15.09.17
— С прибытием, господин прокуратор!, — поприветствовал Понтия начальник Иерусалимского гарнизона (хотя эта должность официально входила в круг обязанностей наместника Иудеи), он же зять убитого предшественника Пилата.
— Как Вы перенесли морскую качку? — Спасибо! Чувствую себя немного утомлённо. В такую дыру меня ещё не забрасывала судьба.
— Понимаю Вас, игемон. Но, к сожалению, в сети Рима не всегда попадаются только райские уголки. А Ваша нелюбовь к этой "дыре", как Вы сказали, только укрепит власть Рима в этих диких местах.
— Соглашусь с Вами, центурион. Примите мои соболезнования по поводу вашей семьи.
— Благодарю Вас, мессир! Я рассчитываю уже в ближайшее время распять эти "гнилые куски мяса". Разумеется, с Вашей помощью.
— Безопасность Рима и её граждан на этой земле с сегодняшнего дня моя основная ответственность, центурион. И я обещаю, что Ваша семья будет отмщена непременно.
— Благодарю, игемон, за Вашу поддержку! Сочту за честь служить Вам.
Весь этот разговор состоялся в порту Кесарии, куда прибыли многочисленные легионеры для сопровождения нового префекта в его дворец.
Шла третья декада месяца нисан. Зрели многочисленные фрукты в пышных садах Кесарии.
— Он приехал. Говорят, что предыдущий наместник ангел по сравнению с ним. Ты уверен, что тебе безопасно здесь оставаться?,— спросил собеседник.
— Уверен,— ответил Пророк, устремляя свой взор в ночную прохладу.
— Что ты намерен делать? — Пойду в город, посмотрю своими глазами, что там происходит.
— Ты сошёл с ума! Это верная смерть. Кругом идут облавы. Везде рыщут римские ищейки в мирянских одеяниях. Совет это не одобрит.
— Совет здесь не при чём, и мне не нужно его одобрение, когда дело касается моей совести. Моя душа разрывается надвое. И, если мне суждено умереть, то чем раньше это произойдёт, тем скорее закончатся гонения остальных.
— Как ты такое можешь говорить?! Гонения закончатся лишь после того, как мы выдворим с нашей земли этих презренных меченосцев. И ты должен беречь себя ради этой цели.
— Возможно, ты прав. А, может быть, эта цель осуществится благодаря моей смерти.
— Ты говоришь непонятные мне вещи, и это пугает меня.
— Так давай же оставим эти тревожные разговоры...
Совет неоднозначно воспринял весть об убийстве дочери и внука наместника.
Насильственное умерщвление римской женщины с младенцем развязывало руки тем её мясникам, кто уже давно обнажил свои клыки, ожидая подобного повода.
Дети и женщины иудеев и остальных народов стали с этого момента реальной мишенью для них.
Ужасные опасения противников нападения на прокуратора сбылись в стократном масштабе.
По всей земле обетованной начались жуткие преследования и незаконные казни местных. В особенности мужчин в возрасте от восемнадцати и до пятидесяти лет.
Воцарился кровавый хаос мировых масштабов.
Пророка мучил один лишь вопрос "Насколько оправданно убийство Грата и его отпрысков?". Ведь однозначного ответа у него не было.
"Хорошо. Дело уже сделано",— утешал он себя. "Его дочь служила римской власти. А из внука вырос бы такой же деспот... А может и нет?",— не давали ему покоя гнусные мысли.
"Чего я достиг этой своей местью? Ожесточил, без того злых, тиранов и подверг опасности мирных жителей Иудеи. Развязал и без того бушевавшее кровопролитие. При этом согрешил против невинных созданий Господа, оказавшихся случайно на острие меча. Я могу искупить этот грех только собственной кровью. Иначе моя совесть выжрет меня изнутри",— к такому заключению пришёл Пророк во время одного из своих уединённых размышлений.
Вечерние улочки Великого города были оживлены и суетны. По ним текли разные слухи, но чаще тревожные.
Пророк вошёл в город с наступлением ранних сумерек. Его встретили друзья, по крайней мере, он так полагал: он верил, что именно они позволят ему взойти на утешительную плаху.
