Так случилось, что мне довелось проработать несколько лет в пенсионном фонде. Впрочем, чиновник из меня получился с точностью до наоборот. Выполняя предписания, соблюдая инструкции и следуя букве закона, я всецело была на стороне «униженных и оскорблённых» этим самым законом. Это было время, когда советские евреи (то есть, бывшие советские, все мы стали бывшими, когда не стало СССР) массово уезжали из страны – кто куда.
Мнение сотрудников я разделяла полностью: выплачивать пенсию тем, кто покинул страну, значит выбрасывать деньги на ветер. Им там пособие платят, побольше нашей российской пенсии, вот пусть на него и живут. Диссиденты! Родину предали!
О том, что — не предали, просто уехали, как и о том, что пенсию эти люди заработали честным трудом, на благо той самой «преданной» родины, мы не задумывались. Молча осуждали, молча оформляли, молча выплачивали. А куда денешься, если – закон?
Я здесь затем и работаю, чтобы исполнять законы, — втолковывала я себе, стараясь подавить негатив. Негатив сопротивлялся с завидным упорством. Нотаций в детстве я выслушала достаточно, потому что продолжала дружить с теми, кто мне нравился, не обращая внимания на национальность. К неудовольствию родителей. Потом перестала дружить, перестала приглашать в гости. Я стала такой, какой меня хотели видеть.
Внешне это никак не проявлялось, на работе не отражалось: обязательная улыбка, приветливый голос, уважительное отношение – к любому, кто бы ни вошел в кабинет. Уважение к старости (даже если эта старость топает ногами и клянёт тебя за то, что ты «сидишь на её шее, свесив ножки, и ешь её хлеб», от пенсионеров и не такое приходилось выслушивать) выходило мне боком, но я привыкла доброжелательно относиться к скандалистам, быть вежливой с хамами и ничему не удивляться. Эмоции оставались внутри, выйти наружу я им не позволяла.
…В дверь кабинета робко постучали. Как странно. Обычно дверь распахивали настежь, напористо здоровались и обрушивали на мою голову обвинения – в государственной политике, вымогательстве врачей, непорядочности продавцов, хамстве соседей и нерадивой работе дворника, который плохо метёт.
Выплеснув недовольство, приступали к делу: «Милочка, я зачем пришла-то… забыла уже… А-аа, вот! Ты мне пенсию распиши на бумажке, сколько мне положено за тыл, сколько за телефон, правильно ли платят, не обманывают ли.…» Обречённо улыбаясь, я «расписывала», объясняла, успокаивала… И вздыхала, когда за посетительницей закрывалась дверь.
И теперь удивлялась – вежливому стуку.
В кабинет вошла девочка лет девяти, с лучистыми глазами, чистым высоким лбом и нежно-розовым личиком. Вьющиеся светлые волосы, милая улыбка, ямочки на щеках… Еврейские дети похожи на ангелов. А может, это так и есть?
Ангела держала за руку женщина. В глазах девочки блестело любопытство, в глазах матери блестели слёзы. За пособием на похороны пришли, подумала я. Но ошиблась. Женщина нервно мяла в руках документы, словно решая, остаться или уйти. И молчала. Так же молча я указала ей на стул и забрала из её рук справки.
Пенсионное удостоверение, паспорт, нотариальная доверенность. Заявление о снятии с пенсионного учёта было написано в свободной форме: «Прошу не выплачивать больше пенсию моей матери Пейсоченко Нелли Эммануиловне в связи с выездом на постоянное место жительства в США, штат Небраска».
Я привычно затараторила, что — зачем же отказываться, вам положено, получайте на здоровье! Кроме того, при выезде вашей маме выплатят пенсию за шесть месяцев вперёд, согласно Положению от 08.07.2002 № 510. Правда, выплата в рублях и без последующего перерасчёта, но до сих пор никто не отказывался. Вы только сберкнижку пока не закрывайте…
— Уже закрыла. И квартиру продала. У нас самолёт через десять дней, всей семьёй уезжаем, муж, дочка и мама. Она не хочет уезжать, плачет, но как она будет здесь одна, ведь никого не осталось, никого! Понимаете?
