3
Вообще-то, маленькие радости всегда принимаются за начало чего-то необычного. Костерок где-то в ночной дали, - он сразу на приятие настраивает, звук ли машины, дуновение ветерка в палящий зной, телефонный звонок, - всё заставит сердце замереть и начать биться по-особому. Да даже тот же кусок бифштекса, который в теперешнее время дефицит, если просто долго смотреть на него, начинает покрываться налётом сала, похожим на слёзы стеариновой свечи. Всё необычное плачет, и всё живёт.
В это утро не было у меня пока крайности: или – или. Жизнь ли отчасти питала ко мне доверие, я ли чем-то способствовал проведению над собой эксперимента?
Конечно, о безграничном доверии, при котором индивиду позволительно делать многое, о таком с натяжкой говорить можно было. Желать можно самого большого счастья вообще, при этом проделать в воздухе круг руками, и при этом беду одного человека не замечать.
Не понимаю, какого хрена с утра о чём-то переживать? Не кому поведать, что терпение моё на пределе. Всем плевать, что я озаботился своим настроением.
Сам осознаю, что лицо у меня – застывшая маска, ни тени удивления на нём нет и любопытством не пахнет. Есть одно осознание, что в мире ничто не ново.
Несколько раз глубоко вдохнул, всасывая воздух, со свистом выпуская его сквозь ноздри. Это успокаивает. Наверное, каждый вздох - мера жизни.
Подумал, что из кусочка золота можно длиннющую тончайшую проволоку вытянуть. Главное, не переусердствовать. Без рывков действовать. И чего?
Нет у меня золотого кусочка.
Слышу стук падающих капель. Цок – цок. Роса скатилась, ударила по подоконнику, кран ли выплюнул застойную каплю?
Вот бы последнюю каплю воды, которая переполнила мою чашу терпения стряхнуть вовремя. Под лупой её изучить. Бог её знает, где и чем эта капля напиталась, отчего набрала такой вес, какими невероятно сложными лабиринтами прошла она, прежде чем попала в мою чашу, почему я позволил переполнить себя через край ерундой? Что вообще означает цоканье капли?
Надо же, сравнил себя с чашкой. Если без ручки, то такую чашку пиалой зовут. Все мужики чашки или бокалы, ручка у каждого есть.
Конечно, я не рыжий. Рыжий не даст себя увлечь в тягомотину бесполезных рассуждений. Пылью его не забросает. Таких как я, не рыжих, предают, даже если они преданны. Нечего с меня взять. Нечего и некому мне завещать из накопленного.
Чем всё-таки я недоволен? Оно, конечно, не очень-то по вкусу те, которые всем довольны, от них устаёшь. Я считаю, что довольство лишает сил, а неудачи, наоборот, заставляют собираться. Неудачи дешевле в трате. Порвать штаны можно одним движением, а дырку зашить – сто раз иголкой потычешь.
Согласен с тем, кто первым сказал, что на всё причины должны быть. У причины свой особый запах, цвет. Любая причина привязывает. Тут уж от тебя зависит: накрепко или так себе, чтобы потом попустить. Пара-тройка нужных условий, глядишь, задумываться не пришлось бы.
Не понять, что у меня за состояние в это утро: смущение или паника? Хотя, слава Богу, гнева нет.
Непривычное чувство. Не гнев, не растерянность, не стыд за себя, - не пойми, что. Я твёрд, как алмаз. Я жду. Жду оправдательно-защитительную речь. Хитрая штука это самокопание: хочешь сказать одно, а выдаёшь другое. И оправдание больше на обличение походит. И ждёшь, не понять, что.
Краем уха слушаю радио, разъясняют положение в стране, там во всём ссылка на не дружественность, во всём виноваты происки империалистов. Хорошо, что про буржуазию теперь молчат, - своя из грязи взросла. Почище заграничной. С замороженными глазами, с куском льда вместо сердца. Все в красных пиджаках. А в революцию в коже ходили.
В кого мечу стрелы? Осуждаю или готов пресмыкаться перед ними? Свойство рассуждения таково, что отсутствие порядка заполняется мелким недовольством всем сразу. Всё не моё, всё не для меня, всё незнакомо. Я в стороне, как бы ни при чём. И ведь ничего мне не переиначить. Соглашаться надо, иначе сомнут.
Ситуация. Люди нередко оказываются накрепко связанными между собой общей ситуацией. Я как бы между обстоятельствами. Я один всегда как бы между, болтаюсь как что-то в проруби. Я и никто больше. Я там, где меня нет. И где меня нет, оно, то, существует. И из-за этого тоска на сердце не отходит, а превращается в большой ком. И ощущение пустоты. И желание всех стрелять.
