Сливовый, пожелтевший в тусклое марево лист, одиноко (не совсем справедливый эпитет для красного словца) сорвавшийся на сизую пепельность бесконечных оттенков клочка вытоптанной земли, как островка посреди малахитового моря с парусами клеверов из-за времени суток с лёгким оттенком мёда, притягивает, разбавленное, сродни соку, спиртом моё внимание своей кляксообразно-изогнутой нижней частью и осалатевшей, в трещинку - верхней.
Чуть ниже и правее, спустя бетонно-серый дюйм, что с высоты взгляда кажется целым кварталом унылого города, вроде моего, - палочка, бурый корабль на мели сумерек. Ещё одна, такая же и совершенно другая, с оборванной, местами, корой, чуть длиннее. Камушки, осколки стекла пивных бутылок (зелёных, коричневых), заржавелая, умело замаскированная рукой Вечера монетка, кажется, пять копеек, вкрапления кирпичей, кроненпробок с согнутым в одном-двух местах (о зажигалку, скамейку?) кругом хребта.
И уже у самого грифельного края, где начинается микро-лес, сквозь преломления ряби воздуха складывающийся из беспорядочности причинно-следственного в пульсирующую геометрию единовременного - ещё листик, после столь тщательного исследования его попавшегося мне первым собрата, кажущийся лишь пародией (а сколько их вокруг!). И чуть выше – улитка – судя по глянцевитой влажности панциря – ещё живая – просто спит. И я на скамейке, спешу гелиевым шаром за мыслью, чуть слышно кромсая тишину шершавым басом рвущихся тканей бумаги, взлетающим при расставании жертвы и палача до высоты шуршания листвы.
Но через минуту меня уже здесь не будет, я оставлю только недолгоживущее тепло на выцветшей древесине с архипелагом облупившейся краски, да перепроектирую несколько десятков улиц унылого города неряшливостью подошв. Там, за гранью масштаба времени и пространства, пройдут столетия, где я оставлю переливающиеся пятна своего взгляда.
Ночь заберёт всё. Но, может быть, оставит мне тот, первый, жёлтый листик.
Я успел к нему привязаться.