, брат, это тебе не Италия,- сказал Юре Алексей Максимович, и глаза его увлажнились.
- Не зря говорят: Россия – мать наша».
Да… С немцами в Финляндии было скучно.
Кстати , Юра это сын Андреевой – Юрий Андреевич Желябужский известный кинорежиссер, снявший «Папиросницу от Моссельпрома с Игорем Ильинским.

Волохова продолжает: «Распорядок дня, установленный Критами, с приездом Алексея Максимовича не изменился, и Алексей Максимович сразу принял его. Он вставал в девять и выходил в столовую не позднее половины десятого, всегда чисто выбритым и аккуратно одетым. После чая Горький выходил на улицу и гулял до завтрака. Он учился ходить на лыжах, но искусством этим так и не овладел. С удовольствием колол дрова, разметал двор от снега, расчищал лопатой дорожки. Если на рябину растущую в саду, налетала стайка птиц. Он бросал работу и, прячась за углом, любовался ими. Особенно радовался он, когда прилетали снегири.

В двенадцать садились завтракать. После чего Алексей Максимович уходил к себе и либо отвечал на письма – почта приходила около часа, - либо беседовал с приезжающими к нему людьми. Около трёх он снова выходил на улицу, где находил себе какую – либо работу во дворе.
В четыре часа обычно ставили самовар. Выпив стакан чая с молоком, Алексей Максимович снова уходил к себе и садился за работу. В это время, его, как правило, не тревожили.
В шесть часов вечера подавался обед. Он был прост и состоял из трёх блюд. Никаких закусок и вина к обеду не подавали. Из блюд, готовившихся на обед, Алексею Максимовичу особенно нравился форшмак и пироги с грибами, которые действительно вкусно пекла Ириша. После обеда пили чай, после чая Алексей Максимович снова уходил к себе и работал. В 10 часов вечера подавался вечерний чай…

Криты были интеллигентными людьми. С Горьким их связывала давняя дружба – с 1903 года. По вечерам Екатерина Фёдоровна играла на рояле, а Владимир Александрович пел романсы несильным, но приятным баритоном. В такие минуты Алексей Максимович усаживался у печки и слушал. Чувствовалось, что он соскучился по России, русской земле, русской печке и русским песням. Просил спеть «Однозвучно гремит колокольчик», «Утро туманное». Екатерина Федоровна, зная вкус Алексея Максимовича, играла ему отрывки из Грига, старинные вальсы и испанские танцы.
Летом 1914года Горький очень увлёкся садом, который разводил у домика Критов. Алексей Максимович принимал деятельное участие в посадке фруктовых деревьев, привёз из какой-то усадьбы под Павловском несколько кустиков неизвестного сорта садовой клубники, ездил в имение генерала Спиридонова на озере Ваммель-ярви покупать белую садовую малину. А на станции Кямяря в чей то оранжерее купил какие-то особенные вишни.»
Сделаем небольшое отступление в рассказе о Марии Фёдоровне, её, как и на известной фотографии мустамякского периода, совершенно заслонила, могучая фигура Горького, гуляющего по деревне, в стетсоновской шляпе и кожаной куртке шофэра.

***

ЖЁЛТЫЙ ДОМ НА ХОЛМЕ

Летом 1914 года Горький и Андреева снимают дачу у соседки Критов.
Д. Н. Семеновский, в те годы начинающий поэт, гостивший у Горького в 1915 году, впоследствии вспоминал: "Пансионат Ланг, деревянный, двухэтажный дом, стоял на холме. Из окон было видно, как на юг и на запад, словно толпы монахов, уходят хмурые хвойные леса. Они спускаются в долину к синему озеру, обходят его и простираются до самого горизонта, густые и туманные.
В Финляндии я увидел Горького великим тружеником. Он сходил к завтраку и обеду молчаливый и рассеянный, светло-голубые глаза его были устремлены куда-то вдаль... Он, молча пил, кефир; развернув газету, читал, курил, барабаня по столу пальцами, думал о чем-то своем и снова уходил в кабинет. Снова наверху раздавались глухие мерные шаги".
Самым значительным произведением из тех, над которыми Горький работал в Мустамяках, стала повесть "В людях» и 18 рассказов из цикла "По Руси".

Находясь под надзором полиции, писатель редко выезжал в Петербург.
18 января 1914 года проездом в Москву, а потом несколько дней в конце февраля и в начале марта.
23 марта Горький и Шаляпин смотрели в цирке Чинизелли  состязания борцов.
30 марта Алексей Максимович приехал к певцу на Никольскую площадь, и целый день они были вместе.
Спустя две недели, 15 апреля, Горький присутствовал на спектакле Мариинского театра "Дон-Кихот", в котором Шаляпин пел заглавную партию.
В конце апреля Шаляпин пять дней жил у Горького в Мустамяках .
" Много гуляли, катались верхом, а главное играли в городки, - вспоминал Шаляпин.
- Во время моего пребывания у Горького приезжал мужской вокальный квартет, с которым мы спели целый ряд русских песен. Горькому особенно понравилась "Илья Муромец".               

В Мустамяках  Горький возглавил писательскую «колонию». Здесь жили известные в ту пору литераторы Евгений Чириков, Демьян Бедный, Владимир Бонч - ¬Бруевич, Федор Фальковский, Василий Брусянин.
В Мустамяках у Горького  гостил  М. М. Пришвин, приезжали Д. Д. Бурлюк, В. В. Маяковский. В Мустамяках вместе с Пришвиным и Шаляпиным Горький встретил 1915 год.
Толпы большевиков осаждали гостеприимную дачу. Здесь побывали Г.И.Петровский, О.М.Нахамкис (Стеклов), М.С.Ольминский, Р.В.Малиновский, А.Е.Бадаев и многие другие революционеры.

На этой даче Горький с Андреевой живут во второй половине 1914 года, почти весь 1915 год, лето и часть зимы 1916 года. Сюда приезжают и в первой половине 1917 года, но уже реже, большей частью проживая Петрограде на Кронверкском проспекте.
Как только не называют эту горьковскую дачу, из-за многоступенчатой фамилии её хозяйки Анны Павловны Горбовской – Ланг, во втором браке Горбик , сдуру, ассоциируя фамилию Горбик с мустамякским холмом.

Сейчас, исторгнувший обитателей, чудом уцелевший и сменивший нескольких владельцев дом, пустует. Двухэтажный, деревянный, оштукатуренный и окрашенный жёлтой краской с верандой – балконом с восточной и южной стороны , с жестяной крышей и печной трубой. Дом стоит в одном из красивейших мест деревни, почти на вершине холма, с которого открывается потрясающая панорама, в хорошую погоду, позволяющая рассмотреть купол Исакия, Кронштадт и южный берег залива. С северной стороны, с крыльца дома, через небольшие сени, можно пройти в холл. От сюда налево в комнату служившую столовой и гостиной, с высокой кафельной печкой, вверх по двухпролётной лестнице на второй этаж в кабинет, библиотеку и спальни, направо - под лестницу ,через комнаты прислуги, можно выйти чёрным ходом на второе крыльцо с западной торцевой стороны здания.

Напротив крыльца через площадку (ныне не существующие) - глубокий колодец из бетонных колец, левее флигель и сложенный из тёсаного камня ледник.
Странным образом нашел упокоение в горьковском леднике, умерший в Мустамяках писатель Леонид Андреев, бывавший в гостях на этой даче знаменитый автор страшного «Рассказа о семи повешенных ».

Вокруг дачи засыхает парк с живописными тропинками, сбегающими с холма меж старинных деревьев, с заваленным родником и ручьём, пробивающимся из-под кучи мусора.
В парке, вдоль тропы, растут несколько сосен, достигших предельного возраста. Когда то специально посаженые, значительно превышающие собратьев по высоте и толщине стволов. Они были великанами уже в незабвенные горьковские времена. Тот же Д.Н.Семеновский, рассказывает, как Алексей Максимович и Мария Фёдоровна, в порыве угасающей страсти, шаля и резвясь, вдвоём пытались безуспешно обнять старые деревья. Руки не сходились. Пытаюсь повторить это через сто лет ….. Увы - сходятся. Или у меня руки оказались длиннее, чем у Горького, или же Анну Семенович, сравнивая с medame Андреевой, можно назвать худосочной.

***

Ф Е Н О М Е Н
продолжение

1917 год. Революция в России. Горький ругает большевиков, «передовая общественность» ругает Горького, большевики давят всех. Мария Фёдоровна, пятидесятилетняя революционная валькирия, в их первых рядах.
В организованном самим писателем издательстве «Всемирная литература», Горький знакомится с двадцатисемилетней Марией Игнатьевной Бенкнедорф (Будберг), Мурой. Вскоре ставшей его секретарем.

Н.Берберова пишет: «Охлаждение отношений с Марией Фёдоровной наступило ещё до революции, но она всё ещё жила в большой квартире писателя. В доме Горького жили его дети, и дети его жён, друзья. Часто ночевали гости. Мура всем нравилась, а когда через месяц начались холода, её пригласили жить на квартиру писателя. Комнаты Горького и Муры были рядом. Мура уверенно заняла место хозяйки, Мария Федоровна Андреева тактично отдалилась. Впрочем, надо заметить, что Мура очень быстро установила с ней прекрасные отношения. Никакой ревности не было, хотя Андреева, прекрасно знавшая Горького, уже поняла, что Мура занимает главное место не только за обеденным столом, но и в сердце хозяина квартиры».

Андреева назначенная, комиссаром театров и зрелищ Петрограда, и вдумайтесь - членом Военно-театрального комитета ,руководит организацией диких массовых представлений на улицах умирающего города. В 1919 , она назначается ещё и комиссаром Экспертной комиссии Петроградского отделения Народного комиссариата внешней торговли, заслужив самые неблагоприятные отзывы друзей и знакомых подвергнутых экспроприации по её наводке.

В 1921 Мария Фёдоровна уехала из разоренной и голодной страны в Германию, где прожила до 1930 года. В 1936 году, в качестве вдовы триедино с Пешковой и Мурой, проводила в последний путь Горького. Не смотря на то, что одним из ее последних увлечений был П. П. Крючков (моложе на 17 лет), ставший с подачи Марии Федоровны личным секретарем Горького и взявший на себя вину за убийство пролетарского писателя, не смотря на доносы о её многочисленных злоупотреблениях, репрессии не коснулись ни Марии Фёдоровны, ни членов её семьи, ни даже генерала Желябужского. С 1930 по1948 Мария Федоровна руководила Домом ученых в Москве, где бесконечно выступала с рассказами о Максиме Горьком, уход от которого она себе так и не простила.
«Я была не права, что покинула Горького. Я поступила, как женщина, а надо было поступить иначе: это все-таки был Горький».

Обласканная вниманием властей и многочисленных родственников Мария Фёдоровна Андреева тихо скончалась в Москве 8 декабря 1953, в возрасте 85 лет.
Сильны любовь и слава смертных дней,
И красота сильна. Но смерть сильней.

***

СМЕРТЬ ЧЕЛОВЕКА

Смерть не самая подходящая тема для праздного дачного разговора, но покойному тема нравилась. Смерть была «коньком» писателя Леонида Андреева.
Корней Чуковский пишет: «То была его любимая тема. Слово "смерть" он произносил особенно - очень выпукло и чувственно: смерть, как некоторые сластолюбцы - слово женщина. Тут у Андреева был великий талант: он умел бояться смерти, как никто. Бояться смерти - дело нелегкое; многие пробуют, но у них ничего не выходит; Андрееву оно удавалось отлично; тут было истинное его призвание: испытывать смертельный, отчаянный ужас. Этот ужас чувствуется во всех его книгах, и я думаю, что именно от этого ужаса он спасался, хватаясь за цветную фотографию, за граммофоны, за живопись.
Ему нужно было хоть чем-нибудь загородиться от тошнотворных приливов отчаяния. В страшные послереволюционные годы (1907-1910), когда в России свирепствовала эпидемия самоубийств, Андреев против воли стал вождем и апостолом уходящих из жизни. Они чуяли в нем своего. Помню, он показывал мне целую коллекцию предсмертных записок, адресованных ему самоубийцами. Очевидно, у тех установился обычай: прежде чем покончить с собой, послать письмо Леониду Андрееву».


И ещё из воспоминаний Скитальца: «Не берусь судить насколько пьеса "Жизнь человека" изображает жизнь человека вообще, но для жизни самого Андреева она оказалась жутко пророческой - над ним самим сбылась вся жуть этой кошмарной фантазии: была "любовь и бедность", потом "слава и богатство", фантастический дом "в пятнадцать комнат", смерть жены, гибель покинутого дома, в котором "мыши скребутся", и внезапная страшная "смерть человека". Все сбылось.»
Не предсказал Андреев лишь времени и места действия. Смерть нашла сорокавосьмилетнего писателя в Мустамяках 12 сентября 1919 года.

Осенью 1919 года, уставший от революционного бардака, больной измученный писатель, «запертый» в своём холодном доме в Вамельсу, оказался посреди гражданской войны в Финляндии. Немецкие солдаты из Балтийской дивизии фон дер Гольца рыли окопы в его огороде, а красные военлёты из Кронштадта усердно их бомбили. Потрясённый происходящим, напуганный Леонид Николаевич с семьёй бежал из дома, подальше от войны. Писатель чувствовал себя «изгнанником трижды: из дома, из России и из творчества» (Письмо Н. К. Рериху, 1919, 4 сент.). С гибнущей Россией «ушло, куда-то девалось, пропало то, что было творчеством». Одинокий, преследуемый неотступными болезнями, он считал больницу «наиболее вероятным» путем из оставшихся ему.
Но волею судеб оказался в Мустамяках, поселившись на даче своего знакомого, писателя и драматурга Ф.Н. Фальковского.

