Страна перекрестков

Михась Южик

Страна перекрестков

повесть

В повести показывается жизнь белорусского студенчества в годы горбачевской перестройки (1986–1990). Коллизии судьбы главного героя прочерчиваются на фоне динамично изменяющихся процессов в обществе. Романтика первой любви, постижение наук и сомнение в правильности выбранного пути, крушение иллюзий, моральное падение и трудный духовный рост, неосознанный пока поиск Бога – все это переживет читатель вместе Виталием Чалеем, главным героем повести.


Міргалі за адчыненым акном
бясконцыя агні.
О, жыццё!
                Ул. Караткевіч


Часть 1. Лучший на земле


1

Цифры и закорючки складывались в мудреные конструкции, упрямились, не желали подчиняться Виталику, пытавшемуся гармонизировать этот математический ужас. Стрелки часов давно перевалили за полночь, но студент первого курса политехнического института не унимался. Он не раз уже перечеркивал написанное и тотчас с завидным азартом вгрызался в своенравные формулы.
На носу была экзаменационная сессия, а за окном веселилась метель, необычайно густая, напористая. Она бушевала меж дворовых фонарей. То и дело взрываясь порывами ветра, гнала высвеченные снежинки во всех направлениях: стелила поземкой, подхватывала завихрениями вверх и бросала в стекло окна искрящиеся потоки.
Снег шел третий день беспрерывно, основательно накрывая город. Снег словно прятал несовершенства и пороки действительности, просветлял души людей. Он вдохновлял художников и поэтов на новые произведения, а дворникам создавал дополнительные неудобства и неприятности. Снег обрушился как-то внезапно, сразу же закрепился морозами, и суждено ему было пролежать, вероятно, не один месяц.
Но Виталика не волновало творящееся за окном. В предэкзаменационной кутерьме напрочь забыл он о лыжно-хоккейных забавах и других зимних радостях. Интегралы, дифференциалы, массы физических тел и моменты инерции заполнили чистую и не отягощенную школьными знаниями голову. Сейчас он сражался с пятнадцатым номером теоретической (как ее почему-то называли) работы по высшей математике. Тужился, правда, как раз практически.
Списать друг у друга "ТР" не представлялось возможным, так как в книжке, тщательно разработанной преподавателями, насчитывалось около ста вариантов, по двадцать задач каждый. Посему редкими были совпадения даже среди первокурсников одной специальности, не говоря уж о студентах из одной группы. И еще: варианты правильных ответов в учебнике не печатались, а имелись только у преподавателей. Что добавляло студентам головной боли. Ведь после решения приходилось подставлять ответ в огромную формулу и производить мучительную проверку.
Сегодня Виталик дольше всего провозился с тринадцатым номером "ТР" – проверка трижды не оправдывала надежды. Он потел, пыхтел, и все же добился своего. Затем дело пошло не то что по маслу, но гораздо живей и с меньшими "нервами".
А нервничать основания имелись. Зачет по "ТР" был назначен через неделю, и по институту упорно ходила молва о провалах на нем первых групп, о свирепствующих на приеме преподавателях, о практически нулевом проценте сдачи. Из-за чего у Виталика возникла ноющая боль на стыке живота и грудной клетки, сопровождавшаяся отсутствием аппетита и настроением прескверным. Который уж вечер он корпел над осточертевшим "ТР", почти не обращая внимания на домочадцев. Под гудение метели, под неумолимое тиканье настенных часов.
Надо сказать, что такое упорство принесло свои результаты. Во втором часу ночи Виталик добил-таки семнадцатую, особенно громоздкую, формулу и встал из-за стола. Светло усмехнулся: три оставшихся номера можно не торопясь завершить за неделю.
За окном крупные снежинки взмывали вдоль стекла в сторону крыши, словно невидимый чародей всасывал их оттуда. Вон какая-то шатающаяся от ветра фигура, втянув голову в высокий воротник пальто, протопала через двор в соседний подъезд. Метель тотчас кинулась латать следы человека. Вмятины исчезли минуты за три... Виталик, как завороженный, наблюдал это действо. Вдруг захотелось выскочить на двор в чем есть, бежать, падать, вставать, веселиться... Но, представив покалывание снежинок за шиворотом, жгучие порывы ветра на щеках, он передумал.
Отошел от окна и отворил дверь своей комнаты. В смежном зале младшая сестра Елена налегала на "храповицкого". Виталик на цыпочках пересек зал, снял с гвоздя гитару. Замер, напряженно ожидая скандального окрика... Молчание. Воровато двинулся назад, плотно закрыл за собой дверь.
Стычки из-за гитары с Еленой давно стали в этом доме привычными. И правда была, естественно, на стороне младшей сестры. Инструмент был дорогой, чехословацкий, купленный ей для обучения в музыкальной школе. Одним словом, не для грубых рук брата. Но глубокие, чувствительные звуки, извлекаемые из темно-коричневого корпуса гитары при любом, даже беспорядочном прикосновении к струнам, буквально зачаровывали Виталика. Они словно приближали его к миру, где не существует притяжения Земли, куда не доходят вопли грубой действительности. Всевозможными способами – хитростью, задабриванием, унизительными просьбами – добивался он благорасположения сестры, чтоб хоть изредка потрогать и потрепать струны этого дивного инструмента.
Общение с гитарой стало для Виталика болезненной необходимостью, на которую не влияли ни всегдашние упреки родителей, ни насмешки сестры над его в основном тщетными попытками сложить звуки в мелодию. Но случались и счастливые мгновения, когда вдруг подбирал он нечто знакомое, что-то вроде "вы шуміце, шуміце..." или "узняўся над лесам світанак крылаты".
 ...Виталик играл как можно тише, вплетал в переборы нейлоновых струн тоненькую дробь. Богатый тембр инструмента гармонировал с озорством декабря за окном.
Новые порции холодного бисера летели к земле.

2

Наконец, в третьем часу ночи забылся Виталик целительным сном. На время отлетели проблемы житья-бытья, чтобы со скрежетом первых трамваев, шарканьем лопат дворников, гудением легковушек и топотом пешеходов снова ворваться в душу.
А пока наш герой пребывает в облаке сновидений, пока витает он среди туманных образов, мы о нем пошушукаемся. Право же, это сделать необходимо, поскольку именно с Виталием Чалеем предполагаем мы совершить многостраничное путешествие, именно на его жизненных тропах ожидают нас приключения.
...Завершался 1986 год, один из первых годов "перестроечного периода", когда общество по инерции жило по-старому, а над горизонтом уже маячила денница свободы. Не были сокрушены прежние ценности, но шаловливые дуновения нового времени уже врывались в быт благопристойных советских граждан. Они залетали в квартиры и общежития ритмичными мелодиями зарубежной эстрады, новыми симпатичными словечками вроде "кола", "бой", "Диснейленд", видеокассетами с эротикой, боевиками и ужасами, образом жизни "все до фени" и многим, многим еще соблазнительным.
Так случилось, что эти замечательные времена совпали с приобщением Виталика к студенческому братству, правила отношений в котором, не в пример школьной муштре, давали свободу необычайную.
Лентяй и оболтус в отроческие годы, вынужден был поступать Виталий Чалей в политехнический институт, где одно что требовалось от абитуриентов – не схлопотать по какой-нибудь дисциплине "пары". Институт тогда не давал брони от тягот армейской службы, и оттого серьезного конкурса в вузы (а в технические – подавно) не существовало. Можно было сдать все экзамены на тройки, но студенческий билет все-таки получить.
Отец Виталика, человек изрядного интеллекта, философ, на семейном совете с матерью, учительницей белорусского языка и литературы, однозначно определил потолок своего нерадивого сына и убедительно посоветовал тому "больше никуда не соваться". Сын из-за отсутствия царя в голове ничуть не противился и принял этот приговор-путевку как должное. Он даже превзошел себя, сдав и физику, и математику на четверки, чем немало удивил Валерия Васильевича и Светлану Григорьевну. По сочинению, правда, вышло знакомое "удовлетворительно". Но родители обрадовались и этой неказистой троечке, ибо взаимоотношения с литературой парень всегда имел сложные.
Сентябрьские "картофельные" работы, словно боевое крещение не обходившие тогда ни одного здорового студента, практически ничем не отличались от подневольного труда в школьных лагерях труда и отдыха. В память разве что врезались унылые осенние дожди, чередующиеся с ранними заморозками при ночных прояснениях, стройные сосны вдоль дороги на поле и назад, скверная пища в импровизированной столовой да шустрые "газики" работников райкома, что то и дело наезжали в их захолустную деревеньку. Дородные дядьки в кожанках энергично призывали к тщательному, до последней картофелины, сбору урожая, торопили, так как "закрома Родины ждут...", "партия гордится..." и прочее.
В стенах института Виталик вкусил свободу (которая, впрочем, является понятием весьма относительным). Вроде и на лекции надо было ходить, и на практические и лабораторные занятия, но... Несравнимо легче дышалось здесь, нежели в школе, где чуть ли не каждый шаг отслеживается, старательно заносится в дневники и классные журналы, где дают выволочку классные руководители, где устраиваются разборки на родительских собраниях, где в младших классах непослушных дерут за чубы и лупят по пальцам указкой, а в старших классах непокорных ожидают козни и месть наставников... В институте Виталиком никто не интересовался. Интересоваться должен был он сам: как найти необходимые учебники, как поспеть за лектором, сыпавшим скороговоркой, не обращая внимания на негодование стоглавой аудитории; как сдать в надлежащий срок лабораторные, практические, зачеты, куда никто на веревке не тащил; как, наконец, одолеть ужасную зимнюю сессию, когда за одну тройку лишают стипендии, а за двойку выгоняют из института. Одним словом, соображайте, молодые и смелые. Боритесь и выживайте.
Но свободы все равно было чересчур, и Виталик не знал, как переварить это счастье... Тут же заметим, что студенты их большой, в двадцать четыре человека, группы спонтанно поделились на три условные категории. Первая, настоящие студенты, прекрасно знала, какие выгоды может заполучить молодой человек в стенах института и чего следует добиваться. А разумели они жизнь как борьбу за многообразные молодые утехи и наслаждения, о которых весьма наслышались, по которым изголодались за школьными партами. Особенно преуспевали в этом иногородние – жильцы общежитий. Свободные от родительского надзора, они, став хозяевами убогих комнатушек, ежедневно устраивали там застолья и сборища. Огромный город манил вечерними огнями, ревом машин, шириной и бесконечной длиною улиц, дымом сигарет, запахами алкогольных напитков и ароматами женской парфюмерии... Да мало ли чем еще.
Вторая категория студентов – полная противоположность первой: увальни, мамины сынки, неудахи, просто тихие и честные юноши, а также некоторые студенты из деревни, приехавшие в город с одной-единственной целью – за знаниями. Обе категории были примерно равны по количеству и сосуществовали довольно мирно. Разбитные студенты смотрели на тихоней с незлым сожалением – как на олухов. Те же, в свою очередь, искренне не понимали гуляк и лентяев.
В третью, самую малочисленную, категорию попадали все остальные: парни с неопределенной жизненной позицией и четыре девушки группы. К ним, по данным своего характера, должен был присоединиться и Виталик. Если б не одно "но"... Лентяй и отъявленный прогульщик уроков в школе, свободолюбивая натура которого не терпела надзора и принуждения, он, не почувствовав в институте гнета преподавателей, сам, по своему хотению увлекся учебой. Ему нравилось конспектировать лекции, выполнять домашние и лабораторные задания именно для себя, для своей пользы, на совесть. Спустя пару месяцев неожиданно выдвинулся Виталик в лучшие студенты группы. Отрадно было не чувствовать страха при вызовах к доске на занятиях по высшей математике, когда вся группа замирает гробовой тишиною. Как последняя надежда и гордость преподавателя брать в руки мел и распутывать затейливый дифференциал... Или блистать красноречием на семинарах по истории коммунистической партии. И это не от ребячливой фанаберии школьного выскочки, не от пошлого стремления превзойти остальных, понравиться, а, ей-богу, из живого интереса, и только.
Если б спустя несколько лет спросил Виталик сам у себя, что делал, чем занимался он в первом семестре первого года обучения, то ничего бы замечательного, яркого и пикантного не припомнил. Одни цифры, формулы, писанина, зубрежка... И это в то время, когда здоровому телу не терпится познать первые радости бытия, когда страсти должны не томиться внутри, а бушевать на воле, вне родительского надзора: на дискотеках, студенческих вечерах, в кафе и театрах... Когда жизнь зовет и зовет... Когда давно, страшно давно вся юношеская сущность жаждет узнать, что такое есть женщина.
...Трудится удалая метель, швыряет на двор новые порции снега, гладит их ветром, а через мгновение, будто не удовлетворившись собой, взрывает белое покрывало, несет вихревые столбы в разные стороны, терзает околевшую иву, раскачивает провода... Воет, сопит, стонет. И под это непостижимое действо, под непроглядным пасмурным небом спит безмятежно Виталик, спят жители окрестных домов, отдыхает город. Скоро будет день. И тогда уже не природная стихия, а человеческие страсти и замыслы начнут властвовать меж городского кирпича и бетона. На просторах жизни.

3

На занятиях по немецкому языку Виталик сел с Максимом Горевичем и вскоре о том пожалел: приятель приставал с предложением сыграть в футбол. Это была довольно интересная игра на бумаге, цель которой – поочередно двигаясь по три клетки в любых направлениях, завести "мяч" в ворота соперника. Эта нехитрая на первый взгляд затея, принесенная со школьной скамьи, требовала немалого воображения, внимательности и математического склада ума. Максим почти всегда проигрывал Виталику, хотя во время уборочных работ в колхозе прославился как лучший шахматист и шашист. В сельском клубе считалось почетным завершить с ним партию вничью. Игрока по натуре, Максима раззадоривала и оскорбляла собственная неспособность одолеть соперника. Быть может, страстное и неутолимое желание отыграться стало причиной его сближения с Виталиком, которое в дальнейшем переросло если не в дружбу, то в доброе приятельство.
Наиболее плодотворно играли они в бумажный футбол на лекциях по истории КПСС, где пространные рассуждения преподавателя давали такую возможность. Там можно было сделать очередной ход, тихонько передвинуть лист соседу, чтобы он, настороженно поглядывая на лектора, ломал голову над импровизированным футбольным полем.
Именно на такой лекции давеча и проигрался Максим. Проиграл дважды и почти всухую. Еще в середине первого лекционного часа бросил он записывать хитроумные "козни левого уклона в рядах ВКП(б)" и, обхватив голову руками, углубился в размышления над перипетиями футбольной баталии, что очевидно разворачивалась не в его пользу. Уязвленный поражением, Максим и на занятиях по немецкому языку подсел к Виталику и надоедал ему неотвязно:
– Ну не козлись, ну разве трудно тебе... Один разок... несколько ходов только...
– Да я из-за тебя без зачета останусь. – Виталик знал азартный характер приятеля и играл тому на нервах.
– А мы тайком: чирк – и бумажку локтем подвинем, – не сдавался сосед по парте. – Это же незаметно...
– Не могу.
– Ну Виталя...
– Давай отложим до завтра. До лекции. А сегодня потренируйся. Вместо "ТР", – поддел докучливого друга Виталик.
Но Максим избрал тактику нудного и неотступного напора. Оттого этот странный диалог шел второй час кряду.
А тем временем "немка" Ядвига Павловна – солидная пожилая женщина – опрашивала своих подопечных по разговорной практике. Это походило скорее на беседу немецкого миссионера с племенем африканских туземцев. Ядвига Павловна задавала вопрос по-немецки, вызывала какого-нибудь студента. Тот сначала морщился, силясь хоть приблизительно понять смысл услышанного, затем начинал нечленораздельно мычать, гундосить и заполнять недостаток словарного запаса красноречивыми жестами. Преподавательница, обрадованная и этому, всячески помогала бедняге, угадывая чуть ли не по мимике, что он такое хочет сказать. Достраивала начатые им предложения. Спустя несколько минут студент, сконфуженный, взмокший от напряжения, садился на место... Чтобы дать возможность этак же "лихо" высказаться следующему.
Семинары по немецкому были не самым приятным времяпровождением. Ибо только там группу делили на две части, по двенадцать человек. Если учесть, что явка на занятия отнюдь не была стопроцентной, то 8-10 студентов просматривались преподавательницей как на ладони. Недостатки и огрехи в знаниях утаить было невозможно. По этому предмету, однако, не предполагалось экзамена, и первокурсники считали его чем-то второстепенным и временным. Зачет же, что-то пропекав и промычав, можно было всегда получить.
На втором часу занятий Максим все-таки доконал Виталика, и тот согласился продолжить игру. Чалей быстро овладел инициативой, загнал соперника в угол у его ворот, и тот вынужден был забить гол сам себе. Отчаянно  бросился отыгрываться. Но горячность и жажда реванша сыграли не в пользу Макса. Он нервничал, ошибался, тут же умолял позволить переходить. Виталик великодушно кивал головой. Тогда Горевич лихорадочно зачеркивал прежние каракули, выводил новые и с опаской отдавал лист соседу. С трепетом ожидал его хода... Словом, так погрузился в игру, что не расслышал своей фамилии, которую несколько раз требовательно произнесла Ядвига Павловна. Не получив ответа на свое обращение, она, под приглушенное хихиканье студентов, пересекла аудиторию и застигла Максима с поличным.
– Позвольте капельку вашего внимания... – Увидав ломаные линии и точки на мятом листе, преподавательница сказала уже более строго: – Чем вы занимаетесь, Горевич?
– А я думаю над текстами, – врал Макс с улыбкой на лукавом лице. – Я при рассуждениях черчу на бумаге. Нервы, знаете...
Ядвига Павловна взяла листок и поднесла его к очкам под дружный хохот аудитории.
– Что ж, подготовите для зачета устный текст в тысячу знаков. Разрешаю пользоваться вашим методом, – сказала она.
Это предложение было Максиму совсем некстати. Он, имея со школы неплохую базу немецкого, шел до сего дня в первых рядах и претендовал на зачет "автоматом". Но характера Горевич был легкого и потому воспринял такой поворот судьбы с юмором. Со звонком же на окончание занятий и вовсе о нем забыл. Отходчивость была одним из симпатичных качеств этого неуемного человека. Виталик, в первом семестре изрядно пообщавшийся с Максом, так в нем и не разобрался. Сущность его было невесомая, как мотылек, и легкомысленно порхала от одной темы разговора на другую, от человека к человека, от места к месту. Горевич постоянно куда-то спешил, будто ждало его поблизости что-то неотложное и до чрезвычайности интересное.
Горевич не мог сосредоточиться на чем-либо более пяти минут, мукой для него были двухчасовые занятия, не хватало ему терпения прилежно записывать лекции. Поначалу ровный и стройный, почерк в его тетради постепенно слабел, хромал, ленился и в конечном счете сдавался на милость вялому безразличию. На страницах его конспектов неизменно появлялись пропуски, рисунки, а то и какие-то одному ему понятные заметки-шифрограммы. Как уже отмечалось, Макс был типичный игрок и только в игре мог работать усердно: часами корпеть над шахматной доской, над картами, над бумажным футболом. Он первый внес преферанс в общежитие и заразил этой азартной и сложной игрой весь свой этаж. В его комнате допоздна горел свет, чадили папиросы, раздавались карточные шлепки вперемешку со смачными, остроумными выкриками фанатиков.

4

Как раз на трех таких друзей наткнулся Виталик у дверей аудитории, где проводился семинар по высшей математике. Помещение находилось в конце длиннющего коридора, и вход в него соседствовал с дверью зловонного туалета напротив. Тут же было и концевое окно, заплеванное курильщиками, с видом на серую стену ближайшего корпуса.
– Здорово живешь, Виталик! – поздоровался Сашка Дубель, первый заводила в их группе. – Как "ТР" двигаешь?
– Привет. – Чалей пожал руку Сашке, а также Пашке Краснюку и Толику Шумакову, курившим вместе с Дубелем. – Делаю помаленьку. К сдаче успею.
– Скромничает он, – с шутливым недоверием подхватил Шумаков по кличке Бывалый, – управился уже небось.
Он плутовато посматривал на Виталика, а заодно и на все ближайшие двери аудиторий – не выйдет ли кто из преподавателей. Студентов законно гоняли за курение в коридоре. Но будущие инженеры так же законно не желали дышать "ароматами" казенной уборной (где курить разрешалось), которые не способствовали содержательным разговором.
– А у меня – ноль без палочки, – Пашка Краснюк смачно выплюнул окурок на цементный пол, – бьюсь, бьюсь... Чтоб он провалился! – Пашка выругался с неподдельным возмущением.
Виталик повеселел, представив на миг этого проныру в сражении с неподатливыми дифференциалами. Краснюк лукавил и так, как и его дружки, надеялся обмишурить преподавателя: темнить до последнего, а затем быстренько списать у кого-нибудь из первокурсников, имеющего "ТР" с его вариантом. Пашка сам был здешний, но как лучший друг Дубеля постоянно отирался в "общаге", знал уйму народу и найти "двойника" мог без особых  проблем.
В компании столь продвинутой молодежи Чалей ощутил себя неуютно, и захотелось ему прошмыгнуть в аудиторию. Но, заглянув туда, увидел за партами Ирину Воронец и Ларису Ящук, шушукающихся с остальными двумя девушками группы. Из парней – копающегося в конспекте Костю Жавновича. Идти туда расхотелось. Виталику, вследствие робкого характера, всегда было неуютно подле девчат.
Он уже надумал пройтись по коридору туда-сюда, когда внимание вновь привлекла беседа между тремя упомянутыми оболтусами, повернувшая от математики в довольно забавную сторону.
Бывалый, оказывается, на занятиях их половины группы по немецкому языку остроумно перехитрил преподавателя и первым получил зачет. Он придумал написать текст устного монолога крупными буквами на листе и прилепить его на спину переднего соседа. Читал артистично: сбиваясь, как бы впрямь по памяти. И подслеповатый "немец" поверил. Бывалый чрезвычайно гордился своим изобретением и теперь предлагал всем его перенять.
Между прочим, прозвище Шумакова вполне соответствовало его основательной натуре и солидной внешности. Он был старше всех в группе на два года, так как окончил в одном из райцентров технологический техникум, где набрался неоценимого опыта. И теперь смотрел на товарищей снисходительно, нередко давал стратегические, тактические и злободневные советы по способам преодоления терний учебы. Был Толик Шумаков высок, красив, представителен. Характера доброго и отзывчивого, хотя не без склонности к бахвальству и честолюбию. Он делал все (а это Виталик заметил еще на картошке) неторопливо и осмотрительно – не рвал пупа. Но, вероятно, именно потому и поспевал быстрей и оборотистей, чем остальные. Обходительность Бывалого всегда производила впечатление на преподавателей, обаятельная внешность не давала оснований подозревать в нем лгуна и мошенника. Оттого оценки его знаний обычно завышались на бал.
Вот и сейчас Виталик был почти убежден в обстоятельной боеготовности Шумакова к сдаче "ТР". Как, впрочем, и всех остальных "хвостов". О том свидетельствовали задорный румянец на его щеках, бодрая самоуверенность, какие-то таинственные экивоки, шуточки и многое другое. Словом, был этот прохиндей в институте, как рыба в озере. Именно Бывалый выручил еще в начале семестра всю группу, посоветовав после сдачи первой же лабораторной работы по физике больше не снимать опытных данных со скверного оборудования, а обмениваться ими между бригадами все последующие занятия. Бригады состояли из двух-трех человек, всех лабораторных было около десяти. Соответственно столько ж и вариантов. Поэтому, честно произведя измерения один раз, на следующих занятиях можно было темнить – изображать видимость работы, а в конце подсовывать преподавателю заранее подготовленные (переписанные) данные. Разве что с незначительными, до сотых долей единиц измерения, искусственными изменениями.
Что ни говори, опыт великая вещь. Поэтому Шумакова уважали буквально все однокашники, а некоторые просто на него молились. У Виталика, например, перед ответственными испытаниями всегда поднималось настроение при виде физиономии Бывалого – как от общения с человеком положительной энергетики. Не промах был Шумаков и во внеучебных, бытовых делах.
Что до Сашки Дубеля, то его жизненная философия была совершенно неприемлема для Чалея. Используя физические термины, можно сказать так: в компании с Сашкой, где тот всегда занимал центромассовое место, Чалей чувствовал неодолимую центробежную силу. И не значит это, что был Дубель, в понимании Виталика, плохим человеком. Просто как-то не нашлось у них общих точек соприкосновения, просто все существо Чалея отвергало жизненные ценности студента Дубеля. А заключались они в следующем: всеми возможными способами добывать блага для пустоватой души и жадного тела, коими, огрубляя, назовем – курево, алкоголь, женщины. Все темы Сашкиных разговоров крутились аккурат в границах упомянутых "краеугольных" понятий. Именно он негласно возглавлял подгруппу разбитных, или "настоящих", студентов, именно им восторгалось большинство парней их группы, именно его колкого языка побаивались девчата. А говорить на любимые темы (женщины, алкоголь, курево) мог Сашка безостановочно. В этой плоскости блистал он неподражаемым красноречием: сыпал остротами, скабрезными анекдотиками и поговорками, извлекая их из бездонной пропасти своего сметливого, цепкого разума. Что разум этот становился крайне негибок и неуклюж на практических и лабораторных занятиях – дело другое. Подчеркнем: на своем, раз и навсегда избранном, жизненном пути чувствовал себя Сашка более чем уверенно.
Еще по пути на колхозные картофельные работы, в автобусе, задурил Дубель голову Чалею россказнями о своих "подвигах" в любви, пьянках и всевозможном разврате до такой степени, что выработал у бедняги комплекс неполноценности. От Сашкиных баек дыбом становились волосы на голове Чалея, воспитанного родителями в строгих правилах. С того времени всячески избегал Виталик этого вертлявого балагура, подле которого выглядел отщепенцем, недотепой, не способным на настоящее, мужское, мямлей. За неимением любовного опыта приходилось лишь молча, завистливо слушать сальные истории.
Не раз посещала Виталика тяготящая мысль, что прав Дубель, что одно ценное в жизни и есть это сладкое, запретное, лакомое, что не стоят все науки и знания щепотки манящего, порочного удовольствия...
Дубель не был пустозвоном. И нередко приходилось видеть Чалею его свойскую болтовню с расфуфыренными девицами в коридорах и фойе института. Знакомился и общался с ними Дубель запросто: как едят, ходят, дышат. И это при том, что не выделялся Сашка особенной внешностью. Роста был чуть выше среднего, сложения – почти что щуплого. Живое и подвижное его лицо красивым тоже не назовешь. Побеждал Дубель говорливостью да нахальной отвагой. За девчатами своей группы, правда, особенно не ухлестывал. Видимо, придерживался принципа – не гадь там, где ешь и спишь. Да и отпор на свои приставания получил надлежащий еще в сентябре – в колхозе. Теперь он ограничивался меткими придирками и похабными комплиментами. Особенно по отношению к Ирине Воронец – самой красивой девушке группы.
А впрочем, без таких студентов, как Сашка, скучно и постно жилось бы всем остальным. Был он, по существу, незлым человеком, ни одной буквой не нарушавшим законов человеческого общежития. А принятие или непринятие его нравственной позиции – личное дело каждого. Например, для Пашки Краснюка стал Дубель с первых же дней знакомства кумиром, как говорится, на все времена. Сашкина прыть и Пашкино знание злачных мест города прекрасно дополняли друг друга.

5

Со звонком на занятия по высшей математике собралась вся группа. И не удивительно – напряжение по сдаче "ТР" достигло предела. Еще до прихода преподавателя в аудитории воцарилось молчание. Беспокойное листание конспектов и учебников накаляло обстановку.
Дубель с Краснюком схоронились на задней парте, Чалей с Горевичем – скрылись за спинами Воронец и Ящук. Бывалый чинно уселся на первую парту, перед самым столом преподавателя. Он никогда не терялся и знал, что такое место – едва ли не самое безопасное.
Преподаватель Семен Петрович, моложавый, с чувством юмора мужчина, появился грозой, придавая своему усатому лицу нарочито непреклонное выражение.
– Ну что, сердечные, займемся?! – со смаком потер он руки. Открыл журнал, с минуту всматривался в него, играя студентам на нервах. – Ну так как?.. Не слышу энтузиазма.
Безмолвие, муха не пролетит.
– Как домашнее задание, как "ТР", уважаемые?! Что приуныли? Где высокая стопка тетрадей на моем столе? А? Я у вас спрашиваю, любезные! Вы, очевидно, надеетесь рассчитаться со мной за одно занятие? Так напрасно! Поверьте, драгоценные, такого еще в истории института не было.
Педагог распалял сам себя и исподволь разошелся нешуточно. Кидал гневные взоры поверх головы Бывалого, преданно смотрящего ему в глаза.
– Вот вы, Дубель!
– А что я?..
– Подымись!
Сашка встал под тихий смешок студентов.
– На что вы рассчитываете: на амнистию, доброго волшебника или еще на что-то? А? Кто, спрашивается, за вас будет делать ваше задание? А?!
– Ни на что я не рассчитываю. Я решаю... стараюсь... но...
– Предупреждаю: не скощу ни одного номера. Никому! – оборвал его Семен Петрович. – Садитесь!.. Краснюк!
– Я...
– Встаньте!
Пашке не удалось скрыть свою неуверенность. Он держался хуже, чем Дубель.
– Как ваши дела?
Краснюк совсем потерялся, потупился и бормотал только невнятное:
– Гм, хм, ну я... мм...
Далее начались неизменные укоры, угрозы, изощренное морализаторство и насмешки преподавателя над нерадивым студентом. Удивительно, в дурном настроении Семен Петрович всегда распекал именно Краснюка и Дубеля, но этим они и отделывались. Натешившись над ними, Петрович направлял внимание в другую сторону.
– Жавнович! – зычно и требовательно произносил он.
(Почему-то почти всегда – Жавнович!)
– Я...
– К доске, пожалуйста.
Затем шел пространный разбор какого-нибудь из номеров домашнего задания. Отвечал Костя Жавнович вяло, как обреченный. Больше пачкался мелом, а решение любого примера затягивал на целый час. Преподаватель заранее знал, что будет именно так, но подобная возня явно доставляла ему удовольствие. Семен Петрович как будто не замечал бедолагу, бросающего жалкие взгляды на аудиторию.
Был Костик простоватым деревенским парнем, так и не сумевшим акклиматизироваться в институтской среде. Он словно получил пыльным мешком по голове и ходил с чумным, полубессознательным видом. Постоянный страх на лице Жавновича вынуждал преподавателей видеть в нем остолопа, на котором можно палки ломать. Издевались и потешались над этим, кстати довольно способным, хорошим парнем, как-то ненарочно, само собой, походя.
Поведения он был исключительно пристойного, в учебе старателен и прилежен. Но до смешного терялся перед доской и порол такие глупости, что студенты стонали от хохота. Кроме того, стыдился Костик своего неистребимого сельского произношения, над которым насмехались разбитные студенты.
...Последующие события разворачивались по отработанному сценарию. Семен Петрович, не выдержав измывательства над математикой, прогнал Жавновича на место и, коротко и раздраженно объясняя, завершил злосчастный пример. Затем дал задание по "ТР". Номер выбрал наугад. Спросил охотников выйти к доске. Таковых не нашлось. Тогда, дабы поднять себе настроение и сэкономить время, вызвал Виталия Чалея. То была его единственная отрада, и оставлял ее преподаватель на конец занятия. Виталик управлялся с дифференциалом небрежно, словно делал что-то рядовое, привычное. Пояснял свои действия негромко, как давно всем известное и не заслуживающее внимания. Дескать, преподаватель желает – пожалуйста. Он совсем не рисовался и, право, совестно ему было за свое умение перед тем же Дубелем, с облегчением развалившимся на задней парте, неловко перед Ириной Воронец, восторженные взгляды которой ощущал он кожей спины. Ирина, возможно, и не смотрела на Виталика, но ему сильно того хотелось.
– Ну, вы все поняли, уважаемые? – прощаясь, спрашивал Семен Петрович. – Во вторник – "ТР" на стол. А староста пусть ищет дополнительные два часа на сдачу.
Он обвел воинственным взглядом аудиторию, кинул многозначительное "До свидания!" и вышел.
Студенты сразу же потянулись к двери: без юношеского задора и суеты, а как-то вяло и озабоченно. Одевшись в гардеробе, они прошествуют по декабрьскому морозцу в свои квартиры и комнаты. С этого дня минута дорогого стоит. Ибо не далее как с понедельника начнутся зачеты.
Виталик сам не заметил, как оказался на улице. Метель, должно быть, только недавно утихла, небосвод посветлел и как бы расширился. Медленно падали с него на землю редкие пушистые снежинки. Они не кружили, не меняли своих направлений по воле ветра. Ветра не было.
Голоса студентов, резкие в институтских аудиториях, на крыльце смягчились и сгладились. Как сгладились свежим снегом и бордюры, ступеньки, урны, еловые насаждения вдоль центральной дорожки, ограда студенческого городка... Добрее, веселее выглядели под белыми шапками старые здания. Как бы сузилась улица, по которой ворчливыми жуками ползли троллейбусы и автобусы, летели легковушки и погромыхивали грузовики.
Виталик жил через пару кварталов от института и сейчас пошел напрямик – по заснеженным дворам и проулкам. Глаза распахивались навстречу белизне, свежести, волшебному величию белорусской зимы. Чалей любил свой город во всякую пору, любил эти старые кварталы, где в небольшом отдалении от шумного проспекта таится иная, притихшая и задумчивая, жизнь. Летом благодать царит здесь под сенью раскидистых тополей и кленов: шушукаются старушки на лавочках, деды и дядьки режутся за столиками в домино, в беседках вечерами ютятся влюбленные. Зимой дворы просветляются, высвечиваются, уменьшаются в размерах от толстого снежного покрывала, делаются таинственными. Дивные, необычные очертания приобретают кусты, деревья, цветники, детские качели и карусели. Дворы живут по новым, по сказочным каким-то законам.
События текущего дня отражаются на снегу следами, вмятинами, площадками. Неуемная детвора успела уже расписать его валенками, лыжами, коньками и клюшками. Малышня швыряется снежками, возится в сугробах. Витает в воздухе смех. Царит жизнь несмолкаемая...
Давно ли безмятежно носился здесь и Виталик? Давно ли было легко голове и здорово телу? А теперь из-за формул и свет белый он видит, будто арестант на прогулке. Глотает целебный кислород мимоходом, чтобы тотчас засесть за учебники, зубрить, писать, перечеркивать. Чего ради?.. Не знает Виталик. Как кукла под рукой всемогущего кукловода, исполняет он бытийное свое назначение.
...Только всходя по ступенькам на двор своей пятиэтажки, понял Чалей, насколько он голоден. В ногах появилась слабость, а в желудке – требовательные, неприятные спазмы. Они усиливались по мере приближения Виталика к своему подъезду, а у дверей квартиры стали просто невыносимыми. Казалось, помрет, если сейчас не подкинет чего-нибудь в "топку".
Виталик вихрем ворвался в прихожую и, не снимая обуви, устремился мимо удивленной сестры на кухню.
– Ты что, оп...ся?! – крикнула Елена вслед брату. – Здороваться надо.
– И ты будь здорова, – вскоре донеслось из кухни сквозь оживленное чавканье: Виталик уже нарезал сало и запихивал его в рот, заедая хлебом.
Такие действия улучшили его самочувствие: в животе потеплело, исчезло гадостное дрожание рук. Виталик, уже не спеша, поставил разогреваться кастрюлю с борщом и сковороду с колдунами.
Через полчаса, утолив молодецкий голод, Чалей направился в свою комнату. Проходя смежный зал, ущипнул за плечо сестру, лежащую на диване в магнитофонных наушниках.
– Дурак! – вздрогнула Елена.
Тогда Виталик стащил с нее наушники и наставительно предупредил:
– Так, я – на боковую. И попрошу не мешать своим музицированием.
– Ну, обормот, попросишь ты у меня гитару! – Сестра резко вернула наушники на свое место.
Виталик не пожелал поддержать привычную словесную перепалку, после сытного обеда он был склонен ко сну. Прошедши в свои "хоромы", плотно затворил дверь и сладко повалился на тахту.