За ужином обсуждалась в основном политическая жизнь города и провинции в целом.
— Они ищут тебя. По всем улочкам развешаны грамоты, обещающие денежное вознаграждение за твою поимку,— делился информацией хозяин.
— И во сколько они оценивают мою жизнь?,— спросил Пророк почти без интереса.
— В двадцать ауреусов. Это очень большие деньги.
— Для римского императора не существует больших денег, для него существуют лишь великие дела,— с тоской в голосе ответил Пророк.
Когда темы для разговора исчерпали себя, все улеглись спать.
Пророк ещё долго лежал на циновке и предавался нескончаемым томительным размышлениям.
Уснуть он сумел лишь под утро. Но его рождающийся сон был внезапно нарушен римскими легионерами, ворвавшимися в его опочивальню с первыми лучами светила.
Он не сопротивлялся и не кричал, а тихо и покорно поддался воле вооружённых конвоиров.
Его бросили в подвал иерусалимской тюрьмы и продержали там два дня в ожидании, полном неизвестности.
На третий день пришло распоряжение перевести его в кессарийские застенки для личных допросов префекта.
Путь был неблизкий, поэтому вышли в дорогу с ранней зарей, чтобы засветло добраться до пункта назначения.
Утром Понтий потребовал преступника к себе на допрос прямо в свой пышный дворец.
Для "беседы" было отведено небольшое помещение в заднем крыле здания.
Понтий был в праздной тоге. Пророк был одет в привычную для тех краёв холщовую накидку под пояс с длинными рукавами и полями.
— Вы его обыскали?,— спросил он начальника охраны.
— Да, игемон, он был без оружия,— ответил легионер.
— Это хорошо. Развяжите ему руки и оставьте нас наедине.
— Я не могу выполнить Вашу просьбу, игемон, зная, кем является этот человек.
— А с чего Вы решили, что это просьба... это приказ, центурион. Я прекрасно осведомлён о деяниях этого человека. И я также хорошо представляю рамки своей власти, чтобы отдавать приказы на этой земле.
— Хорошо, игемон, я выполню Ваш приказ, хотя и испытываю сомнение.
— Оставьте Ваши сомнения, центурион, на моё попечение.
После этого центурион взглядом приказал двум конвоирам развязать пеньковую верёвку, стягивающую руки Пророка за спиной, и безмолвно удалился вместе с ними.
— Ну, здравствуй!,— торжественно и грозно произнёс Понтий.
— Присаживайся. Или ты предпочитаешь говорить стоя?
Пророк молчал.
— Наверное, ты ни этого ожидал при встрече со мной... И я представлял эту встречу немного иначе.
Пророк глядел на Понтия с детским любопытством, растирая отёкшие руки.
— Я понимаю твою озабоченность,— продолжал Понтий,— и знаю, примерно какие мысли сидят в твоей бунтарской голове: скорее всего ты хочешь меня убить... Я прав?
Пророк, шагнув в сторону стола: — Если бы хотел, непременно убил бы. И с этими словами положил на стол из серого мрамора, усеянный яствами, кривой кинжал размером с ладонь, ловко вытащив его из-за спины.
Удивлению Понтия не было предела. — Как?! Тебя же должны были тщательно обыскать охранники...
— Они и обыскали, по крайней мере я им позволил так думать.
— Хотя чему я удивляюсь, ведь я слышал и не про такие твои чудеса... Это правда, что ты умеешь лечить с помощью рук?
— Да. Это не сложно.
— Интересно. А мигрень поддаётся твоему лечению?
— Возможно. Я могу попробовать.
— Да уж, попробуй. У меня несколько лет нескончаемо болит голова...
Пророк, мягко ступая, подошёл сбоку к Понятию и положил руки на макушку его головы.
— Закрой глаза и подумай о чём-нибудь хорошем,— сказал он.
Понтий подчинился без единого звука.
Через некоторое время тело Понтия резко пошатнулось и его открывшиеся глаза наполнились ясным взором младенца.
Он не сразу понял произошедшее, и смог это осознать лишь спустя несколько мгновений.
— Что это было? У меня будто что-то разорвалось в голове...