О последнем дне писателя рассказал его сын, Вадим Леонидович Андреев в книге воспоминаний « Детство»:
« …Всё это время до самой своей смерти, через много дней после налёта, отец чувствовал себя больным. Простуда не усиливалась ,всё же не проходила. Он осунулся, его глаза стали тусклыми, давно не подстриженная борода покрывала щёки.
Мы переехали в Нейволу и поселились в большом деревянном доме, стоявшем высоко на горе над озером Вамельярви – Черным озером (перевод неправильный). Был отчётлив и необыкновенно прозрачен ясный, осенний день 12 сентября.

Между разорванными в длину облаками выныривало солнце. По тёмным вершинам деревьев, по стальной поверхности озера бежали быстрые тени. Вдалеке между чёрными хвойными деревьями горело жёлтое пламя подожженных осенью берёз. Казалось ,что всё – летело мимо дома, в котором мы жили.
Помню странное чувство, охватившее меня, - непрерывного и вместе с тем всё же ненастоящего движения. ( это от ветра)

С утра у отца болела голова. Он встал поздно и весь день не выходил из комнаты, оберегаясь от простуды. Вскоре после обеда, часа в три, отец лёг спать…
Когда через час, после небольшой прогулки мы возвращались домой, я увидел, что окно отцовской спальни, выходившее на маленькое деревенское крыльцо, открыто настежь.
Он лежал на полу, на ковре, покрытый одеялом, около кровати. Его лицо чернело на фоне подушки, косо положенной под голову. Отец дышал тяжело с глухим протяжным хрипом. Высоко поднималась грудь, и прежде чем она успевала опуститься, мучительное дыхание снова вздымало её. На одеяле, сползшем в сторону, лежала рука. Пальцы то сжимались, то разжимались, скользя по белой поношенной простыне. Лицо было искажено и почти неузнаваемо….Л.Андреев умер в 18 часов 12 сентября 1919 г.»

Горький, со слов К.Чуковского, получивший в Петрограде сообщение о смерти Андреева, резко ссутулился и произнёс: « А ведь это, как ни странно, был мой единственный друг.» И не мог справиться со слезами.

Где же находится дача Фальковского ? Вернёмся к воспоминаниям Вадима Андреева ,читаем:
«…Мы переехали в Нейволу и поселились в большом деревянном доме, стоявшем высоко на горе над озером Вамельярви – Черным озером …».
Вроде всё ясно прописано, и это «над» я воспринимал буквально – дача стояла на берегу озера в деревне Айрикала. Под описание идеально походила стоявшая на крутом берегу у поворота дороги, разобранная после войны, двухэтажная дача с верандами. Так и считал долгое время до той поры, пока не прочёл последние записи в дневнике писателя, касающиеся его пребывания в Мустамяках:

«…Место красивое. Высоко на горе. Кругом море лесов, по зелёной глади которых, как по настоящему морю бегут тени облаков. Внизу озеро, далеко видны Н[овая]. Кирка, Райвола…»
Вновь облака, но уже бегущие по зелёной глади лесов. В Айрикале вершин деревьев с бегущими тенями не разглядеть, они выше точки наблюдения, не видно отсюда ни Новой Кирхи, ни Райволы. Одновременно их можно видеть только из одной точки Мустамяк – с вершины Неувольского холма. Значит, дача стояла где то здесь, в Неуволе.
Ответ нашел в интернете, прочитав описание похорон в рижской газете «Для Вас» за 1934 год, написанное художником С.В. Животовским: «На похоронах Л. Андреева»

«15 лет тому назад. В лесу Новой Кирки (Усикиркко по-фински) шла горячая работа. На поляне, среди сосен, расположились группами странные люди. Русские солдаты в полном боевом обмундировании с ружьями и пулеметами, русские офицеры, и тут же немцы в касках. Немного в стороне товарищ Троцкий о чем-то горячо спорил с русским полковником, на груди которого белел георгиевский крест.
Прима-балерина Мариинского театра Егорова куталась в шерстяной плед, накинутый поверх бального платья.
– Ах, я совсем простудилась, – говорила она стоявшему около нее Ленину, – скоро ведь и снег выпадет, а я в бальном платье.
– Потерпите еще немного, – утешал ее Ленин, – еще две съемки, и фильма закончена.
Лениным был загримирован автор этих строк, по сценарию которого ставилась фильма.
В этот день мы надеялись закончить фильму. Но перед самой съемкой, среди участников съемки, а таковых было не меньше двухсот человек, разнеслась страшная весть: в Мустомяках, на даче Фальковского скоропостижно скончался Леонид Андреев. Финны, участвовавшие в массовых сценах, к этой вести отнеслись безразлично. Но русские артисты и русские беженцы, работавшие в фильме в качестве статистов, были буквально потрясены.

Илья Ефимович Репин, Леонид Андреев и Николай Рерих составляли то созвездие которое на эмигрантском небе Финляндии светило всем нам, русским беженцам. И вот одна из этих звезд закатилась так неожиданно для всех. Все за три дня до этого я видел Леонида Андреева в поезде железной дороги. Он ехал в Выборг. Правда, был он не весел. Печаль легла на его красивое лицо с большими грустными глазами. Но вид у него был совершенно здоровый.
И вдруг — катастрофа.

Конечно, ни о каких съемках в этот день не могло быть и речи. Наскоро разгримировавшись, на нескольких экипажах мы отправились в Мустомяки.
У Леонида Андреева в Финляндии была своя большая дача. Но над дачей русского писателя летали русские аэропланы и сбрасывали бомбы. Это и заставило его с женой, детьми и старушкой матерью переселиться на дачу Фальковского, которая была дальше от русской границы.
В день своей смерти Леонид Андреев еще шутил. Фальковский принес ему с своего огорода крупный кочан капусты.
— Позвольте поднести вам том последнего моего сочинения, — сказал он.
Леонид Андреев взвесил на руке капусту и ответил:
— Спасибо. Хотел бы получить полное собрание ваших сочинений.
А за обедом он пошатнулся и умер, так же скоропостижно, как в свое время, в его же годы, умер его отец, тоже страдавший пороком сердца.

На высокой горе, точно средневековый замок, красовалась трехэтажная обширная дача Фальковского с башенками и балконами, с которых открывалась величественная панорама на лесные дали, горы и озера. Внутри дома было уютно и красиво. У Фальковского была богатая библиотека. И эта обширная читальная зала была любимой комнатой Леонида Андреева. Здесь же висел большой, прекрасно исполненный масляными красками портрет Леонида Андреева, написанный им самим в зеркало. А рядом с библиотечной была большая комната со стеклянными стенами. Нечто вроде ателье фотографа. В этой комнате и покоилось тело писателя до его погребения.

Часа за два до нашего приезда прибывшим из Гельсингфорса скульптором с покойного была снята гипсовая маска. И это почему-то ускорило процесс разложения. Лицо писателя распухло и посинело. Его трудно было узнать. Велико было горе семьи писателя. Но тяжелее всего оно отразилось на матери покойного. Старушка боготворила своего сына. В отчаянии она покушалась на самоубийство. В день похорон ее вынули из петли. Горе застало всех врасплох. В день смерти Леонида Андреева во всем доме Фальковского оказалось наличными не более ста финских марок. Не было на что хоронить.

Но похороны все-таки состоялись. Некто – Гуревич – прислал из Выборга дорогой гроб. Он же попросил разрешения лично взять на себя и другие расходы по похоронам. Как мне передавали, этот Гуревич не был даже знаком с семьей Л. Андреева.
Хоронили русского писателя не совсем обычно. Гроб его не был зарыт в землю. Он был перенесен в соседнюю с дачей Фальковского гранитную беседку. Там его и поставили на особом возвышении. Говорили, что это временно, – до падения большевиков. Когда Россия очистится от большевиков, гроб будет перевезен для погребения на родину.
И с тех пор прошло уже пятнадцать лет».

Известный факт, что после кончины тело писателя перенесли не в беседку и не в склеп, а в гранитный ледник пансионата А.П. Горбовской.
Большинство окружающих пансионат домов построено после войны. Но на старой финской карте рядом с пансионатом мы видим только два строения. Какое из них «соседнее»? Первый дом – Кинчиных Возможно он, если учесть, что многие дачи финны переделали до неузнаваемости, но маловероятно – трудно представить третий этаж, домик мелковат.
Второго дома не существует, он был успешно сожжен советской штурмовой авиацией в 1944 году и до сих пор в округе валяются гильзы от 30-мм авиационных пушек. Сейчас на этом месте стоят дома каких-то приезжих новых людей. После войны здесь находились колхозные парники и теплица с кочегаркой.

В пятидесятые годы, пройдя от пансионата Горбовской-Ланге вдоль недавно спиленной проворными новыми людьми старинной кленовой аллеи, еще можно было увидеть часть огромного фундамента, явно рассчитанного на три этажа обширного здания, развалины кирпичного двора и исключительной глубины бетонированный колодец на самой высокой точке в округе.
За сто лет здесь всё изменилось, но в ясный и ветреный сентябрьский день, остановившись где-то рядом – всё можно представить и даже рассмотреть замеченные умирающим писателем в вершинах деревьев трепещущие тени , несущиеся в безвозвратную неизвестность.

Далее сюжет развивался странно и жутковато, как из-под пера самого писателя.
Вдова Андреева, Анна Ильинична, через охваченную гражданской войной. Финляндию безуспешно пыталась перевезти останки в Петроград. Когда это не удалось, не стала хоронить мужа на русском кладбище в Райволе, а оставила тело в превращённом в склеп леднике, на известной даче А.П. Горбовской, где уже находились забальзамированные тела мужа, сестры и какого-то родственника хозяйки. Прах писателя захоронили на кладбище в Метсякюля лишь в 1924 году. В 1944-м штурмуя финскую линию укреплений VТ, по обработанному артиллерией кладбищу через могилу писателя «последним парадом» прошли наступающие советские войска. В 1956 году останки писателя с трудом отыскали и окончательно перезахоронили на Волковском кладбище в Ленинграде.

***


"Ленин и теперь живее всех живых!"
В. В. Маяковский.

ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ ЛЕНИН

Эк, хватил Владимир Владимирович, в модном жанре «хоррор», умыкнув отчаянную фразу у египетских писцов, писавших такие штучки о фараонах.
В современных же публикациях, только парализованные не лягнули Владимира Ильича: злодей, немецкий шпион, двоеженец и сукин кот. К тому - же и противоречивые толкования революционных событий также вводят в заблуждение и не только молодых читателей, для которых всё это - история про белого бычка, но и людей постарше, даже сдававших, в своё время, на тройки Историю КПСС.

Писать трудно. Запутался в разгадывании направленности ленинского величия, не улавливаю грань между содеянным добром и злом, да и пример коммунистического Китая, сбивает с толку и мешает однозначному определению ленинской сути.
Поэтому, собираясь рассказывать о жизни Ленина в Мустамяках , плотно обопрусь на профессора Волкогонова, авторитетно, и на мой взгляд, наиболее объективно, без истерии, написавшего о нём .