6

Ровно неделю спустя сидел Виталик Чалей в кругу семьи за обеденным столом, шустро работал столовыми приборами и челюстями. У Чалеев по субботам обедали вместе, примерно в пять вечера. На этом семейном собрании младшие докладывали старшим о своей учебе, старшие, в свою очередь, давали советы младшим; проводились разборы провинностей, делались поощрения, определялось, на что необходимо обратить внимание в дальнейшем, и прочее. Отец, словоохотливый по природе, за обедом вовсе не закрывал рта. Используя гибкость ума, поставленную речь лектора-философа, он буквально забивал всех красноречием.
Сын прекрасно понимал свою интеллектуальную немощь в диалогах с отцом и посему зарекался большей частью помалкивать. Однако, пойманный на какую-нибудь хитроумную приманку, всякий раз втягивался в разговор и вскоре, вдребезги разбитый, сконфуженный, притихал. До следующего раза.
Вот и сейчас Виталик молча хлебал суп и слушал, как отец подшучивает над Еленой или метко отвечает на замечания матери. Слушал невнимательно, поскольку голова была занята совершенно другим. А именно событиями прошедшей учебной недели. И даже не зачетами и отчетами, хотя как раз они выжали из Чалея все соки. Но все это – дела минувшие, можно сказать, история. К сессии Виталик был допущен еще третьего дня, сдав наконец преподавателю по истории КПСС конспект со всеми пятнадцатью программными статьями В.И. Ленина.
Беспокоило Чалея вот что. Где-то в середине недели, когда большинство студентов умирало под тяжестью учебной нагрузки, затеял Шумаков-Бывалый кампанию по встрече Нового года. Он отводил в сторону на переменах, подсаживался на лекциях, практических и зачетах к вялым от чрезмерной нагрузки товарищам, шептался и предлагал сдать деньги на предстоящий банкет. При этом заговорщицки озирался вокруг, а таинственная усмешка и медовое выражение Толикова лица обещали массу наслаждений участникам будущей вечеринки. Хладнокровию Шумакова можно было позавидовать. Но не знал Виталик, как и большинство его однокашников, что после запарки всегда наступает маленькая передышка и что расслабляться просто необходимо. В зачетной кутерьме сдал Виталик Чалей в "кассу" червонец. Помнится, Бывалый объяснял: пять на водку, пять на закуску.
А собираться вроде решили у Ларисы Ящук – в гиблом районе за железной дорогой, в частном секторе. И только вчера, на лекции по марксистско-ленинской эстетике, Толик Шумаков прояснил ситуацию. Вся сложность заключалась в том, что почти все иногородние студенты отправлялись на Новый год домой уже в эту субботу. Надо было б ехать и Толику, но он, чтобы всюду поспеть, соврал по телефону родителям и невесте, что обстоятельства вынуждают его выезжать в Оршу в обрез – на утренней электричке 31 декабря, в среду. Соответственно вечеринку назначил на вторник. Добывание алкогольных напитков взяли на себя Шумаков и Краснюк. На девчат – Ларису Ящук и Ирину Воронец – возлагалась закупка и готовка продуктов.
Согласие на эту вечеринку, помимо названных особ и Виталика, дал только Тимур Каржаметов, которому лететь в свой Душанбе на четыре дня было не в радость. Правда, Лариса обещала позвать еще подружку-соседку.
Краснюку и Бывалому не слишком нравился этот расклад. Во-первых, район Ларисы Ящук славился своей уголовщиной (шпана и блатные). Но и в общежитиях устраивать застолья было делом небезопасным – на праздники рыскали комсомольские патрули. Во-вторых, не радовало малое количество участников вечеринки. Впрочем, Бывалый утешался тем, что в маленькой компании легче поладить. При этом загадочно щурился и подмигивал.
...Вот об этом мероприятии и собирался сообщить Виталик родителям. Он долго колебался в последние дни: вдруг Светлане Григорьевне, человеку более практичному, строгому, это не понравится? Поскольку она главенствовала в бытовых вопросах, ее протест будет Виталику и окончательным приговором. Спросить потихоньку у отца? Тот, скорее всего, одобрит студенческое застолье, так как обожает рассказывать о своих молодых похождениях. Но тогда все равно без согласия матери не обойтись. Виталик решил сказать о вечеринке за обедом, полагая, что если заартачится Светлана Григорьевна, то Валерий Васильевич, вероятно, возразит ей и возьмет сторону сына. Найдет и соответствующие аргументы. Одно досадно: придется сносить ухмылки и насмешки сестры.
На самом деле все оказалось гораздо проще. Давя вилкой вареную картофелину, Виталик с притворным безразличием произнес:
– Тут у нас новогодняя вечеринка тридцатого будет... – Затем пошел подробный перечень деталей: места сбора и мужской половины участников. В конце добавил: – Уже и деньги собрали...
– Вот и прекрасно – хоть немного развеешься, – с неожиданной благосклонностью восприняла это мать. – Посмотри, отец, какой он бледный.
– Это дело хорошее, – поддержал Валерий Васильевич. – Молодой крови разгон нужен!
– Ну, с него такой разгонщик... – не упустила вставить свои пять копеек Елена.
– Молчи, пигалица! – не стерпел брат. – Иди в куклы играй! Здесь взрослые разговаривают...
– Ну, начали уже... – Мать шутя стала затыкать дочкин рот, из которого уже готовились потоком вырваться злые слова. – Тихо, Леночка. Ты же умнее его. А и правда, сынок, девчата среди вас будут?
Виталик зарделся. Раскрыл было рот...
– А как же – они не промах! – встрял отец. – Зачем тогда и кашу варить, раз без девок! В том и вся соль.
От этих острот бедолага сын вконец растерялся.
– Если с девчатами, пущу обязательно, – вдруг  сказала мама. – Значит, парни не понапиваются хотя б ради приличия. Правда, отец?
– Да будет там... пару... из нашей группы... – уцепился за это Виталик, но стыдливый румянец выдавал его беспощадно. – И не собираюсь я напиваться.
– Кавалер! – хихикнула Елена.
– Ты мне голову-то не морочь, – знаю я эти сборища, – загорелся новой симпатичной темой отец, пришедший после трех рюмок субботнего коньяка в игривое настроение. Он лукаво прищурился: – Поделись – чем затарились?
– Шампанского пару, сухого вроде бутылка... – вынужден был солгать сын, ибо к водке в их доме относились не очень.
– Отвяжись от него, Василич! Не конфузь парня, – вступилась Светлана Григорьевна.
Виталик почувствовал, как жар от щек переполз на кончики ушей. Надо было выходить из-за стола или менять тему беседы.
Но отец не унимался:
– Я ж, наоборот, – за, мать, упаси Боже! Хватит заморышем над книгами корпеть! Так молодость проворонишь. Я в его годы ого как за девчатами пристреливал...
– Завелся уже, ловелас старый! – попыталась остановить мужа Светлана Григорьевна. – Детей постыдись!
– Дети – марш из-за стола! – подмигнул отец дочке. Он явно был сегодня в ударе. – А для взрослых скажу, что отношения между полами есть основная движущая сила всего человечества. Для этого, можно сказать, и Земля вертится.
Валерий Васильевич потрепал смущенного отпрыска по плечу.
– Так что, парень, бросай свои бумажки, чтоб не захиреть окончательно. Разгоняй молодые соки!
Виталик терпел отцовские шутки еще минут пять. Под насмешливыми взглядами сестры. Облегченно вздохнул лишь в своей комнате. Немного остыв, проанализировал ситуацию и решил, что все не так плохо. Разрешение получено – и на том спасибо. Правда, весь вечер крутилась в голове, не давая сосредоточиться на конспектах, отцова тирада: "Разгоняй молодые соки!" "Все философствует, мудрствует!" – сердился сын. И было ясно, что не умеет он, Виталик, ни "соки разгонять", ни "за девчатами пристреливать". Да и вообще, будет он на той вечеринке смешон. На душе сделалось муторно, Чалей уже  сожалел, что поддался на соблазн Шумакова.

7

Толик Шумаков позвонил Виталику в полдень, во вторник, как и договаривались. Сказал, что в два часа будет его ждать в фойе общежития.
– Потеплее одевайся, к ночи до двадцати мороза пророчат, – прежде чем повесить трубку, посоветовал Толик.
И действительно, выйдя из дома, Чалей почувствовал, как резко изменилась погода. Солнце пока не проглядывалось, но в воздухе не порхало ни одной снежинки. Бело-голубые сугробы блестели наледью. Подтаявший тепловатым вечером снег за ночь приморозило. Он был покрыт настом и уже не хрустел под ногами так музыкально, как в прошлые дни, а выпускал из-под ботинок только глухие барабанные звуки. Окрестные дворы казались отлитыми из белого прочного вещества. Дико и величественно выглядели окоченевшие деревья, кустарник под бременем зимнего облачения, связки сосулек, зловеще нависающие с карнизов. Немногочисленные прохожие шагали как-то робко, медлительно.
К общежитию Виталик шел пешком, поскольку не улыбалось ждать автобуса в такой холод. Мороз напористо лез за шарф, воротник, продирался под рукава и варежки. Над городом висела сизая дымка. Зима, кажется, обосновывалась надолго.
Шумаков-Бывалый, сияя благодушной усмешкой, стерег Чалея на низком крыльце "общаги".
– С наступающим! – поздоровался он за руку.
– Взаимно! – От бодрого пожатия Бывалого Виталик почувствовал себя как-то смелей. Надо сказать, что еще с утра его беспокоили общая вялость и дрожь в конечностях. А под ложечкой противно ныло аж со вчерашнего вечера.
Шумаков осмотрелся, тут же сделался серьезным и сказал:
– Теперь заходим с уверенным видом и сворачиваем в буфет.
– Зачем? – удивился Виталик.
– Что б зря с вахтершей не сталкиваться. Еще студенческий билет с тебя стребует. В предпраздничные дни с чужими – строго. Я через буфет одну лазейку знаю.
Бывалый выждал, пока в двери войдут две девушки-студентки, и сразу же повлек Виталика за ними. Пока девчата проходили вахтершу, приятели проворно свернули налево и шмыгнули в буфет. Грязное помещение институтской харчевни почти пустовало. Толик подморгнул молоденькой буфетчице за прилавком и потянул Чалея мимо нее в узкий дверной проем. Лавируя по скользким плиткам пола меж наваленных грудами деревянных и картонных ящиков, парни выбрались на мрачную заднюю лестницу. Поднялись на третий этаж. Шумаков, сдвинув защелку, отворил обшарпанную дверь. Приятели оказались в длинном сумрачном коридоре. В ноздри разило дешевым куревом и уборной. Они миновали десяток серых, под цвет стен, дверей с жестянками номеров и остановились перед номером "307".
Бывалый стучал в "семерку" сперва тихо, затем – громче и настойчивей. Наконец, треснув в последний раз, выругался:
– У, козлина, – проклинал он кого-то, – всего ж десять минут подождать попросил!
– Кого?
– Вот бородатый! Есть тут одно чмо! Небось, не допил вчера... – громко возмущался Толик.
Но тут же взял себя в руки:
– Понимаешь, у нас один ключ на четверых. Двое домой поехали, а один мне как штык до половины третьего быть обещал... Да, видать, зачесалось сердечному.
– Может, по соседям поискать?
– А ну его в... Время дорого. Ты не бойся – открыть не проблема.
С этими словами Бывалый отступил от двери и, внезапно согнув ногу, бахнул тяжелым зимним ботинком по куску фанеры, который, как оказалось, закрывал собой прореху в середине двери. Фанера, прибитая изнутри, отскочила в комнату. Тогда Шумаков по-хозяйски просунул руку в прямоугольное отверстие и отомкнул нехитрый замок. Войдя с Виталиком, ловко прикрепил фанерный щит (покрашенный под цвет двери) на место. Замкнулся.
Жилище поразило Виталика беспорядком: книги, тетради, шмотки, стаканы, ножи и вилки валялись вперемешку на неопрятно заправленных кроватях, на стульях, столе и полу. Судя по всему, ели, писали, чертили и кутили тут одновременно. В углу у окна громоздилось с дюжину пустых пивных бутылок. Несмотря на приотворенную форточку, воздух в комнате был нездоровый.
– Весь вечер здесь вчера зажигали. – Бывалый, смахнув со стула нечистый носок, грузно присел. Указал Чалею в сторону ближайшей кровати: – Садись, еще находимся.
Затем взглянул на часы:
– Вот-вот Тимур подойдет. Подождем малость.
Немного помолчали. Толик достал из тумбочки кожаную сумку, любовно похлопал по ней ладонью:
– У меня все в лучшем виде: три водки. Поэтому и не хочу через проходную переться. – Он расстегнул молнию, заглянул в сумку, запустил туда руку. – Звонил только что Ларисе Ящук – и там все на мази. Пашка к ним своим ходом добираться будет, с шампанским. Ему из дому ближе. А мы Каржаметова дождемся – и в путь... Он что-то из деликатесов добыть обещался.
– А Тимур здесь живет?
– Здесь, на пятом этаже. С негром! – хихикнул Толик. – Комнаты, правда, у них получше, почище. И селят их само много по три человека.
Затем Бывалый залез в одну из четырех тумбочек, пошарил в ней и извлек бутылку "Минского золотистого" пива. Откупорил о край пластикового стола, подал Виталику.
– Пей, согревайся.
– А ты?
– Ну и мне половину оставишь.
Чалей несмело приник губами к бутылочному горлышку, глотнул и закашлялся: газированный напиток щекотал нёбо и горло. Сконфуженный, перевернул бутылку вверх дном и вылил в себя половину ее содержимого. При быстром питье не так ощущалась пивная горечь. Протянул бутылку Шумакову. Густое пиво подействовало на хилый Виталиков организм как должно: в животе потеплело, голова задурманилась, в глазах запрыгали сверкающие зайчики. Сразу же вспомнилось, что слышал он где-то, как скверно пить на пустой желудок.
Бывалый же, напротив, растягивал удовольствие: пил со смаком, закуривал каждый глоток затяжкой сигареты. Доцедив целебный напиток, положил пустую бутылку в кучу к ее сестрицам, аккуратно прикрыл каким-то рваньем.
– Эх, опаздывает урюк наш. – Толик выбросил окурок в форточку и посмотрел на наручные часы. – Без пятнадцати три... Знаешь, Виталя, что я в жизни больше всего ненавижу?
– Ну?
– Ждать. Ты посиди пока здесь, а я на этаж Каржаметова сгоняю. Может, есть там кто живой. Только не высовывайся – уже патрули могут рыскать по коридорам...
Толик ушел и вскоре вернулся злой как черт.
– Вот фрукт заморский! Связывайся с ними!
– А что такое?
– Да нету Тимура. Что ж, ему хуже будет – через десять минут выезжаем.
– И что, не видать, не слыхать?
– Сосед-земляк один говорит, что заходил к нему Тимур в полдень. Будто бы принаряженный... Но по-любому, ждем до трех часов.
Бывалый, понурившись, сел на край кровати рядом с Чалеем. Он уже было достал из кармана пачку "Гродно", когда в дверь постучали. Виталика аж передернуло, вспомнилось предупреждение о патрулях. Но стук был несильный, несмелый.
– Кто? – самоуверенно крикнул Шумаков через дверь.
– Я... Тимур, – приглушенно донеслось в ответ.
Спустя несколько секунд приятели здоровались за руку с Каржаметовым, худым низкорослым таджиком. Бывалый собирался дать Тимуру выволочку за опоздание, но, заглянув тому в сумку, подобрел. Каржаметов раздобыл где-то фигуристую бутылку добротного южного вина, баночку красной икры и солидный кусок осетрового балыка.
– Молодец! – похлопал его по плечу Бывалый. Затем, словно сгруппировавшись для прыжка в воду, кинул: – Ну, бойцы, как говорится – с Богом!
"Бойцы" вышли в коридор. Впотьмах, жуликовато озираясь, устремились к ходу на черную лестницу.. Общежитие как вымерло: лишь откуда-то издали доносились приглушенные магнитофонные звуки. Оставшиеся в городе студенты явно берегли силы для будущих праздников. "Впрочем, еще не вечер!" – подумал Чалей.

8

Ехали сначала троллейбусом до конечной остановки, затем еще невесть сколько автобусом. Смрадный "ЛАЗик" гудел, чихал, буксовал по разбитым колеям огромного частного сектора. Житель центрального района, Виталик был удивлен существованию в городе такой первобытности. Это был один из старейших районов, граничащий с центральным вокзалом. Впоследствии город разросся в противоположную сторону.
По-деревенски дымили трубы, косились ворота, лаяли дворовые собаки; заиндевелые деревья нависали над заборами, тыкались сверкающими ветвями в расписанные морозом окна. Где-то на западе, уже на рубеже сумерек, солнце пробило сырую мглу и поливало убеленные частоколы и крыши розово-фиолетовой краской. Тихо, сказочно и пустынно было на улочках.
Пока Чалей любовался этими красотами, Бывалый с Каржаметовым толковали насчет алкогольных напитков. Точнее – как, что и в какой последовательности надо употреблять за праздничным столом. Глядя на упитанного Шумакова и проворного, самоуверенного Тимура, еще раз пожалел Чалей, что не пообедал дома. Как бы не стало дурно от алкоголя.
Покинув "ЛАЗик", приятели еще долго вихляли по закоулкам частного сектора. Руководил Шумаков, державший в руках бумажку с адресом. Смеркалось. Несколько раз сбивались с пути. Могли бы и заблудиться, но, вынырнув с очередного проулка, уперлись в избенку с нужным адресом. Тут же встретили и Краснюка, добиравшегося сюда с противоположного конца города.
Парни еще раз сверили адрес на бумажке с номером дома и постучали в калитку. Тишина. Похоже, собаки здесь не было. За окнами домика в тусклом свете сновали тени. Тогда Бывалый засунул руку в круглое отверстие калитки и снял защелку. Вошел в темный узенький дворик. За ним двинулись остальные. В этот момент зажглись уличные фонари, бросив на занесенный снегом палисадник, крыльцо и стены дома голубоватый свет. За низенькой оградой виднелись яблони сада. Шумаков побряцал дверной щеколдой, затем настойчиво бахнул кулаком и гаркнул:
– Гостей не морозьте! Эй! Есть тут кто?
Внутри что-то скрипнуло, затопало, вскоре отворилась дверь.
– Не бушуй – пустим! – Лариса Ящук показалась в проеме. – Заходите, скоренько! Хату не выстуживайте.
В маленькой освещенной прихожей парни здоровались с девушками:
– С праздниками, красавицы! Чтобы жилось-былось! – Толик Шумаков по-свойски чмокал в щеки Ларису и Иру.
– И вам всего наилучшего, с наступающим... Заходите, заходите, – доносился до Виталика из-за спин приятелей нежный голос Ирины Воронец. – Заблудились, наверно?
– А ты думала! – отвечал Краснюк, передавая сумки с пожитками Ларисе. – Это ж не район, а... черт его разберет!
– Мы уже хотели присесть на лавку, выпить, закусить – и домой возвращаться, – шутил Каржаметов.
В таком веселом ключе начинался их вечер. И только Чалей неуклюже молчал, смущенный блистающим видом Ларисы с Ириной. Слова застревали в горле, точно пугаясь своей никчемности в сравнении с разудалыми прибаутками и побасенками Бывалого, который быстро почувствовал себя хозяином положения. Между прочим, мать Ларисы Ящук работала не то телефонисткой, не то медсестрой и была сейчас на дежурстве. Но это обстоятельство еще пуще зажимало Виталика, потому что не знал этот восемнадцатилетний детина, как надо вести себя без надзора взрослых.
Неказистая с виду хатка оказалась довольно вместительной: множество хитро соединенных между собой комнаток, кухня, большой зал. В зале уже стоял частично накрытый праздничный стол, красовалась маленькая натуральная елка. Лариса включила светомузыку, и разнообразные светотени заплясали, завертелись на потолке, на столе и мебели. Они отражались от елочных шаров и мишуры, сверкающих сказочными красками. Звуки легкой зарубежной песни проникали в душу Виталика. Он немного раскрепостился. Вскоре Ирина позвала его на кухню – помогать носить на стол блюда. Запрягли туда и Бывалого, который в предчувствии гулянки пришел в крайнее возбуждение и не находил приложения своей энергии.
Кухонный стол и подоконник были заставлены салатами, нарезанными колбасами, ветчиной, сырами и прочими закусками. В духовке, очевидно, жарилась курица или гусь. От такой кулинарной роскоши у Виталика что-то сжалось вверху живота и уже не отпускало до начала пира. Воронец тем временем накладывала из банок в стеклянные салатницы маринады и соленья, передавала их парням. Толик не терялся и плутовато хватал с блюд то колбасу, то сыр. За что получал по рукам от Ирины. Виталик поймал себя на мысли, что приятно ему стоять рядом с такой красивой девушкой, едва не касаясь плечами, чувствовать запах длинных волнистых волос, слушать ее указания, ловить сладкозвучный голос.
Лариса принимала у ребят блюда уже в зале, распределяла их по столу, раскладывала рядом с тарелками ножи, вилки, расставляла рюмки. Краснюк с Каржаметовым увивались около ее. Острили, хихикали, хохотали.
– Эх, милые мои, как я рад! – чуть ли не со слезами на глазах, пожирая жадным взглядом богатый стол, поднял Толик Шумаков бокал с шампанским для первого тоста. – Ну, вот и наступает он наконец, долгожданный...
– Не наступает еще. Завтра!.. – игриво перебила его Лариса.
– Нет, наступает, Ларисонька... наступает, – утверждал Бывалый, – ибо уже, именно с этой минуты, чувствую я его дуновение на ваших просветленных, лучистых, чистосердечных лицах...
Шумаков запнулся на несколько секунд, сам удивившись неуместной велеречивости своего слога. Взял не так круто:
– А впрочем, не то важно, когда именно наступает Новый год. Гораздо важнее, что случилось нам собраться в такой прекрасной, я бы сказал – замечательной компании. Что благополучно миновали мы все невзгоды последней недели, что допущены мы до первой, первой в нашей жизни студенческой экзаменационной сессии. Дай Бог нам так же удачно, без потерь сдать экзамены. Пусть в новом году ожидают нас новые знакомства, новые успехи и свершения, пусть не подводят нас здоровье и оптимизм!..
Далее пожелал Бывалый каждому найти себя, а также свою вторую половину (возлюбленного или возлюбленную), здоровья всем родным и близким каждого из присутствующих, процветания стране и подобных благ. И наконец, вытерши носовым платком мокрый лоб, с дрожью в голосе произнес:
– Ну, будем!
Чокнулись, выпили.
Утомленный сладкоречием Толика, донельзя проголодавшийся Виталик едва пригубил шампанское и налег на еду. Он страшно боялся опьянеть, поэтому опускал в желудок преимущественно мясо и рыбу.
От второго бокала шампанского Шумаков отказался и открыл "Столичную". Заприметив это, не наливал себе больше ничего, кроме водки, и Виталик. Второй и третий тосты прошли более-менее организованно, но затем застолье вошло в бурное русло, образовался бедлам. Неопытные Пашка с Тимуром хорохорились перед девчатами и хлебали водку вперемежку с вином. А потом и вовсе смешивали шампанское с сорокоградусной в своих бокалах, пили на брудершафт. Почитай ничего не ели. Они быстро пришли в озорное настроение, и Бывалый вынужден был их сдерживать, то и дело вызывая на двор покурить.
У Виталика нежданно развязался язык, и он, черт знает как оказавшись на одном диване между девушками, развлекал их какой-то глупостью.
В разгар пира заявилась Ларисина подружка – разбитная здешняя девица их возраста. Помнится, уничтожала она с Пашкой Краснюком водку, не отставая, и вела себя очень вульгарно.
Начались танцы. Сперва приятели тряслись под бешеные ритмы, потом плясали в хороводе. Бывалый при этом зажигал бенгальские огни и раздавал их танцующим. Выходило очень красиво, таинственно. Особенно наяривал в хороводе подпитый Краснюк, он зацепился ногой за табуретку, ухнул вниз и рассадил губы о край стола. Стол выдержал.
Чтобы немного утихомирить гулянку, Шумаков стал включать медленную музыку, для танцев парами. Виталика пригласила Лариса. Опьяненный ароматом ее духов и близостью женского тела, смутно, словно в тумане, примечал Чалей, как прижималась в танце голова низкорослого Каржаметова к пышной груди Ларисиной подруги, как Бывалый размашисто вальсировал с Ириной...
Невзирая на приличную закуску, хмель крепко завладел организмом Чалея. Поэтому неотчетливо вспоминал он потом, как и сам прижимал к себе партнершу, как ненароком оказался с ней в одном из закутков дома, как, сидя на тахте, плел ей на ухо невероятные глупости, обнимал... Но внезапно вошел Шумаков и бесцеремонно спросил:
– Лариса, у тебя соды нету?
– А зачем? – Стыдливо поправляя на себе помятое платье, Яшук поднялась с тахты.
– Да тут один клиент того... перебрал! Помощь требуется.
– Каржаметов? – спросил Виталик.
– Краснюк. Сейчас блюет на дворе.
Лариса побежала за содой, а Толик с Чалеем – к Пашке. Ужасная картина предстала перед Виталиком. Уцепившись обеими руками за штакетник, перегнувшись буквой "г", с дикими стонами извергал Краснюк на белый снежок содержимое своего желудка. Тимур держал его, обхватив сзади. При тусклом искусственном освещении лицо Пашки поражало своей сизой, мертвенной бледностью.
– Ну, давай, еще разок! Полегчает, – уговаривал Тимур несчастного. Тот шатался в его руках и, казалось, вот-вот готов был лишиться чувств.
Бывалый поспешно овладел ситуацией: подал Пашке стакан с густо разведенной содой, как раз поднесенный Ларисой; чуть ли не силком влил сей напиток приятелю в рот. Заставил заложить пальцы далеко в глотку...
После промывания двумя стаканами содовой воды Краснюк очухался, отжил, а через минут сорок, видимо, и вообще чувствовал себя сносно. Правда, уже не пил ничего, а только понемногу заполнял (опять по научению Шумакова) свой опустошенный желудок снедью.

9

Гулянка пошла дальше: с танцами, с глупыми выкриками. Парни уже забывали выходить курить на двор и дымили прямо в комнатах. Пьяненькая Лариса поругивала их за это, пугала приходом мамы.
Вспомнить что-либо внятное из всего бурного вечера Виталик впоследствии так и не смог. Хотя разговорами и событиями пирушка была заполнена весьма плотно. Все смешалось в праздничный ералаш. За редким исключением, не вспоминалось Чалею и содержание собственных разговоров, телодвижений и действий. Помнилось только, что не терялся. И это радовало.
Около десяти вечера, в самый разгар веселья, с улицы начали доноситься грубые окрики, брань. Затем в стекла полетели снежки. Под окнами кто-то топал тяжелыми сапогами.
– Сдается мне, пареньки, что нас обложили. – Шумаков первым почуял недоброе. – Лариса, приглуши, пожалуйста, музыку.
В доме воцарилось угнетающее молчание. А через минуту громовой голос с улицы рассек эту искусственную тишину:
– Эй, выходи, твою мать!
– Выходите! Выходите! Потолковать надо! – подхватили этот клич несколько недоброжелательных голосов.
Чалею стало не по себе. Он ощутил, как спадает хмель, а сердце, напротив, затеяло в груди такую молотьбу, что, казалось, боязнь его отчетливо слышна товарищам. Все напряженно молчали, надеясь непонятно на что.
– Выходите, не с...те! Мужики вы или нет?! – доносилось зловещее.
Слушать такое в сумрачной тишине комнаты было невыносимо.
– А ну их к черту! Гуляем дальше! – вдруг осмелел Пашка Краснюк. Ему, похоже, после мучений с желудком все было нипочем. – Включайте свет, музыку! Всем танцевать!
Пашка рванул в центр зала и задал такого камаринского, что остальные поневоле пустились за ним и на некоторое время забыли о серьезной опасности. Бывалый горланил особенно громко, шутил, подливал присутствующим то вина, то водки.
Но и сквозь топот ног по скрипучему деревянному полу, и сквозь пьяный галдеж достигали слуха Виталика угрозы и гомон уличной шайки. Он волей-неволей прислушивался к ним, а вскоре ясно разобрал, как загремели сапоги уже по дворику, крыльцу, затем мощные удары сотрясли ветхую дверь. Гулянка сразу же умерла, а в голове Чалея промелькнула мыслишка: не вызвать ли милицию? Он со стыдом отогнал ее от себя.
Под дверью кто-то взбешенный кликал Ларисину подругу. Та, пошептавшись с девчатами, юркнула в переднюю, закрыла за собой дверь.
Оказалось, что кавалер Ларисиной подруги из стада здешних оболтусов был недоволен, что его дама пошла на вечеринку без его ведома. Теперь тому парню (и его дружкам) нетерпелось разобраться с пришлыми наглецами. Не отягощенные общественно полезным трудом, злодеи могли караулить своих жертв хоть до утра.
Шумаков на коротком и тихом совете сразу же отклонил вариант держания осады. Надо было удирать, и удирать поживей – пока не перестали ходить автобусы.
По просьбе Ларисиной подруги агрессоры ушли со двора, но недалеко: их выкрики, наглый хохот, шарканье обуви больно резали Виталиков слух. Лучше уж было выйти и принять неравный бой на открытом пространстве, чем терпеть эту отвратительную осаду, мучаясь боязливыми мыслями.
Парни и Ирина Воронец, одевшись, напряженно вслушивались и всматривались из прихожей в ночную улицу, ждали удобного момента, чтобы выскочить из дому. Ящук вызвалась вывести их через заснеженный сад на соседний заулок, там была калитка.
– Ира, а ты оставайся. Это же отморозки, – уговаривала Ящук побледневшую, но несгибаемую Воронец. – Ребята доберутся домой и твоим позвонят...
– И правда, Ира, нам удобнее без тебя отбиваться, – подхватил Тимур. – Да и удирать ловчей...
Но Воронец почему-то ни в какую не соглашалась. Переубедить ее не смог даже Бывалый. Тем более что как раз утихли за окнами голоса, а в призрачном свете фонарей ничего угрожающего не обнаруживалось.
Вскоре они выскакивали друг за другом из дома и, сворачивая налево, бежали по тропинке зимнего сада. В середине этой вереницы, вжав шею в плечи, улепетывал и Виталик.
За калиткой оказалась совсем не освещенная улочка.
– Направо! – лихорадочно руководил Шумаков. – Не отставать!..
В полумраке продирались через сугробы, скользили по намерзшим колеям. Метров через пятьдесят вырулили на неширокую прямую улицу. На ней кое-где горели тусклые фонари. До автобусной остановки надо было покрыть метров пятьсот: мимо кривых заборов, угасших неприветливых хат, сквозь морозную мглу. Там, впереди, пролегала оживленная автомобильная трасса с приличным освещением. Приятели, как по команде, значительно прибавили в скорости. Не неслись опрометью, только чтобы не осрамиться друг перед другом и, особенно, перед Воронец. Присутствие девушки добавляло парням ответственности и мужества.
...Их перехватили примерно на середине расстояния до автобусной остановки. Человек десять верзил вынырнули из закоулка и перерезали путь беглецам.
– Стой! Приехали! Смиряй ход! – Приятелей окружали и теснили к забору.
– Что, погуляли, потешились, а теперь по шее получим? А?! – дурачился коренастый парень в ватовке и кирзовых сапогах. Все его товарищи были одеты подобным образом.
Простоватое лицо коренастого злобным не выглядело – колотить чужаков для этой шушеры было делом привычным. Все противники казались с виду парнями крепкими, ловкими. Посему восставать против них, равно как и убегать, не представлялось возможным.
– Просто Новый год праздновали... – обреченно пробормотал Шумаков.
– А не рано – Новый год? – выдвинулся вперед громила в кожухе до колен. Он выделялся среди остальных ростом и взрослым видом. Скорее всего, именно этот тип был главарем.
– На Новый год домой надо ехать... – ответил Толик, озирая толпу неприятелей. Его друзья явно опешили и приуныли. Одна Воронец, стоявшая между ними спиной к забору, дерзко и брезгливо смотрела на нападающих.
– А ты где живешь? – заинтересовался громила Бывалым.
– В Орше...
– В Орше, в Орше... – По рядам неприятелей прошелестел шепот. Чалей уловил даже уважительные интонации – Орша славилась в то время уголовной средой. В глубине души затеплилась надежда...
– А ты откуда, черномазый? – шутливо и вместе с тем грозно спросил вожак у перепуганного Каржаметова.
– Тджкст-ан, – едва слышно просипел тот.
– Студент небось? – догадался коренастый. – Что, слишком умный?
Каржаметов утратил дар речи.
– Вы, видать, все тут студенты? Все умные... Да?! – издевательски вопрошал коренастый парень противников. За его спиной, в полумраке, виднелись ватовки и недобрые, грубые лица.
– Чего молчите?! – вдруг разъярился рослый вожак. – Вот ты, шляпа, умный? – Он дернул Чалея за ухо шапки.
На этот вопрос трудно было ответить. Говорить, что ты неумный, язык не поворачивался. Сказать, что умный, так воспримут как дерзость. Виталик стрельнул глазами по сторонам – ни души.
Тогда коренастый, стоявший боком в метре от Виталика, внезапно крутнулся и заехал тому локтем в подбородок; сразу же, ладонью той же руки, пихнул Каржаметова в лоб. Все произошло мгновенно, но Чалей успел прижать подбородок к шее и тем самым защитить кадык. От удара клацнули зубы, Виталик пошатнулся на скользкой наледи, с трудом устоял. Тимур же от толчка отлетел, как перышко, шмякнулся о забор спиной и затылком. Осел на снег.
– Ты что, озверел?! – вскричала Воронец. – Некуда силу деть?!
Ее товарищи бесславно молчали. Поверженный Каржаметов встал с сугроба и старательно отрясал снег с кожушка и штанов.
– Ты б молчала, красавица, пока я добрый! – надвинулся на нее рослый детина. – Мотай лучше, дитятко, к маме... Я тебя отпускаю. – Он великодушно показал рукой в сторону автобусной остановки.
Ирина испепеляла главаря шайки злым взглядом. Ее пышные каштановые волосы, выпущенные из-под шапки, привлекли одного негодяя. Вылезши из-за спин приятелей, он ухватил Воронец за кудри и просипел спитым голосом:
– Беги домой, малышка, пока за лохмы не оттаскали!
Сзади послышался хохот – его дружки восприняли слова сиплого как остроумную шутку.
– Ну ты, девушку хоть не трогай! – Пашка Краснюк, находившийся рядом с Ириной, уцепился за руку сиплого.
– Что, бунт на корабле?! – встрепенулся рослый главарь. – Придется подавлять...
Он ухватил Пашку за воротник пальто и рванул на себя. Приказал:
– Пошли – отойдем...
– А что он тебе сделал? – вступился за Краснюка Бывалый.
– Рожа мне его приглянулась. Трогай! – скомандовал главарь Пашке, не выпуская воротника.
Так и пошли они: самоуверенный громила в просторном кожухе и хлипкий, весь сжатый Краснюк. Метрах в тридцати они остановились посреди улицы. Краем глаза Виталик примечал, что неприятель так и держит Пашку за  воротник. При этом они о чем-то содержательно разговаривали.
А тем временем шайка обступила своих жертв. Парней угощали тумаками, особенно тузили Шумакова. Злодеи хотели тем самым вызвать возмущение или подобие отпора, чтоб уж затем вовсю расправиться с бедолагами. Дубасить смиренных как-то не хватало запалу. Виталик каждую секунду ожидал взбучки, ему даже хотелось, чтоб она началась – только бы побыстрей все закончилось.
Минут через пять измордованный Чалей увидал, что возвращаются рослый детина с Пашкой. Странно, они шли мирно, можно сказать, как товарищи, рядом. При этом переговаривались, главарь жестикулировал, а Краснюк кивал головой.
Приблизившись к основной группе, "товарищи" разделились: Пашка примкнул к одногруппникам, а громила отозвал свою шатию в сторону, к противоположному частоколу. Там они держали совет.
– Ну как, что слышно? – встревожено спросил Шумаков.
– Так... потолковали, – неохотно отозвался Пашка.
– Не бил? – допытывался истерзанный противниками Тимур.
– Нет... поговорили, – неопределенно отвечал Краснюк. Он был на удивление спокоен.
Вскоре шайка направилась к ним. Зловеще забухали сапоги по утоптанному снегу.
– Ваше счастье, паршивцы! – снисходительно промолвил главарь. – Скажите спасибо ему. – И махнул рукой в сторону Пашки.
Негодяй явно подобрел.
– Слушай мою команду! – властно продолжал он. – Девчонка и он – пускай идут с миром. А вам дадим "отпускного".
– Что значит – "отпускного"? – встревожилась Воронец, но ее уже хватали под локти и выталкивали из общей кучи.
– Беги, не оглядывайся! Эй...! Ату... – куражились "хозяева" частного сектора.
Когда Краснюк с Ириной отдалились метров на семь от товарищей, тем велели:
– А сейчас двигайте и вы, только не торопясь...
Тронулись... Вдогонку посыпались затрещины в спины, пинки под зад. Не слишком, впрочем, болезненные. Этим злодеи и ограничились.
...Горе-гуляки едва поспели на последний автобус. Лишь на мягком сидении "ЛАЗика", за разговором, дошла до Чалея причина нежданного освобождения. Они отделались относительно легко потому, что рослый заправила "уважал" заводской район, где жил Краснюк. У их группировки с тамошней шпаной было временное перемирье. К тому же (как выяснилось позднее) смягчило обстоятельства то, что кавалер Ларисиной подруги не пошел колошматить чужаков, а остался около дома – домогаться своей возлюбленной. К слову, та до утра так и не вышла.
Невзирая на изрядное количество выпитого, Виталик отмыкал дверь квартиры абсолютно трезвым. Он надолго запомнит и гулянку эту, и забытый Богом район, треклятый частный сектор. Много лет затем обходил его Чалей стороной. А если случалось пересекать это гиблое место, то смотрел он на пресловутые заборы и хаты только из-за стекол общественного транспорта. Впрочем, днем они имели вид весьма мирный.