— Не важно, главное, что боль больше не вернётся.
Глаза Понтия повеселели, его плечи развернулись, а слова наполнились сдерживаемой радостью.
На вид Понтию было лет пятьдесят пять. Роста среднего. Тело жилистое, будто иссушенное временем древо.
— Почему ты не кушаешь? Угощайся! Не думаю, что в тюрьме тебя хоть чем-то кормили.
— Благодарю! При всей твоей любезности, мы остаёмся врагами, и еда с твоего стола никогда не утолит мой голод.
— Как хочешь... А откуда ты так хорошо знаешь наш язык? Расскажи мне свою историю.
— Мой отец римлянин. Он был торговцем по имени Аврелий. Двадцать лет назад он впервые появился в наших краях на судне под римскими гербами, а ещё через год повстречался с моей матерью.
Между ними возникло чувство, породившее союз, в мире которого я и был зачат.
Мой отец был образованным человеком. Он мне привил любовь к чтению и ремёслам.
С началом войны с Римской империей мой отец оказался неугодным для кесаря, так как выступал против его кровавых решений, касаемых мирного населения Иудеи.
Когда мне исполнилось десять лет, его попытались завербовать в легион на исправительную службу, но он категорически отказался.
После этого его взяли под стражу и вывезли из Иудеи. Дальнейшая его судьба мне не известна.
Мать всю жизнь занималась ткацким делом, и до сих пор осталась верна своему ремеслу. Она с малых лет учила меня добру и терпимости. Даже когда потеряла отца, не позволила себе прозябать в унынии и тоске.
Я многое перенял у своих родителей.
— Хорошая история, скажу я тебе. А как же ты, получив такое приличное воспитание, ступил на кровавую тропу?
— Рим принёс много горя тем, с кем я жил бок о бок. Он забрал у меня отца и других близких людей. С этим я не мог мириться, притворяясь, что ничего не происходит.
Я выступаю не против Рима и его правителя, я борюсь с системой, насильственно навязывающей нам чуждый образ жизни.
— Но раз ты наполовину римлянин, то эта система не настолько и чужда тебе.
— С Римом меня связывает лишь язык и отец, а с Иудеей всё остальное. И это остальное настолько неразрывно переплетено с моим нутром, что я чувствую в нём любое колебание.
— Понимаю тебя. Но, поверь, Римская система существует уже несколько веков на обширной территории, что её невозможно уничтожить кому бы то ни было. Столь она могущественна и сильна.
— Это то, во что привык верить ты. Но я верю в другое.
— И во что же веришь ты?
— Я верю, что мы всего лишь гости на этой земле и что мы посланы сюда для создания лучшего мира.
— О! Звучит эта мысль с твоих уст слишком примитивно и утопично.
Вот я, наряду с Римским цезарем и сенатом, строю более лучший мир. Я способствую строительству дорог и городов там, где до нас существовали лишь пустыни, болота и леса. Такова воля Юпитера, который даёт нам для этого силы.
— Понимаю. Хотя истина кроется в другом: вы хотите таким образом загладить свою вину за разрушенные жизни и скрыть своё воровство. Мол, все эти кровавые меры нужны были для создания видимого благополучия римских граждан. Цель всего этого — нажива определённых кругов.
— Как ты можешь судить о том, в чём не разбираешься?! Что ты знаешь об истине?! Что есть истина?
— Истина есть ты. То, что ты знаешь. То, в чём ты уверен по-настоящему.
И для того, чтобы узнать истину, не обязательно прожить всю жизнь, строя дороги и города на завоеванных территориях.
— Знаешь ты то или нет, но наговорил ты уже не на одну смертную казнь... И было бы в высшей степени удивительно, если бы мы оказались на одной стороне.
А что ты скажешь на то, что, несмотря на твои преступления, я хочу подарить тебе жизнь?
— Просто так ты этого сделать не сможешь, а условия твои принимать я не стану.
— Отчего же? Раз ты веришь, что оказался на земле, чтобы сделать её лучше, именно это я и намерен тебе предложить.
— Пахнет дьявольским предложением.
— Называть это можно по-разному.