В Мустамяках Ленин оказался в сложнейший момент жизни, поэтому необходимо рассказать о предшествующих визиту и о последовавших за тем событиях.
Волкогонов: «После неудачи июньского наступления (Тарнопольский прорыв –отбитое с большими потерями наступление русских войск в двадцатых числах июня в районе Львова и последовавшее за тем контрнаступление немцев) политический маятник вновь резко пошел влево. Казалось, что больше нет путей выхода из кризиса, из войны, из разрухи, нежели тот, что предлагали большевики. Ленин, понимая, что, возможно, приближается кульминация его жизни, поразительно много работал. Почти ежедневные статьи в „Правде", беседы с членами Военной организации при ЦК РСДРП, с представителями рабочих и солдатских депутатов в Кронштадте; он выступает на митингах, принимает членов ЦК, советуется, дает указания. Вождь большевиков похож на сгусток энергии. Но, все же основная работа по подготовке к захвату власти — литературная. Его материалы, часто плохо отредактированные, с повторами и длиннотами, словно поставлены на пропагандистский конвейер. Статьи « Восемнадцатое июня", Революция, наступление и наша партия", „Есть ли путь к справедливому миру", „Расхлябанная революция", „Чудеса революционной энергии", „Классовый сдвиг" и множество других подчинены одной цели: подготовить партию к захвату власти. Монопольно. Однозначно. Решительно.
Каждый день поздно ночью Ленин, едва сняв верхнее платье, падал в изнеможении на кровать и забывался тяжелым, тревожным сном. Пришел момент осуществить все то, о чем он говорил более двух десятилетий. Может быть, ему снился зал хохочущего съезда, когда он заявил, что есть партия, готовая взять власть в любую минуту? Может быть, это донкихотство в истории будут приводить как пример политической легковесности? Ленин и сам верил с трудом в то, что он сказал тогда. Но политическая игра теперь пошла по-крупному, на фоне эпох, континентов, народов, формаций.
Короткий сон не освежал. Ему было трудно, но он пересиливал себя. Проснувшись, Ленин чувствовал тупые боли в голове, но рука тянулась к ручке: нужно было писать новую статью, готовить передовицу „Правды", а затем, просмотрев утреннюю почту, определить, кому сегодня давать разносную отповедь: Церетели, Чернову, Плеханову или министрам Временного правительства вкупе с их „зарубежными хозяевами"?
По совету близких, а Ленин всегда был очень внимателен к своему здоровью, решил на пару недель укрыться от революционного шума за городом, издали наблюдая и влияя на развитие событий. Вместе с Марией Ильиничной в сопровождении двух верных рабочих 29 июня они уезжают в деревню Нейвола, близ станции Мустамяки.
В книге В.Д.Бонч-Бруевича, предельно слащавой, тем не менее говорится, что у Ленина „появились головные боли, его лицо побледнело, глаза говорили о большом утомлении". Деревенская тишина и буйная зелень красивых окрестностей действовали успокаивающе. Не верилось, что совсем недалеко, в Петрограде, по-прежнему бушевали страсти, шла жестокая политическая борьба. Ленин подолгу сидит на веранде, вглядываясь в бесконечно глубокую голубизну неба. В ночь с 3 на 4 июля по поручению ЦК РСДРП(б) за Лениным в деревню Нейвола выезжает работник редакции „Правды" М.А.Савельев. Разбуженный рано утром Ленин прямо в прихожей выслушивает гонца и тут же собирается в Петроград.»
В Петрограде начались массовые народные волнения, названные, в последствии – июльским политическим кризисом. Пора начинать революцию!
Поводом явились события конца июня — начала июля: неудачное наступление на фронте, расформирование революционных воинских частей. 2 июля из буржуазного Временного правительства вышли кадеты, угрожая меньшевикам и эсерам разорвать правительственную коалицию. Возник правительственный кризис. Политическое положение в стране обострилось. 3 июля в Петрограде вспыхнули стихийные демонстрации. Их начали солдаты 1-го пулемётного полка. Вечером 3 июля на призыв пулемётчиков откликнулись солдаты Московского, Гренадерского, Павловского, 180-го, 1-го запасного полков и 6-го сапёрного батальона, прибывшие из Кронштадта матросы, которые вышли с оружием на улицы ,к ним присоединились, рабочие Путиловского завода и других заводов Петрограда. 4 июля около 12 часов началась демонстрация , и не какие-то кудрявых хмырей с Болотной площади, а полумиллиона вооружённых рабочих, солдат и матросов.
Приехав в столицу, Ленин включается в процесс управления поднятыми на демонстрацию людьми. Ленин направляется к своей облюбованной трибуне — на балкон особняка Кшесинской.
„Ленин с балкона, — пишет Суханов, — произнес речь весьма двусмысленного содержания. От стоявшей перед ним, казалось бы, внушительной силы Ленин не требовал никаких конкретных действий; он не призывал даже свою аудиторию продолжать уличные манифестации. Ленин только усиленно агитировал против Временного правительства, против „социал-предательского Совета" и призывал к защите революции, к верности большевикам..."
Из разных районов гонцы сообщают о хаотических стычках, неорганизованных столкновениях, о выдвижении войск, верных правительству, в стратегически важные пункты города. Все чаще говорят о грабежах, обысках, погромах. Ленин внимательно наблюдает за ходом событий. Ленину становится ясно, что полустихийное выступление не способно спихнуть даже слабую власть. Было желание взять власть, но не было организации. Подняв более пятиста тысяч человек, большевики действовали без ясного плана, без четкого управления Ленин счел за благо свернуть выступление и с меньшими политическими потерями отступить.
Сообщения поступают одно другого тревожнее: разгромлена „Правда", Временное правительство вызывает войска с фронта, начались аресты активных участников июльского выступления. Печать полна „свидетельствами", „документами" и заявлениями о „шпионской" деятельности Ленина и большевиков. Неудачи на фронте теперь ясны: в Таврическом дворце сидят шпиёны - большевики! Он знал: с часу на час последует решение на арест. Но власть была и в этом вопросе нерешительна: распоряжение на арест Ленина и еще группы руководителей-большевиков вышло лишь 7июля.
Ленин узнает, что его ищут, чтобы арестовать как государственного преступника. На совещании ,собранном по этому поводу ,он заявляет, что, если ЦИК решит о его явке в суд, он отдаст себя в руки властей.
«Ленин на суде не столько боялся обвинений в „июльском восстании", сколько последствий заявления, написанного Алексинским и Панкратовым, напечатанного в газете „Живое слово", а затем и в других изданиях о „шпионской" деятельности большевиков. Есть основания полагать, что Ленин тогда еще не представлял, каким объемом сведений о финансовых связях большевиков с немцами располагает Временное правительство. Один пункт обвинений Ленин опровергнуть бы не смог: существование откровенного стратегического курса большевиков на поражение России в империалистической войне, превращение ее в войну гражданскую. Множество выступлений, статей, прокламаций большевиков свидетельствовали в подтверждение этой циничной политической установки.»
После выступления нам совещании противников явки в суд, революционных практиков Орджоникидзе и Сталина ,сказавшего «Юнкэра до суда нэ довэдут. Зарэжут». Ленин быстро решил: ухожу на нелегальное положение.
- Товарищи, в Разлив!
«Июльская неудача оказалась спонтанной репетицией захвата власти. На время нужно было покинуть политическую сцену. Хотя Ленин и называл Временное правительство, которое после событий начала месяца возглавил А.Ф.Керенский, „военной диктатурой", ему было ясно, что власть слаба. Нужно продлить время для ее ослабления, дальнейшего разложения армии, дискредитации партий „соглашателей". Может наступить момент, когда государственная власть рухнувшей великой империи, перехваченная либералами и демократами, будет просто валяться на булыжных мостовых столицы. Тогда наступит его час. Триумфальный час! А сейчас нужно сохранить себя. Это главное. Для переворота, который затем будут называть Великой Революцией».

А мы вернемся в Мустамяки, в день приезда Ленина, и начнём рассказ с небольшой биографической справки.
Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич 28.6.1873, Москва — 14.7.1955, там же),
— партийный и государственный деятель, действительный член Социалистической академии общественных наук. Сын землемера. Учился в Московском межевом институте (не окончил).
В 1895 вступил в РСДРП, большевик. ( Партийная кличка - Дядя Том).
В 1896 эмигрировал в Швейцарию, организовывал пересылку в Россию революционной литературы и полиграфического оборудования. После знакомства с В.И.Лениным стал активным сотрудником «Искры».
В 1903—05 заведующий экспедицией ЦК РСДРП (Женева), один из создателей архива ЦК.
В 1905 вернулся в Россию, работал в газете «Новая жизнь».
В 1906—07 секретарь и член редколлегии журнала «Наша мысль».
В 1908—18 руководил большевистским издательством «Жизнь и знание».
С 1912 член редколлегии газеты «Правда». Неоднократно арестовывался, но серьезным преследованиям не подвергался.
В 1917 член исполкома Петроградского совета, временный редактор газеты «Рабочий и солдат».
В октябре 1917 комендант района Смольный — Таврический дворец.
С ноября 1917 по 1920 управляющий делами СНК РСФСР. Одновременно в декабре 1917 — марте 1918 председатель Комитета по борьбе с погромами, а в феврале—марте 1918 член Комитета революционной обороны Петрограда. Руководил созданием советского центрального управленческого аппарата, переездом правительства из Петрограда в Москву (март 1918).
С марта 1918 заместитель председателя Совета врачебных коллегий.
В 1919 председатель Комитета по сооружению санитарно-пропускных пунктов на московских вокзалах, председатель Особого комитета по восстановлению водопровода и канализации Москвы.
В 1920—29 организатор и руководитель опытного совхоза «Лесные поляны» под Москвой, продукция которого, прежде всего, направлялась руководителям партии и правительства.
В 1918—19 руководитель издательства ЦК РКП (б) «Коммунист».
С 1920 занимался научной и журналистской работой.
С 1933 директор Государственного литературного музея (Москва).
С 1945 директор Музея истории религии и атеизма АН СССР (Ленинград). Автор большого числа работ по истории партии, а также по вопросам сектантства. Написал огромное количество воспоминаний о В.И.Ленине, которые создавали абсолютно ложный и приукрашенный образ вождя.

Его воспоминания, как полностью отвечавшие задачам коммунистической пропаганды, были признаны в СССР классическими.
Два раза в год - 21 января и 22 апреля, в день смерти и в день рождения Ленина, - Бонч - Бруевич собирал музейщиков в лекционном зале. Собственноручно вносил портрет Ильича, устанавливал его на столе, а сам поднимался на трибуну. И - эпизод за эпизодом - вдумчиво вспоминал незабвенного покойника. И каждый новый эпизод начинался одинаково:
- Вызывает меня Владимир Ильич и говорит…На этих словах рассказчик поворачивался к портрету и выдерживал паузу, как будто ожидал, что тот наконец откроет рот и продиктует свои бесценные указания. Но Ленин с портрета лишь пристально, не моргая, смотрел на всех и на каждого и внимательно внимал. И Бончу приходилось говорить и за себя, и за него. От даты к дате Владимир Ильич говорил все больше и больше. Оно и понятно. С возрастом говорливость усугубляется. А Ленин тоже не молодел.
Но ничего нового в этом не было. Новое появилось однажды, когда Бонч-Бруевич произнес как «Отче наш»:
- Вызывает меня Владимир Ильич и говорит… - и повернулся к портрету, помолчал, затем поднял глаза под потолок, как будто искал икону. Не нашел и живо вставил:
- Ну и, конечно, Иосиф Виссарионович - рядом.
С тех пор Бонч-Бруевич уже ни разу не мог застать Ленина в кабинете одного.

В. Д. Бонч-Бруевич был женат на Вере Михайловне Величкиной (1868—1918), после её кончины — на Анне Тинкер (1886—1956).
Его дочь, врач Елена Владимировна супруга литератора и публициста Л.Л.Авербаха. Мать Л.Авербаха — Софья Михайловна, сестра Якова Свердлова. Сестра Леопольда Авербаха, Ида Авербах, была замужем за Генрихом Ягодой.
Секретарь Политбюро ВКП (б) в 1920-х годах Б.Г.Бажанов в своих воспоминаниях писал: У « четырех братьев Свердловых была сестра. Она вышла замуж за богатого человека Авербаха, жившего где-то на юге России. У Авербахов были сын и дочь. Сын Леопольд, очень бойкий и нахальный юноша, открыл в себе призвание руководить русской литературой и одно время через группу «напостовцев» осуществлял твердый чекистский контроль в литературных кругах. А опирался он при этом главным образом на родственную связь с Ягодой». Арестован и расстрелян в 1937 году.

Старый большевик Бонч-Бруевич от сталинских репрессий спасся, но его дочь Елену, которую в эмиграции любили нянчить Ленин и Крупская, не пощадили: в сентябре 1937 года она была осуждена на семь лет лагерей. Бонч-Бруевич долгие годы безуспешно хлопотал за дочь у Сталина и Берии, но Елену освободили условно-досрочно лишь в 1943году.
Внук Виктор Леопольдович Бонч-Бруевич (1923-1987) - крупный физик-теоретик. В настоящее время жив наследник Владимира Дмитриевича - Николай Федорович. Проживает в Нижнем Новгороде известный инженер и агроном.

Владимир Дмитриевич и Вера Михайловна Бонч-Бруевичи были не только надёжными соратниками по партии, но и давними близкими друзьями Владимира Ильича. Знакомство и последующая дружба Бонч-Бруевичей с Лениным и Крупской, началась ещё в иммиграции в начале века, а Вера Михайловна с 1902 года была ещё и лечащим врачом Ильича. В последующем подтверждение дружеской привязанности и доверия проявилось в назначении Владимира Дмитриевича на деликатный и ответственный и пост управляющего делами Совнаркома Советской республики.

В Мустамяках, на западной окраине деревни Нейвола, справа, совсем рядом от дороги, ведущей к озеру, у Бонч-Бруевичей была дача - одноэтажный дом с мезонином и верандами. На дворе корова, куры, рядом огород.

К сожалению, дача не сохранилась, разрушена до 1940 года, на её месте стоит памятная стела, зажатая нелепыми новоделами.
Кроме четы Бонч-Бруевичей и их дочери Елены на даче жила няня дочери Воробьёва Ульяна Александровна.
Сюда и направился Владимир Ильич 29 июня 1917 года в компании сестры Марии Ильиничны и двух охранников, фамилии которых установить не удалось.
Две недели жизни Ленина на даче описал сам Владимир Дмитриевич в, упомянутой Волкогоновым ,«предельно слащавой» книге «Воспоминания о Ленине»... и в «Рассказах для детей».
Вот как описана встреча: «И вдруг неожиданно, 27 июня, часов в пять вечера, смотрю и прямо не верю глазам своим, помню, даже как-то растерялся: шествует прямо на балкон по лестничке Демьян Бедный, загораживая своей широкой спиной всех остальных. За ним Владимир Ильич с маленьким чемоданчиком в руках и тут же Мария Ильинична. Демьян, шутя и каламбуря, заразительно смеясь и радуясь кричал:
- Вот вам какого гостя веду…Нет, Вера Михаилова, как вам угодно, а по этой причине без лекарств я не уйду…У меня и так живот болит, а теперь нет-с, по такому счастливому случаю, пожалуйте капелек…»

Капельки - обычная процедура по приезду на дачу. Каждую пятницу, к вечеру, по Мустамякам от дома к дому тянутся голубые дымки от мангалов и самоваров, пахнет вереском и жареным мясом, слышаться звуки граммофона, женский смех и писк комаров, от которых спасают только веранды, освещенные изнутри как китайские фонарики на фоне постепенно угасающего неба.