10

Празднование Нового года прошло в семье Чалеев как-то невыразительно. А может, это только показалось Виталику – сравнительно с недавней бурной студенческой вечеринкою. Мысли в предновогодний вечер невольно обращались к экзамену по высшей математике, назначенному на 5 января. Дождавшись в семейном кругу боя Кремлевских курантов, Виталик отправился спать где-то на первой трети "Голубого огонька". Зато назавтра, свежий и бодрый, с утра засел за учебники и конспекты.
Чалей пробежался по экзаменационным вопросам и с досадой нашел, что многие темы лектор не раскрыла до конца, а некоторые и вовсе предоставила выучить самостоятельно. Кроме того, Неля Игоревна на последнем занятии, рассказывая о правилах приема экзамена и критериях оценок, определила как основное – решение задачи. Даже безукоризненный ответ на вопросы экзаменационного билета давал без решения задачи только "удовлетворительно".
Виталик, собрав волю в кулак, взялся повторять и учить вопросы билетов. Как оказалось, посещение лекций и усердное конспектирование не давали знаний по предмету, а только облегчали поиск необходимого материала по учебникам. Лекторша диктовала слишком быстро, и студенты с трудом успевали за ней записывать, применяя всевозможные условные сокращения. При такой гонке в уме почти ничего не откладывалось, а повторять материал дома среди студентов не было принято. Они начинали шевелиться, только будучи прижатыми сроками зачетов, экзаменов. Такова человеческая психология. Даже Чалей, явно выделявшийся среди товарищей прилежанием, никак не мог заставить себя перечитать дома последнюю лекцию.
Виталик трудился за письменным столом по двенадцать часов, четыре дня кряду. Не вполне понятные места в конспекте уточнял по учебникам, стопка которых лежала от него по правую руку. Бледнел, нервничал, но находил-таки в неподатливых гроссбухах необходимые рациональные зерна.
Внешний мир перестал существовать для него на эти четыре дня. Тем более что домочадцы ходили по квартире буквально на цыпочках. Елене было велено заниматься с гитарой на кухне, самом отдаленном от комнаты Виталика помещении. Сестра была на школьных каникулах и явно скучала без обыденных дружелюбных стычек со старшим братом. Она даже по собственному почину разогревала брату обед, но так и не услышала от него слов благодарности. Виталик жевал, смотря сквозь нее. Какой-то чужой, усталый, задумчивый.
На дворе, установились непривычные для Беларуси морозы в двадцать пять градусов. Однако в квартирах было сухо, тепло, уютно. На свежий воздух Виталик не выходил, но и без того засыпал сном солдата, вконец измученный математикой.
На четвертый день, после обеда, Чалей в последний раз пробежал глазами вопросы будущего экзамена, уточнил некоторые подозрительные места и сказал себе: хватит. Надо было спешить на консультацию, которая проводилась вечером накануне экзамена. На ней студентам давался последний шанс кое-что уточнить. На консультацию, в принципе, никто волоком не тащил, но на нее приходили, как правило, в полном составе.
...Чалей двигался пешком, натянув на ушанку еще и капюшон зимней куртки. Мороз стоял ядреный, и лишь быстрая ходьба позволяла донести тепло квартиры до института. В гардеробе Виталик припомнил события недельной давности – гулянку в Ларисином доме и позорную взбучку от тамошних молодцов. На душе стало как-то гадостно, стыдно. Ведь, надо признать, не отличился тогда Виталик ни отвагой, ни силою. Только резво удирал от погони и смиренно сносил тумаки... Одно утешало – был не намного трусливее, чем остальные.
Преподавательницы еще не было, и заполненная аудитория встретила Виталика гулом и выкриками. В них преобладали одобрительные, дружеские интонации.
– Здорово, боец! – протягивал руку с передней парты Толик Шумаков.
Пашка Краснюк по-свойски толкнул Чалея в плечо, радушно поздоровался и Тимур Каржаметов. Что-то говорили и остальные. Казалось, что вся группа наслышана об их "подвигах". На ходу приветствуя приятелей, Виталик добрался до последней парты, где его ожидал беспокойный Максим Горевич. Проходя, Виталик поздоровался с Ириной Воронец и Ларисой Ящук, которые сидели перед Максом.
Горевич нервно ерзал по парте и всем видом выдавал неподготовленность к завтрашнему экзамену. Спрашивал у Чалея то об одной, то о другой теме билетов, отчаянно хватался за голову и шептал:
– Пропал, ей-богу пропал!.. Хана, хана мне, ребята...
Как выяснилось, Горевич славно погулял на праздники в своем городке. Очнулся лишь два дня назад, лихорадочно схватился за свой неполный конспект, но ничего в нем не понял. Поэтому на консультации чувствовал себя Макс, как накануне порки. На его подвижном лице попеременно изображались вина, страх, отчаяние, слепая надежда и даже оптимизм холерического человека.
Неля Игоревна определенно опаздывала. В аудитории поднялся галдеж. Каждый рассказывал о своем наболевшем. Преобладали темы прошедших праздников и тревоги за завтрашний день. В этом прекрасном возрасте мысли о плохом и хорошем безболезненно уживаются между собой.
К Чалею обернулась Воронец:
– Виталик, скажи, пожалуйста, как ты понимаешь вот это? – Она положила на его парту конспект, показала изящным пальчиком на какую-то формулу.
Если б она спросила у Чалея о чем-либо несерьезном, житейском, то он бы, безусловно, растерялся и выглядел неуклюже. Но серьезный вопрос Иры настроил Виталика на непринужденный лад. Он начал объяснять. Для удобства девушка пересела на краешек его скамьи. Снова почувствовал Виталик, как приятно находиться ему рядом с нею. Склоняясь над тетрадью, он чуть касался лицом ее каштановых волос, тонкий аромат духов рождал в его душе что-то сладкое, непонятное, теплое. Воронец казалась такой близкой, мягкой, легкой, успокаивающей... Такие ощущения, конечно же, препятствовали Виталику должным образом объяснить Ирине смысл математической формулы. Они были на полдороги к решению дифференциала, когда вошла преподавательница.
– Здравствуйте, товарищи. – Неля Игоревна, видная женщина средних лет, заняла свое рабочее место. – Я вас слушаю...
Посыпались вопросы. Преподавательница поначалу брала в руки мел и как можно лаконичнее поясняла не понятные студентам места. Но так как вопросов оказалось непомерно много, Неля Игоревна сменила тактику:
– Минуточку внимания!.. Извините, но мы ограничены во времени, поэтому давайте решим некоторые организационные вопросы.
Группа тревожно притихла.
– Тут Семен Петрович, который вел ваши практические занятия, подготовил мне список... Там ваши достижения записаны. Кроме того, я вижу среди вас студентов, которых на моих лекциях практически не было... Все это, несомненно, повлияет на мою, так сказать, требовательность...
– А если на "отлично" будешь отвечать, то на сколько балов понизите? – выкрикнул с места Дубель, которого из-за постоянных прогулов этот вопрос волновал не шутя.
– Если на "отлично" – пожалуйста! Поверьте, придираться я не буду, и список Семена Петровича мне нужен только как ориентир... Но, молодой человек, чудеса так редки в жизни, а в математике их практически не бывает.
Преподавательница окинула взглядом озадаченную группу.
– Насчет порядка приема... Я приглашаю завтра к девяти часам только семь человек. Готовиться они будут минимум сорок минут. Так что оставшаяся часть группы пусть приходит попозже... ну, по крайней мере, на полчаса. Единственно, что... давайте определимся с фамилиями этих семи, так сказать, смельчаков.
Молчание.
– Им даются определенные льготы, – с хитринкой продолжала Неля Игоревна. – В частности, тому, кто подготовится первый, повышается оценка на бал. Для остальных шести тоже будут поблажки.
Сразу же потянулись руки – желающих рискнуть оказалось не так и мало. Однако Бывалый, который сидел на передней парте и легко мог записаться первый, остался молчать... Поэтому и Чалей решил не высовываться и идти завтра где-нибудь в середине группы.
К гардеробу товарищи шли по опустевшим коридорам не слишком шумной компанией. По-видимому, каждый был мыслями в завтрашнем дне. Зловещим, несмотря на вроде бы солидную подготовленность, представлялся грядущий экзамен Виталику. Он попрощался на автобусной остановке с непривычно серьезным Горевичем и поплелся домой пешком, через дворы и проулки.
Взойдя на пригорок своего дома, Чалей посмотрел на небо. Где-то там, на западе, между двумя соседними девятиэтажками, теплились остатки засыпающего дня: голубая полоса над горизонтом медленно гасла. Печальным, неземным покоем веяло от этой таинственной дали. Над блекнущей голубизной разгорались звезды. Мириады звезд, разделенных немыслимыми, непреодолимыми расстояниями. Одинокие, как люди...

11

Ночь Чалей провел беспокойно. Нехорошие мысли, воспоминания, страх перед завтрашним испытанием изрядно его измучили. Не помогали ни аутотренинг, ни пересчет воображаемых баранов, ни капли корвалолу, которые он выпил во втором часу ночи.
Виталик измял подушку, надорвал пододеяльник и наконец раскрылся совсем. Иногда казалось, что долгожданная успокоительная тишина окутывает его, что через минуту нырнет он в спасительный океан снов... Но вдруг в зеркале немеркнущего сознания вставали то строгое лицо Нели Игоревны, то испуганная физиономия Горевича, то Шумаков что-то усердно строчил на бумаге и приговаривал: "Все на мази, все хорошо, все как надо", то прерывал эти картины грубый окрик главаря шайки: "Эй, умник, иди сюда... твою мать!". При этом он замахивался на Чалея огромным, как кувалда, кулаком...
Около трех часов ночи Чалей принял решительные меры. Он вскочил с кровати и устремился в ванную. Залез под душ. Горячая вода, как и всегда ночью, отсутствовала. Но Виталику надо было именно охладить свои чересчур напряженные нервы. Ледяные струйки приятно щекотали шею, плечи, грудь, текли по животу и ногам, сливались в резвый ручеек и убегали в канализационное отверстие. Стоял Чалей долго, покуда не взял озноб.
Вытерся насухо, накинул длинный халат и пошагал в свою комнату. В зале сестра Елена спала сном праведницы. Что ей! Виталику б ее кукольные проблемы. Чалей вдруг почувствовал себя самым несчастным на свете, быть может, впервые в жизни задумался: а к чему это все – учеба, старания, постоянные унижения перед преподавателями, из-за которых даже сон не берет? Что дает эта людская возня именно ему, Виталику?
Чалей тихонько снял с гвоздя гитару, прошел к себе, затворил дверь. И еще с полчаса, всматриваясь в серость январской ночи, перебирал он нейлоновые струны, извлекая мелодии из благозвучного инструмента. А с ними в душу проникало что-то летнее, хорошее, теплое. Вскоре он лег и заснул.
Хоть спал Виталик довольно крепко, утром встал не очень здоровым. Ныло в верху живота, а по телу гуляла мелкая дрожь. Не хотелось и есть. Насильно впихнул в себя кофе с бутербродом и, буркнув что-то нечленораздельное матери на ее пожелание "ни пуха, ни пера", вяло двинулся в институт. По дороге вспомнил о вчерашней договоренности, о том, чтобы большинство группы приходило позднее на полчаса. Поэтому какое-то время слонялся по ближайшим кварталам. И тут Виталик с ужасом обнаружил, что не многое помнит из выученного. На его лихорадочные запросы к памяти та отвечала несуразно или обнаруживала такие пробелы, от которых перенимало дух и хотелось криком кричать: "Помогите!"
А город мало-помалу просыпался, светлел, начинал жить своей суетливой жизнью.
Чалей загулялся и добрался до экзаменационной аудитории лишь в десять часов. У дверей теснилась почти вся группа. Из толпы тотчас выскользнул Макс Горевич, ухватил Виталика за руку и затараторил:
– Конец, Виталя, это конец, горим, пропадаем... – Все его тело ходило ходуном, голос дрожал.
– Да погоди ты, чего ты! – Виталик отряхнул с себя руку Горевича. – Что там такое?
– Жавновичу "трояк" влепила, а он первый отвечал! – страстно шептал Макс. – Господи, что ж тогда со мной будет?!
– Да ничего не будет... Жавнович завсегда – тормоз, – утешал его Виталик, а у самого в животе залегло что-то тяжеловесное, давило, саднило, угнетало невыносимо.
Чалей сунулся в гущу толпы, откуда только что вынырнул Горевич. Там, окруженный товарищами, стоял Костик Жавнович и очумело моргал. Судя по всему, он был доволен и "трояку". Заикаясь, он повторял в основном одно:
– Страшно там... тяжело... – На его лице проступала глупая улыбка.
Только от Дубеля, беспрестанно подглядывающего в замочную скважину, узнал Виталик следующее. Опрос Неля Игоревна проводила не за столом, а на ходу, барражируя мимо парт. Причем экзаменовала параллельно нескольких студентов. Жавнович сам не вызывался, но стал первой жертвой. Он почти ничего ответил и получил свое "удовлетворительно" как натяжку.
Вдруг с треском отворилась дверь, и из экзаменационного котла вывалился еще один горемыка. Все бросили Жавновича и метнулись к нему. Это был парень, относящийся, в принципе, к категории неучей. Он определенно радовался полученному несколько секунд назад "трояку". Сквозь галдеж Чалею послышалось, что тот даже хвалит за что-то преподавательницу.
После третьей тройки подряд, полученной смельчаками из первой семерки, Виталику стало не по себе; он занял очередь на экзамен и отдалился от шумной толпы. Двинулся по коридорам. В некоторых аудиториях проходили экзамены, иные пустовали. В коридорах стоял еще больший гам, чем во время учебного семестра.
Виталик зашел в одно из пустующих помещений, сел за парту. Тратить сейчас время зря не полагалось, и он открыл конспект. Но очень скоро понял, что ничего не соображает. Ошеломленный страхом мозг отказывался ему служить. Мысли невольно сворачивали на строгую Нелю Игоревну, на глупое лицо Жавновича, на Шумакова-Бывалого, которого почему-то сегодня не было видно.
И еще не сиделось. Так и подмывало высочить из пустой и зловещей аудитории и ходить, ходить беспрерывно. О, если б возможно было просто удрать!
Бесцельно шныряя с этажа на этаж, Виталик натолкнулся на Толика Шумакова. Тот как раз поднимался по лестнице: в костюме, с дипломатом, аккуратно причесанный, солидный и самоуверенный.
– Здорово! – Чалей неподдельно обрадовался.
– Привет! – Шумаков переложил дипломат из правой руки в левую и пожал приятелю руку. Ладонь у него была теплая и сухая.
– Что там слыхать? – спросил Бывалый с нотками безразличия. – Сколько человек прошло?
– При мне трое...
– "Трояки"?
– Да... А ты... как догадался? – насторожился Виталик.
– Ну, во-первых – видел вчера список первой пятерки, а во-вторых... Хм... Надо идти, когда Неле надоест ставить "удовлетворительно".
– Как – "надоест"?
– Очень просто: уяснит наш средний уровень, глядишь, и требования свои понизит. Короче, спешить надо не торопясь. Понимаешь?
Виталик вообще мало чего понимал в этот день. Знал одно – к Бывалому стоит прислушаться.
– Давай лучше пойдем перекусим, я сегодня слабо позавтракал, – предложил Шумаков.
– Давай, – только за компанию согласился Чалей, так как о еде и думать не мог.
Они спустились на первый этаж. Около двери буфета Виталик вдруг вспомнил:
– Слушай, Толик! Там же очередь надо занимать на экзамен.
– Занято уже. Я вчера Дубеля попросил.
В почти пустом зале они бросили свои сумки на стулья, стоявшие у окна. Шумаков заказал себе за прилавком мясной салат, яйца под майонезом, кефир с булочкой и гору черного хлеба. Виталика при одном взгляде на это замутило, для приличия взял себе сомнительной прозрачности сока. Присели.
Бывалый уписывал блюда с завидным аппетитом и скоростью. Гундосил с набитым ртом:
– Напрасно не ешь, Виталька. Питательная пища для нервов полезна.
Чалей потянул кисловатый напиток. Выпив половину, он внезапно почувствовал, как что-то возмущается и восстает в его животе. Во рту стало горько и до мерзости муторно. Тошнота, которую Виталик ощущал еще спозаранку, в мгновение ока достигла угрожающей силы. Буркнув "Извини!" Шумакову, зажимая рот ладонью, метнулся Чалей к выходу. Со слезной пеленою в глазах, почти ощупью добежал он до ближайшей уборной. Благо около умывальников никого не было, – достигнуть унитаза Виталик бы не успел... Рвало несчастного только смешанной с желчью жидкостью – мучительно, спазматически, судорожно.
Минут через пять в туалет заскочил встревоженный Шумаков. В руках он держал дипломат и Виталикову сумку. Бело-сине-зеленый Чалей уже мылся под струей холодной воды, дрожащими пальцами смывал вонючую слизь с раковины.
– Что, брат, выпотрошило? Э, какой же ты впечатлительный!
Изможденный желудочными страданиями Виталик лишь мычал и постанывал.
– Ничего. Помойся, заправься, причешись. А главное, никаких нервов!  Самое худшее за сегодняшний день ты уже перенес.
И действительно, по дороге к экзаменационной аудитории Виталику полегчало. Уменьшились слабость в ногах, дрожь пальцев, тошнота спала. По-видимому, рвота дала необходимую разрядку его полудетскому организму, сыграла роль защитной реакции.
У дверей экзаменационной "пыточной" было все так же тревожно. Разве что толпа поредела. В центре стояла Ирина Воронец, и по ее умиротворенному лицу можно было судить, что девушке весьма повезло.
– Ну как, Ира? – пробираясь внутрь живого круга, вопрошал Шумаков.
– Четыре! – Воронец задорно глянула на него.
– Неужели? А не врешь? – подковырнул ее Толик.
Ирина сунула ему под нос зачетную книжку. Ее четверка оказалась первой в группе. А Ира выходила десятой.
– Молодчина! Дай я тебя расцелую! – паясничал Толик. Он сложил губы трубочкой и в шутку потянулся к Воронец.
Та отшатнулась.
– Болван!
Виталик смотрел на нее, статную, с распущенными волосами, обворожительно-привлекательную... После приснопамятной вечеринки Воронец стала как-то ближе ему, понятнее. Чалей открыл в ней новые черты характера, интонации голоса и многое из того, чего словами не выразишь.
Наконец нырнул в "ужасную" аудиторию и Виталик. Он положил зачетную книжку перед преподавательницей и, не колеблясь, взял ближайший к себе билет. Правда, усевшись на указанное Нелей Игоревной место, он долго не решался прочитать экзаменационные вопросы. Особенно опасался "сюрприза" с задачей. К счастью, все обошлось: и теоремы, и задача оказались, по крайней мере, не самыми сложными.
А тем временем рядом с Чалеем, каждый на отдельной парте, потели и выбивались из сил его однокашники. Справа поражало всегда бледное, а сейчас побагровевшее от думанья лицо Макса Горевича. Впереди подозрительно склонил свою вертлявую шею и косился под парту Сашка Дубель. Тяжелый, спертый воздух аудитории соответствовал напряжению экзамена.
Чалей торопливо скреб авторучкой, выводя теорему, а краем глаза примечал, как подсаживается преподавательница то к одному, то к другому студенту, как вполголоса опрашивает, дает дополнительные задания, как молча расписывается в зачетках. Угадать качество оценок было нелегко, не ошибся Виталик только в случае с Дубелем, который так ничего и не вымучил из своей пустой головы.
– Придете еще, – неумолимо изрекла Неля Игоревна, протягивая Дубелю зачетную книжку.
Приунывшим влачился тот к выходу. Виталик старался на него не смотреть. Благо на собственном проштампованном листе все пока складывалось здорово.
Проходя в очередной раз по рядам, Неля Игоревна остановилась около Виталика. Заинтересовавшись, подвинула его лист поближе к себе и с полминуты всматривалась в математические дебри. Которые лично для нее дебрями, естественно, не являлись. Парень замер, съежился. Только в висках неугомонно стучали сердечные такты.
– Хорошо, очень хорошо... Достаточно. Здесь мне все ясно, – с этими словами Неля Игоревна перевернула исписанный лист на чистую сторону и быстро написала формулу. Велела: – Докажите, пожалуйста. – И направилась дальше вдоль парт.
Уже беглый взгляд на предложенную формулу принес Виталику облегчение: в памяти тотчас встало нужное математическое доказательство. За какие-то три минуты рука автоматически вывела необходимые записи. А еще спустя какое-то время с трепетом получал Виталик свою зачетку. Он не следил, что записывала там Неля Игоревна, но шалый внутренний голос восклицал: "Отлично! Отлично!! Отлично!!!"
На выходе из аудитории Чалея обступили товарищи.
– Как?
– Не смотрел еще, – честно ответил Виталик, сжимая в руках коричневую книжку. Он раскрыл ее. Даже при чахлом свете почти безоконного коридора ошибиться было нельзя: отлично.
– Ого! Молодчага! Конечно... Да... – смутно доносилось до Чалея. Измученный пережитым, он не чувствовал себя ни героем, ни триумфатором. Сильно хотелось лишь одного – выйти на свежий воздух.
– А где Шумаков? – спросил он у стоящего рядом студента.
– Там еще...
– Странно, а я не заметил, как он заходил... А Горевич что получил?
– А он внутри, – усмехнулся товарищ. – Не выходил он.
Чалей постоял еще несколько минут и уже собирался отправляться домой, как из дверей вьюном выскользнул Макс Горевич. А за ним, спустя несколько секунд, вышел и Шумаков. Чудеса, как оказалось, только начинались – оба отхватили по четверке. С Толиком еще куда ни шло, а вот Макс поразил. Самое интересное, что не списывал Горевич, а как азартный картежник "поднял банк", то есть вытащил чуть ли не единственный выученный билет, наполовину справился и с задачей.
На расспросы товарищей, не списывал ли он, Шумаков отвечал:
– Да нет, ей-богу, нет... Ну, может, самую малость. – И плутовато подмигивал.
Из института выходили втроем – Чалей, Шумаков и Горевич. Правда, Макс,  на крыльце "зацепился" за кого-то из своих многочисленных знакомых и отстал.
На углу улицы, где приятели обычно прощались, Толик потащил Чалея в открытую дверь с надписью "Рюмочная".
– Пошли, тяпнем по одной!
– Неохота... – промямлил Чалей. Ему сейчас больше всего хотелось повалиться на тахту и уснуть. – Да и нельзя мне, наверно...
– Наоборот, – не отставал Толик. Спорить с ним всегда было трудно. – Прочистишь мозги... Да и внутренности промыть не мешает.  Мы ж  – беленькой.
Зашли. На стене за пивным прилавком, в полумраке, виднелась аляповатая надпись: "Лицам до 21-го года спиртное не отпускается". Шумаков, которому на вид можно было дать все двадцать два, смело двинулся к стойке. Он взял по сто грамм водки и по бутерброду с несвежего вида и запаха рыбой. Все это приятели уговорили за угловым столиком задымленного табаком помещения.
– Все! Больше не дам, даже если попросишь, – умиротворенно сказал Бывалый, отодвигая от себя пустой, еще до него захватанный нечистыми пальцами стакан. – Сто грамм – это на пользу, это лекарство...
И впрямь, сей напиток подействовал надлежащим образом на Виталика: оборванцы кабачка показались ему людьми симпатичными, прокуренное грязное помещение – уютным. По пути домой задорно искрились под ясным небом сугробы, благозвучно гудели машины, прохожие шмыгали мимо как-то неназойливо и приветливо улыбались... Миром завладевал покой и согласие. Надолго ли?

12

Следующие два экзамена – физика и история КПСС – прошли для Виталика по схожему сценарию. Разве что волновался перед ними чуть меньше. По обоим экзаменам он получил "отлично". Впрочем, на истории пришлось проявить тактическую гибкость. Принимали ее два преподавателя: лектор – старый благообразный профессор, и преподаватель средник лет, который вел у них семинары. Идти отвечать более молодому Чалей не решался потому, что хорошо знал его придирчивость и дотошность. Считая свой предмет святой дисциплиной, он не мог допустить по нему абсолютных знаний в принципе. Поэтому ставил в основном тройки, разбавляя четверками. Возможно, не давало ему расщедриться на большее и присутствие профессора, который опрашивал студентов на последней парте.
Чалей же после первых успехов поймал кураж, и получить не самую высокую оценку по самой легкой, нетехнической дисциплине ему не хотелось. Довериться лектору мешало одно – его профессорское звание, перед которым, естественно, первокурсник мог только благоговеть. Но после весьма продолжительных колебаний Виталик отправился-таки к профессору. И не прогадал, так как очень быстро заработал "отлично".
К слову, после трех экзаменов Чалей являлся лидером группы. А точнее, с одной девушкой, видимо отличницей еще со школы, они шли с большим отрывом от всей группы. Девушка, правда, неожиданно получила четверку по истории КПСС. Остальные товарищи на экзаменах не блистали, редки были даже четверки. Кажется, хорошо – без троек – отвечали Воронец, Шумаков и еще один парень. На каждом экзамене группа набирала стандартную квоту двоек, по две. На математике, как помнится, "отметился" Дубель, на физике – Лариса Ящук, на истории – Краснюк Пашка. Положение двоечников перед последним экзаменом, начертательной геометрией, было, разумеется, незавидное. Ведь при наличии второй "пары" возникала опасность вылететь из института с треском и свистом.
Начертательная геометрия была дисциплиной трудной, преподавалась она безобразно. Лекторша, пожилая картавая женщина, с первого же дня не нашла взаимопонимания с аудиторией. Некоторые студенты не таясь хихикали над дефектами ее речи, передразнивали; иные перекусывали просто на лекции и скатывали пустые кефирные бутылки вниз по ступенькам; некоторые чересчур громко и вульгарно болтали. Все это, разумеется, раздражало преподавательницу. Она, практически не принимая мер для усмирения отдельных нахалов, озлилась на всех студентов огулом и диктовала материал нарочито торопливо и бестолково, так что записать и что-то понять было почти невозможно.
Практики решения задач по начертательной геометрии Виталик не приобрел. И вот почему. Для разбора задач выделялось время на чертежных занятиях,  один час из четырех. Остальное время студенты занимались программными чертежами, за которые надлежало отчитаться перед экзаменом, чтобы получить к нему допуск. Замысловатые чертежи отнимали уйму времени, и оттого на последнем часу занятий группа, как правило, не слушала преподавателя, своенравного деда-фронтовика, с мелом в руках распинавшегося перед доской. Объяснял он скверно: невнятно и явно не заботясь о том, чтобы присутствующие его понимали. Бубнил и черкал на доске как будто сам для себя. Студентов преподаватель не любил и относился к ним как к козявкам, докучливым насекомым. Зачетные чертежи старый самодур принимал так: не одобрив какую-нибудь линию, исправлял ее не карандашом, а чернильною ручкой. После чего студентам приходилось всю ночь чертить заново. А условий для этого, по крайней мере у обитателей общежитий, не было никаких.
Словом, экзамен ожидался нешуточный. Это Виталик осознал в первый подготовительный день, провозившись с конспектом лекций и нескладными толстенными учебниками до позднего вечера. Если по теории еще можно было собрать отовсюду кое-какие обрывки знаний, то по способам решения задач выходил круглый ноль. Начертательная геометрия была не из тех предметов, которые изучают по книгам. Тут требовалась практика, и только практика. Как, скажем, представить себе пересечение куба с тором – устрашающей бубликообразной фигурой, – да еще построить тот срез в разных координатных плоскостях? Короче, три дня подготовки не принесли Виталику желаемого результата. На горизонте в лучшем случае маячил "трояк", и Чалей внутренне был с этим согласен. Тем более что на консультации пронеслась лихая молва о сдаче этого экзамена соседней группой: семь двоек.
Но, вероятно, за прилежание и успехи на предыдущих экзаменах фортуна улыбнулась Виталику. Его билет оказался на удивление несложным. Чалей справился бы с ним даже со школьным багажом знаний, поскольку задача предлагала выполнить проекции пересечения прямых линий на три координатные плоскости. Легки были и теоретические вопросы. Таким образом, по велению судьбы обошли Виталика зловещие эллипсы, пирамиды, сферы, многоугольники и прочая начертательная дрянь, а также – и дополнительные вопросы необычно доброжелательной к нему преподавательницы. А может, предварительно заглянула она в его зачетную книжку с тремя пятерками?
В общем же группа откровенно провалила начертательную геометрию, было шесть двоек. Впрочем, во второй раз "неудовлетворительно" получил только Сашка Дубель. Из аудитории он выходил с зеленовато-бледным, обреченным лицом. Этот ловкач, гуляка и юбочник, видимо, уже не рассчитывал выкарабкаться и мысленно собирал свои студенческие пожитки... Но, забегая вперед, сообщим, что в те досточтимые времена существовал неписаный указ исключать из института только в крайних, чрезвычайных случаях – в основном за уголовные преступления. Например, избил бы Сашка негра, ограбил бы квартиру, изнасиловал бы девушку и проч. Поэтому на пересдачах неучи вроде Дубеля выпрашивали-таки заветные тройки, разумеется, получив необходимую порцию страха, мучений и унижений.
После четвертого "отлично" подряд Чалей летел домой как на крыльях. Вновь сказочно искрились сугробы, низкое солнце лило на дворы и заулки свои золотые краски. Это был финал, финиш. Конец страданиям! И да здравствует свобода и безмятежный, здоровый сон! Правда, не пройдет и полгода, как свалятся на Виталика такие же мучительные экзамены. Плюс призыв в армию, а это не шутки. Но Чалей не задумывался о далеком и даже ближайшем будущем. В восемнадцать лет жизнь кажется прекрасной и бесконечной, а воображение имеет свойство уклоняться от огорчительных тем.

13

На третий день после экзаменов стоял Виталик Чалей на лестничной площадке старого четырехэтажного дома. На дворе вечерело, тусклый свет из окна почти не освещал бетонные стены и пол. Тремя этажами ниже ветер сотрясал скрипучую входную дверь. Этот надрывный звук усиливался пустынной лестницей. Удивительно унылый звук – знакомый с детства стон старого здания. Виталик замер перед дверью одной из двух квартир не случайно. Он вдруг почувствовал, что будто не было тех пяти лет, что только вчера вышел он из подъезда, чтобы вскоре вернуться... Не вернулся. А скрип входной двери остался сторожить свою вотчину. И по лестнице, ветхой, со стертыми ступеньками, как будто с тех пор и не подымался никто... А только день за днем шастали сквозняки.
В квартире №7 жила давняя добрая подруга матери, учительница Данута Федоровна. Жил ее сын Юра – ровесник Виталика и друг детства. Жил прежде и Юрин отец Иван Антонович, заслуженный художник Беларуси, человек необыкновенной доброты и жизненной силы. С давних времен были Чалеи частыми и желанными здесь гостями, друзьями семьи художника. Местами неверно, а местами отчетливо сохранила память просторную квартиру-мастерскую с высоким потолком и узкими, скупыми на солнце окнами. Из-за толстых стен здесь было тепло в самую лютую стужу и прохладно в июльский зной. Старая громоздкая мебель словно ужимала большие комнаты, придавала им изыск и торжественность. Чем-то загадочным веяло от этой квартиры. Веяло даже сквозь захватывающие игры с другом, сквозь шум телевизора и гомон взрослых за праздничными столами. Ибо за всем происходящим здесь строго следили со стен, полок и тумбочек всевозможные портреты, пейзажи, античные скульптуры, пузатые горшки и кувшины, гобелены, древние мечи и копья.
Иван Антонович был заядлым коллекционером. В его комнате, где всегда благоухало красками, размещались самые замечательные и ценные картины и экспонаты. То был настоящий музей с лошадьми в метр высотою, с искаженными яростью лицами всадников, с голыми безрукими женщинами, с ведьмами, фуриями, с кентаврами, змеями и прочей жутью. При Юрином отце, полном и подвижном весельчаке, эти фигуры, казалось, жили своей жизнью. Виталик даже подозревал, что цепенеют они лишь при появлении посторонних и что художник в одиночестве запросто общается с ними. Бывало, пробегая по сумрачному коридору с другом, слышал впечатлительный Виталик за дверью мастерской смешок, напевы, бормотание Ивана Антоновича. Чудился мальчишке стук лошадиных копыт и звон сбруи, лязг мечей воинов... Виталик просил тогда Юру зайти понаблюдать, как рисует его отец. Друг стучал в дверь. Там что-то погромыхивало, переставлялось, затем становилось до ужаса тихо. Виталик полагал, что в этот момент разгоряченные движением скульптуры занимают свои постоянные места. Спустя несколько секунд звучало басовитое "Заходите!", приотворялась дверь. Мальчики шмыгали в проем, устраивались на кожаном диване и, в компании недвижимых фигур, смотрели, как в дальнем от них углу творит знаменитый художник. Усидчивости хватало ненадолго. Озорники сперва щипались, толкались, затем начинали пересмеиваться и дурачиться все громче и громче. Пока рассерженный Иван Антонович не выгонял их в три шеи.
В отсутствие художника детям не разрешалось играть в мастерской. Да и заходить туда без взрослых Виталик боялся. Он боялся огромных скульптур, и особенно – икон, которые, казалось, неотрывно за ним наблюдали. Что-то неживое, грустно-возвышенное сквозило в старинных образах. Но больше всего поражала Виталика одна скульптура: подвешенный на кресте, под самым потолком, человек, страдальчески склонив голову, взирал на присутствующих. На самом деле недвижимый, он словно корчился на кресте, кровь струйками сбегала по груди, животу, ногам несчастного, и казалось – муки его бесконечны. Странно: Виталик каждый раз ощущал личную вину перед этим страдальцем. Глаза невольно избегали его бездонного взгляда, но вместе с тем непреодолимая сила понуждала поднять их вверх с надеждой: вдруг несчастному полегчает. А Христос (что это именно Он, Виталик понял значительно позже) безмолвно сносил нечеловеческую свою муку. Огромные гвозди, вбитые ему в ступни и ладони, ужасали Чалея. Он как взаправду чувствовал, что металл пронизал и бередит его собственное маленькое тело. И хотелось кричать: "Снимите его, не мучайте!" Но молчал мальчик, смотрел на привыкшего к отцовским диковинам Юру, на дурашливую его улыбку и успокаивался, и вскоре забывался игрою.
...Память приводила новые и новые события пятилетней давности. Это началось со вчерашнего вечера, когда, уступая настойчивым просьбам матери, решился наконец Виталик проведать друга детства. И сейчас, перед знакомой да боли дверью, уже не только вина перед распятым страдальцем бередила душу Чалея. Неловкость перед Юрой, забытым другом своим, угнетала его.
Юре едва исполнилось двенадцать лет, когда скоропостижно, от инфаркта, умер его отец, Иван Антонович. Со смертью художника некогда живая, гостеприимная квартира превратилась в безнадзорный музей мертвых фигур. Скульптуры и образа, которых Виталик прежде просто побаивался, к которым относился с недоверием, которых не понимал, сразу же обрели в его сознании странный зловещий смысл. Чалей перестал посещать эту внезапно помрачневшую квартиру, изобретая всевозможные отговорки для родителей, которые время от времени туда наведывались. Данута Федоровна работала в одной школе с мамой Виталика, да и жили они недалеко друг от друга. Поэтому Чалей многое знал о делах этой осиротевшей семьи. Со смертью Ивана Антоновича невзгоды и злоключения обрушились на его сына. Паренек начал хиреть, а два года спустя у него обнаружилась запущенная форма туберкулеза. Юра был помещен в загородный туберкулезный диспансер. Мариновался там около полгода. Затем упросил мать взять его долечиваться домой. Почти заочно одолел восьмой класс, сдал школьные экзамены. В художественное училище Юра поступил без труда. Несомненно, на экзаменах и при дальнейшей учебе ему, кроме таланта, помогало имя отца. На втором году обучения плохо залеченная болезнь напомнила о себе с новой силой и крайне некстати – Юра не успел сдать летнюю сессию. На этот раз инфекция перекинулась в брюшную полость, воспалился кишечник. Его едва спасли. За полгода он перенес несколько полостных операций. Выписался из больницы в начале декабря, но еще ни разу из дому не выходил, настолько был слаб. Однако упорно работал над программными рисунками, рассчитывая нагнать товарищей по учебе, сдать задолженность по первому полугодию.

14

Дверь открыли удивительно быстро.
– Виталичек! Входи, входи, дорогой! – Данута Федоровна в кухонном переднике поверх платья схватила Виталика за руку и повлекла в глубь слабо освещенной прихожей.
Зайдя вслед за хозяйкой, Чалей почувствовал приятные кулинарные запахи, доносившиеся из кухни. Он отдал пальто Дануте Федоровне, суетившейся около и все пытавшейся помочь раздеваться.
– Юра, почему гостей не встречаешь?! – крикнула она в пространство огромной квартиры. – Виталик, проходи вон в ту дверь. – Она рукой показала куда.
Юра находился не в прежней отцовской мастерской, и это обрадовало Чалея. Странно, почему-то не хотелось встречаться глазами с Христом. Что Он там висит и поныне, Виталик не сомневался.
Комната, куда он вошел, мало походила на жилое помещение. Она была беспорядочно заставлена и завалена планшетами, скрутками полотен, досками, использованными палитрами, прочим барахлом. У окна, впрочем, просматривалась свободная площадка, где за конструкторским кульманом при свете торшера стоял человек – Юра.
– Виталя, давай сюда! Там тропинка среди моего мусора есть... Видишь?
– Как-то доберемся.
– Ну и отлично! Здесь сам черт ногу сломит. – Юра выше приподнял голову над кульманом, но разглядеть его лицо не представлялось возможным – лампочка светила в затылок.
Виталик пробрался на относительно чистое место. В углу за кульманом стояли повернутые холстами к стене картины, там же приютился и сложенный мольберт.
– Рад тебя видеть! – Юра крепко пожал Виталику руку. – Как живешь, что новенького?
Сейчас Чалей уже хорошо рассмотрел собеседника. Среднего роста, худощавый, Юра был тем не менее широк в плечах, да и вообще широкой кости. Длинные льняные волосы, охваченные на лбу голубой ленточкой, разделялись пробором и почти достигали плеч. Одет был приятель в серую косоворотку, подпоясанную простой веревкой, в полотняные штаны и шлепанцы. Он смахивал на хирурга после операции, который, скинув маску, вышел из операционной перекурить. Словно в подтверждение этой ассоциации Юра взял с подоконника пачку "Беломора" и предложил:
– Закурим?
Чалей не курил, но взял папиросу. Как известно, коллективное курение сближает.
– Каникулы теперь у меня... Решил вот проведать... – начал было Чалей, но, потянув крепкий "Беломор", закашлялся.
– Слушай, у меня есть одно интересное предложение, – выпуская дым в потолок, сказал Юра. – Садись вон на тот стул, а я твой портрет намалюю. В процессе и поговорим. Лады?
Виталику ничего не оставалось, как согласиться, и он присел на указанный стул. Юра взял скамеечку и устроился на ней с фанерой, бумагой и карандашом метах в трех от Чалея. Оперся спиной о стену.
– И торшер включи над собой, – попросил он.
Виталик только сейчас сообразил, что сидит на специально оборудованном месте натурщика.
– Это ж, наверно, долго – портрет? – немного обеспокоился Чалей.
– Пятнадцать минут. Засекай! – Юра махнул рукой в сторону настенных часов. Они показывали без пяти пять.
Сосредоточенный на листе бумаги, где он что-то энергично чиркал и штриховал, Юра сильно напоминал своего отца. Чем? Чалей не мог сказать определенно. Возможно, пригорбленной, сосредоточенной позой, возможно – руками с широкими кистями и суковатыми пальцами. Впрочем, бесспорно непохож на Ивана Антоновича Юра был одним – чрезмерной худобою. Он явно выглядел старше своих восемнадцати лет. Длинные волосы, которые в таком возрасте придают парням лишь чудаковатый вид, ему шли.
– Я люблю рисовать портреты под искусственным освещением. – Художник на миг оторвал глаза от бумаги, по-видимому, прикидывал пропорции черепа Виталика. – Оно выявляет человеческие достоинства и пороки.
– Каким образом?
– Это зависит от угла падения светового потока. От этого, бывает, выдвигаются челюсти, и человек напоминает хищного зверя. Можно выделить только глаза и лоб – и он почти что мыслитель. Свет может кричать о морщинах или вообще скрывать их. Вариантов хватает.
– А я – на кого буду похож?
– На человека толпы, личность посредственную, но достойную художественного анализа.
Виталик, озадаченный этими словами, притих.
– Ну, а если серьезно – твое лицо освещено равномерно, и на портрете, если я не промахнусь, окажется твой настоящий облик. Честно говоря, я и рисую тебя, чтобы выучить и запомнить. Ты только не обижайся, Виталик, но художник прежде всего видит в человеке анатомию: здороваясь с тобой, я невольно оценивал твои надбровные дуги, кривизну носовой кости, величину нижней челюсти и так далее. Это у нас, как болезнь.
– Странно, ты говоришь о характере и при этом выделяешь конструкцию черепа... как основное.
– А это и есть основное. И характер, и судьба – все там. Разве не знаешь, что по скелетам и, в частности, по черепам воспроизводят психологические портреты людей, умерших тысячелетия назад?
– Нет.
– Ого! Тут целая наука работает. Вот скажи мне – сколько между нами метров?
– Метров?.. Три метра, – грубо прикинул Чалей.
– А теперь ответь, вижу ли я твой затылок.
– Вряд ли...
– А сейчас пощупай на нем слева, под самым темечком, и найдешь чересчур выпуклую косточку. А справа – нормально.
– Да я и так... знаю. – Пораженный Виталик не знал, что и подумать. – Как?..
– Гм... – Юра сощурился. – Это долгая песня. Одно скажу – никакого мошенничества, один опыт и знания.
Спустя ровно пятнадцать минут от начала рисования Виталик смотрел на свой портрет, выведенный умелой рукой художника. Человек не слишком фотогеничный, Чалей редко оставался доволен своими фотографиями, досадовал на фотографов, несправедливо полагая, что они исказили его образ. Бывало, и не узнавал себя. Бывало, проклинал мать-природу за невыразительные черты своего лица, серые глаза и аляповатый нос. Но сейчас с рисунка смотрел на Виталика человек симпатичный: благородно-задумчивый, чуть озорной, но все-таки большей частью серьезный. Именно этой глубокомысленной серьезностью тайно гордился Чалей, но как раз она и препятствовала ему в полной мере наслаждаться жизнью, являлась причиной крайней осмотрительности, замкнутого, недоверчивого нрава. Однако, по странным законам психики, Виталик любил это свое качество и на протяжении многих лет всячески его пестовал. Непроницаемость лица и необщительность были, по всей видимости, подсознательной защитной маской от обид и оскорблений, от всякого внешнего негатива.
Как известно, каждая особь человеческого племени, за исключением святых чудотворцев, безмерно любит именно себя, свой ум, внешность, свое поведение, свое отношение к вселенским проблемам, чрезвычайно влюблена во все делаемое собой. Мы готовы неустанно  разглядывать свои фотографии, слушать записи на магнитофонной ленте своего голоса, восторгаться своими рукотворными изделиями, увлеченно читать в одиночестве свои скверные стихи, докучливо расхваливать на людях таланты своего, на самом деле не слишком талантливого, ребенка. И, конечно же, приходим в необычайное волнение и возбуждение, увидав свой добротно выполненный портрет, где художник уловил наши достоинства и предусмотрительно утаил недостатки.
Портрет, наспех сделанный Юрой, на удивление соответствовал внутреннему образу Виталика, который тот старательно, на протяжении многих лет, сам для себя и составил.
Чалей, всегда убежденный в положительности своего характера, в премудром взгляде и благородных, хотя и не слишком красивых, чертах лица, сильно переживал перед зеркалом, пытаясь изобразить там что-либо достойное, соответствующее мнимому своему величию. Затаенно страдал от очевидной нескладности своей фигуры, от невыразительности лица и косноязычия. И тут вдруг далекий, почти чужой для него человек небрежно и спешно, за какие-нибудь пятнадцать минут, составил из кривых карандашных штрихов утонченную, целостную, благородную сущность Чалея. Этот высокий лоб, этот печально-задумчивый взор! Из чего? Из черточек, кладущихся как будто грубо: то параллельно, то пересекаясь, то слабее, то крепче нажимался карандаш... И всё! И больше вблизи ничего не видно. А издали, в особенности с метров трех, выразительно смотрит на Виталика настоящий Виталий – его душа, его глубокая суть.
Переполненный эмоциями Чалей мало говорил в тот вечер. Вручив ему портрет, Юра предложил просмотреть свои последние, еще не завершенные зимние пейзажи. Они писались маслом. Картины этой зимы – знакомые виды родного города: вытягивались в аллеи деревья, окутанные белой ватой; по улицам ползли запорошенные троллейбусы, спешили нахохленные от стужи пешеходы; торчали из сугробов газетные киоски, сверкали стеклами из-под снежных зонтиков; воробьи и голуби суетились около урны. Этих небольших размеров полотен было пять.
– Неужели только за две недели снега успел? – удивился Виталик.
– А что там писать, – ответил приятель. – Тем более недоделанные еще. Так – наброски. Мне раз надо было доктора отблагодарить, так я пейзаж за ночь написал. Средней паршивости, конечно... Халтура, но что поделаешь. Чтобы настоящую картину нарисовать – месяцы нужны.
– Я слышал, ты из дому не выходишь. А тут, – Виталик кивнул в сторону полотен, – словно сфотографировано.
– А оно и есть – сфотографировано. Мама нащелкает, а я по фотоснимкам рисую. Ну а цвет, тени... Для этого окно есть, воображение и память. Думаешь, Шишкин срисовывал каждую травинку и листик? Так бы он всю жизнь в лесу проторчал.
– Неужели запоминал каждую мелочь?
– Что-то запоминал, а в основном... Здесь, Виталик, те же общие законы... Как с черепом.
Чалей невольно нащупал костный выступ на своем затылке.
Потом они пили чай, поданный Юриной мамой на раскладной столик у мольберта. Пили с земляничным вареньем и множеством разной выпечки. Беседовали запросто. В их разговоре как-то не вспоминалось о детских годах, о совместных озорных играх, о покойном Иване Антоновиче. Прежние пострелы-приятели были теперь совершенно другими людьми, а далекие годы если и сближали их души, то скрыто, подспудно. Виталик, давеча изумленный совершенством своего портрета, живо интересовался проблемами рисования: спрашивал о сортах красок, назначении тех или иных щедро наваленных тут художественных приспособлений, любопытствовал, кто изображен на висевших по стенам портретах.
В восьмом часу, одеваясь в прихожей, Чалей бросил взгляд за приотворенную дверь бывшей мастерской Юриного отца: в полумраке, на противоположной стене – на обычном своем месте – в отблесках уличных фонарей виднелась фигура Христа. Изможденно опустив голову на грудь, смотрел он на Виталика...
Провожая гостя, Данута Федоровна вышла на лестничную площадку и, ласково взяв за руку, попросила:
– Ты заглядывай к нам. И Юре, и тебе веселей будет... Это он так – храбрится, а сам больной еще...
– Обязательно! Может... на днях... зайду. Я еще десять дней на каникулах... До свидания... – бормотал смущенный Виталик, отдаляясь от Дануты Федоровны.
В целом от посещения квартиры №7 осталось светлое впечатление, и Чалей еще дважды на протяжении каникулярных дней проведывал Юру. Шел он туда теперь непринужденно, из искреннего интереса к удивительному миру искусства. И всегда получал от приятеля графические наброски, эскизы и зарисовки. А однажды Виталик, плотно закрывшись в своей комнате, принялся было рисовать вазу на подоконнике... О результатах этого предприятия можно судить хотя б по тому, что никогда более не рискнул Чалей его повторить. А только затем, ежедневно прогуливаясь на лыжах по городскому парку, то и дело стал он поднимать глаза от земли, чаще смотреть по сторонам и в небо – дивиться красоте мира божьего. Затуманенному сухими науками зрению открывались иные картины. Окружающие предметы и явления воспринимались радостней, тоньше и вместе с тем объемнее.