Но ведь любопытства не лишился. Хотя по природе своей нелюбопытен. Как и многие, считаю, мне, как и многим, время только бы на себя перетянуть. Время и чуть-чуть достатка. А там посмотрим. Но ведь одеяло времени короткое: то ноги высовываются, то уши мёрзнуть начинают.
Маятник настенных часов со свистом рассекает воздух, напоминая о течении времени. Цифры циферблата затаились, боятся даже пошевелиться. Наверное, когда никого нет дома, они между собой переговариваются.
Сам на себя удивляюсь. Чего я какой-то не такой? Живот, что ли, схватило? Ни развязности нет, ни скованности. Одна лишь боязнь перемен.
В природе обновление. Обновления страшат. Я боюсь новых чужих стен, боюсь накопленных историй, боюсь несчастий. Боязнь приводит к скоропалительным выводам. Плевать на выводы. Ещё неделька и всё окончательно зазеленеет. Уже сейчас среди пожухлой и плешивой травы зелёные заплатки видны. Каждую весну природа возрождается. А я весь в ожидании.
Нет, я не соловей. Не певец природы. Нет у меня решительно ничего общего с соловьём. Не могу петь, забившись в куст. Скорее всего, под червяка я подхожу – вгрызаюсь в происходящее, делаю для себя горы открытий. Слепну от этих груд. Так у червяка, наверное, и глаз нет. Глаз нет – слёз нет. Червяк изначально слеп.
А как же без слёз можно душу очистить?
Жизнь сейчас такая, что впору ослепнуть и оглохнуть. Почему мне, не вполне здравомыслящему, не интересоваться происходящим, чтобы сделать жизнь лучше? Не чью-то, а мою?
Нельзя поддаваться настроению, эдак кто-то заподозрит у меня дурное. Кому до меня есть дело? Каждый занят самим собой. В это непонятное время иначе и быть не может.
Плохо спал этой ночью? Так перед решающим событием ночь всегда тянется, сомнения переполняют. Я, что, я отражаюсь в одиночестве, длю минуты.
И так и так прикидываю. За просто так никто ничего не даст, а брать силой, - силёнок у меня маловато, да и поддержка нужна. Осознание должно созреть принадлежности к стае по породе. А я беспородный. Сам по себе.
А ведь и фон соответствующий должен быть. И вообще, знать надо, что брать? Что, где дают? В какую очередь стать, чтобы не в пустую убить остаток жизни, и хоть чем-то обогатиться?
В стаю волков только волк может попасть. Чужака туда не пустят. Волчья стая – явление, где правит «хочу». Нет, меня просто так не расшевелить. И на время я сошлюсь, и на настроение. Мне бы попом быть. Чего-чего, а раскалённую кочергу голыми руками не схвачу.
Стало тихо-тихо. Ангел пролетел.
Всё ведь уже перераспределено, «прихватизировано», что можно растащить – растащено, что можно сдать в металлолом – сдали, что можно спрятать в разных уголках мира – спрятано, вывезено за границу.
Нам, простым смертным, что и осталось, так только облизываться и обсуждать, куда бы гробовые деньги вложить, где проценты выше, где скорая отдача. Конечно, я тут несправедлив в своих оценках. Но ведь хочется хорошо пожить, жизнь-то для живых.
Жизнь для жизни, власть для власти. Власть – это цель. И в кармане что-то должно шуршать. Нелепо думаю.
Хуже всего, когда вот так сидишь и гадаешь: будет или не будет? Не в этом дело. Я думал совсем о другом. Я спрашивал себя, может, не стоит сегодня идти на работу, болезнь придумать, не уволят же из-за одного дня. Невыход вот и будет решением всех проблем.
Но если проблемы уже сами по себе, если нет возможности или нет желания вылезти из проблемного дерьма, если сам себя успокаиваю и говорю себе, что всё терпимо, то потерпеть и пожить в дерьме, на это сил хватит. Время всё слизнёт, слизнёт и до свидания. Притерпеться ко всему можно, раз другого ничего нет.
Щёлкнул переключателем телевизора. У меня на кухне стоит дрянной старенький «Рекорд». Изображение дёргается, рябит. Кто-то говорит о денежной реформе, ваучерный рай уже пережили. Для меня сытая морда на экране, как красная тряпка для быка, ощущение, что сижу в бочке с помоями, и тот с экрана машет саблей. Раз, чтобы голову не снесли, непроизвольно пригнулся, глотнул содержимое. Глотнул и сплюнул. Чуть лбом о столешницу не стукнулся.