Белая ночь. Под раскрытым окном
С писем заветной тетрадкой
Юная дева мечтает о «нем»,
Маясь истомою сладкой.
Круто вздымается грудь, как волна,
Влагой туманятся очи».
Ах, как прелестны,- лепечет она
Майские белые ночи.

Бонч-Бруевич рассказывает далее: «На утро оказалось, что Владимир Ильич действительно спал в эту ночь больше, чем в последнее время.
Он встал бодрым.
-Как хорош воздух, прямо замечательно хорош,- сказал он, войдя в сад.»
И тут произошла сцена, которую я как старинный котовод пропустить не могу.
Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич.
Кот Васька.
(Из книги "Ленин и дети", 1956 г.)

- А у тебя есть кот? - спросил Владимир Ильич мою дочку Лёлю, гуляя по саду. Есть! Васька. Мы его зовём Василий Иванович... А вот он! - ответила Лёля, показывая на большого чёрного кота, преважно, не спеша выходившего из кухни.
Он был почти весь чёрный, с белым галстуком под шейкой, лапки его тоже были белые, словно туфельки, а самый кончик хвоста тоже был белый, как пушинка.
- Какой важный кот! - воскликнул Владимир Ильич. - И, вероятно, большой лентяй.
- Что вы, Владимир Ильич, - заступилась Лёля за своего любимца, - он прекрасно ловит мышей.
- Ну, это его прямая обязанность... Посмотрим, умеет ли он фокусы показывать. И Владимир Ильич быстро взял кота на руки, пощекотал его под шейкой, почесал между ушами, погладил его... Васька был очень доволен: сейчас же стал нежно кусать Владимира Ильича за палец и, лёжа на спине, старался отбиваться задними лапками.
- Ишь ты, какой игрун! А ну-ка, посмотрим, как ты умеешь прыгать, сказал Владимир Ильич. Он спустил кота на землю и сейчас же поставил перед ним руки колесом. - Прыгай! Прыгай!.. Васька, Васенька, прыгай!..
Кот растерялся. А Владимир Ильич подводил руки всё ближе и ближе к мордочке Василия Ивановича.
- Ну, прыгай! - И он тихонько подтолкнул кота сзади и тотчас же опять подставил перед ним руки колесом, соединённые в пальцах.
Кот нехотя приподнялся, сгорбился и, словно делая одолжение, мягко и неловко прыгнул и перескочил через руки Владимира Ильича. Владимир Ильич сейчас же вновь подставил руки, и Васенька охотней и быстрей перепрыгнул ещё раз. А руки кольцом опять были перед ним. Кот прыгал всё чаще и чаще, быстрее и быстрее и, наконец, перепрыгнул очень ловко, распушил хвост, пустился со всех ног к дому, залез под крыльцо и оттуда хитро выглядывал...
- Ах ты, плут, ах ты, разбойник! - говорил Владимир Ильич. - Надоело! Удрал!.. Молодчина! Хорошо прыгнул! Учёным будешь... Лёля, дай-ка ему молочка. Он вполне заслужил хороший завтрак.
Лёля побежала на кухню. Принесла блюдце тёпленького молочка с белым хлебом и поставила его около крыльца. Кот огляделся, вышел из-под крыльца и, мурлыча, принялся за еду.
- Молодец, Васька! - хвалил его Владимир Ильич. - Мы ещё с тобой научимся прыгать через стул».
Далее идёт сногсшибательная ремарка:
- Почему он так прост? – много раз спрашивал себя, в тысячный раз наблюдая его поразительную, милую, интимную скромность.
- Потому, что он велик…- всякий раз чувствовал и слышал ответ…»

А мой кот , Мальчик- второй, тот даже, «мама» говорит, но пришлось долго дрессировать.

Ленин продолжил отдых: днём «прихватил » ещё часа полтора под кустами сирени и бузины, ввечеру направился в огород, где «забросал вопросами» няньку ,буквой "Г"торчащую на грядках .
« С каждым днём к нему всё больше возвращается сон, и сам он становиться бодрее», - продолжает рассказывать Бонч-Бруевич ,- « нередко, по большей части с Марией Ильиничной, а иногда и со всей нашей компанией, он ходил гулять к Большому озеру, на берегу которого любил подолгу просиживать.

Несколько раз я ходил с ним купаться, и так как Владимир Ильич был замечательный пловец, то мне бывало жутко смотреть на него: уплывёт далеко-далеко и там лежит и качается на волнах, как-то сядет в воде по пояс, обеими руками приглаживает волосы, венком оторачивающие поблескивающую на солнце голову, утрёт лицо, избавится от лишней влаги, и кричит, и манит, и доволен…»
-Что же вы? Здесь прекрасно! Очень хорошо!

Трудно не согласиться, озеро действительно замечательное, пожалуй, даже уникальное. Совсем не похожее на близлежащие озёра Лебяжьего и Семиозерья. По- фински называется Вамельярви, как переводиться - не сумел объяснить даже знаток финской топонимики Е.А.Балашов. Русское же название – Гладышевское , из-за двусмысленности как-то не прижилось. Все называют его просто Озером.

Озеро проточное, в нём несколько течений ,созданных реками , несколькими холодными ручьями и бьющими со дна ключами. Уникальность озера в составе воды, исключительно мягкой, потрясающе очищающей и отбеливающей кожу, в резко меняющейся температуре воды у берега, в центре и по ходу течений. В озере много рыбы, дилетанты сидят часами впустую, но умельцы таскают и лососей и судаков, ставя сетки по ходу течений.
Окружённое холмами ,озеро защищено от ветра со всех направлений. Широкая живописная картинка «земля-вода» постоянно меняется ,в зависимости от освещённости, температуры ,дождя, тумана и времени суток.

Лучшее время жизни провёл я на озере. Целыми днями, купаясь до посинения и загорая так, что отшелушиваемая уникальной водой кожа, облезавшая по несколько раз за сезон , приобретала совершенно эфиопский оттенок. От деревни до озера три километра ,уходили на весь день ,домой возвращались кода уже не было сил , голодными и еле волоча ноги.
Еще одна особенность - очень пологие берега , озеро хоть и глубокое но до «глубины», как в Финском заливе - метров триста, купающихся «на глубине» ,с берега почти не видно.
Заплывающий очень далеко Ильич даже вызвал тревогу и беспокойство у наблюдавших за купанием мустамякских дачниц, на что в целях конспирации, хитрый Бонч вынужден был соврать, что купальщик – бывший балтийский матрос, списанный за пьянство.

« Накупавшись всласть и выбравшись на берег Владимир Ильич заметил : «Купающихся всё-таки мало, да и те жмутся к кустам и чувствуют себя как-то робко, стесняются.
- Вот за границей, - сказал он,- уже иначе. Там ни где нет такого простора. Но, например, в Германии, на озёрах такая колоссальная потребность в купании у рабочих, у гуляющей по праздникам публики, а в жаркое лето ежедневно, что там купаются открыто , прямо с берега, друг около друга, и мужчины и женщины . Разве нельзя раздеться аккуратно и пойти купаться без хулиганства, а уважая друг друга?
- Конечно, можно, - ответил я ему. – Но, к сожалению, у нас слишком много безобразников и нездорового любопытства, что при общей некультурности нередко приводит не только к неприятностям, но и к скандалам.
- С этим надо бороться, отчаянно бороться…Тут должны быть применены меры строгости : например, удаление с пляжа, недопущение к купанию в общественных местах. Купающиеся должны организоваться, выработать правила, обязательные для всех. Помилуйте , за границей же купаются вместе сотни и тысячи людей, не только в костюмах, но бывает и без костюмов, и однако никогда не приходиться слышать о каких-либо скандалах на этой почве. С этим надо решительно бороться… Нам предстоит большая работа за новые формы жизни, без поповской елейности и ханжества скрытых развратников».

На полном серьёзе, я читал, что шалуны- нудисты в Казантипе и Коктебеле, ещё в советское время , разыскав эти строчки, объявили их манифестом любителей ровного загара и укрывались им от «нездорового любопытства», как «железным» фиговым листом.
По части купания сделались мы настоящими европейцами, на озёрах не протолкнуться, а вот по части уважения….
Владимир Дмитриевич заканчивает : «Недолго пришлось воспользоваться Владимиру Ильичу спокойствием и отдыхом .Часов в шесть утра 4(17) июля в окно моей комнаты кто-то постучал. Взглянув, я увидел нашего партийного товарища М.А.Савельева.
-Что случилось?
-В Питере восстание, - ответил он….».
Владимир Дмитриевич присвистнул ,а Владимир Ильич быстро собрался и пешком рванул на станцию , навсегда оставив гостеприимные Мустамяки.
Но история на этом не заканчивается.
Шестого июля Бонч-Бруевич решил поехать в Петроград, дабы разузнать обо всех делах.
«… В седьмом часу утра я выехал на станцию вместе с Верой Михайловной. В деревне Нейвола я заметил бежавшего к нам на встречу вооруженного винтовкой юнкера. Он подскочил к моему извозчику и вспрыгнул на подножку
- Скажите, как нам пройти к Бонч-Бруевичу?
- А зачем вам?
- Нам приказано обыскать его дачу…
- Я – Бонч-Бруевич- ответил я ему.
В это время к нам подбежала целая ватага юнкеров. За ними на извозчике везли пулемёт; далее шествовали в пешем строю казаки. (Какой знакомый бардак!)
Нашу лошадь повернули , и мы двинулись назад.
Завидев наш дом, юнкера бросились рассыпным строем и окружили дачу кольцом, защёлкали затворами винтовок и залегли, точно ожидая нападения.
- Вот храброе воинство,- посмеивался я над ними ,-увидели пустую дачу и сейчас же в кусты…
- Мы не позволим, чтобы вы над нами издевались!..
- Кто вы такие?- резко спросил я его._ Ваши мандаты? Что вам угодно?
- Мы...мы… юнкера…
- Ваши мандаты!..
- Но у нас нет мандатов…- сказал по-французски один юнкер другому.
- Как же вы смели явиться сюда без мандатов? – по-французски же и очень резко ответила им Вера Михайловна. – Не забывайте, вы не в России, а в Финляндии.
Юнкера сразу подтянулись.
- Но нам велено арестовать известного шпиона Ленина, который, как нам сказали, проживает у вас…
- Что?..- закричала на них, надевая пенсне и наступая, как бы решаясь вступить с ними в бой, Вера Михайловна.- Как вы смеете, мальчишки, называть так нашего лучшего друга? Вон отсюда!..
- Но, мадам, мы обязаны…
-Вон отсюда!.. – и она повелительно показала им на калитку.
Юнкера стали выходить на улицу…»

И мы пойдем… Пора искупаться.

***

Большой живот
И малый Фаллос
Вот всё, что от него осталось!

Альманах «Чукоккала», 629 страница.
Фиш. «Глядя на Демьяна Бедного»


О БЕДНОМ ДЕМЬЯНЕ ЗАМОЛВИТЕ СЛОВО


Каков был гигант! Колос, собравшийся всю русскую литературу «одемьянить», но споткнулся и ушёл в небытие и забвение, как и было , сказано.
Не стоило б и нарушать забвения, но поэт «ценою своих проб и ошибок показавший, что надо делать и чего не следует допускать царедворцу-блюдолизу» жил в Мустамяках - надо . Noblesse oblige – положение обязывает.

Родился Ефим Алексеевич Придворов в семье крестьянина ,1 апреля 1883 года, в селе Губовка Херсонской губернии. В 1896—1900 учился в военно-фельдшерской школе, в 1904-08 — на филологическом факультете Петербургского университета. Своей карьере был обязан великому князю Константину Константиновичу, поэту, президенту Академии наук и большому ценителю и любителю красивых юношей, который помог Ефиму Придворову после отбытия положенного срока службы фельдшером поступить в Петербургский университет. Первые стихи вышли в свет в 1899. С 1912 года публиковался в «Правде». Гонорары в дореволюционных газетах были такими что, в начале десятых годов позапрошлого века «бедный» студент купил себе небольшую дачку в Мустамяках.

Во время Первой мировой войны (с 1914 по 1915 год) Демьян Бедный служил в армии. Вполне возможно, что это спасло его от крупных неприятностей как раз в это время редакция «Правды» была разгромлена, многие ее сотрудники арестованы.

Рассказывают: в 1915 году Демьян Бедный отпросился с фронта в отпуск. Подъезжая к Петрограду, заметил слежку. Захватив в квартире кое-какие письма, помчался в Финляндию. Как ни крутился на извозчике, филёры не отставали. Сел на ура в выборгский поезд, был в военной форме, с двумя чемоданами в руках. В Мустамяках глядь: тот же сыщик. Испугался, что обыск будет на даче. Дал финну-извозчику трёхкратную плату. Добрая шведская лошадка, понукаемая ошалелым от радости финном, летела стрелой. Поэт – опрометью к даче. С женой – Верой Руфовной стал жечь письма. Сам-то писал он жене не реже одного раза в два дня.
В письмах описывал всё, что видел, «сочным пером прекрасного беллетриста». Некоторые письма напоминали рассказы. Среди них проходили одни и те же герои. Бытописал и нравописал, т.е. о быте и нравах, равно как и об обычаях тех мест, где они проходили. Особенно подчёркивал ту муштру, отношение к солдатам, которое имелось у раздосадованных отступлением царских офицеров.
Потом распаковал другой чемодан, отыскал две толстые тетради и сказав: «Вот дневник, за который меня, наверно, повесили бы», - также бросил в огонь и задумчиво пошевелил все эти обуглившиеся листочки маленькой финской кочергой.
Когда всё сгорело, он велел весь пепел сейчас же вынести и закопать в землю и заявил, что теперь он спокоен, пускай придут, он чист, а то его, наверное, засадили бы в тюрьму и присудили к смертной казни.