15

При двадцатиградусных морозах, под не по-белорусски ярким солнцем прошел февраль. Но зима сдавать свои позиции не спешила. С наступлением календарной весны ночные морозы даже усилились, и только в полдень, на южных склонах холмов, снежное покрытие подтаивало. Рыжее солнце чаще и назойливей врывалось в институтские коридоры, лекционные залы и мешало студентам слушать преподавателей. Игривые лучи носились по доскам, тетрадям, полу, по одеждам и лицам парней и девчат. Как и вешние древесные соки, которым не было ходу всю долгую зиму, что-то таилось и клокотало в душах студентов. Это необыкновенное "что-то" не на шутку тревожило и Виталика Чалея, неистовствовало в груди, время от времени прорываясь наружу через голос и действия.
Уже не так, как раньше, прилежно записывал Виталик лекции, все чаще забирались они с Максимом Горевичем на аудиторские "чердаки" и, почти не таясь, шуровали в бумажный футбол. Все более отвлекали Виталика от учебных проблем стройные фигурки и миловидные лица немногочисленных на их потоке представительниц женского пола. В особенности волновали Воронец и Ящук, которые и во втором учебном семестре нередко сидели на соседних с ним партах. Как и прежде, было удобно прятаться от бдительного ока лектора за пышными прическами девушек. Но теперь они служили не просто ширмой, они привлекали едва уловимым покачиванием локонов – светлых Ларисы и темных Ирины. Волновали плавные изгибы девичьих плеч, тонкие ароматы духов, нежность и белизна кожи...
Парни запросто пошучивали с девчатами, щекотали и совали им в спины тупые концы авторучек, пересмеивались, переговаривались, раздражая лектора. Девчатам, видимо, нравились такие грубоватые знаки внимания. Во всяком случае, до конфликтов дело никогда не доходило, а, напротив, рделись девичьи щеки, в голосах появлялись кокетливые игривые нотки. Воронец и Ящук, как самые привлекательные студентки в их группе, за полгода так устали от нахальных ухаживаний Дубеля и ему подобных баламутов, что в начале весны воспринимали шутливые выходки Виталика с Максом весьма благосклонно.
Под конец марта, когда непокладистая зима мало-помалу уступала весенним капелям и проталинам, Виталик исподволь стал сближаться с Ириной. Это выходило так естественно и непринужденно, что парень не сразу и сообразил, что происходит на самом деле. Он просто стал все чаще оказываться возле Воронец в самых разнообразных ситуациях. Происходило это ненароком, как-то само собой и так неброско, что однозначно определить, с чьей стороны исходила инициатива, не представлялось возможным. При общении с Ириной происходило с Виталиком что-то из ряда вон выходящее: вдруг возникшее в груди сладостное тепло не исчезало даже по возвращении домой, невольно рождая вожделенные фантазии и порочные мысли. Сон Чалея сделался по-весеннему беспокойным, но просыпался парень со стойким ощущением чего-то невыразимо радостного.
Севши однажды на семинаре по немецкому языку вместе с Ирой, Виталик как-то невзначай оказывался и на последующих семинарах с ней на одной парте, внутренне убеждая себя, что Воронец помогает ему при ответах и переводах. А на практике по высшей математике или физике, наоборот, уже Воронец для уверенности стремилась подсесть к Чалею, и он охотно помогал ей решать задачки. При этом они перешептывались, улыбались, невзначай касались друг друга плечами и волосами. В их отношениях возобладал сдержанно-игривый тон, что способствовало раскованности и вместе с тем не давало окружающим оснований заподозрить промеж ними что-то пикантное.
Рвение Чалея к учебе, проявленное в осеннем семестре, убавлялось по мере приближения теплых деньков. На передний план вставали совершенно иные ценности. К примеру, нередко останавливал он мечтательный взгляд на солнечных зайчиках, скачущих по блестящим предметам, стенам и классным доскам; на голой ивовой ветке, грустно склоненной к асфальту; на сосульках, небезопасно нависающих с карнизов; на детворе, что дурачилась и пачкалась на грязной земле проталин.
Кроме того, начинал давить на психику недалекий уже призыв на срочную службу, мысли о котором омрачали и учебу, и ожидание майских красот, и предчувствие первой любви...
Земля оголялась, распускалась, кисла под лучами уже довольно высокого солнца, заковывалась наледью во время предрассветных заморозков, а то и заносилась снегом, нередко сыпавшимся из сизых туч. Тучи набегали внезапно, обрушивая на город такие щедроты ненастья, что через несколько минут призрачными казались недавние вешние ручейки и солнечные пятна на проросшей над тепломагистралями травке. Все скрывало грязно-серое, слякотное снежное месиво. При таких возвращениях зимы настроение Чалея портилось, налетали меланхолические мысли, в коих преобладали мотивы пусто прожитой молодости, неосуществленных желаний и многое прочее. Правда, окунался во мрак он ненадолго – до первых голубых прорех в поднебесье, до сверкающих желтых пятен на истерзанной стужами, блеклой пока землице.
Все чаще стали врываться в лекционные аудитории начальствующие представители деканата. Они приказным порядком предлагали "молодым и сильным" потрудиться на уборке как территории института, так почему-то и отдаленных городских улиц и скверов, которые, оказывается, являлись подшефными территориями. И тогда безответные, затурканные коммунистической идеологией первокурсники вместо обеда хватали в руки выданные суровым кладовщиком лопаты, ведра, скребки да веники и двигались, бывало, пешком или ехали в тесных автобусах невесть куда и неизвестно с какой радости. По прибытии на место недосчитывался староста группы вертлявого Дубеля, плутоватого Краснюка и им подобных пройдох. Зато Жавнович, Чалей и такие же недотепы пахали за четверых – по локти в хлюпающей грязи и мусоре.
Но и здесь, выполняя унизительную нудную работу, находил для себя Виталик Чалей минуты отдохновения. Потому что снова, как и в предыдущие дни, оказывался он рядом с Ириной, общался, робко ухаживал, обжигался ее проникновенным игривым взглядом. Все это происходило как-то неявно, и подчас казалось Чалею: уж не мнится ли ему Ирина благосклонность, не выдает ли он желаемое за действительное? И вспоминалось тогда, как осенью, при уборке картошки, нередко работал он с Воронец на одной борозде, принимал у нее полные ведра и пересыпал клубни в кузов грузовика, как мимоходом перекидывался с ней сухими, деловыми словами. Делал это, будто робот: без чувства, без жизненной радости. А теперь? Нет – теперь все не так! Чалей знал, чувствовал это. И только одного не мог понять – за что? Кто он такой перед этой прелестной, статной, можно сказать, породистой девушкой, которой добивается чуть ли не половина парней на их лекционном потоке? Полсотни парней, которые не ровня ему по внешности и разговорчивой смелости. А он, Чалей, не то что не может изобрести ни одного подходящего комплимента, – даже посмотреть на Воронец по-настоящему, по-мужски напористо опасается... Неужели выделяет она Виталика за сухой ум, за осточертелое ему самому "успевание" по мертвым, неизвестно на что пригодным наукам?

16

Однажды, уже в середине апреля, проводился на их факультете студенческий вечер. В его начале планировалось выступление молодых артистов из института культуры, во второй половине вечера – дискотека. Так как ответственным за проведение мероприятия был комитет комсомола, то готовились к нему строго и обстоятельно. Перепечатанные на ксероксе пригласительные открытки бесплатно распространялись на лекциях комсоргами групп. С особой серьезностью относились организаторы к проблемам дисциплины, посему от каждой группы назначались дежурные. Одной из задач которых было: сторожить от непрошеных гостей входные двери института, а также дверь в фойе актового зала, где и предполагалось устроить студенческий вечер. Понятно, что дежурные лишались всех радостей просмотра артистических номеров и возможности поплясать и подергаться под дискотечные ритмы. Очутился среди этих "крайних" и Виталик Чалей. Его, а также Пашку Краснюка вдруг сняли с лекции и вызвали на третий этаж, где размещался актив комитета комсомола.
Не по годам властный сутулый детина (видимо, студент последнего курса), покуривая в мягком кресле, снисходительно наставлял вытянувшихся перед ним первокурсников.
– Ну вы, полагаю, осознаете всю возложенную на вас ответственность?
– Всю – вряд ли... – восстал против его менторского тона острый на язык Пашка. – Неплохо бы уточнить.
– Молодой человек, – отрясая пепел в грязный стакан, вскинул глаза сутулый, – шутить будете после, когда справитесь с дежурством. Если нет – шутить буду я...
– А что именно от нас требуется? – хмуро спросил Пашка, которому, в отличие от Чалея, это дежурство путало все карты. Краснюк запланировал в тот вечер гульнуть: подкрепиться "горючим" и подурачиться на дискотеке вместе с Дубелем.
– Ничего сверхсложного, – высокомерно посматривал на приятелей комсомольский руководитель. – Только стоять стеной на входе в фойе. Предупреждаю: будет лезть всякая шушера, наглецы без пригласительных билетов. Их – не пускать! Если возникнут проблемы – зовите меня или вот его. – Детина неопределенно кивнул в сторону смежной комнаты, крикнул: – Вася, покажись!
Из-за двери на несколько секунд высунулся белобрысый здоровяк лет двадцати пяти с кипой листов в руках. Сказав:
– Вот он – я. Запомнили? – он скрылся в проеме.
– Мы всегда там будем, – пояснил за товарища сутулый.
Где это – "там", Виталик не понял, но и уточнять не осмелился.
– Так что, нам до конца вечера косяки подпирать? А танцевать-то когда? – не сдержался огорченный Краснюк.
– Скажи спасибо, что не придется стоять на первом кордоне – на улице. А там ой как некомфортно! Впрочем, еще можно и переиначить. – Руководитель угрожающе поднял карандаш и вытащил из стопки бумаг какую-то карточку...
– Не надо! – вскрикнули в унисон братья по несчастью.
– Ну смотрите. – Сутулый снисходительно положил карандаш. – Семнадцатого без пятнадцати шесть – чтоб как штыки у двери стояли!
Приунывшими выходили Виталик с Пашкой из комсомольского кабинета.
...На первый в своей жизни институтский вечер Чалей явился заблаговременно, за полчаса. Чтобы не привлекать внимания, смешался с толпой и занял свое караульное место только без пятнадцати шесть. Краснюк, разумеется, опаздывал. Примчался он ровно в шесть – запыхавшись. Сообщил на ухо Чалею, что находится на подпитии: заглянул в общежитие к Бывалому, где они втроем, с Дубелем, и повалили две бутылки портвейна. Сейчас Пашка, по-видимому, сожалел об этом, так как вовсю мял мятную жвачку и то и дело выдыхал Виталику в лицо, спрашивая:
– Ну как, не слышно?
– Да нет вроде, – неуверенно отвечал Чалей.
– Правда? – с надеждой спрашивал приятель и еще живее работал челюстями.
Когда подошел сутулый детина с дежурными повязками, Пашка так и обмер: уставился в стену и лишь мычал ответ, не раскрывая рта. Загруженный заботами руководитель, впрочем, ничего не заметил. Он отомкнул двустворчатые двери и оставил парней подпирать косяки, через которые поначалу шли только законно приглашенные особы, с билетами.
В протяжении часа, пока проходила официальная часть вечера, все было на удивление спокойно. Нашим дежурным даже показалось, что функция их ненужная и надуманная. Однако с началом дискотеки, проводимой не в актовом зале, а в огромном фойе, черт знает откуда полезли на Чалея и Краснюка нахальные, заранее выпившие верзилы и расфуфыренные агрессивные девки. Это был явно не институтский контингент, а какая-то приблатненная шайка-лейка, из местных. Они, с угрозами и матерщиной, быстро смяли хлипких стражей порядка и ринулись в толпу, которая безликой, аморфной массой шевелилась под ритмичный шум и блики цветомузыки. Вскоре там образовалась еще большая толкотня, по всем приметам способная перерасти в драку. Виталик с Пашкой тем временем бросили свое караульное место и устремились на поиски бравых комсомольцев. К счастью, быстро нашелся белобрысый здоровяк, затем и сутулый детина. Как из-под земли выросло еще несколько весьма крепких комсомольских активистов. Вскоре они уже волокли за воротники, заламывая руки за спины, пару-тройку наиболее отпетых нарушителей на выход. После этого сутулый снял Чалея с Краснюком с дежурства, временно запер на ключ фойе и поспешил на первый этаж – разбираться с основными, передними, кордонами. Поскольку именно там прошляпили уличных хулиганов.
Получив свободу, приятели довольно быстро отыскали своих однокашников, танцевавших в отдельном кругу. Были там и Воронец, и Ящук, и Бывалый... Ввиду присутствия Иры Виталик, и так чувствовавший себя неловко в этой танцевальной неразберихе, сконфузился и благодарил Бога за тусклое освещение, которое частично скрывало его неуклюжесть. Но не скакать, не вихлять и не извиваться тут было еще нелепее. При объявлении дискжокеем медленного танца Виталику и вовсе захотелось схорониться в отдаленном углу, как вдруг Ира выловила в полумраке его руку и, как ребенка, повела в центр круга. К ним присоединилось еще несколько пар. Нескладно обнимая девичье тело, Чалей просил-молил судьбу, чтобы не наступить своим громоздким башмаком на Ирины лакированные туфли. Кстати, те туфли на высоких каблуках неумолимо возвышали по росту девушку над ее кавалером, который без каблуков был, может, лишь чуть ее выше. От этого Виталику делалось досадно, неловко и стыдно. Он словно онемел, а танец тянулся невыносимо долго. За ним, как на грех, с небольшими промежутками включались и второй, и третий медленные танцы. Виталик и на них исполнял роль Ириного партнера. Правда, уже не так скованно и бестолково. На втором танце сумел он выжать из себя несколько слов, на третьем и вовсе разговорился, поймал кураж и уже привлекал податливое тело партнерши поближе к себе...
После дискотеки как-то само собой вышло так, что помогал Чалей одеваться девушке в гардеробе, вел ее за руку сквозь сумятицу к выходу, а затем и домой провожал... По дороге разговаривали, как всегда бывает в таких случаях, ни о чем, но смеялись и славно понимали друг друга. Разумеется, обошлось и без горячих объятий, и без страстных поцелуев в подъезде. Словом, ничего такого не было. Но на следующее утро проснулся Чалей почти счастливым человеком, который, правда, не знает, куда с этим счастьем податься.

17

До последних чисел апреля происходила битва весны с неуступчивой, как старый ростовщик, зимою. Не однажды уже обнажалась земля, не однажды покрывалась она снежным одеялом и наледью. Сиверы терзали хилую травку и набухшие древесные почки, драли афиши на театральных тумбах. Моросящие дожди переходили в резвый град, который сек молодые побеги и пешеходов, молотил в окна унылой, надоедливой дробью. И казалось, не будет конца этой напасти.
Но перед самыми майскими праздниками надвинулся на Беларусь взращенный где-то над марокканскими песками антициклон и завис, недвижимый. Установилась не то что долгожданная вешняя погода, а самая настоящая летняя жара. Ртутные столбики термометров за сутки скакнули через отметку двадцати градусов, а на юге республики чуть не достигли и тридцати. Льды, образованные за лютую зиму на водохранилищах и доселе не сумевшие растаять и вполовину, теперь взялись распускаться с невероятной скоростью. Река взорвалась ледоходом. Древесные соки, таившиеся под затяжными холодами, устремились вверх и вширь, наполняя почки и голые ветки целительной влагой. Однако листва не осмеливалась раскрыться еще несколько дней. И накануне Первомая можно было наблюдать любопытную картину: город, который нежится под долгожданной животворной теплынью, по улицам и площадям которого носятся южные ветра и веселятся солнечные пятна, стоит практически голый. Лишь отдельные ивы едва заметно отпускали в рост продолговатые листики.
Как раз в такой день играл Виталик Чалей на институтском стадионе в футбол. Уже две недели, как они с Максимом Горевичем и Толиком Шумаковым записались в футбольную секцию. Она избавляла от посещений скучных занятий по физподготовке и давала автоматический зачет.
Виталик здорово набегался в тот день по сухому и удобному покрытию стадиона. Его и Макса команда обыграла с разницей в один мяч команду Шумакова, к которой присоединился и Дубель, членом секции не являющийся. Сашка зашел просто так, со скуки, и оказался на редкость искушенным игроком. Переиграть такого соперника было для Чалея особенно радостно. После футбола не хотелось сразу же идти в раздевалку. Несколько минут сидели Виталик с Максом на скамейках невысокой трибуны. Грелись и блаженствовали под безоблачным небом.
– Слушай, давай на футбол вечером сходим, – со смаком вытягивая натруженные ноги, предложил Горевич.
– Так мы ж уже на футболе, – вяло ответил разморенный Виталик.
– Вот темнота! Сегодня наши играют на городском стадионе. Четвертый тур.
– А...
– Так пойдешь?
– Можно... – согласился Виталик. На стадионе он никогда не был, к тому же не улыбалось сидеть в квартире в такую погоду.
– Так давай быстренько в раздевалку – и за билетами.
– Может, билетов уже не будет?
– Что-то сообразим! – Макс, не дожидаясь Виталика, двинулся к институтскому корпусу.
Но надо знать Горевича: в раздевалке он встретил одного из своих многочисленных приятелей и заболтался. Давно одетый Чалей вынужден был дожидаться его в фойе на первом этаже. Шатаясь в толпе студентов между доской объявлений, лестничным пролетом, книжной лавкой и выходом, он наткнулся на Ирину Воронец. Неожиданно оробел, разволновался и не знал, что говорить.
– Привет! – Карие глаза Иры так и пронзили парня.
– Здравствуй. Хотя... извини... мы ж виделись, – лепетал Виталик.
– А ты откуда такой красный?
– Красный? А... это... так в футбол играли... на стадионе.
– А я вот только из бассейна... Ларису жду... Давай присядем. – Ира показала в сторону скамеек вдоль стены.
Они устроились на свободном месте. Разговор не очень-то клеился, но красноречивее всего, наверное, высказывались их глаза и интонации голосов. Во всяком случае Чалей ничего вокруг не замечал: ни движущихся фигур студентов, их несмолкаемого гомона, ни солнечного света, льющегося через огромные окна... Ничего, кроме игривых карих глаз, глубоких, манящих...
– Эй, ты с ума сошел, или как? – неугомонный Горевич тормошил Виталика за плечо. – Очнись, опоздаем.
– Извини, я тороплюсь, – виновато пробормотал Виталик прощаясь. – На футбол... не достать билеты...
– Извини, голубка, ей-богу, нет времени, – подтвердил Макс, подгоняя Чалея толчками в спину. – Будь здорова!
– До свидания...
Всю дорогу до стадиона Виталик досадовал на Горевича – за его нетактичность и легкомыслие. Но вскоре, буквально зачарованный несметным количеством футбольных болельщиков, которые за два часа до начала матча взяли в кольцо вместительный стадион, Чалей позабыл обо всем на свете. Билетов в кассе не было и в помине, но охваченные азартом товарищи приобрели их втридорога у спекулянтов. Затем гуляли по близлежащему парку, заглянули в летнюю пивнушку и осушили по кружке пива. Развалившись на густой траве у фонтана, ели эскимо и слушали байки от компании бывалых болельщиков, сидевших и лежавших неподалеку. Чалей ничего не понимал в услышанных прогнозах и мнениях, но проникся к этим мужикам неосознанным уважением и с нетерпением ожидал предстоящее зрелище.
Во время самого матча он был изумлен выходками группы молодцев с национальными флагами и длинными, у всех одинаковыми, шарфами на шеях. Это сообщество ревело и бесновалось агрессивнее всех, и его даже время от времени приходилось усмирять милиции, которая в конце концов оцепила сектор с сумасбродными удальцами. Некоторых наиболее заядлых фанов стражи порядка выпроваживали с трибун под руки, поторапливая увесистыми тумаками.
Спустя двадцать минут от начала матча, при первом голе в ворота соперника, весь стадион взорвался истошным ревом. Даже благообразные мужики, сидевшие поблизости, враз ошалели и с перекошенными дикой радостью лицами горланили "Го-о-ол!", минуты три скакали на ступеньках, обнимались и поздравляли друг друга. То же проделывал и Горевич: багровый от восторга, он больно толкал и тормошил Виталика, который не на шутку испугался такого бурного проявления чувств и остался сидеть, сжавшись в комок. Голов в ворота соперника их команда намолотила в тот вечер изрядно, штуки четыре, и Чалей всякий раз терялся и пугался поднятого шума. Хотя после третьего гола сам уже вскакивал, разевал рот и махал руками. Голоса своего он не слышал.
Со стадиона двигались пешком, сразу же за стадом фанатов, которые перекрыли автомобильный поток на центральной улице и выкрикивали страстные победные лозунги. Взбудораженный невиданным зрелищем, Виталик не сразу заснул в эту ночь. Мерещилась искривленная блажной радостью, пунцовая физиономия Горевича, орущего Чалею прямо в лицо: "Го-о-ол! На-аша взяла-а-а!.."

18

Прошло еще две недели. За это время Макс лег в клинику с язвой желудка, чтобы получить отсрочку от призыва в армию. Как выяснилось впоследствии, он страдал этой болезнью не первый год, и обострялась она каждую весну и осень. Теперь Виталик почти на всех семинарах сидел с Воронец на одной парте. Их отношения, внешне едва заметные, внутренне дошли до той отметки, пересечь которую без решительных действий не представлялось возможным. Виталик чувствовал это неким допотопным инстинктом. Знал он и то, что сам не способен ни на какие штурмовые меры. Поэтому в середине мая пребывал Чалей в состоянии унылом. Он скучал без всегдашнего соседа по парте и партнера по бумажным играм, считал себя одиноким, никем не понятым и никому не нужным. Бередило душу неизбежное расставание с домом, с институтом, с родным городом через какие-нибудь полтора месяца. Не укладывалось в голове, как может он вдруг утратить и старинный парк над рекою, и кусты сирени под окном отчего дома, и близкие сердцу зелено-желтые здания института. Скорее всего не увидит он этой весной и окрестностей родной, окруженной бором деревеньки, не поздоровается с маминой сестрой, теткой Марией... Все уйдет, и лишь голубизна небес будет ласкать его взгляд. Но где, в каком конце необъятной страны, а может, и дальше – на морях или в пустынных горах Афгана найдет он себе пристанище?.. Тоскливо делалось от таких мыслей, становилось по-детски жалко себя, обездоленного. Как будто один Чалей, а не добрая половина первокурсников вузов будет выхвачена по воле судьбы из привычной среды и разбросана по военным гарнизонам.
Однажды, одолеваемый печальными мыслями, сидел Виталик на одной из последних лекций по теоретической механике и рассеянно смотрел вниз, на каштановые кудри Иры. В аудитории было непривычно мало народу. И не удивительно – снаружи бушевал май, теплые дуновения которого струились в распахнутую фрамугу. Под ветром тыкался в окна пышной листвой старый клен. Словом, обстановка не содействовала усваиванию речей лектора о рычагах и моментах инерции опостылевших колес, катушек и шестеренок. А способствовала она поэзии, играм, чувственной любви, затяжные роды которой истерзывали Виталика. Неодолимое влечение к Воронец за последние дни просто иссушило его. Он почти ничего не ел и ходил хмурый и злой на себя, на свою вялость и нерешительность.
И вот, в середине второго лекционного часа, Ира, улучив удобный момент, обернулась к Виталику и сунула ему под конспект сложенную бумажку. Затем, как ни в чем не бывало, продолжала записывать лекцию. Растерянный Чалей воровато скосил глаза по сторонам. Обождав еще пару минут, притворяясь, что пишет в конспекте, вытащил Виталик из-под него упомянутую писульку и оцепенел от ее содержания... Приличия ради не будем дословно передавать откровения этой записки. Ограничимся лишь общим смыслом. А он был такой: коротко сообщалось, что Виталик (этот стыдливый увалень) является лучшим человеком на земле, и пишут это, между прочим, поклонники его таланта...
Ошарашенный, сбитый с панталыку Чалей так и не смог оправиться до конца лекции. Он трусливо засунул писульку на дно своей сумки, словно опасаясь от кого-то насмешек. Уже на выходе из аудитории Воронец повернулась к нему лицом и достаточно громко произнесла только им одним понятную фразу:
– Ну, ты понял, что я написала? – Говорила без неловкости, скрывая свои чувства под маской невозмутимости.
– Конечно... – промямлил Чалей, и вскоре был отпихнут, оттерт, отдален толпою студентов от Воронец, которая, потрясая блестящими кудрями, гордо шагала по коридору...
Если читатель ожидает бурного развития событий в смысле пылких признаний, вечерних свиданий под фонарями, залезаний в окно, страстных поцелуев или еще чего-либо погорячее, то он, наверное, или невнимательно читал наш текст, или не вполне разобрался в типаже главного героя... Хотя не исключена здесь и вина автора этих строк.
Во всяком случае, далее все происходило тихо и мирно. То есть Чалей не воспользовался любовью, поднесенной ему на блюдечке. Он бесславно замкнулся в себе и никоим образом не откликнулся на порыв Ирины Воронец, девушки огненной и решительной. Он не дорос, просто не дорос до нее. Всем образом своей приторможенной жизни, особенностями чувственной ограниченности не был готов он к сладостному общению души и плоти.
Чалей избегал Воронец на оставшихся занятиях учебного семестра, но при этом в мыслях пестовал потаенную радость от искреннего, одностороннего девичьего признания. Возносил себя непомерно высоко, красуясь перед собой и самолюбиво тешась. Один из душевных голосов, громко призывающий: "Бери, люби, люби теперь, сейчас, иначе не будет, скоро ничего не будет!" – глушило рассудочно-старческое: "Не стоит начинать, ты будешь мучаться два года, зачем же тебе лишние проблемы, пусть будет как будет..." Этот скрипучий шепот пересиливал, душил и наконец совсем одолел все чуткое, весеннее, трепещущее.
А вскоре начались зачеты и экзамены, начисто выдувшие из головы Чалея остатки любовных порывов. Хотя даже не сессия правила тут балом, а недалекий, с каждым днем все более недалекий призыв в армию, перед которым теряло смысл многое. К экзаменам Виталик готовился старательно только потому, чтобы не думать, не рассуждать о будущем, которое зияло под его окнами и угнетало. Предметы сдавал без прежнего волнения и азарта,  однако получил три пятерки и одну четверку.
Притихшими и озабоченными выглядели многие парни их группы – те, кто подлежал призыву. Померкли и Шумаков, и Каржаметов, и Жавнович. По-прежнему безмятежно держались Краснюк с Дубелем: им, как недотянувшим до восемнадцати лет, только через год в армию. Светился плутоватой улыбкой Горевич, недавно выписавшийся из больницы с отсрочкой...
Накануне призыва Чалей зашел к Юре. Тот заметно окреп, выходил на улицу и буквально заставил свою мастерскую эскизами и зарисовками весенне-летних пейзажей. Юра подарил Виталику небольшую обрамленную картину. С нее смотрел дом Чалея: и пригорок, и лестница, и ограда надворья, и даже занавески на окнах Виталиковой квартиры были почти настоящими.
Неверно сохранила память скромные семейные проводы: слезы сестры и матери и на удивление искренние, без всегдашнего краснобайства, слова отца:
– Служи, сынок... А мы... а мы что ж – ждать будем... – Васильевич обводил комнату потерянным взглядом и выпивал рюмку коньяка. Почему-то запомнилось Виталику: коньяк "Белый аист", пять звездочек.
Поздно, в начале третьего часа ночи, заснул истерзанный щемящими мыслями парень. А возле кровати стоял уже увязанный вещмешок. Задумчиво смотрели через окно июньские звезды...



Часть 2. Парк над рекою


1

Виталик вышел на крыльцо. Двор купался в красках июньского утра. Солнце поднялось довольно высоко и поливало рыжими лучами качели и карусели, скамейки и детские горки. Росой сверкали сочные травы. Влага была и на кустах недавно отцветшей сирени, что окружала подножие пригорка и распространяла свою густую зелень дальше – на дворы ближайших пятиэтажек. Там, в низине, пока властвовала тень. Оттуда веяло прохладой.
Чалей приятно потянулся, привстал на цыпочках, сошел с крыльца, пересек почти пустой двор и начал спускаться с него по крутой лестнице. У Виталика, несмотря на ранний час рабочего дня, не было занятий, не было особой цели прогулки.
Встретились мы с Чалеем ровно через два года, покинув его в смутное время, предоставив возможность самостоятельно пройти дороги армейской службы. И не то чтоб не волновались мы за него, не то чтоб уже совсем неинтересными были для нас вырванные, словно календарные листки, годы Виталика. Просто повествование о его срочной службе с самого начала не входило в наши скромные планы, так как требует слишком много времени и бумаги, примерно еще на одну повесть. Тут дай-то Бог расхлебать кашу, заваренную нашим героем в позапрошлый год, во время учебы на первом курсе политехнического института. Тем более что мирная гражданская жизнь выглядит привлекательнее, чем служба в армии.
Отпраздновав вчера вечером с родителями свое возвращение, предполагал Чалей проваляться сегодня в постели как можно дольше. Эту мечту выспаться пестовал он последние два года в сладчайших интимных грезах. Но напористое июньское солнце, с шести часов начавшее проникать через окна четвертого этажа, не способствовало сну. Окно комнаты с вечера не было занавешено, и напористые лучи растревожили утренний сон Виталика. На протяжении двух часов он находился в полудреме, укрываясь от света истерзанным за душную ночь одеялом. За это время родители отправились на работу. Сестра же Елена, пару недель назад окончившая девятый класс, была теперь на Браславских озерах в качестве пионервожатой.
Чалей спрыгнул с тахты и хотел было затянуть занавеску. Но, взглянув на часы, показывающие девятый час дня, а затем – в окно, где уже рассвело не на шутку, он передумал. Направился в ванную и взбодрил себя душем. Затем, наспех напившись кофе с печеньем-вареньем, вышел на свежий воздух.
...Чалей шагал легко и упруго. Только вчера вызволенные из тяжеленных армейских сапог ноги обретали необычайную силу. Ступни сами собой отталкивали Виталика от земли, и ему даже приходилось сдерживать свою пешеходную скорость.
Время майского цветения минуло, но его ароматы все еще витали под сенью раскидистых тополей и лип. Этот квартал пятиэтажных "хрущевок" был как бы оазисом среди магистралей и площадей огромного города, с их шумом и пылью, с их накаленным солнцем асфальтом.
Скажем несколько слов об армейских годах Чалея.
Он вернулся к нам живой и здоровый, и это уже хорошо. Он не только не попал в места самые отдаленные (а именно в крайние южные гарнизоны, где только год как закончилась пресловутая война), но вообще служил недалече от Беларуси. По крайней мере климат тех мест был похожий. Доехать туда по большим праздникам, чтобы подкормить сына, родителям было несложно. Впрочем, и частичный голод, и физический труд здорово повлияли на телесную конституцию и дух Виталика: он раздался в плечах, повзрослел, посуровел. Во всяком случае, нам нелегко будет узнать в нем прежнего первокурсника. Как говорится, с волками жить, по-волчьи выть... Именно волчьей стаей представилась ему поначалу армейская братия. А те прошедшие два года вспоминались сегодня как нелепый, неправдоподобный кошмар. В кошмаре этом некто, неизвестно с какой стати наделенный властью, день за днем подбрасывал на рассвете Виталика с жесткой койки, гонял, командовал, попрекал, бранил, колошматил, оскорблял и унижал, превращая в раба, в зомби, в чудовище. И наконец добился своего: через год Чалей, как матерый волчище, оброс толстой, прочной шкурой, отрастил клыки и когти и на правах старослужащего уже сам властно орал, раздавал зуботычины кротким первогодкам, цинично сквернословил, пил мутный самогон, как можно меньше работал и тешился с приятелями рассказами и грезами о вольной жизни. Она представлялась ему чрезвычайно соблазнительной, этакой заоблачной страной, где сбываются все сокровенные мечты, все желания сладко-запретные. И не понимал Виталик в последние "преддембельские" месяцы, как мог он растранжирить свободу на первом курсе института, корпя над постылыми формулами, которые, кроме головной боли, ничего ему не давали.
Измученный армейскими невзгодами, поначалу не сильно тяготился Виталик отсутствием у себя возлюбленной, которая б ждала его возвращения и забрасывала нежными письмами. Было не до жиру, так как замордованного непосильной работой и издевательствами старослужащих тела хватало только на переваривание грубой солдатской пищи. Но, наконец перейдя в качество "старика", все больше стал завидовать Чалей одногодкам, которым писали девчата. С досадою, болезненно вспоминал Виталик свою несбывшуюся, нерасцветшую любовь к Ирине Воронец. Бранил и ненавидел себя за это, а в компании приятелей-солдат, которые с присущим парням хвастовством рассказывали о своих прежних любовных победах, чувствовал себя неуютно – точно неполноценный. Но слушал жадно: всем изголодавшимся существом вбирал те небылицы и были, давал волю фантазии, получая наслаждение от будущих взаимоотношений с женщиной. Рассудок Чалея, постепенно освободившийся от нравственных устоев, подавал это наивысшей жизненной ценностью. И весною, за пару месяцев до увольнения в запас, познал-таки Виталик женщину. Познал грубо и грязно: на полковом свинарнике, воткнув головой в копну прошлогоднего сена одну из местных потаскушек, уйма которых рыскала на подступах к войсковому гарнизону. Затем ходил гоголем, с хищной ухмылкой на физиономии хорохорился перед товарищами. В солдатской среде такие "свершения" придавали вес, почитались не меньше физической силы. Тогда можно было уже и самому где-то в курилке морочить голову молодым бойцам любовными байками, а не позорно молчать, слушая рассказы бывалых.
Но все же торопливые встречи с путанами, как известно, не идут в сравнение с регулярными отношениями с верной возлюбленной. Поэтому все чаще вспоминалась Виталику Воронец. Где-нибудь в карауле, одинокий, отдавался он сладчайшим, искусительным мыслям. Мучительно ждал "дембеля", чтобы, освободившись от армейских пут, броситься в водоворот молодой жизни, заняться наконец естественным своим делом: добиваться, любить, обладать. Он проклинал себя за прежнюю нерасторопность, мечтал о будущей встрече с Ириной. Что это свидание когда-то осуществится, Чалей не сомневался. Убеждал себя, что девушка его все еще любит; лгал здравому смыслу и последние месяцы службы жил этими грезами. Виталик представлял себя героем, который, защищая любимую, раскидывает уличную шпану, лезет по пожарной лестнице в окно Ириной спальни, или просто прогуливается с ней по аллеям городских парков, обнимает, целует, подхватывает на руки...
Иногда солдатом овладевало тревожное: чем занимается Воронец в это время, не влюблена ли в кого; а может (о жуть!), готовится замуж или вышла уже? От таких предположений муторно делалось на душе. Виталик изредка получал письма с воли от Горевича и жадно читал короткие известия о товарищах. Один раз, еще по первому году службы, написал Макс, что зачастили собираться Воронец с Ящук в общежитии у Дубеля, упоминал по этому поводу и Краснюка Пашку. Виталик тогда с неделю ходил по гарнизону диким зверем, жестоко избил одного старослужащего, ранее нераздельно властвовавшего над его волей. Из последующих писем от приятеля Чалей с облегчением узнал, что и Дубеля и Краснюка заарканили-таки в армию. Горевич же снова избегнул этой участи из-за язвы; но на втором году разлуки стал писать Виталику все реже, а последние полгода и вовсе перестал отвечать на послания друга. Так что возвращался Чалей домой, можно сказать, в полную неизвестность. Что ожидает его осенью на пороге института? Пришедшие со службы приятели вряд ли объявятся там ранее сентября.
...Чалей вынырнул из зелени старого квартала и тотчас почувствовал красноречивые приметы промышленного города: шум, галдеж, снуют пешеходы, ворчат и пыхтят автомобили, разит смрадом отгоревшего топлива, легкие забивает пылью из-под шин. Вот поливальная машина окатила Виталику ноги – не успел отскочить от края тротуара.
Вскоре Чалей остановился около продуктового киоска, поскольку  начала донимать жажда, хотелось чего-нибудь выпить. Но перед самым его носом краснолицая продавщица двинула стеклом-заслонкой.
– Закрыто! – злобно предупредила она.
– Подождите, минутку. – Виталик с досадой скреб стекло ногтем. – Мне б лимонада...
– Закрыто, говорю! – Продавщица повернулась спиной к покупателю.  Начала возиться с какой-то утварью.
– А не рано ли закрылись? – Чалей несильно стукнул кулаком в раму. Тыкнул пальцем в написанные на стекле часы обеденного перерыва. – Неужто проголодались?!
Тетка поначалу решила вовсе не обратить на это внимания, но затем, сердито повозившись в ящиках, резко обернулась к нему лицом, достала откуда-то снизу грязную табличку "Прием товаров" и водрузила ее над прилавком. На Виталика даже не глянула.
Пришлось отступить. Хотя от такой почтительности жажды не поубавилось, а, напротив, от злобы и негодования во рту еще более пересохло. Надо было искать новый торговый ларек. Виталик оглянулся: киосков поблизости не видать, но в отдалении возвышались до боли знакомые буквы "Гастроном". Туда он и направился.
В душном помещении перед прилавком "Соки-воды" клокотала толпа покупателей. Граждане с потными лицами и взмокшими под легкими одеждами спинами теснились у стеклянной витрины, возбужденно переговаривались, толкались локтями... С досадой вышел Чалей на свежий воздух. Тут, снаружи, безоблачный день с каждой минутой набирал свою знойную силу.
– Эй, кого я вижу, кого наблюдаю! Виталя! – Некто близкий, но пока невидимый вульгарно горланил слова приветствия.
И тотчас кто-то толкнул Чалея в плечо. Он недоуменно обернулся: загорелый, как индус, прежний одноклассник Гришка Сват, сияя благодушной усмешкой, протягивал Виталику руку:
– Здорово! Давно на воле?
– Со вчерашнего вечера, – приветливо ответил Чалей. – А ты, похоже, и сам оттуда?
– Оттуда, оттуда... Правда, уже две недели как... Эх, воля-волюшка!
– Чем занимаешься, кого видел? – спросил Чалей, хотя во время учебы на первом курсе института ни с кем из бывших одноклассников не держал связи. Тем более не интересовался их армейской участью.
– Странный вопрос! Живу, наверстываю недобранное, упущенное возвращаю. – Круглое упитанное лицо приятеля при этих словах искривилось в похотливой ухмылке. – Она, житуха, быстро летит! Только цветы срывай... А ты чем заняться думаешь?
Толстомясый самоуверенный Сват добродушно рассматривал знакомца.
– Не знаю... Будет день – будет и хлеб.
– И правильно! – понимающе подхватил Гришка. – Уважаю я такую позицию. Лишь бы с погодой везло, а там...
– Слушай, ты часом не знаешь, где попить можно по-человечески? – Виталик облизнул пересохшие губы. – В гастроном сунулся – давка.
– Один момент! Деньги есть? – Сват спешно ощупал свои карманы.
– Есть. – Чалей протянул ему рублевку. – Мне б лимонада, сока какого.
Услышав это, Гришка недоверчиво глянул на приятеля, затем взял рубль и со словами "Ты так не шуткуй!" направился во двор гастронома. Наверняка к черному ходу.
Отметим, что в те строгие времена господствовал горбачевский сухой закон: спиртное попадало в магазины в крайне малом количестве, а пиво так и вовсе завозили два раза в неделю. Этот глупый эксперимент Чалей изведал еще в армии, когда в их гиблом райцентре невозможно было свободно купить даже вонючей бормотухи – ее доставали втридорога у тамошних спекулянтов. Но особо вопиюще несправедливым виделось следующее: отпускать алкогольные напитки только лицам, достигшим двадцати одного года. Отсюда следовало, что эксплуатировать твое не вполне еще мужское тело государство могло в качестве раба или пушечного мяса в Афганистане, но при этом пеклось о твоем здоровье, оберегая от алкогольной зависимости.