Мнительный я. Собственная мнительность подчас раздражает, но с этим мириться приходится, поздно ломать характер.
Характер есть у всего. Характер вещей обнаруживается вслед за характером хозяина. Меня дёргает от происходящего, и телевизор дёргается.
А как хорошо было бы к кому-то подольститься, кого-то ублажить, голос повысить на кого-то, кулаком стукнуть по столу, топнуть ногой в возмущении. Понахрапистее надо быть. Направить все силы на поддержание жизни духа. А у духа какая жизнь?
Вообще-то, определиться пора. Демократ я, монархист, революционер? Борец с несправедливостями? Сочувствующий? Красный, белый, зелёный? Или какой-то промежуточный?
К кому примкнуть?
В коммунистической партии был. Не первым перестал взносы платить, с заявлениями не выступал. Партия – это как вросшая в землю каменная доисторическая баба, ось, вокруг которой вращалась история. Что-то эта ось первой заскрипела, потом совсем остановилось колесо. Да не плавно, а рывком, так, что нас сбросило.
Невозможно ежедневно общаясь с жестокостью и тупостью сохранить душу в целости и относительной чистоте.
Для борьбы с несправедливостями и, чтобы быть стопроцентным демократом, - не в том я возрасте. Для борца, - нахрапа у меня нет, для демократа – угождать не умею. Даже если исключения какие-нибудь отбросить, всё одно мне места не найти.
Какие исключения? Если отбросить исключения, то неминуемо каяться придётся. Какой толк от моего покаяния? Теперь ведь и не упомнить, где нагрешил. А покаяние – это подробное и детальное выворачивание себя. С картинками.
Я не святой. За каждым человеком кто-то или что-то маячит. Открыто или потаённо.
Нет у меня ничего своего, всё во мне заимствовано у других, не знаю, правда, какому предку что принадлежало, в какой комбинации что получил, но я, составленный из множества, так и живу.
Подумалось, что веснушки или разные там отметины на теле, прыщи или родимые пятна – это следы от камней, которыми моих предков за грехи побивали. Мои грехи на теле потомков не одним пятном проявятся. А ведь, мне не помнится, чтобы камни в меня кидали. А может, и кидали – во сне.
Если хорошенько поразмыслить, грехов у каждого немерено, и немерено решений найдётся в их преодолении. Жизнь в одном месте одно отбирает, в другом – другое. А если она с голодухи накинется – всё из рук вырвет.
Сам до конца не понимаю, но интуитивно чувствую, что некая страшная сила начинает шестом ворочать в моей бочке. Всё что внизу, выгребается наверх.
Снова мысль пришла: бросить бы всё, уехать куда-нибудь. На край света, к чёрту на кулички. На необитаемый остров. Куда? На чём? На чём бы ни уехал или улетел, всё равно впереди будет остановка, будет конечная станция. Ничего нет вечно летящего или вечно ползущего. Любая вкуснятина приедается. Поезд, на котором еду по жизни, он ведь стоит, это жизнь движется. Внутри моего вагона чёрт-те что творится. Бардак. До второго пришествия можно ждать порядка.
Порядок – это не масло, на кусок хлеба намазанное.
Угрюм, нелюдим, ищу одиночества, - так какого рожна мне надо? В моём положении объективно лишь то, что не мешает беспристрастно с другими существовать. С чего это я уверовал, что всё другое полно ошибок и случайностей? Я и сам без грехов.
Мой грех – раньше был коммунистом, мой грех, что прошагал ступеньки от октябрёнка до членства в партии. Спрашивается, зачем, с моим-то характером, прибиваться к стае? А вот и не отвечу. В какой-то момент, чтобы не мешали определиться, чтобы не лезли в душу, надо быть «как все». Не сумел я заявить свои права. Не выложил на стол карты. Нет у меня ничего такого, что можно выкладывать.
Мотивы есть, поступков нет. Что касается мотивов, не мне в них разбираться. Пускай ими займутся другие, если кому-то охота придёт докопаться до моей сущности.
Не сужу себя за то, что, как и молчаливое большинство, выбросил партийный билет. Не выбросил, а припрятал, а вдруг пригодится-понадобится. Большинство сразу перестало платить партийные взносы, как только это позволили. Чего платить, бог знает на что, если эти деньги можно на бутылку истратить. Я подсчитал, сумму, равную стоимости «жигулёнка», в партийную кассу выплатил. Где теперь мои деньги, почему их мне не вернули? Ох, как пригодились бы они сейчас.