Он спокойно прожил в Мустамяках около месяца, поехал на фронт, но вскоре в конце 1915 года или в начале 1916 года, его освободили из-за болезни среднего уха. Приехав в Петроград, он поступил на службу в Центральный военно-промышленный комитет заведующим отделом отсрочек, через который « он очень много освободил наших товарищей, членов партии».

По воспоминаниям В.Д. Бонч-Бруевича, В.И Ленин «замечательно чутко, близко и любовно относился к могучей музе Демьяна Бедного. Он характеризовал его произведения как весьма остроумные, прекрасно написанные, меткие, бьющие в цель».
Отношения между вождем и поэтом установились самые дружеские. «Голова что-то плохо варит, - жаловался Бедный в одном из писем. - Напишите мне два теплых слова о себе. Пришлите мне свой «патрет». Если Вы тоже лысый, то снимитесь, как я в шапке. У меня, впрочем, спереди еще ничего, а сзади плешь. «Изыдет плешь на голову твою за беззакония твои!» Не знаете ли Вы хорошего средства Господи, ну хоть что-нибудь выдумайте для меня хорошее! Хоть мазь для волос! А впрочем, «лыс конь - не увечье, плешивый молодец - не бесчестье». Глупые волосы, вот и все...».

Именно к нему, на дачу первым делом направился Владимир Ильич Ленин во время своего визита в Мустамяки.
За двадцать дней до восстания, 5 октября 1917 года, газета «Правда» напечатала стихотворную повесть Демьяна Бедного «Про землю, про волю, про рабочую долю». Сам поэт жил в это время на даче в Мустамяках, но уже 11 ноября он получил от Дзержинского постоянный пропуск в Смольный.

Демьян Бедный, переехал в 1918 г. вместе с Советским правительством из Петрограда в Москву. В Кремле разместились Ленин, Бонч-Бруевич, Сталин, Ольминский, Свердлов, Курский, Ворошилов и наш шустрый герой.
После отделения Финляндии от России, семья поэта оставалась в Мустамяках, отрезанной от России. Скоро жене, правда, удалось бежать, но детей пришлось выменивать позже на пленных финских офицеров.

В пятидесятые годы в сельсовет пришло письмо от одного из этих детей , Людмила Ефимовна Придворова обратилась в сельсовет с запросом о состоянии её семейной собственности в Мустамяках.
На что ей был дан следующий ответ:
« На ваш №…сообщаем : Дом ,принадлежавший Е.А.Придворову рубленный, двухэтажный, находящийся в южной части деревни Горьковское ,между школой и фермой, на законном основании ,в 1945 г. хорошем состоянии был передан для проживания колхознику О. Кузнецову.
В 1947 г. дом по неустановленной причине сгорел .
Председатель : Топков И.Д.»
То ли проводка подвела ,то ли беспечный Осип Кузнецов печку перетопил, но ещё один объект культурно-исторического наследия в Мустамяках был утрачен в недавнем времени.
В пятидесятые годы в сельский совет пришло письмо от одного из этих детей , Людмила Ефимовна Придворова обратилась в сельсовет с запросом о состоянии её семейной собственности в Мустамяках.
Ей сообщили ,что дом принадлежавший Е.А.Придворову рубленный, двухэтажный, в хорошем состоянии ,находящийся в южной части деревни Горьковское , был передан для проживания колхознику О. Кузнецову , но к сожалению, по неустановленной причине сгорел .
Остался только, скрытый кустарником фундамент , на южном склоне Неувольского холма .Забвение и небытие.

В годы гражданской войны Д.Бедный вёл агитационную работу в Красной Армии, за что награждён в 1923 г. орденом Красного Знамени. В сопроводительной грамоте Президиума ВЦИК подчеркивалось, что произведения поэта «простые и понятные каждому, а потому и необыкновенно сильные, зажигали революционным огнем сердца трудящихся и укрепляли бодрость духа в труднейшие минуты борьбы. «В те годы популярность Демьяна Бедного была невероятной. Во время внутрипартийной борьбы 1926—1930 г. активно и последовательно отстаивал линию Сталина, за что получил власть, славу, различные жизненные блага, включая квартиру в Кремле, собственный салон-вагон и регулярные приглашения на встречи с партийным руководством, собрал одну из крупнейших частных библиотек (свыше тридцати тысяч томов). Экземпляр каждой книги, выходившей в СССР, обязательно попадал в личную библиотеку Д. Бедного. Выходило полное собрание сочинений. В 1925—2005 годах имя Демьяна Бедного носил город Спасск в Пензенской области (Бедноде!
мьяновск).
И даже мастер удостоил чести стихотворца, по воландовски расчленив литературного гиганта и наделив чертами Ефима Александровича сразу двух персонажей на «Б» Бездомного и Берлиоза.
В 1925 году начало выходить полное собрание сочинений (прервано на девятнадцатом (!) томе). Список тем, над которыми работал поэт многие годы, указал он сам: «...О хлебозаготовках, о подпольных антипартийных листовках, о борьбе за культуру, о пьяницах, пьющих все, даже политуру, о поповском дурмане, о нэпманском кармане, о торговом секторе, о фининспекторе, о госплане, об индустриализации, о московской канализации, о косности мужика, о твердом знаке, о коверканье русского языка, о языколомном «кромекаке», об автомобилях и о волах, о китайских делах, о Чемберлене и ему подобных, о русских белогвардейцах злобных».
Этого ему было мало, и он решил критикнуть весь русский народу « в общем и целом». Живо интересовавшийся литературой Сталин, прочитав фельетоны «Слезай с печки» и «Без пощады» гневно написал поэту.
« …А Вы? Стали возглашать на весь мир, что Россия в прошлом представляла сосуд мерзости и запустения, что нынешняя Россия представляет сплошную „Перерву", что „лень" и стремление „сидеть на печке" является чуть ли не национальной чертой русских вообще, а значит и — русских рабочих, которые, проделав Октябрьскую революцию, конечно, не перестали быть русскими. И это называется у Вас большевистской критикой! Нет, высокочтимый т. Демьян, это не большевистская критика, а клевета на наш народ, развенчание СССР, развенчание пролетариата СССР, развенчание русского пролетариата.
И Вы хотите после этого, чтобы ЦК молчал! За кого Вы принимаете наш ЦК?
И Вы хотите, чтобы я молчал из-за того, что Вы, оказывается, питаете ко мне "биографическую нежность"! Как Вы наивны и до чего Вы мало знаете большевиков...»
В 1936 году беспощадной критике подверглось либретто оперы Демьяна Бедного «Богатыри». Спектакль незамедлительно был снят с показа и запрещен. В квартире замолчал телефон, редакции не просили больше ни стихов, ни статей, имя поэта исчезло из учебных программ. Свою огромную личную библиотеку (памятуя, наверное, о судьбе репрессированных коллег) Бедный передал Литературному музею, на жизнь зарабатывал писанием текстов для цирковых программ. Летом 1938 года его исключили из партии.
Демьян Бедный умер от страха, — пишет В. Гордеева. — У него в президиумах было постоянное место, куда он и шел привычно. И вдруг в сорок пятом что-то изменилось. Только, было, направился поэт на свое обычное место во время очередного торжества, как Молотов, недобро сверкнув стеклышками пенсне, спросил его ледяным голосом: "Куда?" Демьян долго пятился, как гейша. Потом доплелся до дома и умер.

« Вышла на Главную рожа суконная!
Всыпала им жандармерия конная!
Славно работали тоже донцы!
Видели лозунги . Да, ядовитые!
Чернь отступала, заметьте, грозя.
Правда ль, что есть средь рабочих убитые
Жертвы...
Без жертв, моя прелесть, нельзя!..»

***

«Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода современности. Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Ремизовым, Аверченкам, Черным, Кузминым, Буниным и проч. и проч. нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным».
Маяковский. Манифест русских кубо-футуристов.

О Т К Р Ы Т А Я Д В Е Р Ь

В половине шестого с северо-востока, со стороны деревни Сюкияля, в Неуволу вошел молодой человек лет двадцати двух. За ним, увязавшись, бежала небольшая рыжая собачка местной породы, выгрызая на ходу блох, то забегая вперёд, то отставая. Молодой человек сильно волновался, думая о предстоящей встрече. По мере приближения, душевное волнение усиливалось, мысли возникали, роились, путались и не получая развития отлетали.

По русской литературной традиции, установленной Пушкиным и Державиным - литературный патриарх благословляет идущее на смену молодое дарование. В своё время под благословение Льва Толстого водили Лёшу Пешкова - будущего метра, классика и основоположника соцреализма. Рассчитывая на нечто подобное в отношении себя, к нему то и направлялся литературный недоросль Володя Маяковский.

Неизменный участник клубных скандалов в компании «сукиных сынов и шутов балаганных», молодой поэт, напечатав два стихотворения и вышеупомянутый манифест, дебютировал в альманахе "Пощечина общественному вкусу", потом самостоятельно выпустил сборник "Я" (цикл из четырех стихотворений), написанный от руки, и размноженный литографическим способом в количестве 300 экземпляров.
Более ни чем иным молодой человек известен не был.


Горького Маяковский впервые увидел год назад на частной квартире, где собирался сделать доклад о футуризме. Собралось человек тридцать друзей и знакомых. Привыкший к большой аудитории, в которой всегда есть оппоненты, и, стало быть, надо с кем-то спорить, кого-то громить, на этот раз он не нашел нужного тона, "громящие" фразы оказались неуместными. Маяковский растерялся и в смущении убежал.

Горький же отметил эту застенчивость. Увидев в Маяковском творческую неординарность и темперамент он, не любивший всякого рода эгоцентрического кривлянья, весьма снисходительно отнесся к молодому поэту. « Маяковский хулиган, - говорил он. - Хулиган от застенчивости... Он болезненно чуток, самолюбив и потому хочет прикрыться своими дикими выходками». И ещё « Он молод, ему всего 20 лет, он криклив, необуздан, но у него, несомненно, где-то под спудом есть дарование. Ему надо работать, надо учиться, и он будет писать хорошие, настоящие стихи. Я читал его книжку стихов. Какое-то меня остановило. Оно написано настоящими словами».

Горький, отвергая футуризм как литературное течение, все-таки выражал симпатии к поэтам-футуристам. И его фраза: "В них что-то есть!" - сказанная после выступления футуристов в кафе "Бродячая собака", стала подлинной сенсацией. На вечере читались стихи, и шло обсуждение, и вот в ходе обсуждения, уже почти в конце его, выступил Горький, который произнес короткую речь о "молодом" в жизни, о ценности этого "молодого" и значении "активности". Вот эту "молодость" и "активность" в исканиях футуристов и поддержал Горький.
Это - то и сподвинуло молодого поэта бросить репинский «выпас» и на утреннем поезде отправиться в Мустамяки.

Пройдя деревней вдоль каменного забора и отбившись, наконец, от назойливой собачки, Маяковский ступил на аллею, ведущую к горьковской даче.
Проснувшийся от тяжелого сна и обдумывая планы на день, не ожидавший ни каких визитов, классик, привычно поглядел в окно. И вот те, здрастье!

Позже, уже зрелый, но продолжавший автоматом ёрничать, Маяковский опишет знаменитую встречу в автобиографии:
« Май. Выиграл 65 рублей. Уехал в Финляндию. Куоккала.
Семизнакомая система (семипольная). Установил семь обедающих знакомств.
В воскресение «ем» Чуковского, понедельник Евреинова и т.д.
В четверг было хуже - ем репинские травки. Для футуриста ростом в сажень – это не дело.
Вчера шатался пляжем. Пишу « Облако». Выкрепло сознание близкой революции.
Поехал в Мустамяки. М.Горький. Читал ему части «Облака».
Расчувствовавшийся Горький оплакал мне весь жилет. Расстроил стихами. Я чуть загордился. Скоро выяснилось, что Горький рыдает на каждом поэтическом жилете.
Всё же жилет храню. Могу кому – нибудь уступить для провинциального музея .
65 рублей прошли легко и без боли».

Подробнее, описывает эту встречу жена писателя Мария Фёдоровна Андреева, перенося время действия на осень 1914 года:
«Ко мне пришла снизу служащая и сказала: «Мария Федоровна, там пришёл какой – то длинный, очень длинный человек и хочет видеть непременно Алексея Максимовича. Что ему сказать? Говорю ей:
- «А вы подождите, я сначала посмотрю сама и скажу» Пошла к Алексею Максимовичу. Он работал. Я не стала его тревожить, у него всегда было обыкновение работать до часу, до половины второго.
Жили мы в большом деревянном доме, в верхнем этаже, а низ почти целиком занимала огромная комната, она же гостиная, она же столовая. В дальней части этой комнаты действительно стоял какой-то очень высокий человек, молодой, довольно красивый. Показался он мне на кого-то похожим, а кто такой сразу не вспомнила, Подошла к нему и говорю:
- Здравствуйте! Алексей Максимович не может сейчас с вами разговаривать. Вы, что к нему по делу приехали?..»