2

Минут через десять Сват, зажимая между пальцами обеих рук четыре бутылки, спешил в сторону Чалея. Вид имел целенаправленный и стрелял глазами по бокам, як вор.
– Идем, – сказал он, поравнявшись с Виталиком. – "Жигулевское", свежее. Я тут, во дворе, место одно насмотрел, где хорошо посидеть можно.
Вошли во двор соседней "хрущевки". Устроились в ветхой беседке под тенью клена. Вокруг было тихо и, что называется, по-домашнему уютно. На площадке, меж цветников, два сорванца гоняли мяч. Светотени гуляли по их майкам и вспотевшим от борьбы лицам. При этом игроки пылили немилосердно. Поодаль, на скамейке около веревок с постиранным бельем, сидели пожилая и молодая женщины. Молодая качала коляску с младенцем. Старшая время от времени покрикивала на футболистов, чтобы не сильно пылили.
Деревья и кусты совершенно поглощали звуки соседней улицы. Было слышно, как отворяются двери подъездов, как шагают по дорожкам редкие люди.
– Где служил? – спросил Гришка, жадно приникая к горлышку влажной бутылки.
– Недалеко... Брянская область... – отвечал Виталик, потягивая холодный, до боли в зубах, напиток. – Пиво, как из погреба.
– Из холодильника. Свои люди старались. – Сват достал из верхнего кармана пачку "Гродно". – Закурим?
Виталик охотно взял сигарету.
– Веришь, так истосковался по сигаретках нашенских, что больше пачки в день высмаливаю. А в армии – редко когда половину... – Гришка щелкнул зажигалкой. Подкурил и товарищу.
– Где кантовался? – Утолив первую жажду, Чалей пришел в добрый настрой. Он откинулся на сиденье, оперся спиной о скрипучее стенку беседки.
– Да сперва в погранвойска загребли. На границе с Афганом. Думал – кранты. Но старик мой постарался – через полгода перевели в Москву, в спортроту по пулевой стрельбе. Там и отсиживался.
Чалей помнил, что отец Свата был довольно крупный номенклатурщик. Кажется, горисполкомовец. С сыном ему явно не подфартило: такого разгильдяя, как Гришка, даже в их люмпенизированной школе – с огнем поискать. Заядлый прогульщик и двоечник был. Высокопоставленному отцу не раз приходилось успокаивать доведенных Гришкой до бешенства учительниц.
– Ты небось уже со всеми увиделся? – Спрашивая, Виталик подразумевал школьных однокашников.
– Где там "со всеми"! Некоторые не уволились еще, которым полгода горбатиться, а которым – и год. Это ж мы только ранние птахи.
– А кто уже вернулся?
– Ну, например... Игорька Юркевича с "Б"-класса помнишь?
– Ага.
– Герой Афгана, ранение имеет... С месяц как здесь. Хороший мужик. Правда, теперь целыми днями у новой бабы своей пропадает. Только два раза с ним на пляже встретились. С Федькой Труханом контачим, с Мишкой...
Далее шел перечет широкого круга школьных однолеток, а теперь "дембелей" Советской Армии. И со всеми Сват успел потолковать, выпить, выпытать их армейскую участь. Между прочим, "афганец" Юркевич был первым разбойником и баламутом школы.
Засовывая под скамью вторую опорожненную бутылку "Жигулевского", бронзоволицый Сват предложил:
– Айда сейчас на реку,  искупнемся!
– Хорошо бы... только вот домой забежать надо – полотенце, подстилку какую...
– Ай, кинь дурное... Я уже две недели там с утра до вечера. И всегда – с одними плавками. При такой жаре вмиг высыхаешь. Трусы ж у тебя приличные?
– Обижаешь – новые трусы, однотонные.
– Ну и лады. Одно что... Давай еще минуточек пять-десять здесь посидим. – Сват посмотрел на наручные часы. – Я одному кадру вон под тем деревом свиданье назначил. Он деньги мне должен. Обождем?
– Конечно...
И правда, через десять минут из густых кустов, что на противоположной стороне двора, показался долговязый детина в панаме и со спортивной сумкой через плечо. Озираясь, остановился под сенью высокой липы.
– Эй, паря! – аукнул ему Гришка и выскочил из беседки.
Знакомые торопливо зашагали друг друга навстречу. Сошлись как раз на середине двора, где два пострела неустанно гоняли в футбол. Пожали руки. Сват принял что-то от долговязого. Затем они по-свойски поболтали пару минут и распрощались. Так же торопливо возвращаясь назад, Гришка на ходу пересчитал, как видно, деньги и спрятал в карман.
– Отличный мужик! – довольный, говорил он Виталику. – На днях одолжился ему по пьяне. Думал – пиши пропало. А он отдал. Честный!
...До реки было не очень далеко, но, чтобы не переться пешком по раскаленному городу, приятели сели в полупустой автобус. Воздух там был хоть святых выноси. По упитанному лицу Свата потекли ручейки пота. Да и Виталик вытирал носовым платком увлажнявшийся лоб. Организм жаждал речной прохлады. Приятно было сознавать, что в самом начале рабочего дня едет он, Виталий Чалей, загорать, купаться, в общем – получать удовольствие, что никто больше не осмелится им понукать.
Автобус свернул в переулок и плелся под тенью густых насаждений, которыми так богат летом их родной город. Виталик смотрел на переливы света и теней на дорожном полотне, на игру ржаных блесток на витринах магазинов, стеклах киосков, на одеждах пешеходов...
На одной из остановок в автобус зашел контролер, пожилой неказистый дядька. Некоторые пассажиры засуетились, завозились, начали поспешно компостировать талоны. Сват с Чалеем никак на это не среагировали. Лишь развалились на мягких сидениях еще вольготнее.
– Билеты, молодые люди! – нарочито строго сказал контролер.
Молчание в ответ.
– Я к вам обращаюсь! – дернул он за плечо ближайшего к нему Свата.
– А, что?.. – Притворно сонный Гришка осовело хлопал веками.
– Билеты, проездные документы, – сухо повторил невзрачный дядька.
– А... – Сват скроил пренебрежительную мину. – Нету. Извиняй, браток, купить некогда было.
Затем он безмятежно повернулся к Виталику с каким-то вопросом – словно все этим и разрешилось. Но контролер заупрямился и завис над ними. Немногочисленные пассажиры автобуса не без любопытства ожидали развязки.
– Платите штраф! – не унимался дядька. Голос его подрагивал от возмущения и злобы.
– Денег нету! – издевался над ним самоуверенный Гришка.
– Тогда – выходите! Оба. Сейчас крикну водителю.
Тогда Сват лениво повернул к нему лицо, внезапно приобретшее угрожающее выражение:
– Слушай, дедок! Греби отсель, не буди зверя. А то как долбану с маху, то не контролировать будешь, а на Минздрав до смерти работать.
После этих слов неказистый контролер стушевался, для прилику постоял несколько секунд и, спрятав партмане со значком в карман пиджака, поковылял к задним дверям. Правда, отдалившись, пробормотал что-то вроде:
– Бандюги, управы на них нету.
На что нахальный Сват, нарочно в голос, словно обращаясь за сочувствием к пассажирам, произнес:
– Нашел к кому цепляться! Я два года на Родину горбатился, пускай теперь она меня покатает. Ей-богу, не пяти ж копеек мне жалко!
Чалей, хоть сам не участвовал в перепалке, полностью принимал Гришкину сторону. Чтобы потрафить товарищу, поддакивал:
– Хамовье! Не уважают своих ветеранов.
– Бардак,  да и только, – хорохорился Сват.

3

Внизу блестящей широкой лентой несла свои воды река. На четверти ее ширины и на полосе песчаного пляжа толпились фигурки. Виталик с Гришкой спускались к реке с холма, по крутой длинной лестнице.
День был рабочий, и контингент отдыхающих состоял большей частью из молодежи. Были там и пожилые люди с детьми.
На пляже парни с трудом нашли себе "место под солнцем": вся площадь была завалена загорающими телами. На свободных участках люди играли в волейбол и футбол.
– Вот тут и осядем, – сказал Сват и бросил на мягкий грунт две бутылки минеральной воды, купленных еще по выходу из автобуса. – Место не так чтобы очень... Но это не главное!
– А что главное? – в приятном изнеможении опускаясь на песок, выдохнул Чалей.
– Солнце, вода, смазливые девчонки – вот, брат, чем мы займемся. – Гришка мигом сбросил с себя одежду. – Раздевайся – не беда, что белый!
Виталик предоставил свое тело горячему июньскому солнцу. Надо побыстрее потемнеть, чтобы не выглядеть белой вороной. Не сгореть бы!
На синем небе не просматривалась ни облачка. Низкий лес на противоположном берегу, голубовато-зеленое речное зеркало, лодки, надувные матрацы, пловцы, веселая возня у берега – все утопало в невесомом мареве зноя.
– Э, дружище, только не спать! – Непоседливый Гришка тормошил разомлевшего от жары Виталика. – Айда купаться!
Спустя пять минут Чалей, неплохой когда-то пловец, был на трети ширины реки. Далеко на отмели шевелилась и плескалась основная людская масса. И только отдельные храбрецы отплывали на глубину, перебирались на противоположный берег. Хотел было показать класс и Виталик, но из-за долгого отсутствии плавательной практики раздумал. К тому же по фарватеру сновали резвые катера, можно было ненароком попасть и под баржу. Он развернулся, приблизился к отмели, лег на спину. Тело ласково покачивали небольшие волны.
...Чалей вышел на берег и минут пятнадцать ничком лежал около своей и Гришкиной одежды. Но приятеля так и не дождался. Томно смотрел на реку.
В толкотне и сумятице парни озорничали с девчатами без церемоний. Здесь, наверно, завязывалось немало любовных историй. Тщетно пытался Виталик высмотреть в толпе Гришку.
Наконец он заскучал и, соблазненный огромным количеством девичьих фигур, ринулся в пляжное гульбище. Вскоре и он дурачился, пихался, брызгался, подплывал под незнакомых девчат и щипал их за ноги. Спустя некоторое время Чалей заметил одну пышнотелую молодуху, стоявшую в центре автомобильной камеры. Скрывшись под водой, он вынырнул уже в границах этого круга, как раз со спины девушки. Та не успела опомниться, как сильные мужские руки охватили ее сзади и оторвали ото дна. Она игриво взвизгнула и начала бешено молотить по воде руками. Виталика, впритык ощутившего женские телеса, обуяла первобытная похоть. Выпускать такую прелесть из рук никак не хотелось, поэтому он усилил захват и поднял девушку еще выше. Она отбивалась неистово. Хотя и не без приятности от такого к себе внимания.
– Пусти, идиот!
– А что мне за это будет?
– Оплеуху хорошую! Ой, отлезь, полудурок! – заорала девица, поскольку Виталик в этот момент присел вместе с ней в воду и тут же подбросил вверх.
Она ожесточила сопротивление: взбивала воду ногами, а руками пыталась ухватить Чалея за волосы. Но он стискивал ее все сильнее, прижимаясь лицом к нежной спине.
Проходили десятки секунд, а жертва все так же беспомощно барахталась в подвешенном состоянии. Осознав бесполезность сопротивления, она прошептала:
– Да пусти же, хватит ерундой заниматься!
– Что мне за это будет? – тяжело, страстно дышал Виталик.
– Ну не в воде же про это говорить. Пусти!
– Ладно, пущу, как только назовешь свой телефон.
– Нет у меня телефона...
– Не верю!.
– Ну серьезно. Если хочешь – пятое общежитие стройтреста, комната тридцать четыре. Да пусти же наконец, сумасшедший!
– Как звать?
– Алла...
– А я Виталик. Ну что ж, жди теперь в гости! – Чалей отпустил девушку.
Внезапно на него кто-то налетел сзади и потащил на дно. С трудом отбившись от чьих-то цепких объятий, едва не захлебнувшись, он увидал перед собой Свата.
– Где ты пропадал? – спросил Чалей, одновременно озираясь по сторонам. Низринутый в воду, он совершенно потерял ориентацию, а вместе с ней и прекрасную незнакомку. Хотя нет! Уже – "знакомку". Ибо в голове прочно застряло: "Алла, стройтрест №5, комната №34". Номер комнаты отличался всего на одну цифру от номера Виталиковой квартиры, а "общагу" эту он знал.
– Я время даром не теряю! – усмехался Гришка. – Идем на берег, покажу что-то.
Улегшись, Гришка достал из кармана штанов и показал Виталику свой потрепанный блокнот. На демонстрируемом им развороте были, как видно, записаны новые телефоны и имена.
– Ну и что? – Чалей разглядывал записи.
Оказалось, последние полчаса Гришка развлекался тем, что добывал координаты новых девчат. Высмотрев на пляже одинокую красавицу, подсаживался к ней и спрашивал, как пройти в библиотеку. Список составил изрядный.
Снова пошли купаться. Чалей безуспешно высматривал свою Аллу.
Вскоре он спохватился, сообразив, что подгорает. Да еще напомнил о себе голод, плавать уже не хватало сил.
Виталик набросил майку на плечи и все оставшееся время укрывался под редким ракитником. Дожидался Свата, который продолжал рыскать по пляжу, ухлестывая за девчатами.
Однако вскоре и он был вынужден подчиниться своему организму, просившему есть все настойчивее.
– Ты здесь не засох еще? – сказал он, подойдя к Виталику. – Давай – ко мне: перекусим, выпьем... А там, может, и красавиц каких пригласим.
– А отец твой не против? – подозрительно спросил Виталик.
– Не боись, предок меня понимает. Он теперь с работы на дачу рулит. Ему там лучше дышится. Да и мне удобнее... – ухмыльнулся Сват.
– Ну что ж... оно бы неплохо, – согласился Чалей. Он помнил, что Гришка с детства рос без матери. Значит, квартира будет пустая. Отчего бы и не гульнуть?
– И ладненько! Тогда собираемся. – Гришка привычным движением вскочил в просторные штаны, засунул ступни в сандалии.
Проворно оделся и Виталик. Жара крепчала. До Гришкиной квартиры они чуть дотащились. Квартира размещалась в одной из девятиэтажек-столбиков, обступавших пригорок, на котором стоял дом Чалея. Дверь единственного подъезда была оцинкована и запиралась на кодовый замок. Четырехкомнатная квартира Свата была обставлена роскошной мебелью, украшена коврами, диковинными обоями. Блестел темный паркет. В зале возвышалась книжная секция из красного дерева, сплошь заставленная классической библиотекой.
– Везет тебе! – Чалей кивнул на тома в строгих обложках.
– В смысле? – занятый переодеванием, не понял его Гришка.
– Ну как! Умным можно стать – такие книги...
– А... – Сват махнул рукой на "гроссбухи". – Нет на них времени... Это батя собирает...
– А я, веришь, только в армии, за последние полгода, к чтению пристрастился. Времени хватало... Да и интересно. А раньше некогда было – науки, черт их бери.
– Оно, конечно, дело хорошее – читать... Но когда теперь этим заниматься? Вот стану старичком-ворчуном, тогда все это и перемолочу. А пока, ну посуди сам, зачем я буду время на книги убивать, если можно с дружбанами пиво попить или девку пощупать?
Сват говорил с чистосердечным убеждением. Виталик и не нашелся, чем опровергнуть такую твердую философию. Пробормотал:
– Ну, возможно... в принципе так...
– Вот я и толкую: лучше дело делать, а не зрение на книжках стирать. Значится, такой у нас план... – Гришка на несколько секунд задумался, выпалил: – Айда на кухню!
На просторной кухне продолжил:
– Я тут тебе покажу, что приготовить, нарезать надо. А сам пока звякну одной приятельнице – да ты ее знаешь: Зойка с "Г"-класса. Если не на смене – придет обязательно. Хорошая девчонка. И подружку свою прихватит... Скорее всего Наташку Хрищеню. Помнишь?
– Угу. – Виталик явственно помнил этих девиц, еще в школе выделявшихся раскованным поведением. Их на перерывах не лапал только последний пентюх.
– Ну и здорово! А про тебя Зойке пока что ничего не скажу: сюрпризом будешь!
Тут Сват открыл богатый холодильник, объяснил – что к чему, и помчался к телефону. Спустя пять минут вернулся, облизываясь:
– Все на мази – будут пташки. Теперь основная задача – пойло! Решим! – Глаза Свата горели огнем вожделения. – Ты тут пока хозяйничай, а я – к паренькам за вином-водочкой...
– А как же я... один? – забеспокоился Виталик. – Вдруг твой предок заявится?
– Ничего, скажешь – я уполномочил! Кашеварь смело! – пошутил Гришка. Затем добавил более серьезно: – Не бойся, батя – человек честный: не приедет. А я в момент обернусь!
И уже сбегая по лестнице, крикнул Гришка Виталику, возившемуся с мудреным замком:
– Девчат не прозевай! А код подъезда Зойка знает!
...Дальнейшие события разворачивались следующим образом.
Почти одновременно прибыли Сват и школьные подружки. Виталик тем временем нарезал сухой колбасы, красной рыбы, вспорол несколько жестянок с икрой и подобными диковинными по тому времени деликатесами, которых в холодильнике Свата было вдосталь. Наготовил салатов из свежих парниковых огурцов и помидоров, зеленого лука. Гришка же прибарахлился двумя поллитровками водки и двумя пузатыми бутылками столового грузинского вина. Достал у знакомого официанта – прямо из ближайшего ресторана.
Пирушка пошла весьма живо и шумно.
Девчата, как и предполагал Чалей, оказались особами бойкими, разговорчивыми. Быстро захмелевший на пустой желудок Виталик также не закрывал рта. От этой чрезмерной говорливости, вызванной видом смазливых девчат, он забывал есть, а по причине жадности до выпивки мешал "огненную" с добротным вином. Пьянел Чалей катастрофически: язык и руки переставали слушаться. Виталик сразу же направил внимание на Наташку, так как Зойка, по своей дородной комплекции, лучше подходила плотному Свату. Но тот почему-то за ней не особо пристреливал – оба просто беспрерывно смеялись, почти трезвые, хотя рюмки опрокидывали лихо. Чалей же, очумевший от винно-водочного месива, орал тосты и все норовил заключить Наташку в объятия. Но та не очень-то давалась, поскольку пила лишь легкое вино и была в памяти.
Сгущались сумерки. Чалей в очередной раз возвращался из уборной, когда наткнулся в прихожей на Свата. Приятель тут же заговорщицки отвел его в одну из пустых комнат и прошептал:
– Виталя, давай с ними подвязывать!
– В каком смысле? – пьяненько покачиваясь на вялых ногах, удивился Чалей.
– Да тут нестыковка вышла... Гм... понимаешь, ко мне скоро должна придти одна... мужняя жена...
– ?!
– Ну, муж – мешок с опилками!.. Хе-хе!
– А-а...
– А с этими сегодня все одно толку не будет. Зойка, шалава, только водку глушить не промах...
– Нет проблем, брат! – Разомлевший Чалей обнял Свата, начал слюняво целоваться. – Все понял! Освободим... святое дело!
– Не обижайся, ей-богу, совсем запамятовал, что сговорился на сегодняшний вечер... А тут... пока уберешься да духи выветришь... – оправдывался Гришка.
– Что ты, браток! – снова  лез с обнимками его собутыльник.
...Девиц провожали весело. Сват явно торопился, а Чалей, напротив, медлил, горланил песни и беспрестанно вешался на Наташку. Подруги жили неподалеку, в боковых подъездах довольно длинного дома.
Разлучившись со Сватом, еще пуще захмелевший на горячем безветрии Чалей упорно добивался от Наташки номера ее телефона. Стояли они в потемках подъезда, внизу.
– Иди проспись, все равно не запомнишь. Спроси завтра у Свата. – Наташка норовила поскорее от него отделаться.
– Как не запомню! Да я... Да у меня память – счетная машина! – заплетающимся языком убеждал Виталик. При этом хватал приятельницу за плечи и мерзко лез целоваться. – Не пущу!
Та уклонялась от его губ и беспокойно посматривала на входные двери подъезда. Она уже не раз порывалась бежать наверх, к своей квартире, но Виталик перся следом и угрожал скандалом у ее дверей. Приходилось спускаться. Такая бестолковая возня продолжалась бы бесконечно, если б Чалей не изловчился прижать Наташку к почтовым ящикам и приникнуть ртом к ее мягким устам. От Чалея разило сигаретно-водочным перегаром.
В конце концов Наташка пожертвовала ему номер своего телефона. С условием, что пьянчуга тотчас исчезнет.
Виталик честно отстал и вышел на свежий воздух с самодовольной ухмылкой. Не помнит, как тащился в темноте через дворы. Смолил по пути "Приму". Около одной беседки он увидал ватагу подростков. Хриплые магнитофонные напевы тут перекрывались нарочито грубыми, басовитыми голосами.
– Эй, дай закурить! – достиг Виталика окрик.
– Нету, – брезгливо буркнул он, не останавливаясь.
Но через несколько секунд кто-то нагнал его и тряханул за плечо. Виталик обернулся: перед ним стоял долговязый патлатый подросток. От беседки отделилась и приближалась тройка его товарищей.
– Я, кажись, тебя закурить попросил. А ты – удирать, – цинично цедил долговязый молокосос.
Отрезвленный таким поворотом, Виталик проговорил:
– Ну, если попросил – дело другое. – Он начал шарить по карманам. – Сейчас... Тебе с фильтром?..
Не уловив подвоха в последних словах, подросток подошел к Виталику, небрежно протянул пятерню... Но вместо угощения Чалей внезапно схватил его за воротник, а кулаком другой руки хлестко ударил в лоб. Противник покачнулся и стал терять равновесие. А Чалей, раз за разом повторяя удары, приговаривал:
– Вот тебе курево, вот тебе спички, вот тебе с фильтром, вот тебе без... – От внушительных затрещин голова долговязого беспомощно болталась на вялой шее. Сам он держался, пожалуй, только на твердой руке Чалея. Соратники бесславно замерли шагах в десяти.
Натешившись, разъяренный Виталик со словами: "Хлюст! Падаль!" – бросил подростка, как чучело, под ноги его товарищам. Тот шмякнулся оземь и начал корчиться и стонать, не так от боли, как от животного страха.
– Кому еще прикурить? Подходи, не стесняйся! – угрожающе обратился к юнцам невысокий, но кряжистый, грозный Чалей.
Молчание.
– Так вы хоть людей выбирайте, паршивцы! – Виталик повернулся и развалисто пошагал в сторону своего дома.

4

Случай с подростками немного отрезвил Виталика, но дурман в голове окончательно не исчез. Возвращаться домой в таком разлаженном состоянии не улыбалось. Парень остановился перед одиноким фонарем и посмотрел на наручные часы: толстая стрелка перевалила отметку одиннадцать. Чалей огляделся вокруг. В неверном свете фонаря, под тенью разлапистого дерева, сверкнула стеклами телефонная будка.
Ветхая трубка долго ворчала и плевалась, прежде чем выдать слабенький сиплый гудок.
– Слушаю! – Мамин голос с тревогой разорвал пустоту.
– Это я, мам, – как можно членораздельнее сказал Виталик.
– Ну, как дела, где ты пропадаешь?
– Скоро буду. Тут чуток с одноклассниками посидим, поболтаем... Я в соседнем дворе, – почти правду сказал Чалей. – Папа как?
Далее шел типичный диалог любящей матери с образцовым да еще долгожданным сыном. На назидания, предостережения, легкие укоры сын кротко поддакивал и благодушно со всем соглашался.
– Ну, пока, мам. Через часок буду. Вы не ждите, ложитесь. – Чалей воздел трубку на крюк.
Затем он направился в сторону ближайших скамеек, приятно выпростал на одной из них утомленное за день тело. Через прорехи в кленовой листве смотрели на него летние звезды. Вот одна полетела вниз, исчезая. Вот другая, мигающая, наоборот, двигается по восходящей траектории. Нет – то не звезда, а самолет. Или спутник? После весело проведенного дня даже небо представлялось Виталику живым, даже там видел он замечательное. Жизнь всем своим великолепием лилась в душу. Все яркое и соблазнительное, что годами заслонялось и заглушалось внешними обстоятельствами и собственной скованностью, фонтаном брызнуло наружу этим прекрасным солнечным днем. Перед дремотным взором Чалея, где-то среди скопища звезд, витали очертания прелестной Аллы, шаловливой Наташки, проворного Гришки Свата, в ушах стоял звон винных бокалов и плеск волн...
Он незаметно заснул и подхватился только спустя два часа, когда взошла полная луна и назойливо уставилась в лицо.
...Виталик тихонько отомкнул дверь квартиры и шмыгнул в ванную. С полчаса мылся под холодным душем. Старательно почистил зубы. Он справедливо рассчитывал, что мать услышала его приход и теперь скоро заснет. В первый же день вольницы не хотелось быть изобличенным в употреблении спиртного.
Странное дело, Чалей, ежедневно сквернословящий в армии и даже гордящийся своим блатным говором, во время посещений родителями места его службы тотчас переключался на приличную речь и ни разу не сказал бранного слова. Вероятно, такое свойство человеческой психики раздваиваться и мгновенно переиначивать поведение в зависимости от "среды обитания" сработала и сейчас: развратничая день напролет, Виталик не то что не испытывал неловкости, а, напротив, чувствовал себя превосходно; теперь же крался вором по собственной квартире, явно стыдясь совершенного.
Предчувствуем упреки читателей, обращенные к автору, за подробный рассказ о весьма неприглядном поведении героя. Героя, возможно полюбившегося им по первой части повествования именно за целомудрие, юношескую неискушенность в порочных сторонах жизни. С благодарностью принимаем подобную критику. Но не в оправдание, а справедливости ради надо заметить, что автор склонен придерживаться горькой правды, нежели сладкой лжи. И да поверит ему, что жадность до наслаждений измученного неволей солдата – явление довольно частое, если не поголовное.
А потому сообщим, что первый день вольной жизни стал для Виталика типичным днем из всего ряда последующих. Назавтра же, после обеда, отправился он по адресу: общежитие стройтреста №5, комната 34 – к обворожительной Алле, с которой он познакомился весьма любопытным способом. Вышло так, что девушка жила в те дни одна в двухместной комнате. Они прекрасно поладили, заболтались, парень опоздал на последний автобус и радушная хозяйка оставила его ночевать. Спустя несколько дней пообщался он и со школьной приятельницей Наташкой Хрищеней – не такой уж неподатливой, как оказалось.
Вдоволь друзей и подруг приобрел в то лето Виталик через Гришку Свата. Но за всеми гулянками, за миловидными физиономиями новых приятельниц неотступно маячил образ Ирины Воронец. По мере приближения учебной поры он все четче, болезненнее овладевал мыслями, и не было от него спасения. Будущее свидание с Ириной тревожило, порождало тягостные размышления. Чалей побаивался этой встречи, так как втайне признавал себя убийцей их прежней любви.
В июле Чалей выбрался в гости в родную деревню к тетке Марии, маминой сестре. Но гостил там недолго: даже прекрасные виды Полесья не смогли укротить проснувшуюся тягу к плотскому. В деревне Виталик скучал, и необоримая сила влекла его к бушующему, сладострастному городу. К тому же праздность была чужда деревенскому укладу, а к физическому труду Чалей выработал в армии устойчивое отвращение. Простившись с немного обиженной теткой, уехал Виталик от прохлады рек и лесов, от ароматов лугов и пастбищ в знойный и душный, но такой заманчивый город.
...Заканчивалось лето. Лишь в конце августа собрался Виталик зайти к Юре, другу детства. У того произошли значительные перемены. Год назад он поступил в художественный институт, а весной неожиданно женился. Причем жена Надежда была старше его на два года и тоже являлась студенткой этого вуза. Сам Юра со времени последней встречи с Чалеем окончательно выздоровел от туберкулеза, покрепчал, пополнел и теперь, как никогда, походил на своего отца. Длинные льняные волосы он, как и прежде, опоясывал узкой голубой лентой. Но лицо его повзрослело и одновременно прояснилось. И не удивительно – любовь между молодыми супругами замечалась в каждом движении, в каждом небрежно кинутом слове.
Надежда, как отметил про себя Чалей, была достаточно красивой женщиной, однако не из тех, к кому мужики липнут как мухи. За обаятельной ее внешностью угадывался интеллект, а это отпугивает сильный пол, привыкший буквально во всем доминировать. С появлением Нади в Юриной квартире как бы посветлело. Данута Федоровна просто молилась на невестку, привнесшую радость в одинокую жизнь ее вечно сосредоточенного на холстах сына. К тому же Виталик приметил предполагаемое пополнение семейства – Надя была беременна. Впрочем, кроме нее, в квартире №7 появился еще один жилец – роскошный сибирский котище, которого Виталик поначалу принял за изваяние. Матрос, так звали кота, недвижимо лежал на секретере бывшей мастерской Ивана Антоновича среди гипсовых фигурок. Между прочим, в мастерской и теперь было все по-прежнему: так же правдоподобно дыбились кони, угрожающе замахивались мечами и пиками древние всадники, жутко кривили свои морды всевозможные змеи и чудовища в облике женщин... И на все это с вековечной печалью взирал подвешенный в простенке на распятии Лучший Человек на Земле. Все так же бежали по телу Безвинного кровавые струйки...

5

Придя первого сентября в институт, Чалей узнал, что занятия на их курсе начнутся только в октябре, так как не служивших в армии второкурсников бросили на картошку. Для "армейцев" же ректорат запланировал на сентябрь подготовительные лекции и практические занятия.
Здесь надо отметить следующее. В тот год правительство страны Советов приняло наконец разумное постановление: не призывать студентов в армию посреди учебы. Более того, военкоматам было приказано отозвать со службы тех студентов, кто уже прослужил год. От этого возникла нелепая ситуация: новоприбывшие учащиеся попадали в уже полностью сформированные группы, студенты которых освобождать свои учебные места не собирались, поскольку были избавлены от воинской службы. Пришлось организовывать дополнительный лекционный поток, составленный из одних "армейцев". К слову, этот поток последующие четыре года донимал преподавателей своей нерадивостью.
С началом подготовительных лекций и встретились былые товарищи. Пришли в полном здравии Шумаков, Каржаметов, Жавнович и многие из тех, кто призывался вместе с Чалеем. Но человека три-четыре на занятия все-таки не явились. Кто-то решил бросить институт, кто-то перевелся на заочный факультет, а кто-то, прельщенный солидными деньгами, остался в армии на сверхсрочную службу.
Учились парни не слишком прилежно. Больше пировали по общежитиям, кабакам и пивнушкам города, праздновали начало вольной жизни или возвращение очередного "армейца". Кстати, призванные год назад однокашники Чалея начали прибывать лишь в середине сентября. Первым заявился возмужавший Пашка Краснюк. Его кумир Сашка Дубель, как видно, задерживался.
Хотя студенты четвертых-пятых курсов начали семестр в сентябре, Виталик не пытался отыскать Максима Горевича. А дела всего было – зайти в общежитие или найти место занятий Макса по расписанию, висевшему перед деканатом.
Избегал Чалей не столько встречи с Горевичем, сколько с Ириной Воронец. Он не раз пробовал оправдаться перед собой разными "объективными" причинами. К примеру, что Макс сменил общежитие, что он, возможно, и вообще не учится в институте, что изменились номера групп и прочее... Все было вздором, боязливыми отговорками, и Чалей отдавал себе в этом отчет. Спасаясь от удручающих мыслей, вновь и вновь бросался он в омут разврата, топил сознание в водке и пиве, проматывая деньги родителей. Впрочем, в сентябре Виталик получил и свои законные – стипендию за июль и август. Но их хватило только рассчитаться с летними долгами: алкоголь и женщины с неба не падали.
И вот в двадцатых числах погожего сентября, в перерыве между лекциями, курил Чалей перед открытым окном вместе с бывшими одногруппниками. Галдели, поплевывали на цементный пол. Вдруг среди приятелей возникло шевеление, и за их спинами  раздались возгласы и шлепки по плечам и ладоням. Это явился, наконец, собственной персоной Сашка Дубель. Новомодно разряженный, кичливый, с всегдашней блажной ухмылкой – гражданский человек, да и только. Как не служил. В одной руке держал этот удалец полупустую бутылку пива и, приветствуя свободной рукой приятелей, то и дело прикладывался к бутылочному горлышку. При этом Сашкин рот успевал извергать неизменные свои байки, пословицы, шуточки, сальности и остроты. Поздоровался с ним и Виталик, но вскоре был оттеснен парнями, спешащими засвидетельствовать свое почтение первому гуляке и бабнику факультета, похлопать его по плечу, послушать сплетни и россказни.
– Ты, я вижу, выглядишь здорово, – доносился до Чалея говор Шумакова-Бывалого. – Как с курорта вернулся.
– А ты думал! – хорохорился Дубель. – Служи да не заслуживайся! Солдат спит – служба идет.
– Где служил? – слышался заискивающий голос Краснюка.
– Где служил – там меня нет, – усмехался Сашка. – Мы здесь нужны. Инженер – цвет нации! Ха-ха!
От этих слов Чалея разобрала досада. Почему он, Виталик, рвал жилы целых два года, а этот ветрогон избежал такой участи да еще выхваляется?! В гневе решил было Виталик отойти, чтобы не слушать этот самовлюбленный треп, как внезапно резанула по ушам одна Сашкина фраза.
– Ну, молодчики, когда к Воронец-то в гости идем? – выкрикнул Дубель на весь коридор небезразличную для Чалея фамилию.
Виталик напрягся всем существом и невольно подался в сторону говорящего.
– По какому поводу? – спрашивал кто-то.
– А повод, брат, будь здоров! Еще какой повод!
– Хватит тянуть, рассказывай!
Чалей с дрожью в сердце ждал последующие слова.
– Замуж вышла! Пригласила с благоверным познакомиться. Вчера ее видел...
Виталик словно получил обухом по затылку. Тело вмиг одолела мерзкая слабость, в ушах загудело испорченным радио.
– Во дает!.. Молодчина!.. Когда?.. За кого?.. – нечетко уже доносились разнообразные голоса до Чалея.
Он делал неимоверные усилия взять себя в руки.
– В июле свадьбу гуляли! Муж, кажись, бывший студент филфака... В этом году кончил. Они теперь у его родителей живут... – не унимался Сашок, одну за другой вываливая болезненные для Чалея подробности.
Дальше терпеть было невыносимо. Виталик насилу сдержался, чтобы не ринуться на Дубеля, не навешать ему тумаков. Как смеет этот слизняк, из первогодков, которых еще три месяца назад Чалей гонял по казарме, как тараканов, касаться своими грязными лапами самого святого и заветного в его душе! Угораздило ж ему сюда припереться! Вечный знаток! Баба-сплетница! Хлюст!.. Сжимая кулаки, в немой ярости потащился Чалей к лестнице – подальше от однокашников, плотно обступивших Сашку и, видимо, сговаривающихся о времени посещения Воронец. "Теперь наверняка – не Воронец! – с наслаждением мазохиста бередил рану Виталик. – Верная супруга! У, черт вас всех побери!" – Он плюнул на пол, вполголоса выругался.
При всей своей неистовой одури, отдалялся от товарищей Виталик тихо и не спеша. Ему не хотелось привлечь к себе их внимание, ибо ничего несуразнее, как заявиться Чалею в гости к молодоженам, невозможно было представить. Уже в двух шагах от проема на лестничную клетку душу его сотряс резкий окрик:
– Виталик! Ты куда? Погоди! – Это Костик Жавнович высмотрел его с расстояния тридцати метров.
Чалею представилось, как десять пар глаз вперились в него, насмехаясь. Не оглядываясь, но и не ускоряя шаг – будто бы не расслышал, – Виталик свернул на лестницу и вихрем рванулся вниз. Вдруг этому полудурку Жавновичу взбредет в голову его догонять! Безмозглое существо! Вечно щемится не в свое дело!
На лестничной клетке обезумевший Виталик грубо расталкивал студентов. Выскочив на институтский двор, он уткнул взгляд в землю и потащился домой. Точнее сказать, ему все равно было, куда идти. Но ноги по привычке поворотили в старый квартал и вскоре привели к родному подъезду. Рука машинально нащупала в кармане ключи, отперла знакомые двери. Не разуваясь, в траурном унынии подался Чалей в свою комнату, свирепо трахнул дверью, бросился на тахту ниц.

