— Здравствуйте, одну смерть, пожалуйста, — я протянул черный талончик с белым черепом на полосе "контроль". Подарок от любящих родителей на мой четырнадцатый день рождения. Моим родителям тогда было чуть больше, чем мне сейчас. Маме двадцать восемь, а папе тридцать один. В тот же день они использовали свои талоны, на которые копили со дня моего рождения. Говорят, что это была напрасная смерть. Я был единственным зрителем, кто не радовался и вообще понимал смысл этой комедии. Комедия, ведь это что-то с хорошим концом. Разве смерть — хорошо? Я, не задумываясь, отвечаю: "Нет, но ведь здесь другие правила".
Мир стремительно погряз в развлечениях. Книги на любой вкус, фильмы, музыка, всё что угодно; всё, что пожелаешь; всё, что не мешает твоей зоне комфорта, не позволяет лопнуть твоему резиновому информационному пузырю из бетона и арматуры. Смерть стала частью поп-культуры. Как когда-то алкоголизм и курение, а потом вегетарианство и здоровый образ жизни. Как насаждение религий всех сортов и идей: от мировых и летающего макаронного монстра, до совершенно закрытых. Как насаждение семейных ценностей с улыбающимися карапузами с плакатов и прочая, прочая, прочая. Теперь же с плакатов улыбаются сплошь маленькие искусственные вампиры: детишки и взрослые всех рас, религий, ориентаций, комплекций и убеждений. Никто не кричит о толерантности, нацизме и сексизме. Главные лозунги века: "Смерть всем и каждому, пусть никто не уйдёт обиженным", "Все равны, но смерть ровнее". И это сработало. Вместо борьбы с проблемами, с депрессиями, с самоубийствами, все стали возводить их в культ. Тех же, кто хотел жить, считали душевнобольными, как раньше считали нездоровыми тех, кто режет вдоль, а не поперёк.
Поэтому на меня поглядывали косо. Двадцать один год — это серьёзный возраст, и то, что я не резал вены или не думал о попытке прыгнуть с крыши, вызывало у общества серьёзные подозрения. В детстве я часто посещал школьного психолога, который ненавязчиво пытался предложить мне лезвия, интересовался, как часто и что я ем, не блюю ли я, и всегда разочарованно и осуждающе смотрел на меня, когда я рассказывал о комплексном обеде, который недавно съел и которым совершенно не собирался делиться с унитазом, потому что еда не стоила и тех пары сотен, что я за неё заплатил, и вообще это глупо. Меня разочарованно отпускали, наклеивая розовые полосы на моё личное дело при каждом медосмотре. На меня с завистью и презрением смотрели одноклассники. Я получил свой первый талон на самоубийство раньше других. Это была не просто государственная бумажка, которая выдавалась всем вместе с паспортом через полгода после исполнения четырнадцати. Мои родители заказали мою смерть в одном из самых престижных агентств. Я имел больше, чем все остальные. Кроме обычных веревки, таблеток и газа я мог выбирать между смертью на подводной лодке, несчастным случаем, падением самолёта и вообще мог спланировать свою идеальную смерть. Я обменял его на мороженное у своего "лучшего друга". Надо ли говорить, что больше я его не видел.
Моя первая девушка покончила с собой в шестнадцать. Она хотела стать новой Джульеттой и всё жаловалась мне, что не вышла возрастом. Я отказался быть её Ромео, и она нашла себе другого. Двойное самоубийство стоит гораздо дешевле, а групповое вообще копейки, так-то. Это очень странная система, чем-то похожая на старые фильмы о будущем. Ты ложишься в капсулу, под кожу вводятся шприцы, на голову надевается шлем, который проецирует в умирающий мозг ту картинку, которую ты хочешь видеть. Всё почти безболезненно и почти легально. Почти, потому что никто не даст стопроцентной гарантии, а тело останется там. А с другой стороны, не мне винить их. Там, где человеку не хватает страданий и трудностей, он придумывает их сам. В мире, где так тяжело страдать, потому что страдания то, что должно приносить радость, смерть становится единственным источником боли, пускай на пары секунд.
"Одну смерть, пожалуйста", — кажется, так я сказал, когда пришёл туда. Смирно отвечал на все вопросы робота-психолога, который должен был составить нужную картинку для моего мозга в последние секунды его жизни. "Какую смерть предпочитаете?" — последний вопрос. "Можно я умру от старости?" Если я не вижу причин в своей жизни, пускай она будет в смерти, может быть, к этому стремится человечество, пока я существую?