По обыкновению застеснявшись, но всегда готовый к скандалу, молодой поэт взвыл:
- Матушка!
- Ни какая я вам не матушка!
Маяковский, ещё больше смутился и, обдумывая, что бы ещё отмочить, брякнул.
« …- Не знаю, как вам сказать. Должно быть, по делу. А, в общем, мне просто его видеть хочется.
- Чудесно! Так вот и подождите.
У нас стоял ещё утренний завтрак на столе. Спрашиваю:
-Вы кофе хотите? Или может быть чаю?
- Да, не откажусь.
- Вот и хорошо. Вы посидите, я пойду скажу, что – бы подогрели.
- А вы не боитесь, что я у вас серебряные ложки украду?..» - продолжил ёрничать Маяковский.
Великая драматическая актриса обернулась и, держа паузу, поглядела на шалуна взглядом, от которого, ежась, становился во фрунт жандармский генерал Джунковский. А потом, как оплеуху влепила.
- Нет у на серебренных ложек! Болван!
«…Пришла, принесла кофе, пододвинула хлеб, ветчину, что там ещё было, прошу:
- Угощайтесь, пожалуйста! Потом спросила:
- А вы не Маяковский?» Более смущаться и дерзить Мальвине поэт не решился.
- Маяковский . Я…Я…»

Накормив голодного визитёра так, что он с трудом вылез из-за хрупкого дачного столика, хозяйка, исключив всякие возражения, погнала его в лес, по грибы. Помотавшись по мустамякским болотам несколько часов с хорошо натренированной Марией Фёдоровной, будетлянин «сдох» и замученный «лапками вверх» повалился на влажный мох.
« С него слезла вся эта шелуха - продолжает свои воспоминания Андреева - он стал рассказывать, как был он маленьким, как жил на Кавказе. Потом он стал рассказывать про свои стихи, читал их вслух, и совсем не такие, какие читала я. Помню, мне очень понравилось одно, оно начиналось так:

Послушайте!
Ведь если звёзды зажигают –
Значит это кому-нибудь нужно…

Голос у него хороший был, читал он, как хороший актёр.
За обедом, говорил больше Алексей Максимович, а Маяковский больше слушал, и по тому, как он смотрел на Алексея Максимовича, и по тому, как Алексей Максимович на него посматривал, я твердо знала, что мое предположение о том, что они друг в друга влюбятся, правильно, - весьма ближайшее будущее показало, что это так и было. Алексей Максимович сильно увлекся Владимиром Владимировичем, а Владимир Владимирович, несомненно, чувствовал то, что большинство настоящих талантливых людей по отношению к Алексею Максимовичу - огромное уважение и благодарность.
Такова была первая встреча Алексея Максимовича с Маяковским. Помню, Маяковский несколько раз приезжал к нам в Мустамяки.»

Эта фраза и объясняет несоответствие у разных авторов даты визита.
Горький, вспоминая о встрече в Мустамяках, писал И. Груздеву, что Маяковский читал «Облако в штанах», поэму «Флейта-позвоночник», лирические стихи, «Стихи очень понравились мне, и читал он отлично...»

Желчный Иван Бунин добавляет:
"Большим поэтом" окрестил его, кажется, раньше всех Горький: пригласил его к себе на дачу в Мустамяки, чтобы он прочитал у него в небольшом, но весьма избранном обществе свою поэму "Флейта-Позвоночник", и когда Маяковский кончил эту поэму, со слезами пожал ему руку:
- Здорово, сильно... Большой поэт!
Алексей Максимович предложил Маяковскому печататься у него в журнале «Летопись». Издательство «Парус», где Горький был главным редактором – сразу выпустило первый сборник стихов Маяковского – «Простое, как мычание».

Вот так, в Мустамяках, молодому поэту распахнулась дверь в большую литературу.
В это время Маяковского «забрили» в солдаты. В начале сентября 1915 Маяковского призвали на военную службу. На фронте героически рубились штабс-капитан Зощенко и драгунский корнет Гумилёв, остальной «Серебряный век» уклонялся и потихонечку «бегал» от службы. Маяковский летит в Мустамяки и просит помочь Горького. Влиятельный писатель устраивает его на службу чертёжником в автороту Петроградского гарнизона. Маяковский, не напрягаясь на службе, бьёт на бортах грузовиков трафареты «служебная», разрисовывает черепами башни броневиков, и продолжает печататься и участвовать в публичных выступлениях.

Взаимная симпатия перерастает в дружбу. Горький дарил Маяковскому книгу «Детство» с надписью: «Без слов, от души. Владимиру Владимировичу Маяковскому М. Горький». Несколько позже был сделан ответный подарок на отдельном издании «Облака в штанах»: «Алексею Максимовичу с любовью»; на поэме «Флейта-позвоночник»: «Алексею Максимовичу с нежной любовью – Маяковский.

Великая дружба закончилась недоразумением едва не перешедшим в драку.
Как-то зимой девятнадцатого года известный авантюрист и литератор В. Шкловский нашептал гражданке Брик, будь то бы Горький, весьма неблаговидно охарактеризовал многотрудную сексуальную жизнь пролетарского поэта.
« Рятуйте, гражданы! » - и Брик стремительно понеслась, по частным лицам и организациям, раскручивая скандал и ища защиты и управы.

Оббегав пол-Москвы, отчаянная sex-правозащитница, заявились к классику, требуя объяснений. Горький ответил, характерно окнув в первом слове : « Пошла ты ….. » и указал ей на дверь. Брик рванула по начальству. Далее дословно: « Я рассказала эту историю Луначарскому и просила передать Горькому, что он не бит Маяковским только благодаря своей старости и болезни".
Забавно представить Пушкина бьющего старика Державина.

Алексей Максимович, как помню,
между нами
что-то вышло
вроде драки
или ссоры.
Я ушел,
блестя
потертыми штанами;
взяли Вас
международные рессоры.

***

Ш А Р Ф К О Л О М Б И Н Ы

Собираясь рассказывать об очередном мустамякском дачнике, я наткнулся на историю, необычным образом связавшую его с только что «блеснувшим потёртыми штанами» Владимиром Владимировичем. Чего общего между и поэтом Маяковским и художником Шухаевым ?
Правильно – женщина. Но не всё так просто .
Оказавшись осенью 1928 года в Париже, Маяковский знакомится с девушкой, вывезенной заботливым дядей во Францию из России.
«Двадцатидвухлетняя, красивая, высокая, длинноногая, с выразительными глазами и яркими светящимися желтыми волосами, пловчиха и теннисистка, она, фатально неотразимая, обращала на себя внимание многих молодых и немолодых людей своего круга».
Вспоминает Эльза Тироле сестра Лилии Брик. "Я познакомилась с Татьяной перед самым приездом Маяковского в Париж и сказала ей: "Да вы под рост Маяковскому". Так, из-за этого "под рост", для смеха, я и познакомила Володю с Татьяной. Маяковский же с первого взгляда в нее жестоко влюбился".
Завязывается стремительный роман. Маяковский забывает Брик, безумствует, пишет «Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви» и вот это:

ПИСЬМО ТАТЬЯНЕ ЯКОВЛЕВОЙ

В поцелуе рук ли,
губ ли,
в дрожи тела
близких мне
красный
цвет
моих республик
тоже
должен
пламенеть.
Я не люблю
парижскую любовь:
любую самочку
шелками разукрасьте,
потягиваясь, задремлю,
сказав -
тубо -
собакам
озверевшей страсти.
Ты одна мне
ростом вровень,
стань же рядом
с бровью брови,
дай
про этот
важный вечер
рассказать
по-человечьи.
Пять часов,
и с этих пор
стих
людей
дремучий бор,
вымер
город заселенный,
слышу лишь
свисточный спор
поездов до Барселоны.
В черном небе
молний поступь,
гром
ругней
в небесной драме,-
не гроза,
а это
просто
ревность двигает горами.
Глупых слов
не верь сырью,
не пугайся
этой тряски,-
я взнуздаю,
я смирю
чувства
отпрысков дворянских.
Страсти корь
сойдет коростой,
но радость
неиссыхаемая,
буду долго,
буду просто
разговаривать стихами я.
Ревность,
жены,
слезы...
ну их!-
вспухнут вехи,
впору Вию.
Я не сам,
а я
ревную
за Советскую Россию.
Видел
на плечах заплаты,
их
чахотка
лижет вздохом.
Что же,
мы не виноваты -
ста мильонам
было плохо.
Мы
теперь
к таким нежны -
спортом
выпрямишь не многих,-
вы и нам
в Москве нужны,
не хватает
длинноногих.
Не тебе,
в снега
и в тиф
шедшей
этими ногами,
здесь
на ласки
выдать их
в ужины
с нефтяниками.
Ты не думай,
щурясь просто
из-под выпрямленных дуг.
Иди сюда,
иди на перекресток
моих больших
и неуклюжих рук.
Не хочешь?

Оставайся и зимуй,
и это
оскорбление
на общий счет нанижем.
Я все разно
тебя
когда-нибудь возьму -
одну
или вдвоем с Парижем.


А что Татьяна?
«Мы виделись почти каждый день. Он ухаживал за мной так, как никогда никто не ухаживал. Цветы, разговоры о поэзии, стояние под снегом. Он меня безумно ревновал… Мои родные не понимали степень близости наших отношений. Я никогда никому не рассказывала об интимной стороне наших отношений. Это только мне принадлежит… Маяковский мне нравился. И как мужчина, и как поэт, которого я всегда знала и любила».
Любила и хотела, но обратно в Москву, ни как не собиралась. Роман не получил дальнейшего развития. Маяковский из весёлого Парижа вернулся в холодную осеннюю Москву, где его ждали товарищ Костров, гражданка Брик и револьвер.

«Это была замечательная пара. Маяковский очень красивый, большой. Таня тоже красавица - высокая, стройная под стать ему. Маяковский производил впечатление тихого, влюбленного. Она восхищалась и явно любовалась им, гордилась его талантом. У нас сложилось впечатление, что дю Плесси Таня не любила, а с Маяковским у нее была настоящая любовь, и нам казалось, что они созданы друг для друга. Когда мы узнали о трагической смерти Владимира Владимировича, мы с сожалением и горечью подумали о том, что, будь они вместе – этого бы не случилось». Это написали близко наблюдавшие парочку , художники Вера Федоровна и Василий Иванович Шухаевы , о которых я и собирался рассказывать вначале, а любящим дядей Татьяны был Александр Евгеньевич Яковлев известный художник ,замечательный человек и друг Василия Ивановича .

Василий Иванович Шухаев родился в 1887году, в семье сапожника, рано осиротел. Однако сумел поступить в Строгановское училище в Москве, занимаясь под руководством К. А. Коровина. Затем продолжил образование в Петербургской Академии Художеств, где учился его ровесник Александр Яковлев.
Став неразлучными друзьями, Шухаев и Яковлев и в искусстве стали единомышленниками. Оба посещали класс Дмитрия Кардовского, талантливого педагога, учившего студентов мастерству рисунка и прививавшего им интерес к строгой палитре старых мастеров. Вместе они основали «Цех святого Луки» – союз художников, ратовавших за возрождение традиций и живописной техники старых мастеров. В их творчестве, в полной мере, нашло отражение новое для тех лет направление - неоклассицизм.

В 1913 году Шухаев уехал в Италию как пенсионер "Русского общества в Риме". Вскоре к нему присоединился Яковлев. В Италии художники изучали работы старых мастеров, много рисовали с натуры. К числу программных произведений относится их двойной автопортрет, названный "Арлекин (Яковлев) и Пьеро (Шухаев)".
Идея этого автопортрета у них возникла под впечатлением от спектакля В. Э. Мейерхольда "Шарф Коломбины", поставленного в 1911 г. в "Доме интермедий" в Петербурге; оба художника принимали участие в постановке. Точный академический рисунок, гладкая живопись, нарочито симметричная композиция этого полотна были своеобразной реакцией на эксперименты и новшества, отличавшие искусство тех лет. Яковлев закончил свою часть автопортрета еще в Италии, а работа Шухаева затянулась на долгие годы и была окончательно завершена лишь в 1962 году, через четверть века после кончины соавтора и друга.

Революция застала Александра Яковлева во Франции, а Василий Шухаев оказался в центре революционных событий в Петрограде.
В августе 1919 Шухаев женился на художнице Вере Федоровне Гвоздевой (1895–1979) . В январе 1920 вместе с женой и художниками И. А. Пуни и К. Л. Богуславской по льду Финского залива перешел границу с Финляндией, несколько месяцев провел в Мустамяках; писал пейзажи, портреты, сюжетные картины и с нетерпением ожидал французской визы, открывавшей ему дорогу в Париж. В письме Игорю Мямлину, исследователю его творчества, Шухаев писал: «В 1920 году мы очутились в Финляндии и, узнав, что Яковлев в Париже, мы немедленно с ним списались. Он принялся за хлопоты для нас визы во Францию»

В 1921 году Шухаев был уже в Париже и воссоединился со своим другом Яковлевым. Он поселился на Монпарнасе и влился в творческую жизнь столицы русской эмиграции. Финскую серию картин художник показал публике в том же году, приняв участие в выставке русских художников, организованной объединением «Мир искусства» в галерее Ла Боеси.
Шухаев открыл школу живописи и рисования, не оставлял и собственных занятий искусством: он создал портреты А. Е. Яковлева (1927), С. С. Прокофьева (1932), Ф. И. Шаляпина (1934) и других, оформлял спектакли, писал натюрморты, жанровые картины, пейзажи.