Её голос был виолончельно глубоким и виолончельно же вибрировал. Она говорила безэмоционально, стараясь казаться спокойной, а ей хотелось плакать.
— Что вы такое говорите? Вам же плакать хочется! (ой, что я такое говорю! Ведь нельзя же! Вести «душевные» беседы нам нельзя, как и поддерживать разговоры на политические темы. Но ведь она говорит не о политике, она – о своей маме...). Знаете, что? Вы посидите, подумайте, я кофе сварю. Вы кофе любите? Ты будешь? — повернулась я к девочке. Потому что не могла больше смотреть – в эти глаза, полные отчаяния.
Ангел вежливо улыбнулся и вопросительно уставился на мать: «Ма, можно? Я пить хочу».
— Ой, да что вы, не надо! Там в коридоре вода есть, в кулере, и стаканы. Мы водички попьём…
Родительские железные наставления были забыты. Женька Бергман, которого я когда-то любила и который любил меня, но его мама запретила на мне жениться (я сначала не поняла, зачем ей понадобился мой паспорт, поняла лишь когда увидела в её глазах отказ: не наша. Не своя. Я всем не своя, так вышло) – Женька был тоже прощён и забыт. Я налила в кофеварку воды и принялась уговаривать, объяснять, предлагать… Одним словом, работать. Не знаю, зачем я это делала: не хочет и не надо, отказ оформить быстрее, чем шестимесячную выплату.
— Послушайте! Найдите кого-нибудь из знакомых, кому можно оставить доверенность, они будут получать мамину пенсию и вам посылать, через банк, и себе оставлять немного, за беспокойство. Все так делают. Зачем же от пенсии отказываться, ваша мама её заработала, а вы…
— Нет у нас знакомых, умерли все, или уехали. Никого не осталось.
— Тогда соседей попросите, соседи-то есть у вас? Были, то есть…
Женщина покачала головой.
— Некого просить. У нас никого не осталось. Оформляйте отказ. Маме в Небраске пособие назначат, а если пенсию оставить, тогда там не будут платить. (Вот же чёртовы американцы, всё у них не по-человечески, подумала я. Убедить меня в обратном сложно, Соединённые Штаты никогда не вызывали у меня симпатии).
— Как же вы там жить будете, в чужой земле, среди чужих обычаев… (Что я говорю, ведь нельзя же!)
— Там никто не назовёт мою дочь жидовкой, — тихо ответила женщина.
Проглотив сдавивший горло шершавый комок, я придвинула девятилетнему ангелу вазочку с печеньем, достала из холодильника пакетик сливок, купленный домой (что-то подсказывало мне, что маленькие ангелы любят кофе со сливками).
— Знаете, как страшно уезжать навсегда? Даже в гости приехать не к кому, никого не осталось…
— Вот, возьмите, здесь мой телефон и адрес. Приезжайте. Всей семьёй. Я… я вас ждать буду.
Она позвонила через десять дней.
— Марина?.. Вы меня помните? (Я помнила – голос, звучащий как виолончель). Я из аэропорта звоню. Через два часа посадка, а мне даже попрощаться не с кем, вот решила вам позвонить. Это ничего?
— Это ничего. Это правильно. Я ждала, что вы позвоните, голос хотела услышать, ещё раз. У вас голос такой… Не плачьте, я с вами тоже сейчас заплачу. Вы приезжайте, когда захотите, у нас большая квартира, места хватит. Только не привозите ничего, никаких подарков. Слышите? Если не приедете, я обижусь. Пообещайте мне…
— Хорошая моя... Спасибо вам за всё! Поговорила с вами, и легче стало. Простите. Прощайте…
— До свиданья. И помните, вы обещали!
Она не обещала. Не приехала. Пятнадцать лет прошло. Я уже не жду.
Я не знаю её имени. Я забыла её лицо, её виолончельный голос. А девочка, которая давно выросла, так и осталась в памяти девятилетним ангелом с лучистыми глазами.
Я тебя помню, ангел. Счастья тебе!