6

Все, чем жил Виталик последние годы, сегодня было сокрушено наглецом Дубелем. "Учился б он так, как сплетни собирает! Гад!" – в гневе бранил  Чалей невиноватого, в принципе, Сашку. А в действительности оборонял себя. Этого любимейшего Себя, который один только и был во всем виноват. Признать это было так же ужасно, как и неизбежно. Так как он, именно он, Чалей, и отверг когда-то любовь Воронец. Как трус, избегал ее, можно сказать, оскорбил. Потому что он, Чалей, ни разу не написал Воронец из армии, а по возвращении прятался от нее в блуде и пьянстве. На кого же он обижается? На Иру, для которой он теперь вшивой собаки родственник? На Дубеля, который здесь с боку припеку? "Убийца любви, подлый убийца!" – ошеломила Чалея мысль.
В этот момент сестра Елена, услышавшая из кухни приход брата, но так и не дождавшаяся его на обед, несмело приоткрыла дверь.
– Привет...
Ни слова в ответ. Чалей в обуви, лицом в подушку, недвижимо лежал на тахте.
– Может, случилось что? Эй, как дела? – спросила Елена.
– Лучше не бывает, – донеслось приглушенное подушкой мычание.
– Обед разогревать?
– Накормили уже, спасибо! – буркнул Чалей.
– Так подать что-нибудь, может, принести? – не уразумела ситуацию растерянная Лена.
– Ладно, сделай одно доброе дело, – снисходительно согласился брат.
– Какое?
– Закрой дверь... с той стороны. И вообще – займись нотами, гитарой или какой-нибудь другой глупостью! – злобно выпалил Виталик и повернулся лицом к стене.
– Ненормальный, – только и смогла сказать отвыкшая от такого обращения сестра. Расстроенная, вышла вон.
...Около пяти часов вечера, еще до возвращения родителей с работы, выбрался Чалей во двор в глубокой тоске. Спустившись по лестнице с пригорка, двинулся быстрым шагом. Не разбирая дороги, брел по знакомым, затем по незнакомым дворам и закоулкам, пересекал тротуары и проезжие части... В распахнутой куртке, хмурый, с красными пятнами на лице.
Быстрая ходьба и прохладный воздух не избавили его от терзаний: болезненной доминантой властвовало над миром замужество Ирины Воронец.
Незаметно закончились жилые кварталы, и удивился Виталик, что стоит он уже в парке – на дорожке к реке, по которой не раз проходил он летом в шумных компаниях. "Весело было? – уколол сам себя.
Неодолимая сила влекла его по опустевшему парку к речной круче. Только кое-где, за стволами деревьев, виднелись люди с собаками.
Великолепный пейзаж лежал под обрывом. В лучах низкого солнца красовалась в логе мощная река, темными и блестящими пятнами выявлялись по всей ее ширине омуты, мелководья, быстрины и перекаты. Величественная, такая непохожая на летний свой образ река, вычурные тени на берегах от нависающего над ней парка. И хотя вечер был на редкость погожий и не по-сентябрьски безоблачный, высокая печаль готовящейся к осеннему умиранию природы кольнула сердце Чалея. Скоро, совсем скоро уйдет все, что недавно нежило его и ласкало: буйство зелени, теплый желтоватый песочек, голубые волны, бойкие солнечные лучи, стройные, под узенькими купальниками девичьи фигуры... А с ними и Воронец – видение, несбывшаяся его мечта... "Несбывшаяся?! Ну нет – дудки! – взбунтовалось вдруг против этого все существо Чалея. – Посмотрим!" Словно за тонюсенькую нить воздушного шарика схватил парень улетающую от него жизнь. Потому что без Иры не представлял он себе ни этих огромных деревьев, ни пожелтевших заречных лугов, ни города, районы которого уже отражались в реке вечерними огоньками.
И все же по пути домой тягучая меланхолия овладела Виталиком. Начисто позабытая за годы армейской службы (там преобладали звериные инстинкты самосохранения), она отяжеляла тело, сжимала сердце. Даже вечерние виды города, недавно радующие глаз, сейчас раздражали своей красотой. Прохожие казались вульгарными и суетливо-докучливыми, общественный транспорт – шумным и смрадным. От веселых светофоров болели глаза. В особенности болезненно воспринимал он пары влюбленных: прилюдные объятия, поцелуи, кокетливый смех девчат и хохот кавалеров рождали в глубинах души такую пропасть ассоциаций, что хотелось выть диким зверем. Он поневоле ненавидел этих самодовольных самцов и самок, переносил свою пустоту на их похотливое счастье, подставлял себя на их место, завидовал.
Терпеть в одиночестве такую муку было непосильно, и не раз уже подмывало Виталика позвонить Свату, достать водки. Изжечь тоскливые мысли "огненной", а затем устроиться на ночь у кого-нибудь из подружек. Хотя б до следующего утра отделаться от мерзкой тоски. Что может быть проще? Но хилый, заглушенный скотскими страстями голос разума былинкой прорастал в пустоте осеннего вечера. И начинал понимать Чалей, что рано или поздно должен он, только он сам, осветить этот душевный мрак.
...Буркнув на ходу приветствие матери, метнулся Чалей в свой угол, снова упал на тахту. Правда, теперь лицом к потолку. Во рту было, как в помойке. Не включая торшер, нащупал кнопки радиоприемника. Щелкнул: из эфира ворвался пронзительный голос тенора. Он, будто мечом, полоснул по изможденному страданием и недостатком калорий мозгу... Щелкнул еще: какой-то самовлюбленный юморист глумился над отсутствием в магазинах самого необходимого; ему живо вторила хохотом толпа обывателей... С отвращением Виталик перещелкнул дальше: бодрый голосок дикторши вещал о 99-процентном сборе по республике картофеля, обещал вскоре выйти на 100-процентный показатель... Чалей злобно выдернул электрошнур из розетки. Включил свет и попытался читать: зарубежный детектив, от которого еще вчера было глаз не оторвать, сейчас казался пошлым и примитивным, проблемы его героев – сказочными и надуманными... Отбросил книгу.
Так провалялся он минут пять. Затем соскочил с тахты, рванулся к письменному столу и достал из ящика смастеренный на днях из карандаша, иголки и ватмана дротик. Свирепо швырнул его в дверь. Снаряд вжикнул и ровно вошел в древесину. От этого на душе полегчало. Бросил еще пару раз: маленькая пика, сочно втыкаясь в древесину, будто снимала с него отрицательную энергию.
Чалей ухмыльнулся, взял художественный уголек и нарисовал на белой двери несколько кривых концентрических окружностей. В центре, размозжив остатки угля, поставил густую точку. Затем отошел к окну и начал неистово целить в яблочко. Бросал до изнеможения, шалея из-за каждого промаха. Но и этого ему оказалось мало: выудив из тумбочки стопку недавно подаренных Сватом заграничных журналов с обнаженными девицами, Виталик взялся вырезать оттуда фотографии и расклеивать ими дверь. Журналов было много, и ввиду экономии места он избирал только самые колоритные части тела. Затем не менее часа с ненавистью швырял кукольным своим оружием в эти прелести... Он не стыдился своего занятия, он даже хотел, чтобы кто-нибудь из домашних заглянул к нему, сделал замечание, попрекнул, выругал... А тогда поднять скандал, дебош, свару, перенести свое отчаянное настроение на близких, сделать им больно...
Но родители, наверное, предупрежденные Еленой о невменяемом поведении их сына, предпочли оставить его в покое. И поступили разумно.
Наконец, натешившись вволю, Чалей повалился на тахту с хохотом. Оказалось, это глупая забава почти разогнала его тоску. Да, замысловат и туманен наш внутренний мир. Впрочем, удобнее тут будет разбираться психологам. Мы же лишь засвидетельствуем, что спустя десять минут встал Виталик с койки даже более спокойным, чем до того злосчастного появления Дубеля в институтском коридоре. Обстоятельными, уверенными движениями он постлал на столе скатерть, включил утюг и начал трудиться над извлеченными из шкафа брюками. Так же старательно выгладил и рубашку. После чего примерил новые, ни разу не обутые туфли.
Затем тщательно побрился, с наслаждением принял душ, заправился на ночь бутылкой кефира с половиной батона и во втором часу ночи почил молодецким сном.
– Что это с ним? – шептались тем временем в родительской спальне.
– Эх, мать, мне бы его проблемы! Страсти-мордасти, "люблю – не люблю!" – разве не этим питаются наши души?
– Ну, знаешь, можно так напитаться, что всю жизнь разгребать будешь...
– А что есть жизнь? Миг, грозовой сполох...
– Ну, понес умничать! Дня ему мало... О сыне б лучше побеспокоился.
– А ему мои беспокойства – как собаке пятая нога. Деньги лишь подавай – а в любви и выпивке он сам разберется.
– Что ж ты мне это говоришь, его упрекни! А то добреньким хочешь быть.
– Оно все так... Но всякий раз, собираясь дать ему выволочку, почему-то вспоминаю себя... в молодые годы. И, веришь, язык во рту застревает.
– Ну, начни еще вспоминать похождения свои! А я послушаю...
– Эх, мать, эгоистические мы существа: все на свою шкуру переводим. А чтобы в общем, принципиально широко...
– "В общем"! А есть ты завтра с утра в общем да в принципе попросишь? Не ел бы, раз такой умник!
– Ну, загнула!
– Спокойной ночи...

7

В девять часов утра, на следующий день, Виталик Чалей шагал по институтскому коридору в сторону деканата. Руки его были пусты, и сторонний наблюдатель не заметил бы в его лице ничего особенного, не выявил бы каких-либо чрезвычайных переживаний.
Чалей остановился перед расписанием занятий четвертого курса и вскоре нашел нужную колонку. Неторопливо переписал в блокнот места занятий своей бывшей группы. Ему повезло: четверокурсники учились на первую смену. Правда, названная группа сегодня занималась в отдаленном от деканата корпусе. Но это не смутило Чалея, так как сегодняшний день, а возможно, и все остальные дни сентября он намерился посвятить решению своих личных проблем. Что вопрос с Воронец должен быть решен, Виталик осознал вчера вечером. Борьба за Ирину благосклонность стала теперь смыслом его существования, источником всех стремлений.
Сейчас, бодро шагая под тронутыми желтизной кленами к своей цели, не чувствовал Виталик волнения, обычного в таких случаях. Его модно потертая джинсовка вздувалась от встречного ветра. Сердце работало без сбоев, легкие прекрасно обеспечивали все функции упругого тела.
...На третьем этаже, в узком коридоре перед лекционным залом, было многолюдно. Судя по всему, в лекции перерыв.
– Извини, – Чалей дотронулся до локтя проходящего мимо парня, – группа Максима Горевича на этом потоке?
– Ну да... – охотно ответил студент. – Даже мелькал он, кажись, где-то здесь. Глянь в аудитории, а нет – так звонка подожди. – Дав столь дельный совет, он подошел к приятелям, увивающимся возле одной девицы.
Чтобы не стоять столбом среди незнакомых людей, Чалей направился к находящемуся в отдалении окну. Заглянуть в лекционный зал он не решился. Но по пути кто-то толкнул его в лопатку. Виталик нервно обернулся и столкнулся нос в нос с Горевичем.
– Какие люди! Глазам не верю! – Макс лихорадочно тряс и пожимал руку Чалея. – То-то я вижу – спина знакомая! Хотя изменился ты, брат...
– А ты почти тот же. – Виталик с симпатией осматривал Макса. – В карты играешь?
– Еще спрашиваешь! Во все играем!
В этот миг тренькнул звонок, и студенты неторопливо потащились к аудитории. Горевич немедленно предложил:
– Давай к нам, если есть время! Заберемся на "чердак" – да в футбол, как раньше! А?
– Можно, – согласился Чалей, поскольку основная задача его прихода еще не была решена. – А лектор как?
– Глухой как пробка.
Друзья смешались с толпой и проникли в обширный лекционный зал. Взобрались на самый верх. Скоро вошел пожилой лектор, установилась относительная тишина. И хотя присутствующих в аудитории было достаточно много, наиболее интересная для Чалея особа тотчас бросилась ему в глаза: Ирина Воронец развесила свою каштановую шевелюру между двумя плечистыми парнями в левом дальнем углу зала. Чтобы оторвать чересчур внимательный взгляд от волос, мягкой линии плеч, изящной кисти, подпирающей голову властительницы его сердца, Чалей вынужден был подключить мощные внутренние резервы.
– Как живешь? – выводя закорючку на клеточной бумаге, спросил Макс.
– Ништяк. На курсах теперь – подготовительных.
– А я еще из наших никого не видал. Только неделю как в городе...
– Что так?
– А куда торопиться? У нас теперь на озерах самый карась идет. Я знаешь сколько насушил! Приходи пиво пить.
– Это с радостью. – Виталик как раз поставил на бумажном поле довольно трудную задачу сопернику. – А где ж ты живешь, что никто из парней про тебя не в курсе?
– Э, вот это самый интересный вопрос, – отвечал Горевич, огорошенный футбольным ходом Чалея. – Здесь у нас "общагу" новую отгрохали, возле педучилища. Номера – люкс! В основном для семейных. Ну и я, так сказать, всунулся... С нынешней весны и живу.
– А я ему на старое общежитие письма писал!
– Тебе штрафной. – Макс с удовольствием отмерил одиннадцать клеток в сторону ворот соперника. Затем добавил без тени неловкости: – А адрес твой армейский я посеял где-то... Полгода назад.
Последующие несколько ходов приятели сделали молча.
– А чего я никого из наших девчат не вижу? – отчасти схитрил Чалей, поскольку на одну девушку он как раз посматривал краем глаза. Кстати, это очень мешало ему как следует сосредоточиться на игре, Горевич явно теснил его и не шутя угрожал голом.
– Ирка – вон она. – Макс указал на Воронец авторучкой. – А остальных и не можешь видеть...
– ?
– Повыскакивали замуж, бросили учебу да, как говорится, занялись производством потомства... Хе-хе. Впрочем, Лариса перевелась на заочный.
– Да, время идет...
– Ага, идет, идет... Тебе – гол! – Горевич зарделся от радости.
Виталик досадливо рассматривал лист. Но злила его не так игровая промашка, как следующее обстоятельство: один из парней, сидящих подле Воронец, постоянно клонился и препирался к девушке, по-видимому, болтал что-то веселенькое, поскольку та приглушенно и ужимисто подхихикивала.
– У вас еще сколько занятий? – спросил Виталик.
– Одна лекция здесь же. Так – ерунда. Можно и не ходить.
Остаток лекции Чалей сосредоточился на футболе и нашвырял-таки сопернику необходимое для победы количество голов. Парни не забывали рассказывать о себе, а Виталик – еще и последовательно выспрашивать про Воронец определенные подробности. Одни раз даже кинул:
– А мужик ее – что за штука?
– Ну, поговаривали, что из номенклатурщиков он – сынок папочкин.
– Это как понимать?
– Понимай, как хочешь, но попробуй-ка после института сразу же в министерство устроиться…
– А-а...
– Да и машину попробуй свою заиметь. Сколько раз этой весной наблюдал, как Ирку "жигуленок" новый забирает...
После этих слов Виталику захотелось спросить уж и о внешности ненавистного теперь Ириного мужа... Впрочем, одумался. К тому же вскоре звонок известил об окончании лекции.
– Оставайся еще на часок. – Горевич явно хотел отыграться. – А потом ко мне завалимся – потолкуем, пивка...
– В другой раз, дела... – отговаривался Чалей, спускаясь по ступенькам к выходу из аудитории. – Может, завтра загляну. Вы где занимаетесь?
– Здесь неподалеку, в триста семнадцатой две лекции.
– Ну и отлично... – В эту секунду у Виталика переняло дыхание, ибо за дверью они чуть не воткнулись в Иру. Девушка смотрела Чалею прямо в глаза.
– Привет. – Крепя сердце, Виталик подался в ее сторону.
– Здравствуй. – Воронец во всей своей несказанной прелести стояла от него в двух шагах. В руке она держала небольшую кожаную сумку. Поверх шелковой кофточки на Ире был серый, в черную продольную полоску пиджак. Просторные вельветовые брюки новомодно опускались на толстоносые бурые туфли, едва не подметая пол... Как непохожа была она на прежнюю строгую первокурсницу! Под широкими одеждами Воронец угадывались формы зрелой женщины. Легкий коридорный ветер растрепывал ее роскошные волосы. В осанке сквозилась уверенность, происходящая от осознания своей красоты.
Ирина протянула Чалею правую ладонь. Бережно пожимая ее, Виталик отметил, как потек переданный от ее пальцев жар по его руке, перелился  через грудь, обжег нутро живота и отдался в ногах сладкой слабостью. Однако Чалей вынужден был изображать на своем лице сдержанный нейтралитет.
Приветствие и рукопожатие длились мгновение. Но и его было довольно Чалею, чтобы почувствовать Ирину к нему благосклонность. Необъяснимый феномен, имеющий место в нашей жизни: по непонятным признакам безошибочно угадывают влюбленные встречный огонь или, наоборот, стену ледяной неприязненности. Бывает, достаточно одной лишь искорки в девичьих глазах, одной теплой интонации в голосе, чтобы зажечь надеждой, закабалить сердце мужчины.
Нет, это не была любовь. Не так наивен Виталик, чтобы сейчас на нее надеяться. Это только намек, знак, краткое: "Я не против!" Но один этот намек способен казнить или миловать, приводить в трепет. Какая женщина! Ни одна лелеемая на протяжении двух лет мечта Чалея не сравнима с действительностью – с прелестью и обаянием, с волшебной улыбкой Иры. Красота, на первом курсе так смущавшая парня, ставящая под сомнение его мужскую состоятельность, сейчас, напротив, разжигала нераскрытые доселе порывы души, влекла к себе.
Прежде, чем Виталик раскрыл рот, затянувшееся молчание нарушил Горевич.
– Вы, я смотрю, друг друга узнали. – усмехнулся Макс. – Ну, болтайте себе, а я пока покурю.
Он уже был готов смешаться с толпой у курилки, как Воронец его окликнула:
– Макс! Подожди минутку...
– Да... – Горевич повернулся и изобразил на лице внимание.
– Ты до конца будешь сидеть?
– Ну... первый час лекции отбуду. А что?
– Мне тут домой надо. Так ты прикрой, если что...
– И не проси – сдам с потрохами.
– Болван! – ответила Воронец.
А худосочная фигура Максима уже мелькала в гуще студентов.
Виталик с Ирой перешли в относительно тихое место, прислонились к стене.
– А ты совсем взрослая теперь, какая-то новая... – Чалей не придумал ничего более остроумного. – Может, загар тебя меняет...
– А что, так заметно? – Ира взглянула на кисть своей руки. – Это я в августе в Сухуми отдыхала... А еще говорят, что южный загар непрочный – на несколько недель.
"С мужем, медовый месяц. Недурно!" – подумал Виталик, но вслух сказал:
– Просто я раньше не видел тебя такой... Гм... загар хорошо идет к цвету твоих волос... и глаз.
Чуть заметный румянец выступил на Ириных щеках.
– Я бы тебя, наверно, и не узнала на улице... Во всяком случае, со спины – точно: такой плотный, плечистый...
– Работал много: копай поглубже, бросай подальше.
– Доставалось?
– Когда как: сперва мне, потом от меня... Ну а ты – что? – Виталик невольно взглянул на Ирино обручальное кольцо.
Та, показалось, вздрогнула.
– Да я... просто я... – замялся Чалей. – Насчет замужества знаю. Я про институт, учебу – чем живете?
– Как тебе сказать... Много всего происходило, а вспомнить – так ничего особенного. Лариска с этого года на заочном... Теперь же из группы прежней – всего я да Максим...
– Да, поразбросала нас жизнь... – заметил Виталик. – А помнишь, как мы Новый год отмечали? Ну и в переплет угодили!
– Помню. Чуть живыми выдрались!
– Ну, преувеличиваешь... Так – отделались легким испугом.
– А помнишь экзамен по математике, а "ТР"?..
Чалей помнил все. Вскоре они окунулись в благодатный океан воспоминаний, событий, образов, зачастую кажущихся нам привлекательней действительности. При этом они непринужденно смеялись, дотрагивались друг до друга руками, перешучивались и прочее. Лишь одну, запретную, тему не затрагивали они в разговоре – памятную нам историю с запиской, содержащей любовное признание...
В увлечении не скоро заметили они, что стоят в опустевшем коридоре. Взглянув на наручные часы, Воронец спохватилась:
– Ой, это ж мы чуть ли не час болтаем!
– Да...
– Давай лучше в фойе спустимся.
– Ну, пошли, если хочешь.
Они двинулись к лестничному проему. Звонок с занятий застиг их уже на ступеньках. В этот момент через отворенную фрамугу ворвался порыв осеннего ветра, забросил на лестницу несколько листков клена, что шелестел за окном. Один из них на мгновение прилип к джинсовке Чалея. Он невольно поймал его на ходу рукой, сунул в карман. А в дальнейшем долго хранил тот листок засушенным меж стекол своей книжной полки, как добрый знак.
Когда сбегали по лестнице, Виталик то и дело поддерживал Воронец под локоть, брал за руку, ее ладонь была влажная и теплая... В небольшом фойе оказалось многолюдно и шумно, и они подались к выходу. На крыльце Ира сказала:
– Ну, мне надо домой. – При этом неопределенно качнула головой – дескать, сам понимаешь, семья.
– Зато я совершенно свободен. Я тебя провожу.
Воронец удивленно подняла на него свои глаза-озера.
– До автобуса, – уточнил Виталик.
Вдоль улицы осень гнала стаи опавшей листвы. Небо было еще голубым, но сизая дымка уже овладевала городом, а порывы стылого ветра предвещали скорое изменение погоды не в лучшую сторону. Прощай, лето! И вдруг подумалось Чалею, как одиноко и холодно было бы ему сейчас на улицах огромного города, если б не встретил Иру. Ведь он – всего лишь песчинка во вселенском пространстве.
Виталик с благодарностью посмотрел на свою спутницу. Взглянула на него на ходу и Воронец, ласково улыбнулась:
– Ты что?
– Так, ничего... – Чалей стыдливо нахмурился. – Погода хорошая.
Оставшиеся до автобусной остановки триста метров они прошли молча.

8

Остаток сентября и октябрь Чалей почти ежедневно бывал в группе Горевича. Приходил как бы невзначай – поболтать с Максом, но каждый раз быстро сходился с Ирой. Они зашивались в углы коридоров и подолгу общались. Им было приятно находиться рядом, и содержание бесед не имеет в таких случаях большого значения. Вскоре они вовсе перестали таиться и, бывало, забирались на последние парты лекционных залов. Чалей  так примелькался преподавателям, что те уже принимали его за своего студента, а пару раз и вообще, под всеобщий смех аудитории, посылали сходить за мелом.
Собственную учебу Чалей забросил вконец. Этому не в последнюю очередь способствовала нестрогая, в сравнение с первым курсом, институтская дисциплина. Перестройка выполнила свою задачу: теперь каждый студент был сам себе голова – хоть ходи вверх ногами. И не беспокоило уже деканат, посещает ли студент Виталий Чалей лекции или практические занятия, здоров ли физически сей субъект и что у него в голове. Никто больше не принуждал мести опавшую листву и вычищать от грязи прилегающие к институту территории, не устраивал комсомольских собраний с их показухой и словоблудием.
Никакие обязанности, кроме места и времени проведения занятий, не сплачивали студентов между собой. Кстати, ни один бывший товарищ Чалея не попал в его новую группу. Призванные в армию со второго курса (Краснюк, Дубель) теперь учились, разумеется, на третьем; призванные одновременно с Виталиком – рассеялись по новым местам. Шумаков с Каржаметовым вообще загремели на "неармейский" поток. Из наших знакомых только один Костик Жавнович слушал лекции вместе с Чалеем, в соседней группе.
Впрочем, лекции посещал Виталик не часто. Он даже не мог запомнить поименно остальных одиннадцать учащихся своей новой группы, сплошь составленной из таких же армейцев, переростков-оболтусов. Это странное сообщество собиралось в относительно полном составе лишь на лабораторные занятия, с пропуском которых возникали никому не нужные сложности. А именно: прогулял-прохворал – сам договаривайся с преподавателями об отработке в других группах. Староста новой группы, здоровенный малый, бывший матрос, в обязанности которого входило отмечать в журнале пропуски учебных часов, сам был отпетым прогульщиком. А того журнала Чалей на протяжении семестра ни разу не видел. Словом, ничто не понуждало его к прилежным занятиям, кроме зимней сессии на далеком пока горизонте. Посему и посвящал он учебное время делам сердечным, в которых, надо сказать, весьма преуспел.
В октябре Виталик уже не ограничивался разговорами с Ирой в коридорах и аудиториях. Они нередко срывались с занятий и направлялись в городской парк; бродили по самым отдаленным и пустынным его местам. Там, под редкой уже сенью старых лип и разлапистых тополей, царило природное благолепие. Парк словно отдыхал от летних своих посетителей, от гама и кутерьмы досужего люда. Осень такала печальный ковер из увядшей листвы. Через обнаженные кусты далеко проникал взгляд. И можно было рассмотреть, как утопают в ненастной мгле неподвижные качели, как словно навеки оцепенели кони и ракеты каруселей, как низкие лучи солнца выявляют пустоту билетного киоска, как на пригорке, за оврагом, волшебно и величественно высвечиваются купола церкви. В небе, над куполами, тянулись в теплые края стаи птиц.
Из того угла парка не видна была река, но лебединый пруд с домиком для своих жителей грустно отражал в забросанной листовою воде клочковатые облака. Лебеди уж покинули летний приют и были сейчас, вероятно, на пути в места с более благодатным климатом. Это предвещало суровую зиму, поскольку иной раз эти великолепные птицы рискуют оставаться на зимовку: под выведенной у домика трубой с теплой водою образовывается полынья.
Виталик с Ирой взбивали ногами шелестящую листву, ходили не разбирая тропинок... Или сидели рядом на скамейках у берега, задумчиво глядели в просветленные заморозками воды пруда. Под листвой, беспорядочно двигающейся по воде, замечались поникшие и распростертые по дну водоросли, камушки и блестящие монеты. Время от времени ленивый карп высовывал на поверхность свою тупую морду, чмокал ртом и погружался в недостижимые зрению глубины.
Хотя и прогуливались они всегда рука об руку, и сидели на скамейках рядом, Виталик не приставал к Ире с обычными в таких случаях притязаниями. Если проводить определенные параллели, то Чалея можно было сравнить с изнуренным дорогой странником, который, вконец изголодавшись, не набрасывается сразу на еду, а лишь вдыхает ее животворные запахи, вспоминает мучительный путь и благодарит за спасение Всевышнего. Или сравнить с впечатлительным мальчиком, чуть ли не месяц живущим ожиданием Новогодних праздников, что в конечном счете принесут ему лишь расстройство в желудке от переедания.
Здесь, в парке, наши герои могли говорить о пустяках, а могли и молчать по минут десять – им все было одинаково хорошо. Виталика перестало смущать обручальное кольцо на Ириной руке, теперь все связанное с ним представлялось вестью из иной, неинтересной, жизни: и законный супруг, и все с ним связанное. Распаленным воображением переносил себя Чалей в первокурсную весну, а вместе с собой – и Воронец, юную, прекрасную, целомудренную...
Они сблизились окончательно только в конце октября. Почти случайно. Поводом для того послужил проливной дождь, застигший Иру и Виталика на троллейбусной остановке. Они возвращались с очередной прогулки по парку. Троллейбус слишком долго не подходил, и под ветхим навесом остановки столпилась масса народу. Виталик был вынужден отвести подругу под узенький козырек соседнего газетного киоска. Студеный дождь лился с густотой летнего ливня. Неказистое укрытие не спасало от резвых косых струй; оба укрывались под небольшим Ириным зонтиком. Пришлось плотно прижаться  друг к другу. Стремительно вечерело, а троллейбуса все не было; по-видимому, случилась поломка на трассе... Через пять минут Виталик, не совладав с собой, в потемках неистово целовал девичьи уста и щеки, влек к себе, гладил плечи, окунал озябший нос в каштановые Ирины волосы... А она отвечала ему теплыми влажными губами – в шею, подбородок, губы... Щекотно, пьяняще,  сладко до одури.
– Голубка моя, ласточка... – придушенно шептал Виталик в маленькие коралловые уши, жадно глотая аромат свежего женского тела.
– Милый, глупый мой котик... – лилось в ответ.
Они не заметили, как опустела остановка. Потом, во время езды в троллейбусе, больше не обнимались, но неотрывно смотрели друг другу в глаза.
Назавтра Чалей случайно прослышал, что Костя Жавнович собирается в пятницу ехать домой, и выпросил у него ключи от двухместной комнаты общежития. Сожитель Костика как раз уехал домой третьего дня. Сама судьба благоприятствовала Виталику.
В четверг, отчаявшись бороться с бессонницей, он просидел ночь на кухне, но и утром не был уверен, осмелится ли предложить Ире зайти в общежитие после занятий. Как сказать? Когда удобнее? Как отнесется Воронец к этому недвусмысленному предложению? Впрочем, они давно взрослые люди.
Виталик всячески оттягивал этот судьбоносный момент. Путь, которым он нередко провожал Иру после института, пролегал поблизости от общежития. Чалей еще на занятиях решил, как говорится, раскрыть карты на месте. И вот, приближаясь теперь к "общаге", с ужасом чувствовал он, как сохнет, деревенеет язык.
– Ира, – выдавил из себя Виталик, когда они поравнялись с входом в общежитие.
– А... – Воронец простодушно взглянула на парня.
– Знаешь, давай зайдем. – Чалей махнул рукой в сторону высокого крыльца. – А то у меня такое ощущение, будто за нами все время подглядывают.
– А что там?..
– У меня ключ есть... от комнаты... – со стыдом пробормотал он.
– Ну... если только недолго... – В глазах Иры зажглись лукавые огоньки.
"Господи, неужели свершится!" – восторженно содрогнулось нутро.
...Проходную миновали благополучно, вахтерша куда-то отлучилась. Это избавляло от унизительных расспросов и записей по студенческим билетам в книге посетителей. Одному молился Чалей – не нарваться здесь на кого-либо из знакомых. Потому вел подругу по лестнице и коридору как можно стремительней... Вот и заветная дверь. Теперь бы не встретить кого-нибудь в передней, которой соединялись двухместный "а" и трехместный "б", а также душ и уборная... За дверью "б" лихо горланил и бухал магнитофон. Влюбленные юркнули в отомкнутую Чалеем дверь комнаты "а", заперлись... Парень слышал, как бешено колотится сердце, буквально лупит по ребрам. А снимая с Ирины кожаную куртку, отметил и предательское дрожание похолодевших пальцев.
Комнатка оказалась опрятной и симпатичной: две кровати, стол, два стула, книжная полка, зеркало. Именно к небольшому зеркалу, висящему на противоположной стене, и направилась Ира. Виталик завозился у крюков для одежды, никак не мог повесить непослушными руками джинсовку. Когда же обернулся, увидел, что Ира заправляет перед зеркалом свои длинные бархатистые волосы под резинку. При этом крутится на цыпочках, пристраивается и так и этак к своему отражению. Такая поза выразительно и остро выявила телесные достоинства его возлюбленной: точеные плечи, плавное очертание спины под натянутой кофточкой, удивительно тонкая талия, крутые полные бедра... Виталик не выдержал – стремительно пересек комнатушку, нежно обхватил Иру ссади, начал шутливо пятиться назад, как бы опрокидывая на спину. Воронец крутнулась, с притворным возмущением повернулась в объятиях к нему лицом. Несильно, словно бы отпихиваясь, уперлась ладонями ему в плечи. В мгновение ока одуревший Чалей подсел, взбросил подругу на руки, в три прыжка оказался перед ближайшей койкой, торопливо и нескладно свалил туда драгоценную свою ношу. Обрушился сам. Все происходило без единого слова.
Сколько раз проигрывал на протяжении последних двух лет Виталик перипетии этой желаннейшей для себя встречи! Но и близко представить не мог такой зверской грубости в своих действиях, такого похотливого исступления. Правда, неистово срывая одежды с возлюбленной, с прерывистым дыханием набрасываясь на ее гладкое и мягкое тело, всем существом окунаясь и утопая в нем, мечтательно приближал он к себе ту, некогда, казалось бы, невозвратимо потерянную первокурсницу Иру. А сам чувствовал себя чистым, не оскверненным жестокой армейской жизнью Виталиком. Словно истреблял в этой долгожданной, вымученной близости похеренные свои годы, возвращался в юность.
В комнате уже всерьез колдовали сумерки, когда, обессиленные страстью, очнулись влюбленные. Они не заметили, как надвинулся вечер. Не помнили, скрипела ли кровать под ними кровать, удобно ли было им на этой хлипкой лежанке.

9

Необыкновенную легкость чувствовал Чалей, когда шел с Ирой по ночному городу. Впрочем, было всего десять часов вечера, может, немного больше. Но ноябрь, на днях вступивший в свои права, небогат дневным светом... Нам нужна в эту пору любовь. Белой птицей опускается она на черную, истерзанную ненастьями землю, согревает ее обитателей. И тогда хочется жить, и хватает уже сил дотянуть до Новогодних праздников.
Их шаги гулко отдавались в русле опустевшей улицы. Воздух был неподвижен, слегка морозен. Над веселыми фонарями шаром висела луна. Мириады звезд сверкали над ними. Держась за Ирину руку, Виталик представил себя пятилетним мальчиком. Да, впечатлительным мальчиком, только начинающим сознательно воспринимать мир, удивляющимся каждому его проявлению: фонарю, падающей звезде, искорке от троллейбусного провода... Глазастым мальчиком, которого добрая мама ведет за руку по улице. Так уже было, Чалей знал, что так было, когда-то, в детстве далеком. Подобие того впечатления – глубинного чувства от сжимания теплой маминой руки – с нынешним, когда пальцы его и Иры сплелись в неразрывное целое, изумило Чалея.
От его возлюбленной шли такие же тепло и уверенность, как от матери. И Виталик, двадцатилетний детина, едва сдерживался, чтобы, разрыдавшись, не броситься маленьким нервным мальчиком на грудь мамы-Иры. Спрятаться там. Он же так одинок! Быть может, оттого в этом возрасте парни и ищут подругу жизни, что из-за напускной своей гордости и потуг на самостоятельность давно забыли о нежных материнских руках? Чтобы хоть ласками возлюбленной компенсировать это.
...Весь ноябрь Чалей жил как во сне. После интимных встреч с Воронец, сделавшихся регулярными, его тело становилось невесомым, а мысли чистыми, светлыми. Виталик видел тогда словно затуманенную доселе красу окружающего мира, открывал для себя величие, значительность многих жизненных проявлений. Замечал людскую доброту. И тогда хотелось самому совершать что-то достойное. Он подобрел с домашними, бросил пить и почти не курил. Отделался от компании Свата и разбитных подружек, чаще стал посещать лекции и честно отрабатывал практические и лабораторные занятия. Его чтиво улучшилось в смысле художественной ценности и достигало уже Дюма-отца и Жорж Санд. Впервые со времени возвращения из армии Чалей проявил живой интерес к телевизору: к политике, фильмам, концертам. Он будто снова начинал жить, он входил в привычную колею.
Если не было возможности найти свободную комнату в общежитии, влюбленные забивались в залы самых малолюдных, захудалых кинотеатров города. И там, схоронившись на последнем ряду, миловались вволю. Сколько романтики было в этих тайных, страстных, чувственных отношениях. Как по-новому, остро и многокрасочно воспринималась действительность. А проводы Иры домой, когда выходили они из автобуса на нужной остановке через разные двери, когда затем, перейдя улицу, наблюдал Виталик, как идет дорогая фигурка вдоль череды домов, как скрывается в арке... Он даже не знал ни ее телефона, ни точного адреса – ни старых, ни новых. Мог находить ее только по расписанию занятий. Это бесследное исчезание Иры после свидания в иной, замкнутой от Чалея жизни лишь придавало своеобразия их отношениям. Они, как ни странно, делались от этого чище, этакой любовью в чистом виде, поскольку допускали обоюдную свободу, не омрачались бытом и пошлостью.
Лишь в начале декабря Чалей стал мало-помалу ощущать под ногами почву. Зыбким и непрочным оказался в действительности этот грунт. А жизнь, которая, разумеется, с его влюбленностью не опрокинулась вверх тормашками, требовала-таки на этот грунт становиться, предлагая ряд проблем, решать которые надлежало в здравом рассудке. Нет, свидания с Воронец были по-прежнему желанны, поцелуи и объятия – горячи и искренни. Так же восторженно чувствовал себя после них парень. Но периоды душевного взлета, длившиеся в ноябре практически беспрерывно, в декабре становились все короче, нещадно прерываясь пустынными, унылыми днями. И тогда все валилось из рук, мрачные мотивы неудовлетворенности, подозрительности, раздражительности властвовали над Виталиком.
Наркотик любви, прочно утвердившийся в организме, требовал все больших восстановительных порций. Требовал максимального сближения влюбленных душ, безукоризненной открытости, искренности. А эту естественную жажду невозможно было утолить, воровато и спешно встречаясь по чужим комнатам общежитий, когда гнетет ощущение незавершенности, когда выглядишь сам перед собой не вполне честным человеком, когда поневоле начинаешь ревновать Воронец к ее мужу, да и просто к их уютному семейному очагу. И уж тогда-то видишь обделенным себя, ропщешь на свою неустроенность...
Иной раз, получив отказ от Иры в свидании, Чалей начинал растравлять душу болезненными рассуждениями, подозрениями. Тогда приходила на ум всякая гадость: что нелюб он больше Воронец, что проигрывает он в интиме ее благоверному. И тотчас вспоминались подробности последней их встречи. И казалось, что недостаточно ласковой была тогда с ним любимая, что просто отбывала рутину... Все это отражалось на психофизическом состоянии Виталика: куда-то пропадал нажитый в армии аппетит, неуклонно мрачнели и мельчали мысли, терялся интерес к жизни – вернее, ко всему не входящему в сферу его любви.