В феврале 1935 г. Шухаев вернулся на родину. Жил в Ленинграде и Москве. Однако вскоре его постигла участь многих бывших эмигрантов: В апреле 1937 был арестован по обвинению в шпионаже и приговорен к 8 годам исправительно-трудовых лагерей; этапирован во Владивосток, а оттуда – на Колыму. Работал художником в Магаданском областном музыкально-драматическом театре. Был освобожден из лагеря весной 1945 «по отбытии срока наказания» без права проживания в 16 городах страны. В 1947 поселился в Тбилиси, стал профессором Тбилисской Академии Художеств, занимался живописью. В 1962 г. была организована первая на родине персональная выставка художника. Скончался Василий Иванович Шухаев в 1973 году.

А как сложилась судьба Татьяны Яковлевой? Бертран де Плесси, муж Татьяны, организатор первой эскадрильи Свободных французских военно-воздушных сил де Голля, в июле 1941 года был сбит над Средиземным морем. Впоследствии Т.Яковлева вышла замуж вторично, переехала в США и прожила долго и счастливо. Умерла Т.А. Яковлева - Либерман в 1991 году.

* * *

К Р Ы Ш И

По мнению специалистов, исследователей творчества Шухаева: «Серия произведений, выполненных в Финляндии, была создана под влиянием эмоциональных переживаний покинувшего родину художника, что интереснейшим образом повлияло на его живописную манеру. Работы, созданные в Финляндии, отличаются от ранних произведений мастера своей строгостью в разработке деталей и примитивистской, почти наивной трактовкой формы. Его персонажи напоминают крестьянскую серию Н.С. Гончаровой и в то же время вызывают в памяти работы фламандца Питера Брейгеля».

В своей монографии, посвященной мастеру, Игорь Мямлин подчеркнул драматический, почти театральный настрой пейзажа «Финская деревня. Крыши»: «Он построен как фрагмент ясно сконструированной театральной декорации – с колючими островерхими домами, с острыми углами крыш. На крыльце баба выплескивает из таза воду, силуэтом на первом плане показан идущий в черную баню мужик.
Строгая охряная цветовая гамма, угловатые очертания предметов, колючие формы голых деревьев, тянущих ветви к бледному серому небу, и острые крыши изб составляют основу композиционно-колористического решения картины «Финская деревня. Крыши»».

Искусствовед Н. А. Элизбарашвили в книге «Проблемы пейзажной и портретной живописи В. И. Шухаева» пишет: «Пейзаж, как самостоятельный жанр, впервые появился в творчестве Шухаева во время его десятимесячного пребывания в Финляндии в 1920 г. Дошедшие до нас произведения и фотографии с тех работ, местонахождение которых неизвестно, говорят скорее о преобладании в этих пейзажах черт воображаемых, а не натурных, хотя натура для художника всегда была определяющей основой творчества».
Сведений о том, где жил Шухаев в Мустамяках нет. Не придав значения началу фразы, попытался я поискать в деревне «натуру, определяющую основу творчества».

Картина «Колодец». Весна. Деревья голые. Солнце на юге. Декоративные, похожие на извержение вулкана на старых гравюрах, облака. Художник смотрит с востока на запад. Единственный «журавль» в деревне стоял у дома Слязя в районе фермы, но он мог быть поставлен позже нашими ленивыми соотечественниками. Финны таких колодцев не строят, не навешивают ставень, не ставят бессмысленных воротец с завалившейся дверью и не сидят по завалинкам, для них более характерны распиловка и укладка дров на следующей картине. Нелепое строение слева. Лубочные квадратные окна. Типична для финских домов только пристройка. На картине в неё мужик пытается загнать корову. Но пристройка не может быть хлевом. Финляндцы ставят скотные дворы отдельно от домов.


Картина «Село. Финляндия». Невозможно сориентироваться по частям света. Очень похожий, возможно, тот же дом. Два окна с фасада, с боку воротца. Бабы на завалинке. Горизонт скрыт. Дом на вершине холма. Как-то уж очень это всё по-русски.

« Картина «Финляндия. Деревня». Тут уже есть за что зацепиться. На полотне средина зимнего дня. Солнце на юге, тени падают на север за строения. Художник смотрит с запада на восток. Как и на всех других картинах - близкая линия горизонта холмистых Мустамяк. Сто метров ровной поверхности, за тем следует спуск, (видна только крыша дома), и домики уже на вершине другого холма. Пространство сжато, строения смещены. Деревья – стилизованные берёзы. На доме по центру просматривается вывеска «бакалея». Можно предположить, что это, стоявший на холме и сгоревший в войну, магазин начала века, а вся картинка, ещё не заросший кустами, вид на Бойково с холма. Сейчас он выглядит так, если смотреть с точки, в которой стоит мужик с топором.

Знаменитые «Крыши». Увидев эту картину впервые, сразу насторожился. Уж очень всё знакомо.
В деревне стоят четыре похожих дома, схожие по конструкции и размерам. Один в Бойкове рядом с сортучастком, три других в Кирьявале на краю деревни, на хуторе. Дома построенные, судя по состоянию и зарубке на стене в одном из них, в 1912 году, по-видимому, одной и той же плотницкой артелью. Сейчас один из домов перестроен до неузнаваемости, три других незначительно перестроены, но сохраняют вид изначальный.

Проверяем по двум основным признакам: размерам и расположению относительно сторон света. Размер проверяем по среднему росту в 165 см женщины на крыльце. Проходят все три сохранившиеся дома.

Лето, по цвету неба ближе к осени. Первая половина дня. Солнце на юге, юго-востоке. В тени западная стена и фасад, обращённый на север. Так сориентированы на местности только два из четырёх домов, но рядом с домом в Бойково никогда не было надворных построек. Остался один дом на хуторе, и я его очень хорошо знаю.
Разберёмся.
Если «Крыши», значит много крыш, но очень трудно впихнуть на холст так много. Василий Иванович сумел, снова сжав существующую картинку и кое-что хитро добавив.
Художник смотрит с севера-востока на юго-запад. В сжатом пространстве «банька» приближена к дому, но это не банька, это погреб, открытый на просушку. Крыша баньки правей. Слева внизу тени от стоящего рядом сарая. Наваливающееся сзади высокое строение усиливающее общее «крышное» впечатление, неправдоподобно. Дом так стоять не может, он добавлен к существующей натуре. Что натолкнуло художника на мысль написать это нелепое сооружение и усилить «крышность»? Правильно. Высокие деревья, стоящие позади первого дома. Всё очень похоже. Есть такой домик.
Реальны: размеры дома, положение относительно сторон света, надворные постройки, сложная, редко применяемая четырёхскатная кровля над крыльцом, слуховое окно над ним, наличники на первом окне и четыре продольные балки под крышей. Всё узнаваемо. Всё реально существует.
Совершенно не реальны: разные окна на фасаде, разные наличниками, нелепое сооружение над трубой и перетащенное под самую крышу слуховое окно на фасаде. Мужик стоит в тени ещё одной постройки - шестой по счёту на участке площадью в десять квадратных сажень. А высокая точка, с которой смотрит художник? Она где? На шестой крыше? Шесть строений на такой площади – маловероятно.

И как бы мне не хотелось иного, пожалуй, справедливо утверждение Нонны Анастасьевны Элизбаршвили о « преобладании в пейзажах черт воображаемых ».





Г Л А В А  IV
В А Р В А Р Ы

Дорогая- дорогая, где же наши дролечки?
Наши дролечки ушли на лесозаготовочки.
Ягорбская частушка.


ПЕРЕСТАВЛЕНИЕ СВЕТА


История заселения новыми обитателями, ставших советскими Мустамяк, была не веселей истории исхода из этих мест финнов. В Мустамяки, подчиняясь злой судьбе, почти полностью переселились жители села Ягорба, Моложского уезда, Ярославской губернии.
Переселились, принеся с собой привычный жизненный уклад, обычаи, характерный верхневолжский говор, отношения личные: любовь, дружбу, привязанности, вражду, обиды, и, остававшуюся до самой кончины, тоску по утраченной родине.

Село Ягорба было старинным, принадлежало дворцовому ведомству – жители считались государственными крестьянами. Предки жили в этих местах со времён Чурилы Пленковича, в летописи осталось о них одно общее упоминание: «рать моложская прибежала на Куликово поле с опозданием, но порубиться успела славно».

Ягорба стояла на правом берегу реки Шексны (Шехони) по названию, которой и называлась вся округа – Пошехонье. Село вытянулось двумя улицами вдоль реки и насчитывало до 200 дворов. Над селом возвышалась, окружённая разросшейся кладбищенской зеленью, саврасовская церковь - пятиглавка, освященная в честь Воздвижения Животворящего Креста Господня. Рядом школа и несколько лавок. За деревней овины, ветряная мельница, огороды, пашни и бесконечные заливные луга.
Основными сельскохозяйственными культурами Пошехонья были рожь, овес, лен, картофель|,но главным богатством были сено и рыба. Сено являлось основной базой для развития животноводства. В уезде насчитывалось 27 тыс. единоличных хозяйств, у которых имелось 25 тыс. лошадей, 38 тыс. коров, до 15 тыс. овец.
Молоко сдавали на сыроварни, где сбивалось масло, и вырабатывался сыр. Сыроварни и культурное маслоделие организовал здесь И.В. Верещагин, брат знаменитого художника-баталиста. Он много лет обобщал опыт европейских маслоделов и перенес его в Россию. Будучи на одной из выставок в Париже, Верещагин уловил необыкновенный аромат выставленного там масла из Нормандии. Оно так понравилось ему, что он решил делать такое же. Секрет необычного масла заключался в том, что взбивали его не из холодных сливок, как это делали обычно, а из сливок, доведенных почти до кипения. Именно это придавало продукту волшебный ореховый аромат. Масло, которое стал производить Верещагин, оказалось даже вкуснее нормандского. Сам производитель назвал его парижским сладким, а иностранцы, охотно импортировавшие его из России, продавали это масло исключительно как «Петербургское». «Вологодским» масло стало называться в советское время. Теперь этот продукт не существует вообще, а Пошехонский сыр лепят в Бело!
руссии.
На вырученные за молоко деньги, по первому санному пути (после дня Екатерины Санницы – 7 декабря по новому или 24 ноября по старому стилю) ездили в Рыбинск. Ездили за мукой, поскольку своего хлеба обычно хватало только до Рождества.
Рыба же была круглый год. Все ягорские жители поголовно были рыбаками. Добывали шекснинскую стерлядь, снетка, судаков, прочее серьёзной добычей не считали. Как то, ещё до революции, дед Фёдор Боев поймал белугу весом на десять пудов. Для обсервации этого чуда в сопровождении урядника был он препровожден в Рыбинск. Страж привязал белугу к корме, Федора посадил на вёсла, и для скорости погонял его ножнами шашки. И нужна была деду Федору такая обсервация?
Крестьяне занимались и промыслами на дому. Наиболее распространенными были рубка и сплав леса, изготовление саней, плетение корзин и виц, сидка смолы и дегтя, изготовление гвоздей, лемехов, бондарное дело, изготовление валяной обуви, овчинно-шубный промысел.
Революционные события обошли Ягорбу как-то стороной. Один мой дед, ещё до начала революции, вернулся с фронта раненым. Второй дед, не стал щелкать семечки на митингах береговой артиллерии Свеаборга, а рванул домой до начала кровавой финской бани. На гражданскую войну не пошли ни тот, ни другой. В Красную Армию загремел молодой дедов зять Василий Егорович Боев, ходивший с армией Фрунзе усмирять национальные окраины. И так было в большинстве семей. Война отбушевала где-то далеко, по городам и железным дорогам, не коснувшись пошехонской глуши. Советская власть мирно установилась как во всеобщем масштабе, так и в одном конкретно взятом селе. Установилась, ну, и ладно, особых перемен никто и не заметил. За землю никто не цеплялся, а заливные луга полностью выкосить, как не могли до революции, так не могли и после неё. Да и рыба никуда не ушла.
Как-то в электричке подсевшая старушка начала что-то рассказывать характерным говорком моей бабушки и, назвав крыльцо мостом, пропела:
- Кот-от - то хорооший. На мосту сидит. А робёнок - то настял. - подумалось, старуха-то землячка. А когда вместо канонического «светопреставление» брякнула «переставление света» - подумал, и при том ближайшая. Старуха оказалась из Мяксы.

Бабушка говорила:
- С колхозов-то, милой сын, и началось переставление света.
Неприятности действительно начались с колхозов. В начале тридцатых годов в деревню зачастили уполномоченные, организовали из бездельников и горлопанов комбед, перессорили всех, силой заставили стащить барахло в кучу. Земляки, возбуждённые идеей обобществления баб, организовали сразу два колхоза: «Память Ильича» - в селе, и «Имени тов. Будённого» - за озером. Церковь закрыли, отца Николая посадили. Несколько семей раскулачили и сослали. Потом прочитали Сталинское «Головокружение от успехов», барахло быстро растащили по домам, надавав тычков невесткам, шибко желавшим обобществиться.
До большой крови дело опять не дошло. Не настал ещё черёд. Светлое будущее казалось где-то рядом. Но всё пошло по- иному.