Я готов выделить тебе здание под школу и лечебницу, где ты можешь проводить свою просветительскую работу и практиковать своё лекарское искусство. И это должно поспособствовать построению мира между Римом и Иудеей.
— Ты не хочешь признавать одной вещи: я не намерен строить более лучшую тюрьму для своего народа, а намерен ему дать свободу от любой тюрьмы.
— Опять ты за своё. Ну где ты видишь тюрьму?
— В первую очередь я её вижу в твоём алчном предложении. Ты хочешь навести "порядок" в Иудеи, подкупив меня лживыми обещаниями.
Твоя ошибка в том, что ты веришь в материальную силу, а ложь твоя зиждится на нежелании знать о силе духовной.
Ты можешь пленить моё тело, но тебе никогда не завладеть моим внутренним огнём.
— Постой, я начинаю понимать, почему Грат так сильно опасался твоего учения и почему так спешил тебя поймать. Ведь ты не только призывал к мятежу, но и заставлял их верить в несуществующую духовную силу, ради которой не страшно даже умереть.
И ты сильно ошибаешься, если рассчитываешь взойти на крест в качестве религиозного мученика, сражающегося за свободу своего народа. Этому не бывать никогда!
Мы распнём тебя как вора и убийцу, ради своей наживы губящего детей и женщин.
— Зря ты тратишь на меня свои тирады. Ты жертва своей системы, и ты никогда не сумеешь выйти за паутину её идей.
— Ты прав, я никогда не отступлю от своих взглядов. Ведь мои взгляды направлены на поддержание самой влиятельной империи на свете. И было бы глупо выступать против её процветания и благополучия.
— Как бы прискорбно это не звучало, но ты раб римской идеологии, в которую так свято веришь. И настанет день, когда тебе придётся нести ответственность перед лицом Господа за все свои поступки и прегрешения. И в этот момент ни одна империя мира не сможет защитить тебя от мук собственной совести.
— И это говорит тот, кто лишил жизни ни в чём неповинную женщину и дитя??? Ты смешон. А твои попытки сбить меня с толку столь же наивны, как твоя вера в то, что Рим падёт.
— Я совершил грех, и именно потому я у тебя в плену, именно потому я не прошу пощады, а готов смиренно принять удар судьбы.
Но это не значит, что я изменил своё мировоззрение относительно господства одного человека над другим. Человек не может быть рабом другого человека.
Материальный мир, равно как и наши тела, иллюзорен, и время от времени им необходимо уметь жертвовать во имя познания собственного бессмертия.
— О чём ты говоришь, о глупейший из глупейших! Кто вспомнит о нас спустя десять лет после нашей смерти? Кого ты сможешь удивить своим бессмертием?
Человек торжествует, пока жив. А ты хочешь насладиться своей ранней смертью.
Ну как ты не поймёшь, что сгинешь в забвении уже к следующей весне. И только ранишь сердце собственной матери. Ты безумец!!!
— И пусть. Зато никто не скажет, что я не делал, чего должен был. И, на мой взгляд, это самый верный путь сохранить разумность в этом загнивающем мире умов.
— Да-да-да! В загнивающем мире умов нет ничего лучше, чем подвесить себя на кресте...
Я устал тебя спасать. И в то же время не хочу боле слушать твои сумасшедшие речи.
Но позволь, в обмен на твою помощь, хотя бы облегчить твои предсмертные муки.
Просто так умереть тебе никто не даст, ибо совершил ты тяжкое злодеяние. Уж мне-то ты можешь поверить.
С тебя достаточно и того, что встретишь ты смерть, которую желаешь пуще свободы.
Прими вот это зелье,— с этими слова протянул Понтий небольшой комок тёмно-коричневого цвета.
Прими, не откажи. Тебе многое предстоит перенести, это поможет сохранить рассудок и переселить боль.
— Спасибо, игемон. Я последую твоему совету,
Пророк проглотил комок и запил предложенной водой.
— Прощай, безумец! Стража!
Ворвались все трое конвоиров.
— Уведите его. И позовите ко мне главу тайной службы.
Пророк и Понтий последний раз пересеклись многозначительными взглядами, но было понятно, что каждый остался при своих взглядах.