10

Однажды, где-то в середине декабря, Воронец не явилась на занятия. Не показывалась она и в последующие три дня. Все это время Чалей не находил себе места: в голову лезла всякая дрянь. И без того унылое настроение усугублялось отсутствием каких-нибудь координат подруги. Впрочем, на четвертый день этой "пропажи" он все же решился спросить у Максима Горевича номер ее телефона, небезосновательно полагая о его осведомленности.
– Да успокойся ты – болеет, как и все люди. – Горевич продиктовал номер телефона родителей Воронец (где она теперь не жила). – А звонить не советую. Кем отрекомендуешься? – брякнул напоследок Макс.
"А пошел бы ты со своими советами!", – досадливо поморщился Чалей. Он понимал, впрочем, что делает глупость.
И правда, что он может сказать родителям Воронец? Поинтересуется здоровьем от имени товарищей по учебе?
Весь вечер того дня всевозможные варианты приходили Чалею на ум. Был средин них и такой: попросить сестру Елену позвонить Ириным родителям – якобы от приятельницы по учебе. Бред! Да и без насмешек и гримасничанья со стороны сестрицы здесь не обойтись. Ну его к лешему! Чалей решил ждать следующего дня. Ни книги, ни телевизор не лезли в голову, и, чтобы отвлечься, он использовал самый надежный способ – подбирать на гитаре знакомые мелодии. Это его кое-как успокоило.
...На самом деле все оказалось проще. Назавтра, в пятницу, Воронец все же появилась на занятиях и на расспросы Виталика, который в перерыве забежал в ее группу, ответила, что прихворнула, простуда. Вид у нее был и впрямь бледноватый.
– Ты б хоть звякнула, Ира! – упрекнул Виталик. – Четыре дня ни слуху, ни духу...
– Ой, нашел проблему! – отшучивалась Воронец. – Да и неловко, по правде, перед твоими родителями... если подойдут к трубке...
– А тебе-то чего смущаться? – вскипел Чалей. – Я человек свободный. Тебя же никто мужней женой представляться не просит.
– Ну, хватит. Цепляешься по пустякам!
– Ну, если я тебе пустое место, то, конечно, пустяки! – обиженно буркнул Виталик и отвернулся лицом к стене. (Стояли они в коридоре.)
– Не кричи, люди кругом, – приглушенно предупредила Ира, тревожно озираясь по сторонам.
– А мне таиться нечего! – нарочно громко крикнул Чалей.
– Так ты обо мне хоть когда-нибудь думай! – возмутилась подруга и, сорвавшись с места, направилась в лекционный зал. Как раз загудел звонок.
Поволокся к лестнице и Виталик – лекции их группы проходили в соседнем корпусе. Занятый непростыми рассуждениями насчет того, кто из них прав, он мало что опоздал минут на десять, так еще не попросил извинения у преподавателя. Чалей, ввалившись, будто в сарай, молча плюхнулся на свое место. Солидный пожилой лектор поднял его и дал хорошую выволочку. Благо достало у Виталика ума не нагрубить в ответ, – через какой-нибудь месяц начиналась экзаменационная сессия.
С Ирой они помирились уже на следующий день, завершившийся, кстати сказать, горячим свиданием в комнате общежития. Тогда и взял Виталик с возлюбленной слово, что та будет иногда звонить ему домой – и не обязательно по срочному делу. И Воронец действительно звонила ему пару раз перед Новым годом. Не обошлось здесь, правда, без осточертевшего:
– Виталик, а что это за приятный голосок тебя звал? – с вкрадчивой насмешкой спрашивала мать, что первая подняла трубку.
– У него таких приятных – пруд пруди! – тотчас подхватывала язвительная сестра.
– Молчи, мошкара! – Виталик злобно хлопал дверью своей комнаты.
– Охламон! Хам! – приглушенно доносилось до Виталика. Сестре ж всегда надо сказать последнее слово.
...Утром тридцать первого декабря у Чалея было превосходное настроение. Он досрочно сдал пару учебных зачетов, выпросил у Жавновича до Рождества несколько конспектов лекций, с помощью которых предполагал привести в порядок собственные записи. Он купил в подарок Ире по спекулятивной цене дорогие, великолепно упакованные французские духи. Договорился, что встретится с ней днем 31-го – только ради вручения подарка. Воронец в свою очередь обещала позвонить в первой половине дня и назначить место и точное время для этого тайного свидания.
Накануне, в субботу, Чалей не ходил в институт, а по собственной инициативе занимался предпраздничной уборкой и украшением квартиры. Выбил на свежевыпавшем снегу все ковры, пропылесосил комнаты, тщательно протер пыль и вымыл пол. Обегал окрестные универсамы в поисках самого необходимого. Заметим, что в те перестроечные времена уж нельзя было и надеяться достать перед праздником что-то особенное. Все это приобреталось загодя из-под прилавков, наружно давно имевших довольно невзрачный вид. 30-го декабря отрадно было купить просто картошки и хлеба. В другой половине дня Виталик установил в зале стройную елочку, нарядил ее мишурой и разноцветными шарами, предварительно обвив ламповой гирляндой. Словом, перед Новым годом, который он планировал встречать в тихом семейном кругу, все было лучше и не придумаешь.
Но 31-го, ввиду отсутствия обещанного Ириного звонка, Виталик стал чувствовать себя неуютно. В час дня – встревожился. В два – обиженно разозлился. А в три – просто пришел в ярость, периодично сменяющуюся унынием и заклятой ненавистью. В шестнадцать часов, так и не дождавшись вестей от любовницы, взбешенный Виталик впихнул в карман полушубка подарочные духи и выскочил на двор. Скатившись с пригорка по заснеженному склону, направился к ближайшему телефонному автомату.
Чалей мог бы, конечно, позвонить из будки около соседнего подъезда, если бы не опасался быть замеченным за этим интимным занятием кем-либо из жителей своего дома: только сплетен еще не хватало. По этой же причине, зная въедливость и чрезмерное любопытство сестры, не звонил Виталик Ире из дому. К тому же на морозном воздухе дышалось несравнимо легче, привольнее. А нервы его не на шутку растрепались этим новогодним "сюрпризом".
– Ало, – долетел до Чалея представительный женский голос.
– С наступающим вас! – приветливо начал Виталик и добавил деланно-официально: – А Ирину Викторовну можно позвать?
– И вас с Новым годом! А это кто? Что-то не признаю.
– А это с ее потока, насчет конспекта! По новому телефону никто не отзывается. Так подумалось – может, она у вас... – отчаянно врал Виталик.
– Знаете что, молодой человек, они с мужем действительно  утром к нам заглянули, но два часа назад поехали в дом отдыха, на несколько дней. Там и Новый год с друзьями встретят...
– А-а... – Чалей ощутил, как на студеной трубке противно вспотели его пальцы.
– А как вас зовут, ваши координаты? Ира, наверное, часов в одиннадцать нам позвонит... Так передам.
– Спасибо, не стоит! Я в общежитии живу, а сейчас к родителям отправляюсь... поездом... Всего доброго! – Виталик свирепо повесил обшарпанную трубку на место.
Он не заметил, как нелегкая пронесла его через квартал и выбросила на людную улицу. Около универсама сверкала на низком солнце выключенными пока гирляндами высоченная пышная елка. Под ней проводилась небольшая ярмарка. Выбор товаров был неважнецкий, но Дед Мороз наяривал на баяне, а Снегурочка приличным голосом выводила залихватские песенки. Народ, которого здесь столпилось изрядно, весело подпевал и галдел. Малыши возились тут же – боролись на утоптанном снегу, носились наперегонки, визжали. Лица людей были просветленные, праздничные. И лишь один несчастный Чалей никоим образом не подходил к этому развеселому братству. Спрятав лицо в поднятый воротник полушубка, поспешил он прочь. Не хотелось никого видеть. Но повсеместно, даже на глухих захудалых улочках, встречал он все ту же бездумную предновогоднюю радость: в окнах, на лицах случайных прохожих, в мотивах песен и интонациях голосов ведущих радио– и телепередач, что так и перли изо всех щелей и отверстий.
"Что ж, пусть ей будет хуже!" – подумав так, Виталик выдрал из кармана полушубка ненавистный теперь ценный подарок, злобно измял пальцами картонную упаковку, швырнул в сугроб...
Затем позвонил Гришке Свату и вскоре присоединился к его ухарской шатии, собирающейся отмечать праздник у одного Гришкиного "кореша" на квартире. Понятно, без надзора старших. Девок там было предостаточно. В Новогоднюю ночь Чалей заядло пил "горькую", много и некрасиво ел, в созвучии с собутыльниками сыпал похабщиной и матом – как в армии. Танцевал, на неверных ногах выбегал на двор с гитарой, орал блатные песни, несколько раз падал, втыкался носом в сугробы. Возвращаясь, валял дурака и щупал девок вволю. Этак ночь напролет – без устали. Уже на рассвете, пьяно сдружившись с одним Гришкиным приятелем, поехал с ним отсыпаться на какую-то "блатхату" Но прежде чем заснуть, молодчики смотрели по видео крутой порнофильм, запивали его пивом. При этом хохотали и тыкали пальцами в экран, прокручивали по несколько раз особенно жгучие моменты. Выспавшись, в часов шесть вечера Чалей поехал по адресу: общежитие стройтреста №5, комната 34 – к своей знакомой Алле. Там и обосновался на двое суток. Безвылазно. Но родителям все-таки позвонил – предупредить, не называя, впрочем, своего местонахождения.

11

В субботу, предпраздничным вечером, на город обрушилась вьюга. Она облачала дома в пушистые одежды, терзала деревья, колебала фонари. Через эту непогоду торопливо шагали по опустевшей улице три фигуры – семья Чалеев, за исключением Елены, музицировавшей в это время на школьном вечере. Направлялись они к Дануте Федоровне – проведать новорожденного: у Нади, Юриной жены, родился мальчик. Впрочем, Янка (так его недавно назвали) появился на свет уже месяц назад.
Так вышло, что смотрины проводились в сочельник. Правда, в те безбожные времена мало кто придавал значение этому празднику, не многие отмечали его по всем правилам. Например, Виталик вовсе не понимал смысл Рождества Христова и с детства видел его как дополнительную возможность вкусней, чем в обычные дни, поесть.
Снова квартира №7. Вновь вынужден был признать Чалей, что за последние четыре месяца не выкроил он и двух часов, чтобы пообщаться с другом детства. Хотя не раз, возвращаясь в потемках домой, шел он под окнами этой квартиры, поднимал глаза вверх и замечал за шторами тусклый свет. В это время приятель, наверное, трудился над очередным полотном...
Гостей, по обыкновению, было немного. Помимо Чалеев, пришли посмотреть на младенца только двоюродная сестра покойного Ивана Антоновича с мужем. Виталик не видал их лет восемь. Сначала все зашли в спальню, к виновнику торжества. Карапуз, лежа на спине в кроватке, непрестанно кугакал, тянул к посетителям ручки, стриг пухлыми ножками, верещал. При этом из его красногубого ротика стекала на простыню слюна. Затем мама взяла его на руки и поднесла к гостям. Все они, за исключением Виталика, имели определенный опыт в обращении с младенцами. Он же не только не разделял всеобщего восторга при виде маленького Янки, но даже относился к нему с некоторой опаской. Напрочь отказался подержать в руках эту кроху, боясь сломать какой-нибудь из малюсеньких пальчиков. У Янки вообще все было таким нежным, хрупким и беспомощным, что Чалей невольно ужаснулся: неужели и он сам когда-то целиком зависел от внимания и ухода родителей? Неужели он так же тщетно дрыгал ручками и ножками, будучи не в состоянии и на бок перевернуться? Как же беззащитен и неуклюж перед природой маленький человек в сравнении хоть бы с котятами. Те существа чуть ли не с трех недель от рождения имеют шансы на самостоятельное выживание.
Виталик с интересом смотрел на розовощекого карапуза и его родителей, вынужденных беспрерывно перед ним суетиться, по мычанию и странной мимике догадываться о желаниях и потребностях младенца. В особенности смешным и непривычно беспокойным выглядел Юра. Когда Надя держала сынка на руках, он не мог спокойно устоять на месте, подбегал, поправлял малышу закрутки, предостерегал жену, чтобы правильно поддерживала его головку и крепко не сжимала в руках тельце. Присутствующим, кроме Дануты Федоровны, он вообще не доверял держать сына более минуты. Наконец, возбужденный большим количеством людей и невольным шумом малыш расплакался. Гости вынуждены были покинуть спальню и перейти в зал, к праздничному столу. Вскоре к ним присоединился и молодой отец. Надя на некоторое время осталась баюкать сына.
За столом в этот сочельник ели много всякого вкусного, поменьше пили алкогольных напитков. Виталик еще чувствовал свою вину перед родителями за Новый год и поэтому осторожничал: нарочито и деланно просил, чтобы наливали ему только половину, либо вообще пропускал тосты. После третьей рюмки Валерия Васильевича, несмотря на неприметные для присутствующих толчки Светланы Григорьевны, неодолимо потянуло на споры. Не важно, по какому поводу и не важно, на какую тему. Зацепка получилась следующая. Антона Петровича (кажется, так звали мужа Юриной тетки) угораздило сказать что-то вроде:
– Когда уже этот бардак кончится! Куда не сунься – по шапке дают. Вот я недавно к нотариусу подался...
– Да что вы говорите, любезный мой Антон Петрович! – беспардонно перебил его Виталиков отец. – Глупость все это – "кончится". И никогда не закончится оно, а будет нас мордовать до скончания века.
Валерий Васильевич воинственно озирал соседей по столу, чуть сдерживая жадный поток словоблудия со своих уст.
– Почему – спрашиваете вы? – возбуждался  Чалей-старший, хотя никто у него как раз и не спрашивал. – Отвечу: все вздор, вранье и блажь человеческая. Семьдесят лет нас коммунизмом морочили. И что? Что, ответьте вы мне, наделалось? А?! До чего мы, уважаемые, докарабкались?!
– Васильевич – стоп, машина! – говорила ему полушепотом Светлана Григорьевна. – Не забывайся – не дома...
– Погоди, мать, не сбивай с мысли, – отмахнулся оратор.
Виталик насилу сдерживал смех, предчувствуя отцовы выходки.
– Ага! – схватив необходимую мысленную нить, Валерий Васильевич взялся за дело. – Перестройку затеяли! Благодарю покорно! А результат: разброд в головах, пустота на прилавках, грязь на тротуарах! Доигрались!
Он обвел орлиным взором зал, словно искал виноватых среди присутствующих.
– Вот твое мнение на этот счет, представитель, так сказать, творческой интеллигенции? – С этими словами Валерий Васильевич вперился в Юру, как в жертву.
– А мнение мое простое, – непринужденно отвечал тот, – надо заниматься делом – каждый своим.
– Это как прикажешь тебя понимать? – Чалей-отец аж подался через стол к своему оппоненту. – Отвернуться от всего внешнего – и пускай оно тебя исподволь добивает?!
– Вовсе нет. – Юра отхлебнул лимонад из бокала.
– Батька, дай нам роздых! Взялся уже соки тянуть! – вмешалась Светлана Григорьевна.
– Э нет, Григорьевна, предоставь уж мне удовольствие выслушать доводы молодого поколения. Я докажу, что они ничего в жизни не стоят! Слушаю тебя, уважаемый! – Васильевич вальяжно откинулся на спинку мягкого кресла, скрестил руки на груди и состроил на лице снисходительную мину.
– Я хочу сказать только то, что основу нужно иметь внутри себя, стержень, – смотря оппоненту в глаза, начал Юра. – От этого и покой, и радостное восприятие жизни зависят. И тут я вовсе не оригинален.
– Очень хорошо! Ну-ну! – желчно хмыкнул Валерий Васильевич.
– А что до внешней суеты, бедлама и хаоса – то это жизнь. Не скажу ж я завтра на улице или в институте: "Хватит жрать в три горла и заниматься алчной беготней – это скверно!" На меня в лучшем случае посмотрят как на ненормального. А в худшем – морду набьют.
– Так ты предлагаешь на все это хладнокровно смотреть? Прелестная позиция! – не унимался Валерий Васильевич.
– А что я могу поделать, кроме как на полотнах высказываться? Даже политики, сведущие в этих вопросах люди, трудятся на этом поприще без особого результата. А все оттого, что достучаться до сердца среднего человека нотациями и приказами почти невозможно. Вы ж посмотрите: как правили человеком испокон века голод, половое влечение и желание улучшить условия своего (подчеркиваю) существования, так и теперь. Только современные одежды на себя натянули да не на карачках ползаем, а на шикарных авто разъезжаем. А по сути, как прозябали в пороках и похотях, так и прозябаем.
– Юра, – вмешался в разговор молчавший до сих пор Антон Петрович, – а может, перебираешь ты? А цена жизни человеческой как поднялась за минувшее столетие?! А система юриспруденции, а достижения науки и медицины?
– Да вздор же говорите, Семен Петрович! – Как застоявшийся боец, рвался в сражение Чалей-страший. – Опустошительные, невиданные доселе войны и жестокость, не знакомая даже древним палачам! Ужасные, пострашнее чумы болезни породила ваша цивилизация! Да я...
– И еще, в завершение своей мысли, – прервал Валерия Васильевича Юра. – Книги, научные достижения и телевизор – все это хорошо... С одной стороны. А с другой, можно ведь такого начитаться, что назавтра возьмешь нож и начнешь потрошить сослуживцев, вчерашних своих приятелей. Или разденешься донага и по улицам побежишь, свои "достоинства" демонстрируя.
Надя прыснула со смеху. Зашелся придушенным хохотом и Виталик.
– Сынок, ты ж выбирай выражения! – попрекнула Юру Данута Федоровна.
– Извини, мам. А впрочем, здесь же все взрослые, – оправдывался сын. – Так вот, чтоб не случались подобные несуразности и злодейства, может, недурно было бы и чтивом, и кинами поменьше... того… увлекаться? Или хоть поразборчивее тут быть.
– Да, чересчур цивилизованными стали, слишком сведущими в том, что нам и знать не должно!.. – поддержал Юру Валерий Васильевич.
– Верно! – продолжал Юра. – Вся наша бытовая суматоха умышленно создана Природой, чтобы как можно меньше задумывались мы, козявки, о тонкостях мироздания, чтобы пореже умствовали... Вот мы ропщем на кавардак и бессистемность в экономике, на необходимость добывать хлеб свой в поте лица. А лиши нас всего этого: дай сладкую пищу, теплое жилье, отними возможность сражаться за любовь и в муках растить потомков. Заставь нас все время думать, читать, ума набираться. И что выйдет?
– Что? – одновременно спросили два женских голоса.
– Да девяносто пять процентов человечества рехнется от скуки или, хуже того, в петлю полезет. Мы ж тишины, как огня, боимся. Движение нам подавай, похоть, чувственные отношения, драку за кусок жизни. Этим мы только и живы.
– Зачем же такие строгие мерки, молодой человек? – устремился в спор с новым доводом отец Виталика. – Вот ты осуждаешь чувственные отношения. Отсюда следует, ты и любовь к женщине не приветствуешь?
– Он уже не знает, что говорит, – пробовала сгладить ситуацию Данута Федоровна.
– Ошибаешься, все я знаю и понимаю, мама! Кто из вас, уважаемые, оспорит, что любовь между мужчиной и женщиной основывается на чувственном влечении? Только ханжа.
– Пусть я ханжа, но любовь – это дар судьбы, возвышенное... – горячо воскликнул обиженный, по-видимому, в светлых чувствах Антон Петрович.
– Да бросьте вы – возвышенное! – отпарировал этот наскок Юра. – Из-за этого "возвышенного" убивают родного брата-соперника, отправляю воевать друг против друга мирные народы, в ревнивом исступлении выливают на лицо вчерашней своей возлюбленной серную кислоту. Из-за этой светлой любви шестидесятилетний муж бросает жену, с которой шел рука об руку сорок лет в полнейшем согласии, а заодно – и детей своих горячо любимых... Чтобы сойтись со смазливой секретаршей. Жена его, видите ли, уже не удовлетворяет! Да он сам через какие-нибудь два года станет ни на что не способен, через четыре из него, извините, труха посыплется, а через пять – бедняга и вовсе околеть может... И вот, вместо тог, чтобы дожить и помереть честным человеком, он бросает в жертву почти угасшей своей похоти судьбы нескольких хороших людей и затем одиноко умирает в ужасных мучениях. Будет та красавица из-под него убирать во время смертельной болезни?
...По дороге домой Виталик перебирал в памяти перипетии узлового застольного спора. И хотя он мало чего по существу в нем понимал, определенно видел одно: опостылевшее ему отцово словоблудие было разнесено вдребезги. Юра явно переиграл пожилого ритора. И Виталик втайне этому радовался: едва сдерживал ехидную улыбку, когда обесславленный, раздраженный негибкостью своей мысли философ всю дорогу спускал запоздалые доводы на домочадцев. Махал кулаками после драки.

12

Отношения между Виталиком и Ирой, прерванные новогодним недоразумением, а затем и зимней сессией, возобновились лишь в феврале. Притом ни один не предъявлял другому претензий, не интересовался его делами за прошедший в разлуке месяц. И хотя нынешние взаимоотношения по чувственности, пожалуй, превосходили прежние, образовалась какая-то граница отчуждения между партнерами. Их любовь приобретала с каждым днем черты все менее симпатичные.
Чалей стал безосновательно ревновать Воронец, сделался не по возрасту мнительным. Его оскорбляли эти воровские свидания по общежитиям, эта постоянная боязнь быть пойманным, как говорится, с поличным. Он хотел свободно гулять по городу со своей возлюбленной, посещать театры, музеи, концерты. Жить полнокровно, открыто и радостно. Это, увы, было невозможно. Короткие периоды счастья во время любовных свиданий, когда Виталик неистово ласкал подругу, говорил ей на удивление нежные слова, сменялись днями душевного упадка, меланхолического копания в собственных чувствах. В минуты гнилого отчаяния Чалей мог даже ненавидеть Иру, представляя ее в объятиях законного мужа – лживую, хитрую, но до ужаса соблазнительную. Тогда проклинал себя за нежные признания, сказанные любовнице во время половой одури. Понимал их отвратительную фальшь. Не однажды возникала догадка: "Может, не один я у нее такой?! Почему бы нет!"
В такие минуты не находил Виталик покоя. Нервное возбуждение толкало его на всевозможные приключения. Случалось, находил он пристанище в пьяных компаниях, встречал рассветы в объятиях девиц известного поведения, получая кратковременное избавление от угнетающих мыслей. Но выкарабкивался из западни разврата Чалей с трудом, болезненно. Иногда его раздражительность достигала чудовищной силы. Он делался непомерно сварливым, злобным и мстительным. От этого страдали домочадцы. Однажды, ошалев от пустяка – сестра Елена открыла банку со сгущенным молоком рисунком вверх ногами, – Виталик свирепо обругал бедняжку и едва не ударил по лицу. Унимать его примчалась Светлана Григорьевна. Чалей нагрубил ей и выскочил из квартиры. Дома не ночевал.
Но стоило Воронец удостоить его улыбкой при встрече в фойе института, как он возрождался из пепла, делался добрейшим из людей, лихорадочно искал прибежище для очередного тайного свидания с подругой, после которого несколько дней как будто летал на крыльях... До следующего приступа меланхолии. И тогда неудовлетворенность жизнью, нездоровая подозрительность к Воронец возгорались по-новому.
Однажды, коротая время за картами в институтском общежитии, в компании Максима Горевича, Виталик услышал от приятеля следующее:
– А Иринка твоя, еще та штучка!
– Ты думай, что плетешь! – Виталик злобно хлопнул по столу картой.
– Мне-то что!.. Но... – Макс сделал мучительную паузу. – С таким, извини, сдобным телом... Тут каждый до чужих припасов охотник.
– Говори! – вдруг рявкнул Чалей и напряженно уставился на Горевича.
В этот миг тот пожалел, что затронул столь болезненную тему.
– Ничего особенного... так... – залепетал Максим, тасуя карты. Руки его подрагивали.
– Не тяни!
– Словом, ты б к ней присмотрелся... Повнимательней. Может, не с тобой одним по "общагам" скитается?..
– Что?!! – Чалей зверем бросился на приятеля, повалил на койку, одной рукой выкручивая воротник, другой сдавливая худой кадык, прошипел: – Задушу, сволочь! Кто?!. Имя, фамилия!
Ошарашенный и отчаянно перепуганный Горевич лишь тяжело дышал и беззвучно шевелил губами.
– Кто?!. – Чалей налег коленом на плоские груди Максима. – Ну!
– А подходи завтра... к нам... да понаблюдай... с какого укрытия. А сейчас не скажу ничего... Сперва остынь! – решительно закончил Горевич и попытался освободить ворот от твердой руки Чалея.
– В какой "общаге" это было, в вашей? – Виталик не отпускал товарища.
– В нашей... Но это просто слухи... не переживай...
– Где он живет, какая комната?.. – хрипел Виталик, нависая над придушенным Максом.
– Не знаю! – не сдавался тот.
– Ну, спасибо! Удружил, порадовал ты меня! – Чалей слез с приятеля, схватил с вешалки куртку и шапку, выскочил в коридор.
Первым порывом неутоленной злобы у него было – забегать во все комнаты подряд, разыскивая своих обидчиков. Он было даже занес кулак, чтобы колотить в дверь соседней комнаты, но все же одумался, сунул руки в карманы брюк и торопливо пошел к лифту...
С трудом дождался Виталик следующего утра.
В тот день, как назло, в группе Чалея с восьми до двенадцати проходила лабораторная. Он отсидел на ней два учебных часа, с третьего ж втихую смотался. При этом попросил товарищей прикрыть его отсутствие, предполагая вернуться под конец занятий.
К корпусу, где занималась Ирина группа, пришлось бежать через весь институтский городок.  Было начало апреля. Уже сошел снег. Земля оживала. От нее исходил дивный живой аромат. С поднебесья лились живительные лучи уже высокого солнца... Ошалевший от ревности Чалей не замечал природной красы.
...Минут десять сдерживал себя Виталик, наблюдая из-за угла, как один долговязый хлюст увивается около Воронец: они стояли поодаль входа в лекционный зал, отдельно от остальных студентов. Их взаимная благосклонность была для Виталика очевидна. Он сразу же вспомнил этого вихлястого красавца. "Мерзавка! – болезненно искривилось его лицо. – Да со мной шутить не советую!" Чалей глянул на часы: до окончания большого перерыва оставалось около двух минут. Он решительно выдвинулся из своего укрытия и пошел к упомянутой паре.
Приблизившись, Виталик нахально втиснулся между собеседниками, обнял Иру за талию и чмокнул в розовую щеку. С полным неуважением к своему сопернику.
– Привет, – непринужденно поздоровался Чалей, стоя спиной к долговязому.
– Привет... – Воронец неловко посматривала то на него, то через его плечи – на нового поклонника.
– Пошли, отойдем на минутку. – Не выпуская стан возлюбленной, Виталик хотел было направиться с нею в ближайший затишек. Но оправившийся после секундной растерянности соперник дернул его за плечо.
– Эй, ты охамел, паря!
Чалей только того и ждал. Он выпустил талию Воронец и резко повернулся лицом к долговязому красавчику. С гадливостью в голосе спросил:
– А ты кто – ее хахаль?
Соперник засопел от злости и попытался схватить Чалея за отворот куртки. Но тот ловко уклонился и хлестко ударил ребром ладони по слишком длинной и белой кисти долговязого. Тот пошатнулся и едва сохранил равновесие.
– Гад! – лишь просипел он побледневшими губами.
– Виталик! – взвизгнула Ира, заметив, как страшно изменилось лицо Чалея. Он, вероятно, готовился к прыжку на своего обидчика.
Воронец заслонила собой нового кавалера, который отчаянно хрипел и также порывался колошматить противника.
– Хватит вам! Уймитесь! – Она выглядела прелестно в эту секунду.
Чалей все-таки обуздал желание немедленно расквитаться с долговязым и как можно спокойным голосом предложил:
– Ладно, приятель, давай отойдем в сторонку, – он указал рукой на окно, – на пару слов. Только слов – и не более.
– Вася, не ходи! – вскричала Ира. В этот миг грянул звонок на занятия. – Пойдем в зал!
Но долговязый не мог спасовать на глазах столь прелестной женщины перед не слишком грозным с виду Чалеем, который уже отдалился и, прислонившись к подоконнику, презрительно посматривал в его сторону.
Новоиспеченный ухажер все же уговорил Воронец остаться на месте и двинулся к Виталику.
– Ну, что ты хотел? – приблизившись, бросил он с показным высокомерием. Но голос был вибрирующий, несмелый.
Чалей ненавидел такой тип людей: мажоры, баловни судьбы. Подумалось: "Небось и в армии не служил – ручки слишком уж нежные. Разве что в полковой хлеборезке отлеживался".
– Слушай сюда, молодчик, – суровым полушепотом (чтобы не услышала Воронец) сказал Виталик. – Шлепай на лекцию, а через десять минут попросись выйти. Я буду ждать в курилке туалета. Если ты мужчина, конечно...
После этих слов он оставил озадаченного соперника и, не прощаясь с Ирой, направился якобы к лестнице. Переждав на пролете несколько минут, он выглянул в коридор: Воронец и новый поклонник, видимо, были уже в аудитории. Тогда Виталик быстренько вернулся назад и скрылся в уборной.
...Долговязый пришел, точно как договаривались. На его лице были написаны ненависть и намерение как следует отдубасить противника. Но внутренне он все-таки побаивался. За армейские годы Чалей достаточно насмотрелся подобных субъектов: гнилые, без стержня – пустышки.
Пропуская мимо ушей оскорбительные слова в свой адрес, Чалей приблизился к неприятелю и внезапным броском головы вперед сбил того с ног: удар чугунного лба пришелся как раз в подбородок... Засим недолго, но со знанием дела молотил красавца на грязном кафельным полу. Бил неострыми местами ботинок в мягкие части тела – чтоб не осталось следов. Как в армии, по первому году службы, избивали самого Чалея... Парень скорчился в клубок и, прикрывая голову обеими руками, жалостно охал и екал.
Утолив самую острую ярость, запыхавшийся от драки Виталик бросил сокрушенному противнику:
– Руки жалко о тебя марать, падаль... И смотри, чтоб к Воронец в радиусе ста метров не приближался... Понял?!
Несчастный, все еще закрывая лицо и голову, пробормотал нечто нечленораздельное...
– Не слышу! Громче! – угрожающе наклонился к нему Чалей, встряхнул за воротник модной, но сейчас затасканной по грязному туалетному полу джинсовки. – Ну!
– Понял! – по-школярски четко ответил прибитый парень.
– Молодец! И упаси тебя Бог еще раз меня рассердить... – Исполненный гордости за себя, Чалей покинул курилку институтского туалета.

13

Вот так тянулась эта любовь всю весну, так доплелась до лета. После драки злополучный Ирин ухажер с неделю не появлялся в институте, а явившись, своих любовных амбиций не выказал. Потому нетрудно было догадаться Воронец, кто и что стало причиной такого к себе охлаждения. Тем более что невесть откуда рожденные слухи упорно подтверждали такую догадку. Ира стала побаиваться Чалея. И хотя отношения между ними не прервались, едва ли в них преобладало взаимное уважение. Скорее всего – ревность и животная страсть со стороны Чалея и та же страсть и боязнь быть изобличенной перед мужем со стороны Иры. И эта боязнь имела под собой основания. Разъяренный изменой возлюбленной, Чалей вскоре выведал номер ее нового (мужнего) телефона, затем по справочнику добыл и адрес. А однажды, во время привычной уже между ними ссоры, намекнул: если Воронец будет непокладиста, то он, Виталик, сообщит ее благоверному об их развеселых занятиях.
Ира же, в свою очередь, прямо не отвергая неистового друга, всячески, с изощренной женской хитростью, мстила Виталику. Она играла ему на нервах: опаздывала на свидания на час или не являлась вовсе, оправдываясь затем очевидно лживыми причинами. Во время встреч капризничала, ссылалась на дурное настроение и самочувствие.
Они больше не гуляли в парке над рекою, и иной раз одолеваемый тоской Чалей сам приходил под сень зазеленевших лип, где еще полгода назад жила их любовь. Как же изменилось все. Вроде те же деревья, кустарник, тропинки, лебединый пруд. И краски теперь сочнее, и ароматы острее... А в сердце пустота. Хотя нет! Пустота б еще полбеды: черная, неизбывная, сродни ненависти страсть бередит его душу. Сколько раз, сидя на скамейках парка, наблюдал Виталик симпатичных девчат, возможно таких, как и он, одиноких. Сколько раз порывалась его душа подойти, познакомиться с какой-нибудь, сбросить опостылевший груз одиночества. И с ужасом понимал, что не способен теперь этого сделать, что не знает, о чем заговаривают приличные парни с честными девушками. А хотелось именно такую – честную, целомудренную, не испорченную ложью и двурушничеством... Каковой была Воронец на первом курсе, какую искал он уже с полгода в нынешней Воронец и не находил.
Один раз, уже в начале июня, Виталик и Ира сдавали экзамены почти одновременно в соседних аудиториях. День был необычайно жарок и вместе с экзаменами измотал обоих. Видимо, поэтому Воронец с охотой откликнулась на предложение Чалея съездить искупаться на реку. Они направились на загородный пляж, где в двух километрах от города можно было не опасаться нарваться на какого-нибудь недоброжелателя.
И вот там совершенно неожиданно для себя сделал Виталик ужасающее открытие... Он, помнится, наплававшись, лежал в траве рядом с Ирой. С отдаления доносился галдеж немногочисленных отдыхающих. Ловил слух и плеск волн, и стрекот кузнечиков, и трели пернатых. С недостижимой высоты взирало на это благолепие яркое солнце. Ветерок ласкал голую грудь Виталика... Вдруг Ира, читавшая до сих пор книжку, начала заигрывать с ним и уселась ему на живот. Она встала во всей своей красе на полнеба, загородила пышной прической солнце, развратно засматривая Чалею в глаза... И тут осенила его мысль, что это великолепное, желанное тело, которому принадлежат миловидное личико, шикарные локоны, дурашливые капризные глазки; тело, одно напоминание о котором, не говоря уж про все остальное, приносит ему немыслимое наслаждение, переворачивает нутро и кипятит кровь, – это всего только тело. Сейчас только тело, и не более. Они так же далеки сейчас, как и при встрече в сентябре после двухлетней разлуки. А он, Чалей, любит ее не более чем стебель, раскачивающийся от ветра перед его глазами. А по правде – так и менее. Потому что слишком много черного привнесла эта женщина в его душу вместе с любовью. Да и не любовь это, думал Чалей, а простая скотская одурь.
Вдруг захотелось сбросить с себя это роскошное тело, надавать пощечин за эту озорную ухмылку. Избавиться от женских чар… И не смог: спустя пять минут, сцепленные в пылких объятиях, скрытые от постороннего глаза лишь небольшим травянистым бугром, перекатывались они по земле.
...После летней сессии муж отвез Воронец на дачу, с которой через три недели (как сообщила по телефону Ира) они планировали поехать в крымский санаторий. Одиноко пошатавшись несколько дней по улицам, Чалей тоже уехал из города. Ароматами лугов и лесов решил он подлечить душу. Ехал на свою малую родину, туда, где среди непролазных полесских болот и нехоженого леса текла речка Случь.
На железнодорожном вокзале Чалей неожиданно встретил Толика Шумакова. Надо отметить, что, очутившись на разных лекционных потоках, бывшие товарищи практически прекратили общение. Поначалу, при редких встречах в коридорах, они пожимали руки, похлопывали по плечам, недолго и больше для приличия разговаривали. Впоследствии стали ограничиваться рукопожатиями или приязненными кивками.
С последней встречи с Бывалым прошло, кажется, месяца полтора. Сейчас они столкнулись перед хлебным магазином, куда хотел заскочить Чалей – купить тетке Марии пару буханок городского хлеба. Перекидываясь словами, приятели зашли внутрь. В душном тесном помещении было многолюдно, почти все покупатели торопились на поезд, многие норовили отовариться без очереди. Очередь волновалась, то и дело взрывалась выкриками негодования. Чалей растерянно остановился на входе.
– Давай деньги! – сказал Бывалый. – Посмотрим, что тут можно решить.
Озорной, так хорошо знакомый Чалею огонек блеснул в глазах этого проходимца. Виталик насыпал ему в ладонь несколько белых монет, а сам стыдливо вышел наружу.
Спустя пять минут Шумаков вынес три буханки черного хлеба.
Потом они сидели на скамейке в привокзальном сквере, коротая ожидание поездов за разговорами и "Жигулевским" пивом. Под гудки локомотивов и сиплое вещание репродуктора. Оказалось, что Толик месяц назад женился. Но переводиться с дневного отделения пока не планирует, поскольку занялся подпольным "телевизионным" бизнесом: на пару с Каржаметовым они скупают заводские телеблоки, кинескопы и корпуса и собирают телевизоры. Имеют хороший барыш с продажи. Поэтому, погостив в Орше у жены с неделю, Шумаков вернется сюда делать деньги.
Рассказал Толик и о жизни их бывших товарищей. Пашка Краснюк, к примеру, занимается торговлей на городской барахолке. А Сашка Дубель нашел себе богатую невесту, "обременил" ее наследником, в ожидании которого и проживает теперь у состоятельного папы той девицы в огромной квартире. Не без оснований рассчитывает на прописку. Такой расклад не особенно удивил Чалея, так как полностью соответствовал способностям обоих парней. Другое дело – с Жавновичем, который, по рассказу Бывалого, играет теперь в ансамбле уличных музыкантов на губной гармошке. Что ж, неплохая прибавка к стипендии. Не мог, однако, представить Виталик Жавновича в разухабистой музыкальной группе где-нибудь в подземных переходах или на площадях. Да, все течет, все изменяется...