В жаркий и ветреный июньский день тридцать второго года случился в Ягорбе пожар спаливший половину домов. Погорельцы кое - как отстроились, а беда навалилась уже на всё село.

В.Капустина вспоминает: «…«Ту-ту-у-у-у», — на всю округу гудит «Информатор» это девятичасовой рейсовый пароход.
— Девчонки, а к нам приехали какие-то землемеры, — кричит Катька Васильева, заглядывая в огород.
— Зачем?
— Говорят, что будут делать море.
— Где? Зачем? — снова спрашиваю я.
— Не знаю. Ой, пойду, посмотрю скорей.
Вот они первые люди, принесшие нам непонятную новость. На берегу лежали какие-то инструменты, шесты, треноги и прочие вещи. Мужчины и женщины хлопотали у лошади, которая должна была свезти их пожитки на квартиру к одинокой бабушке Александре, где будут они жить. Недобрая весть мгновенно облетела округу и не сходила у всех с уст. Как гром в ясный день — море!?
- Зачем? Откуда же возьмется вода? А как же деревья, леси все? А как же мы? Эти вопросы не выходили из головы.
- Все, все затопит вода?
— Да где же столько воды возьмется?
— Весной снег растает, и потекут ручьи в реки, а Волга и Шексна будут перегорожены плотиной. Вода вниз не потечет, будет заливать берега, поля, деревни, лес. Все затопит. А жители переедут жить в другое место и дома перевезут.
— Нет! Мы не хотим, у нас так красиво.
— А вас и не спросят. Выселят и все тут. Ох, вот напасть-то, — качает головой тетя Степанида.
— Что хотите делайте, а мы останемся здесь умирать.
— Вода пойдет, сами убежите.
У колодцев, на дневной дойке собирались женщины и вздыхали, охали, качали головой:
-Давайте Сталину писать, он поможет.
Из города приезжали домой мужчины, приносили весть, что Сталин сам велел быстрее начинать великую стройку. Весь мир удивится, какое мы рукотворное море сделаем. Электричество нужно стране.

Все лето работали землемеры, а осенью, закончив дела, уехали. «Баба с воза, коню легче», — говорили мужики. С их отъездом утихли и страсти. С глаз долой — из сердца вон.
Надо отметить, что население относилось к землемерам неприветливо. Старались отказывать им в продаже молока, сметаны, яиц, овощей и прочем. Жители деревни — народ дружный. Человека ценили за справедливость, честность, трудолюбие, чуткость. Землемеры нарушили привычный спокойный ритм жизни и им это не прощалось.

Снова размеренно, как прежде, зажила деревня. А в мае появились и сразу обеспокоили население большие отряды заключенных. Они шли по четыре человека длинной вереницей в сопровождении вооруженных охранников с овчарками.»

Началось строительство Рыбинской ГЭС. Жителям Пошехонья, становившегося дном водохранилища, предложили переселяться. Шустрые колхозники – буденовцы, ещё в 1938 году переселились в Сазонково, кто-то переехал в Гаютино и Брейтово.
Лезнов Б.С. встретил земляка бакенщика, который рассказал, что его дед разобрал избу, сделал плот и на нём сплавился до Ярославля, вытащил его в деревне Парково (левый берег Волги, напротив Ярославля), поставил опять избу, остались там жить.

Но большинство решило переселяться вместе, централизованно. Власти предложили на выбор Алтай или только что отвоёванный Карельский перешеек. Выборные съездили, посмотрели – вроде понравилось, и земляки, на свою беду, выбрали Финляндию. Весной 1940 года первыми в Мустамяки отправилась ягорская молодёжь. Засеяли поля, посадили картошку, подготовили жильё. Осенью в Финляндию тронулась вся Ягорба.

В.Н.Платонова пишет: «Тяжело было уезжать из Ягорбы, оставлять родные места и ехать в неизвестность. Когда жители Ягорбы отъезжали на баржах по Шексне, плач был слышен не несколько километров.»

14 апреля 1941 года, массивными затворами были закрыты пролеты волжской плотины, навсегда отделив прошлое от настоящего , вода поднялась, и милая Ягорба стала медленно уходить под воду.

Только начали переселенцы обустраивать жизнь на новом месте - началась война.
Провели митинг у сельсовета. Кони ржут, бабы ревут, мужики на войну собираются.

ВОЙНА И БЛОКАДА

В нашей семье из четырёх, ушедших на фронт , вернулись двое -  мой отец и младший брат матери , худшее случилось с оставшимся ,из семерых выжили трое . И так в каждой семье ,погибших больше, чем оставшихся в живых.

Моя бабушка и её сестра , вместе с небольшой частью жителей деревни, в основном стариков, отправились в эвакуацию эшелоном, успевшим в августе проскочить, ещё не занятую немцами Мгу.

Остальные ,по забитым дорогам перегоняя колхозное стадо, направилась на подводах в сторону Ленинграда . В июле стояла непривычно сильная жара, в конце августе полило, как из ведра.
К сентябрю добрались до Парголова , поселились в стоящих справа от железной дороги двухэтажных бараках. Коров, замученных в пути, сдали под нож. Женщины плакали по коровам, чувствуя, что и их самих, ни чего хорошего не ждёт.

Шлиссельбург немцы заняли 8 сентября 1941 года, началась блокада.
К началу зимы табор несчастных загнали на берег Ладожского озера, в Борисову Гриву. На улицах валялись трупы. Уцелевшие дома стояли без печей, с вынесенными рамами, с выломанными и сожженными половицами. Стоявшая здесь до этого воинская часть разнесла всё подчистую, дома превратили в отхожее место, на полу толстым слоем лежало замёрзшее человеческое говно.
Голод ,стужа и смрад.

Ледовая трасса начала действовать с 22 ноября. Но только 22 января принимается решение о эвакуации населения города по льду Ладожского озера. Про жителей области забыли.
В конце января умирает дед. Полуживыми забрасывают в машины бабушку и двух малолетних братьев отца . Они, не доедут, умрут в дороге.

Правду о блокаде долго заглушали пустой трескотнёй, или спекуляцией рассказами о высоком моральном духе. Реальность была иной. Посмотрите на катастрофы последних лет. В огромном количестве жертв повинны не только немцы или стихия. Чем страшнее беда, тем больше в отечестве бардак и лихоимство.
Рассказы ,выживших земляков ,дополню официальными мемуарами начальника эвакопункта Левина Л.А. (ЛПА, ф4000,оп.10,д.322,лл.1-20) и фрагментом, напечатанного в 2004 году в журнале «Нева» «Блокадного дневника» Кулябко В.Г.

Левин Л.А: «Машины для отправки людей получали с большим трудом, в каждом отдельном случай приходилось обращаться к военному командованию…Зачастую нам приходилось прибегать к тому, чтоб остановить машины, идущие на ту сторону не в приказном порядке, а как попутные и загружать их эвакуированными».

Кулябко В.Г. «А машины приходят и уходят он (начальник эвакопункта) кого-то сажает в них по своему выбору, а не по списку, очереди или в каком - то ином порядке. Один гражданин хотел сесть в машину без его ведома. Начальник пункта подоспел и начал его вытаскивать. Тот спорил, наконец, развернулся и засветил начальнику в физиономию. Тот свалился, вскочил, в свою очередь звезданул пассажира, свалились оба, и давай тузить друг друга. Наконец, подоспели какие-то военные и пассажира поволокли в комендатуру… Спустя час, подходит ко мне какой- то человек и заявляет, что может меня отправить. Спрашивает, табак есть? Я сразу же заявил, что за посадку в первую машину дам 100 грамм (пачку) табака. Он усадил меня около столба, сказал, что примерно через час он за мной придёт. Подходит машина, кто- то другой по указанию начальника берёт мои вещи и говорит: «Давай пачку табака». Отвечаю, что дам, когда я и мои вещи будут в машине. Через минуту сам начальник открыл мне дверцы, человек !
внёс вещи, я, наконец, уселся, передал носильщику пачку табака. Тогда я только понял, что все предшествовавшие машины тоже уезжали только с теми, кто в том или ином виде давал взятку».

Моя двадцатилетняя, совестливая, совершенно не пробивная и остававшаяся такой до конца жизни мать, очутилась среди этого ужаса совершенно одна. Мама жила не долго, ни чего не рассказывала, всё это я услышал от людей, уже после её смерти.

Дистрофия разрушает нормальную психику, сработал инстинкт самосохранения.
Не поняв , почувствовав, что оставаться – верная смерть, мать сговорила в попутчицы подружку Полю Звереву и они ушли через озеро пешком.
В январе, после атаки дороги немцами по льду из Шлиссельбурга, выход на лёд запретили. Оцепили берег. Установили вдоль пулемётные точки и лупили по всему, что движется .
Как ушли? Не знаю.
Как две зачуханные замухрышки , не имея ни чего за душёй ,прорвались через оцепление служак из НКВД? Как они прошли 20 километров по льду? Ответ с трудом укладывается в голове. Неужели кто – то пожалел, пропустил, подвёз?

Неисповедимы пути Господни, но не оборвалась на них, разматывающейся в будущее, тонкая ниточка жизни .

ИЗ МУСТАМЯК В МОНТЕНЕГРО.

После войны ,опять в неизвестность , кто с фронта ,кто из эвакуации, ,в ставшие уже «домом» Мустамяки , потянулись уцелевшие земляки, вместе с прежними жителями приехали и несколько новых семей.
Заменяя финские названия деревень и хуторов на, мало что значащие русские, сохранить название Ягорба власти не захотели, вся округа скопом стала называться Горьковское, но вновь образованный колхоз назвали по старому «Память Ильича».
Перегнали из Восточной Пруссии скот. Отремонтировали и построили новые фермы, конюшню, свинарник. На южных склонах холмов, спускавшихся к озеру, бригада М. А. Боева выращивала капусту. В парниках зрели огурцы. Разводили птицу. Дед Николай Кинчин устроил пасеку. В конце 1957 года построили теплицу, потом инкубатор. Виктор Лемехов пригнал из Горького первую колхозную машину.

Жили, работали, кормили страну, крутясь в бесконечной череде хрущёвских затей: укрупнялись - свозили финские хутора в одну кучу, занимались яровизацией и мелиорацией, сеяли в болотах кукурузу. В очередную компанию колхоз был преобразован в совхоз .
23 марта1960 в трудовой книжке отца появилась запись: «Совхоз «Поляны» принят в порядке перевода в качестве рабочего в отд. «Горьковское».

Жизнь шла, отцы, становясь стариками, продолжали работать в совхозе. Дети же ,до определённого возраста отплясав в клубе , потянулись на сторону, покидая деревню, пополняли заводы ,стройки ,тюрьмы и ,особенно массово ,траловый флот страны.
А в деревню приезжали новые люди, селились в построенных кирпичных бараках и размножались. Появились дачники, сначала снимали комнаты, потом начали скупать дома.

То ли у Пановых, то ли у Ильичёвых снимал летом дачу, убежавший на запад неплохой поэт Дмитрий Бобышев, в ностальгических воспоминаниях написавший о местном киномеханике, будь то бы тот на причинном месте вертел банку из - под варения. Тут профессор Иллинойского университета явно соврал. Кино в клубе крутил дядя Костя Фурин – мужик серьёзный и подобных шуток ни как не допускавший.

Теперь в его клубе пляшут внуки «блудных сыновей», вернувшихся домой и копошащихся на отцовских пепелищах. Все строятся. Сохранившиеся финские домики перестраивают до неузнаваемости и огораживают заборами. Лагерный забор становиться основной архитектурной формой деревни.
Станция чудовищно приросла скученными садоводствами. На берегу озера отгрохали коттеджный посёлок Монтенегро – роскошный аквариум капиталистических акул.

Вместо паровика-подкидыша ходит электричка, со свистом летит скоростной «Аллегро», мимо памятного вокзала, безлюдной заснеженной станции, и строящегося через железнодорожные пути циклопического виадука, по которому и пройдёт дальше великая горьковская дорога.

Гор не было. А были взгорья.
Скорей – холмы...
И электричку не святой Георгий
прокалывал из тьмы.
С Финляндского, считай, вокзала
она, скорей сама,
стреноженную тьму пронзала,
– стенала тьма.
Морщило сырым и бурым
огнем – окно;
луч по нахмуренным фигурам
плыл розово-темно.
Хребтом дракона,
рукой подать, а далеки,
назад скакали заоконно
то Кавголово, то Юкки.
Дух влажной шерсти, нет – вигони,
попахивая, плыл,
и пол в полупустом вагоне
передавал моторный пыл.
Хотелось: лета на пригорках
среди курчавых рощ
в овражных Мустамяках, Териоках,
чтоб хрущик сел на хвощ.
Там – пропащую подругу
надеялся найти,
жить в бедности, снять в доме угол.
А всё – не то, не те...
Нашел... Хотя – потом. Хотя – другую,
сам за моря уплыв.
Стал вроде гуру:
совсем заважничал, увы...
Но, проезжая Массачусетс,
остановил кабриолет.
И, вглядываясь в чужесть,
установил, что в мире нет
того, что не случилось прежде.
Все – было. И – холмы,
и та же в них надежда брезжит,
и брызжет свет из тьмы…

Д. Бобышев. «Холмы иные» (тот самый,с банкой.)