Теперь, что и остаётся, так глядеть на сытые физиономии на экране телевизора. Пыль, поднятая партийной машиной, в кузове которой мои взносы увезли, аккуратно увязанные в пачечки, давно улеглась, давно в заграничном банке проценты на чей-то счёт начисляются. Тю-тю моим денежкам. Что и остаётся, так помахать дяди ручкой.
Ну и плевать. Нечего маяться в предчувствии неуловимости ужаса. Неуловимость начинается с интонации, в которой растворяется суть. Теперешняя суть – надо идти на работу. Всё перемелется. Впечатления потом ощущением цвета впечатаются: серый - в синий, жёлтый - в розовый. И всё «квадратом Малевича» прикроется. Под чернотой мазни в двусмысленности жизни никто ни о чём меня не спрашивает.
Ладно, хорошо под колёса перестроечной машины не попал. А нечего пешедралом по автобану ходить. Таким, как я, по обочине с оглядкой идти надо. И не ходить, а оставаться на одном месте. Врасти пнём в землю.
Честно, - так мне порой стыдно было, что я такой. Хотелось порвать со своим прошлым. Надоело быть заторможенным. Надоело плестись сзади. Надоело не успевать. Мне хочется, наконец-то, почувствовать себя свободным. От чего?
Правила игры у жизни поменялись. Я принял их и не спокойно и не осознанно. Дошло, что игра в справедливость закончилась.
Жизнь – игра. Кто-то это сказал. Кто? Не помню. Не знаток драматургии.
Цель любой игры – собственная выгода, жажда получить быструю наживу. Козыри выложить. И не сразу, а открыть их в последний момент, когда никто от тебя ничего не ждёт. Так интереснее.
Удачу запряжённой держать надо. На всякий случай.
С жизнью как-то надо примириться, и раз, и второй раз попытку предпринять, заключить перемирие, не задирать её даже в мыслях. Несёт лодочку по течению, ну и пошевеливай потихоньку рулевым веслом, чтобы не забило в протоку, не усердствуй излишне, не раскачивай.
Задирать жизнь можно, если знаешь подноготную, если есть цель. А если опираться только на слухи, на «что-то», то ничего хорошего: был карман пустым, таким и останется.
Что толку жаловаться кому-то. Ты – ему, он – тебе. И не конкретно жаловаться, а на жизнь вообще, и что?
В голове туман – ничего не понять.
Разве умение жаловаться составляет зрелость? Наверное, умение знать, что придётся расстаться с чем-то, переступить порог характеризует знание. Может, так, может, не так.
Земля – она круглая, кто знает, к чему завтра нужно быть готовым.
В сон с картинками редко когда погружаюсь, что говорить про картины жизни, если что-то и вспоминается, так чёрно-белое. Это вот и странно. Перед глазами всё цветное, а сны – чёрно-белые, без подсветки.
Ночь как бы не спал, а репетировал. Мотает, мотает этот сон, сегодня в одно место уведёт, завтра в другое. И расспросить не у кого. И надо соответствовать. Только непонятно, кому или чему.
Выходит, я сплю до тех пор, пока совесть не куснёт. Она, родимая, меня кусает. Какими-то «мелочами» жизнь кусает. Результат всегда не тот.
Открыл глаза, кус проснувшейся совести почувствовал, машинально, рефлекторно схватился за нос, удачу не сглазить бы. Правильно, надо следить, с какой ноги встаёшь, как шагнул. Рот стараться держать закрытым надо.
На виске жилочка дёргалась, словно дятел холодным стуком ударял по сушине.
Хоть бы кто-нибудь пожелал в это утро мне удачи. Не я сам, а кто-то дверь за мной закрыл. Увы и ах. Здоровья можно желать, а удачу требовать надо. А раз потребовал, то с меня и спросят результат.
Снова возникло неистребимое желание куда-нибудь сбежать. Сняться с места, сжечь за собой мосты.
Материться хочется. Нутро интуитивно выбирает образ и модель поведения. Не пересаливать, конечно, не противопоставлять себя всем, по оставленному коридору прошмыгнуть, а коридор, щель, лаз, промежуток всегда есть.
Заболел я, наверное, выздоровлением. Чего-то остренького или солёненького захотелось. Чего – не знаю. Понять не могу. Утро было какое-то особенное. Праздное желание в ожидание перешло.