14

То лето радовало погодой. Теплые солнечные дни лишь изредка прерывались ливнями, в основном ночью. С утра небо снова сияло голубизной.
Много тепла, луговых и лесных ароматов впитал в себя за два месяца Виталик Чалей. Тетка Мария поселила его в той горнице, где он когда-то появился на свет. Сладко было спать на высокой кровати, бодрым вставал он с нее по утрам. В это время в сенях поскрипывали половицы, позвякивали не то ведра, не то миски-кастрюли – там управлялась по хозяйству тетка. С нею жил сын – Виталиков двоюродный брат Димка, неугомонный мальчуган двенадцати лет. Если он не помогал матери, то носился с такими же белоголовыми мальчишками по окрестностям. Он приохотил Чалея к рыбалке на сажалке, образованной на месте разрытого бульдозерами карьера. С одной, наиболее пологой, его стороны пристраивался Виталик с самодельными удочками, клал их на рогатины. Там отлично брались не очень большие, но круглые и упитанные караси. Клевали неторопливо и уверенно, вели в сторону и притапливали поплавки.
В полдень, когда на землю опускался тягучий зной, клев прекращался. Тогда можно было просто лежать, откинувшись спиною на песчаный склон, растопырив руки. Примечать, как ветерок шевелит вершины сосен близкого бора, как со скрипом опускается и поднимается вновь журавль невидимого за высоким берегом колодца. Как на южном склоне, на окраине села, желтеют огромные тыквы. А вскарабкавшись на высокий гребень карьера, можно было наблюдать, как переливается под солнцем и ветром ржаное поле. Таинственными существами плыли по нему тени облаков.
Виталик не сидел без дела. Он часами пилил и колол дрова, старательно укладывал их штабелями, подметал подворье и убирал в хлеву за скотиной, натаскивал из колодца в бочку воду, откуда на закате с помощью лейки поливал иссушенные жарой грядки. Утомившись работой, иногда засыпал после обеда на сеновале. А затем шел к лесу, окунался в его вечернюю прохладу. Под пронырливым низким солнцем там блестела смола на стволах, огоньками мелькали на полянках красные земляники... На склонах боровой изложины, по дну которой бежал ручеек, попадалось много грибов, в основном лисичек и сыроежек. Более благородные виды росли на местах посуше. Под стволами берез, осин, сосен изредка можно было высмотреть боровик, подосиновик, подберезовик. На замшелых полянах красовались тугие моховики.
Бывало, птица испуганно вылетит из-под ног, метнется в чащу и там затаится. На закате из буреломов доносилось зловещее уханье филина. Поневоле делалось страшно, и Виталик спешил выйти на светлую еще опушку. Оттуда просматривались окутанные сизым маревом крыши притихающего села. К нему, взбивая пыль, тянулось с пастбища на ночлег стадо коров. Лились на дорогу ароматы лугов, обостренные вечерней прохладой.
Изредка Чалей отправлялся на реку Случь, протекающую от деревни в семи километрах. Однажды лесник показал кратчайшую к ней дорогу, всего километра четыре, а вернее, бездорожье – по краю болота и сквозь ольховую чащу. Там Случь ближе всего подходила к деревне, образовывала излучину, и опять удалялась в непроходимую глушь.
Удивительная река – Случь. Таинственную, непостижимую душу имеет эта небольшая полесская речка. Течет она по местам с вязким грунтом и потому не имеет, как, например, ее соседка Птичь, прочных берегов и более-менее постоянного русла. Веками петляет Случь меж лесов и болот. Много раз изменяла она свой ход, выбирала новое русло, покидая живописные старицы. Километрах в двадцати на север от деревни река особенно петляла когда-то. Говорят, царица Екатерина, правительница могучей империи, велела согнать туда каторжан-смертников и заставить в короткий срок спрямить русло. Какую цель преследовала властительница – про то никто здесь не помнит. Уйма народу полегла тогда от сырого, способствующего лихорадке климата и труда на износ.
Новое русло, созданное буквально на костях каторжан, и до сих пор зовется Арестанткой. Прямое и узкое по всей двадцатикилометровой длине, оно поражает своим мрачным видом. Сводами зависают и переплетаются над Арестанткой огромные старые ивы, берега заросли кустарником и угрюмым олешником, а также черной и красной смородиной, которую можно ведрами собирать прямо с лодки.
Но не многие отваживаются плавать по Арестантке. Здесь ходит упорная легенда, что густой прибрежный кустарник скрывает скелеты каторжан. Протянув руку за ягодами, якобы можно столкнуться с обвитой ветками кистью замученного непосильным трудом человека... Говорят, даже рыба оставила это страшное место и предпочитает ему извилистые, заросшие тиной и водорослями, схороненные в лесах старые русла.
Около деревни Случь имеет вид довольно приветливый. Она неглубокая, без омутов и быстрин, с сухими и прочными берегами. Несмотря на небольшую глубину, тут здорово берутся на жерлицы щуки. Виталик наловил их в то лето немало. Каждый раз его одолевал неукротимый азарт, когда с нависшей над водою рогатины начинала торопливо разматываться леска. Надо было бежать к снасти, пока щука не затащила живца под корягу. В маленьких затоках, под плакучими ивами, бойко клевала белая рыба: густерки, красноперки, плотва и подлещики.
Изредка случалась непогода. Тогда Чалей залезал на скрипучую кровать и запоем читал привезенные с собой книги.
В конце августа Виталик вернулся в город.

15

Прибыв в родные пенаты, Чалей застал сестру уже студенткой музыкального факультета. Именно ввиду Елениных августовских экзаменов Светлана Григорьевна не брала отпуск; мариновался в городе и отец. Что ж, сестра, в отличие от своего беспутного брата, ставила в жизни достойные цели, умела их достигать. Между прочим, первого сентября она как законопослушная студентка отправилась по обычаю тех времен на картошку. Только вот не вредило ли копание в земле изящным пальчикам юной гитаристки…
Самого Виталика учеба со второго курса перестала интересовать и представлялась рутиной, этаким препятствием на пути к получению диплома. Зачем диплом? И этого Чалей отчетливо для себя не определил. Такому нерадению способствовало и назначение студентам стабильной стипендии – всем без исключения, независимо от сдачи сессии. Зачем напрягаться, если учебное время можно использовать, например, для обогащения посредством подпольного бизнеса: спекуляция водкой, кустарная сборка и продажа телевизоров, поездки в Польшу за товаром и сбыт его на толчке. Короче, перестройка расширила поле деятельности для желающих себя проявить.
В начале сентября и Виталик, совсем для себя неожиданно, стал самостоятельно зарабатывать деньги. Побудили его к этому следующие события.
Однажды, решив козырнуть перед Воронец, отношения с которой у него не закончились, а только перешли в более спокойное русло, Чалей предложил ей посетить один из городских ресторанов.
– Хватит нам, как крысы по норам, прятаться. Пора уж и в люди выходить, – говорил он.
– Это в каком смысле? – недоумевала подруга.
– Ну, если хочешь конкретно, – скроил важную мину Чалей, – приглашаю тебя завтра в ресторан.
Воронец согласилась, только попросила выбирать место не очень многолюдное, во всяком случае не в самом центре города. На том и порешили.
...Устроившись за столиком ресторана, Чалей вскоре пожалел о своем замысле. И вот по каким причинам. Во-первых, хоть здесь в те времена можно было и выпить, и поесть двум человекам всего на одну стипендию, роскошествовать с шестьюдесятью рублями в кармане не приходилось. Меню же, как назло, предлагало блюда одно другого дороже и аппетитнее. Бедняга Чалей, стиснув зубы, вынужден был ограничиться самыми скромными закусками, графинчиком водки и бутылкой не лучшего столового вина для подруги. Во-вторых, их место на возвышении чересчур просматривалось посетителями, и оттого личности мужского пола слишком уж таращились на привлекательную Воронец.
Особенно злил парня столик с типами, как говорится, кавказской национальности: трое чернявых детин просто поедали глазами его подругу. А спустя некоторое время официант поднес Виталику с Ирой бутылку дорогого коньяка как подарок от упомянутых господ. Это было оскорбление. Чалей злобно и молча его проглотил. Дальше – больше: уже на втором танце один из этих нахалов взлез на их возвышение и, проигнорировав Виталика, с неистребимым своим акцентом пригласил Иру потанцевать. Первым побуждением Чалея было дать ему ногой по физиономии, чтобы скатился туда, откуда пришел. Право же, парень так бы и поступил, если бы Воронец, зная крутой нрав любовника, холодно не отказала кавказцу. Тот бешено сверкнул зрачками и отошел не солоно хлебавши. А затем весь вечер злобно буравил наших героев взглядами. Кстати, приятели отшитого ухажера впустую времени не теряли и скоро завлекли к своему столику двух весьма разбитных девчонок.
Это событие выбило Чалея из колеи, и остаток вечера он провел в настроении мрачном, угрюмом. Не спускался танцевать, запретил это и приятельнице.
– Так что ж мы – в театр пришли?! – запротестовала Воронец.
– А ты за жизнь еще не напрыгалась? Тоже мне – девочка! – нагрубил Виталик и потянулся за графинчиком с сорокоградусной.
В тот вечер он выпил всю заказанную водку, с досады прикончил и бутылку кисловатого Ириного вина. Притом почти ничего не ел, а все наблюдал за кавказцами. Когда Ира отлучилась в уборную, Чалею показалось, что и разудалый южанин увязался за нею. Во всяком случае, среди танцующих он этого мужика не высмотрел. Бросив столик, разъяренный Виталик устремился в сторону уборной, а затем прятался за коридорным изгибом: следил за фойе. Во рту пересохло, кулаки поневоле сжимались.
Но все оказалось лишь плодом его болезненного воображения. Вскоре из уборной вышла Воронец, и в фойе к ней никто не вязался. Чтобы не быть уличенным возлюбленной в дикарской ревности, Чалей пулей полетел в ресторанный зал, занял место за столиком и отвернулся в сторону оркестра, якобы заинтересованный исполнением песни. И тут-то его взгляд наткнулся на подлого кавказца: тот самозабвенно и порывисто отплясывал в окружении двух длинноногих девиц.
...Они не досидели до закрытия ресторана. На обратном пути Чалей взял такси и, отвезя Воронец домой, велел водителю держать курс на институтское общежитие. Там расплатился последними деньгами за проезд и в опасном раздражении двинулся ко входу.
– Ваш пропуск! – попробовала остановить его строгая вахтерша.
– Дома забыл! – неприветливо буркнул нарушитель, поспешно минуя турникет.
– Эй, молодой человек... – Женщина высунулась из окошка по пояс. – Пропуск!.. Верни-итесь!..
– Иди ты в зад! – огрызнулся Виталик и резво побежал по лестнице.
Была половина одиннадцатого. Чалей зашел к одному своему одногруппнику, занял денег и купил у здешних спекулянтов водки. Распили ее парни вдвоем, почти без закуски, на которую всегда столь бедны общежития. Потом купили еще...
Возвращение домой Виталик запомнил очень туманно. Одно запечатлело сознание: ключ никак не вставлялся в замочную скважину, а из желудка к горлу подступал тем временем отвратительный ком. Залезши-таки в квартиру, бедолага зацепился ногой за обувную полку, полетел ниц, воткнулся носом в пол и залил его блевотой. Сразу же захрапел в этой мерзкой луже.
Привыкшие к поздним возвращениям сына родители в это время безмятежно почивали после рабочего дня. И можно вообразить, как ужаснулась в пять утра мать, когда по дороге в туалет едва не споткнулась впотьмах о чье-то тело. Включив торшер, несчастная зашлась визгом: блевотина, в которой отдыхал ее любимый сын, показались Светлане Григорьевне вытекшими мозгами! Она чуть не упала в обморок. Закатила истерику. На вопли примчался полуголый Валерий Васильевич. Детину растормошили, возгорелся скандал, попреки, разборки.
Еще беспамятный от чрезмерной дозы "горючего", Виталик остервенел, забежал в зал и начал крушить утварь – швырял на пол вазы, рассадил кулаком стекло книжной полки, сорвал с гвоздя дорогую гитару сестры и намеревался бросить ее в окно... В этот миг отец повис у него на руках и тем самым спас бесценный инструмент от глума. Сгоряча Виталик ударил старика локтем в грудь – тот отлетел к противоположной стене, грохнулся о шкаф спиной и осел вниз...
– Ой! Что ж это делается! – растерянно кусая губы, голосила мать. – А-а-а! Люди! Лю-юди добрые!
Этот истошный вопль частично привел Чалея в сознание. Он вдруг представил возможные последствия своих несмешных шалостей, с перепуга метнулся в переднюю, схватил там шапку и стремглав побежал прочь из квартиры. Рвоту с лица обтирал носовым платком на ходу.
Вслед неслось отцово:
– Выродок!.. На вольные хлеба!.. Чтоб и духу твоего не было!..
...С этого дня Чалей поселился у гостеприимной Аллы по адресу: общежитие стройтреста №5, комната 34. Ее сожительница уже месяц как на правах будущей жены съехала к одному мужчине, посему получал Виталик от единственной хозяйки этой комнатушки все желаемое: кров, стол, приют сердцу...
Спустя некоторое время, дабы не сидеть на шее у любовницы, Виталик нанялся подрабатывать продавцом на вещевом рынке у одного товарища. Тот давно и успешно торговал товарами, периодически привозимыми родной сестрой и шурином из Польши.
На институтские дела теперь времени почти не оставалось, но Чалей уже приобрел опыт по сдаче зачетов и экзаменов без посещения лекций. К слову, так тогда училось, по меньшей мере, две трети старшекурсников. Зато приличные деньги, заработанные собственным трудом, давали Виталику определенный внутренний покой, независимость.
Чалей бы и вовсе находил свою участь недурственной, если б не одно "но"... Он не бедствовал без родительской заботы и не очень-то переживал за свой последний дебош, но от разлуки с Воронец страдал безумно...
Бывало, придет намерзшийся, голодный и злой после многочасовой вахты на вещевом рынке, вдоволь наестся приготовленных Аллой кушаний. А затем, по-скотски насытившись радушной хозяйкой в чистой постели, подолгу не может уснуть: Воронец неизменно вставала в его сознании. Являлась какой-то возвышенной и чистой – каковой не была на самом деле. И тогда Виталик сопоставлял Иру со своей нынешней любовницей. А та лежала головой у него на плече и самозабвенно ласкала ладонью его грудь. И невольно разбирала досада, что слишком уж доступной оказалась для него эта девица, слишком восторженно, невесть за что, любит она его. Хотя нет, известное дело, жаждет заарканить любой ценою! "Им только предложи городскую прописку!" – залетала в голову опасливая мыслишка. И тогда думалось, к примеру, что нарочно не предостерегается Алла во время интимной близости – чтобы забеременеть, а потом взять его, Виталика, за горло... Не то – Воронец: гордая, таинственная, непознаваемая. Чалей брезгливо поворачивался к Алле спиной, но и тогда долго еще не спал, наблюдал шевеление теней на стене, прислушивался к редким ночным звукам, мысленно сетовал на свою горемычную долю...
А иногда, напротив, охватывала Виталика волна благодарной нежности к своей подруге. И казалось тогда, что неплохой, в принципе, женой может быть ему Алла – миловидная, белотелая, ядреного здоровья, без высокомерия и излишней гордости... Что ж ему еще надо? Зачем ищет он приключений на свою голову?! Хотелось просить прощения у этой простодушной деревенской девушки, говорить ей что-нибудь хорошее и приятное. Но сердечные слова застревали в горле всегда скупого на красноречия Виталика.

16

Чалей загостился у Аллы аж на полтора месяца. И неизвестно, чем бы закончилось это сожительство, если б в середине ноября не столкнулся он на выходе из института с Воронец. Разговорились. А затем все повторилось по знакомому сценарию: на следующий день провожал Виталик подругу домой после очередного свидания в общежитии, на этот раз в комнате Макса Горевича. После чего направился, по обыкновению, в общежитие стройтреста. Охваченный сладкими мыслями, Виталик лишь на середине автобусного маршрута уразумел, что едет не по адресу. Он еще не совсем потерял совесть...
Словом, любовное свидание с Воронец Чалей приурочил к возвращению в родительский дом, о котором все чаще думал в последнее время.
Возобновленные отношения с Ирой, а также проживание в любимой своей квартире, спанье на уютной своей кровати, несомненно, улучшили его состояние. Родные ни словом не попрекнули Виталика за памятный дебош и продолжительную отлучку, а, напротив, относились к нему с вниманием и обходительностью. Разве что немного побаивались.
В начале декабря Виталик начал было думать, что возвращает забытый покой. В который раз наново убеждался он в том, что лучше Воронец нет для него женщины... Как очередная неприятная неожиданность подставила ему ножку.
Вот как было дело.
В свободный от лабораторных занятий слякотный декабрьский денек пребывал Виталик на барахолке. На этот раз работать было веселей и сподручней – приятель, его работодатель, был рядом. Дело шло споро. За разговорами и пивом быстро текло время. Вечерело, когда рассеянный взгляд Чалея внезапно выделил из толпы весьма любопытную пару: Воронец с представительным молодым человеком под руку медленно двигались вдоль противоположного ряда.
Виталик, опешив от неожиданности, вперился в эту пару. А они, разодетые в шикарные дубленки, дорогие сапожки и шапки, излучали от себя этакую почтенную самоуверенность властителей жизни. Ощупывали вещи, переговаривались. На какие-то меткие замечания мужа (это, конечно, был он) Ира отвечала своим мягким голоском, едва уловимо хихикала. Роскошная, холеная, важная.
И представилось вдруг Виталику, как подходят они к его лотку, разборчиво осматривая товар; как пренебрежительно скользят их взгляды по его невзрачной фигуре... А Воронец с мужем и вправду, дойдя до конца соседнего ряда, обратили внимание на Виталиков ряд и не спеша продвигались в его сторону.
Тогда горе-продавец прошипел приятелю:
– Мне тут отлучиться... по малой надобности... – И позорно покинул торговый прилавок. Мгновенно смешался с толпой.
– Только не долго, Виталя! – как нарочно, пронзительно прокричал ему вдогонку работодатель. Идиот!
В крайнем нервном расстройстве шатался Чалей по рынку. Вдруг осенило его, что этак можно нарваться на ту ненавистную пару: разве знает Виталик, куда их нелегкая понесет! Бедняга выдрался за ворота рынка и с края людной площадки злобно наблюдал за выходом. Через пять минут, случайно обернувшись, он остолбенел – в пяти шагах от него Воронец садилась в припаркованный на стоянке голубой "жигуленок". При этом муж угодливо открывал перед ней дверь, любовно придерживая за локоть. Рядом, прислоненные к переднему колесу, стояли вместительные полиэтиленовые мешки с покупками.
Чалей трусливо поворотился к "жигуленку" спиной, втянул голову в воротник поношенного полушубка и тихонько пошел прочь. Будто вор. Нырнув в толпу, он почувствовал себя в относительной безопасности. Но ухватистая досада не переставала его донимать. Виталик признавался себе, что устыдился перед Ирой своего занятия, что боялся быть разоблаченным в торгашестве. "Все хорошо у них! Ну-ну! Любовь да согласие! А чего ж тогда ко мне от благоверного бегает? Курва! Да и детей нет – неспособен, небось, мужичок!" – подленько утешал себя Чалей.
В мерзопакостном настроении достоял он последний рабочий час. Не утешился даже большим барышом. А впрочем, с тоски порешил его пропить-прогулять в "общаге", по-черному. Отправился к Горевичу.
Приятель встретил Виталика не слишком приветливо. Перекидываясь для приличия словами, Макс суетился над сумкой – укладывал в нее какой-то пожиток.
– Максуха, давай водки возьмем. Разбавим скуку.
– А не часто ты скуку водкой разбавляешь? – сосредоточенный на сумке, отвечал приятель. – Не буду я сегодня, некогда.
– Ты что – брезгуешь? – вдруг озлился Чалей. Он стал болезненно обидчив в последнее время.
– С чего ты взял? Просто дел по горло. Да и здоровья нет глушить с тобой вровень.
– А что тебя во мне не удовлетворяет? – ощетинился Виталик.
– А противно смотреть, как ты перед Воронец стелешься. Бабы должны за нами бегать, а не мы... – Горевич не договорил, так как Чалей, вскочив с табуретки, ухватил его за свитер, рванул на себя...
– Я тебе сто раз говорил: не лезь в душу грязными лапами! – Он мял в ладони праздничную Максимову одежду.
– Руки убери! Псих ненормальный. – Слабосильный Горевич тщетно пытался освободиться. – Наоборот, за совет бы спасибо сказал: весь поток над тобой насмехается. Только и слышишь: вон Иркин хахаль снова приперся.
– Кто смеется? Говори! – бесновался Чалей, не выпуская добротный свитер. – Я тому всю морду погну!
– Всем не погнешь! – словно красноармеец на допросе, дерзко отвечал Макс.
Такая интонация почему-то обезоружила Виталика, он чуть смягчился и отпустил измятый свитер.
– Ну ладно, извини... Погорячился. Просто муторно на душе... Я ж не много прошу – компанию поддержать. Посидим, выпьем, потолкуем...
– Не могу, Виталя, ей-богу – дела! – оправдывался Горевич, застегивая молнию на сумке. – В другой раз. А знаешь что... Вот тебе ключ: хочешь – пей, хочешь – гарем приводи. До одиннадцати.
– Эх, Максуха... – Виталик досадливо махнул рукой и потащился к вешалке. Снял полушубок и шапку. – Ты думаешь, я алкаш конченый... Разве за этим я приходил?
Понурившись, он вышел вон.
– Погоди, Виталя! Да не обижайся ты. Правда ж – дела! – донеслось до Чалея по коридору.
Он не оборачивался.
До дома Виталик влачился пешком. Незваная гостья меланхолия крылом черной птицы охватила душу. Он уже предчувствовал бессонную ночь. Унылый и сырой, в редких снежных пятнах город не прибавлял настроения... Невзначай подняв глаза вверх, Виталик удивился: он стоял ровно под окнами Юриного дома. Два узких окна квартиры художника светились в декабрьской мгле. Да, ноги сами вынесли Чалея на этот с детства знакомый двор. Тишина под кряжистыми яблонями одичавшего сада. Только в отдалении какая-то фигура выгуливает маленькую белую собачку. "Разве зайти? – Виталик в раздумье всматривался в два затянутых занавесками окна. – А почему нет?" Чалей не был там аж с начала сентября. Наконец решившись, он потянул на себя массивную дверь подъезда.

17

Прежде чем поздороваться с Виталиком, Юра долго и основательно вытирал руки тряпкой. От него приятно пахло красками, он улыбался. Приветливо приняла Чалея и Данута Федоровна. Надя в это время баюкала маленького Янку, а затем, вероятно, уснула сама. Во всяком случае, весь разговор между друзьями происходил один на один. В слабом освещении мастерской Чалей отчетливей всего видел широкий лоб Юры, опоясанный голубой ленточкой. Приятель сидел перед ним в кресле.
Неожиданно для себя Виталик рассказал и историю своей несчастной любви, и о нынешнем отчаянном состоянии духа.
– Знаешь, дружище, как я себя ненавижу за эту подлую страсть... Что она со мной делает! Я стал самым настоящим животным.
– Ну, не горячись, перебарщиваешь, – успокаивал Виталика благожелательный голос.
– Я стал для нее рабом, подстилкой, о которую ноги вытирают. Я презираю себя, ее призираю, но ничего, веришь, ничего с собой не могу поделать. Вот скажи мне, Юра, любовь – это благо?
– В определенной степени – да.
– А я думаю – благо. Отчего б тогда каждое существо к ней так стремилось, а без нее хирело и чахнуло? Так вот, я ненормальный, псих, потому что одно лишь горе принесла мне любовь к этой женщине. Она будто заколдовала меня, соки тянет!
– Не так трагично, товарищ! Не так трагично... На вот – выпей. – Юра подвинул Чалею по столу чашку кофе. – Если бы в любви преобладал здравый смысл, то через двести лет весь человеческий род вымер бы. Потому что любой партнер найдет в нас тьму недостатков, пороков. И только неодолимый инстинкт может заглушить взаимное непонимание и неприязненность.
Виталик жадно ухватился за последние слова друга.
– Это только в книжках головы морочат: любовь способствует благородству, раскрывает лучшие стороны души. Чушь! Вот перед тобой пример ее пагубного действия. Я ж деградирую! Я в армии был умнее в тысячу раз. Жизнь во всей своей полноте не существует для меня больше. Я лишь перерабатываю пищу, а мозг... мозг мой уже прикидывает, как похоть в очередной раз утолить. Если б ты знал, дружище, как унижают меня эти поиски укромных мест, эти выпрашивания у товарищей ключей от комнат... Эти двусмысленные подмигивания, ухмылки...
– Вот ты животным себя называл. Разве животному такие тревоги знакомы?
– Ох, запутался я Юра, сам себе ненавистен... – Виталик обхватил голову руками.
– Послушай меня, только без обид и спокойно. – Юра закурил, протянул пачку "Беломора" другу. Тот взял папиросу.
– Вот как я вижу твою проблему, – продолжал художник. – Знаешь, почему ты человек? Потому что пришел ко мне и рассказываешь, и жалуешся, и выхода ищешь. Осознавая животность своих поступков, ты уже человек. Да ты намного честнее тех приличных дядек, которые дожили до пятидесяти лет, имеют жену, детей, пару любовниц на всякий случай, а никогда и близко себе подобных вопросов не задают. Застигнутые с поличным женой, они лишь выговор себе сделают. Дескать, в дальнейшем не попадайся, будь осмотрительнее. Ухмыльнутся в душе – и всё. У них рассудок на уровне восьмиклассника, так как за последние тридцать своих лет не были они один на один с собой ни минуты. Им ощупывать надо кого-нибудь и что-нибудь беспрерывно, добывать блага жизни, барахло всевозможное.
Юра отхлебнул кофе. Продолжал:
– Нет, брат, не лучше они тебя. И не принижай, никогда не принижай своего человеческого достоинства. Ты страдаешь, осознаешь, сомневаешься. И потому ты для меня – человек...
– Свинтус я, грязь земная! – В порыве откровения слезы набегали на глаза Виталика, двадцатидвухлетнего малого. – Я ж за последние три месяца ни одной приличной книги не раскрыл. Я отца своего ударил... Я ни черта не умею в жизни, кроме как водку жрать и девок щупать...
Правая рука Виталика, держащая чашку, страшно дрожала. Он разлил кофе на стол.
– Юрка, знаешь, как я хотел любви, как я обожал весь мир после армии! Как город мне наш дорог был... Улицы его, фонари, киоски, парки, река... Где это все? Нету! Тело, допотопные желания плоти – вот где завяз я по самое "не могу". Я, дурак, все ищу в нас ней тех первокурсников, отлетевшую любовь пытаюсь вернуть. Да она не любит меня и не может любить. Я привлекал ее раньше умом, потому что отличником был – кроткий, неискушенный, этакий чистенький птенчик. А теперь я грубый мужик, безмозглый урод, которого легко может заменить кто угодно, любой здоровенный самец!
– Успокойся, Виталик. Я тебя прошу просто... послушай. На вот папироску, и пойдем на балкон – проветримся.
Парни вышли на узкий заснеженный, с железными перилами балкон. Он, между прочим, охватывал две комнаты – Юрину и "музей старинных фигур", где висел Христос.
Виталик с опаской ухватился за низкие перила. Внизу зиял чернотой двор. Впереди, метрах в пятидесяти, пестрел окнами такой же четырехэтажный дом.
– Вот взгляни на двор. – Юра безбоязненно подался вперед. От этого движения Чалей передернулся и невольно подвинулся назад. – Какой он черный и неприветливый! А несколько дней назад стоял я как раз в это время на балконе, так же курил. Бушевала метель. Двор был гораздо светлее. Смотрю, пересекает его бегом девичья фигурка, клонится от ветра, оббегает деревья. И холодно ей, и страшно темноты, и шпаны, видать, опасается. Добежала до своего подъезда, исчезла в нем. Через какие-нибудь полчаса, наверное, заснула в тепле и покое. Я к чему клоню... – Юра щелкнул по папиросе, брызги огоньков полетели на землю. – Сидела б девочка дома – так нет: быт или потребности плоти (а может, и более высокие стремления) вытащили ее из дому в студеный вьюжный вечер, принудили потом в страхе возвращаться домой по скверно освещенным местам. И что лучше – сидеть и хиреть со скуки в своей скорлупе или рисковать и жизнью дышать на полную грудь? И так небезопасно, и этак. И подумалось мне тогда: всю жизнь вынуждены мы, горемыки, балансировать между "хочу" и "боязно", добывать какие-то жизненные эмоции, сражаться с той вьюгой бытия, которая в конечном счете застигнет нас по дороге домой, приморозит, свалит на землю и накроет снегом. И ни следа от нас не останется, ни духу. Кого через сто лет, а кого и через год укроет метель. Так зачем же напрягаться, добиваться невесть чего?
– Зачем? – Виталик смотрел на серьезное лицо друга.
– И осенило меня тогда: этот страшно короткий срок, каждую секунду которого спасаемся мы от вселенской вьюги, на самом деле подарен нам природой для отыскания способа быть не сметенными напрочь с этой не слишком ласковой земли. А именно: неподвластны мы будем метели-смерти лишь в одном случае – вознесшись над землей, еще при жизни перейдя в иную реальность, измерение...
– Измерение?
– Духовная жизнь – вот наше единственное спасение. Вот способ избавления от разнообразных страданий земных. Тогда не страшны нам ветра и метели. Тогда мелкими, не стоящими внимания покажутся нам обиды и поражения, желания и прихоти... Не оттуда мы силы будем черпать.
– Но как?!
– Не знаю, Виталик, не знаю. Вот ты открылся в своем несчастии, совета просишь... У кого – у обычного земного червяка, который только пробует... только силится оторвать от земли голову, посмотреть на мир иными глазами. Который еще всем своим телом вжимается в грунт, жадно питается его грубой пищей... Как я могу тебя наставлять, когда я сам, былинка на просторе Вселенной, завтра могу предать родную мать, учинить такую подлость, от которой у тебя волосы вздыбятся... Могу неизлечимо заболеть, погибнуть. Как я могу тебя поучать? Кроме того – я в этом убежден, – нельзя искусственно избавлять человека от его страданий, нельзя лечить болезни извне. Знаешь, теперь экстрасенсы расплодились... Избавив от боли в желудке, взяв за это большие деньги, они отнимают у человека возможность думать, по какой причине тот желудок болел. А результат – несколько недель спустя человека может настигнуть страшная болезнь, от которой уже спасения не будет. Почему? – Юра сурово смотрел куда-то в пучину ночи. – Потому, что внутренняя – духовная – причина недуга не была ликвидирована. Недуг насильно загоняли в душу... А душе необходим был выход, даже в виде болезни. То же и в случае страданий сердца. А может, ты жить дальше не сумеешь без нынешних своих мучений, рожденных любовью? Может, нужны они тебе, как воздух? Кто знает? Кто знает... Во всяком случае – не мы.
– Кто же? – прошептал Чалей.
Установилось долгое, тягостное молчание. Юра, перегнувшись через перила, смотрел на двор. Затем, точно по безмолвной договоренности, друзья прошли по балкону к дверям мастерской-музея. Они не были заперты изнутри.
Юра включил торшер: в тусклом свете встали мрачные статуи, сверкнули настенные образа, а также блеснул зрачками кот Матрос, видимо, облюбовавший себе это помещение как постоянное место жительства.
– Он знает все, – с напряжением в голосе проговорил Юра.
Виталик повернулся: у окна в неизбывной своей муке висел Христос, кровавые струйки на его истерзанном теле сейчас, как никогда, показались Виталику подвижными. Под пристальным взглядом Страдальца Чалей передернулся.
– Юра, – говорил он в полумраке дрожащим голосом. – Я давно, с детства, хочу и боюсь у тебя спросить: почему не избавитесь вы от этого ужасного зрелища? Ежедневно смотреть на нечеловеческую муку Христа... Как нервы выдерживают… Отчего не снесете куда-нибудь? И деньги же неплохие дадут... Или как память об Иване Антоновиче Он тебе дорог?
– Он мне дорог просто как память. Память преступлений рода человеческого... Скажи: разве можно под принуждением забыть о родине, о матери, насильно уничтожить язык целого народа, как это, кстати, пытаются из века в век сделать с нами – белорусами?
– Вряд ли... – неуверенно ответил Чалей.
– А Он, – Юра кивнул головой в сторону Страдальца, – родина человеческого духа. От нее нельзя избавиться, выбросив вон или отнеся в антикварную лавку – с глаз долой. Так как она – в сердце... В сердцах веками будет саднить нам это Страдание. И не спрячешь тут голову в песок, и глаз не отведешь. Потому что и незрячий ежеминутно видит это Страдание. Многие б хотели избавиться от него, заглушить циничным блудом, пьянством, купанием в богатстве – и не смогут. Не смогут никогда. Поскольку благодаря давним мучениям этого Человека мы и живем еще кое-как на Земле, не порвали друг друга на куски да не съели. Потому-то и рассуждаем мы сегодня с тобой, и сочувствуем чужому несчастию, и надеемся на лучшую участь, что не избавлен Он и доселе от гвоздей этих жутких, что тело Его в ранах и ссадинах.
…За пять минут, пока стояли друзья под распятием, почти вся жизнь – кадр за кадром – пронеслась перед глазами Чалея.
При прощании Юра, вяло и задумчиво пожимая приятелю руку, сказал:
– Ты заходи, если что. И помни – я слышу тебя, Виталик.
Эти слова всю дорогу до дому вращались в голове Чалея. Эти странные слова: "слышу тебя". С ними он и заснул.

18

Утром следующего дня началась метель. Сыпался из низких туч мелкий снежок. Кружил над землею. Снег укрывал измученный ненастьями город, лечил его раны. На глазах белели русла улиц, посыпались сверкающим бисером урны и придорожные столбы, в аляповатые шапки наряжались колпаки фонарей и козырьки киосков. Под порывами ветра снежные волны накатывались на витрины и двери зданий. Белели скамейки и дворовые качели, белели одежды людей. Светлели души.
Виталик неторопливо шагал по городу. Он шел налегке, без шарфа, со сдвинутой набекрень лопоухой ушанкой. Дыхание декабря скользило по его лицу, холодило и одновременно бодрило. Он сегодня опять пропускал занятия, но не пошел и на рынок. Неведомая сила вела его в сторону городского парка.
Удивительный ранний час, когда только утихла утренняя суета и большинство горожан заняли свои рабочие места... Замедленно позли троллейбусы, неназойливо ворчали автомобили. Такая неторопливость сообразовывалась с успокоительным кружением метелицы. Эта белизна была очень нужна городу: под снегом пряталась пожухлая листва, сглаживались нахохленные ветки кустов и деревьев, укрывался неприбранный с лета мусор.
...Тишина царила под сводами аллей заснеженного парка. По неширокой дорожке шагали к церковной заутрени редкие люди. Направился туда и Виталик. Торжественной, сказочной выглядела церковь тем хмурым утром. Ее громоздкий бело-серый корпус, будто корабль, выплывал из побелевших насаждений. Мачтой возвышалась на заднем плане колокольня. Запорошенные купола, запорошенный крест...
Виталик прошел по утоптанной паперти к приоткрытой двери, остановился в раздумье и нерешительности. Внутри, в довольно вместительном помещении, уже началась служба. В глубине, у амвона, просматривались застывшие фигуры прихожан. Над головами верующих порхал, усиливаясь под высокими сводами, и вырывался наружу через выходную дверь прекрасно поставленный теноровый голос дьяка. Он выносил через проем что-то невероятно возвышенное и вместе с тем официально-торжественное, обобществленное...
Чалей не зашел в церковь.
Пересекши паперть, он вышел через калитку и повернул по целине к елям, что росли на краю оврага. И тут мягкую, покладистую метелицу вмиг сменила лихая вьюга. Столбы снега ринулись на землю. Поземка разбивала их и гнала вширь, швыряя снег на кусты и голубые парковые ели. Чалей дотащился до этих царственных деревьев, схоронился за их широченными лапами и с восторженной радостью наблюдал беснование природной стихии. По отлогому склону оврага в сторону обледенелого лебединого пруда катились снежные волны. Они, чуть касаясь земли, лились по воздуху под гору, накрывали белой пеной липы и тополя. И казалось, можно броситься в это море снега, и домчат, донесут бурные потоки к долгожданному берегу.
Слева что-то шевельнулось, чирикнуло. Виталик оглянулся: совсем рядом, в глубине нижнего лапника соседней ели, укрывались от непогоды воробьи. Настороженно и подозрительно поглядывали эти озорники на своего соседа. Среди них Чалей заметил красногрудого снегиря. Птички перебирали маленькими озябшими лапками на ветке, служившей им насестом; то и дело начинали толкаться – сидели они тесной гирляндой. И тогда возмущенно чирикали всей компанией. И вот в этом обычном чирикании почудилось Чалею запавшее со вчерашнего вечера в душу: "Слышу тебя, слышу тебя! Слышу!"
"Чирик-чирик – слышу тебя!" – проникало во взволнованное сердце незатейливая мелодия. И вдруг незнакомая, дивная радость охватила Чалея: впервые за двадцать два года жизни осознал он себя частичкой огромного белого света.
С ребяческим смехом выкатился Виталик из-под елей, кинулся в сугробы, как в воду. Бежал, воздевая вверх руки, падал ничком в волшебную вату, поднимался вновь. Снегопад быстро покрывал его следы, бурлящая стихия несла с собой всеобъемлющее "Слышу тебя!", а из серых подвижных туч, с земли, из еловых крон – отовсюду – проникновенно смотрел на него Лучший Человек на земле. Смотрел и сочувствовал ...
Объемным, как в детстве загадочным вставал окружающий мир.
Господи, велика Твоя щедрость!


Эпилог

Скрипнула дверь квартиры. Пусто. Вся семья разошлась по делам. И одновременно присутствовали домочадцы с Виталиком, который зачарованным взглядом обводил свое повседневное жилище... И не узнавал его. Гораздо светлее, просторнее было тут. Уютнее, теплее, значительнее. И неодолимо тянулась душа к обычным вещам: к мебели, книжным полкам, радиоле, гитаре, телевизору... Каждая, самая вроде бы мелкая и невзрачная вещь притягивала к себе неподдельный интерес, содержала в себе бездну непознанного, которое только предстояло открыть. А люди? Да знает ли он обитателей этой квартиры – самых близких своих людей? Людей, с кем день ото дня делит и горе и радости...
Но это – после. Еще будет для того время. Будет вся жизнь. А сейчас последнее, неотложное дело должен закончить Чалей. Он так решил. И так будет.
Виталик отомкнул ящик секретера и достал небольшую, с игральную карту, фотографию. С нее лукаво смотрела на парня Ирина Воронец. Роскошные каштановые волосы, казалось, вот-вот всколыхнутся от ветра. В карих глазах сверкали игривые огоньки. Легкая светлая майка облегала дивную грудь. Далеко на заднем плане проглядывалась гряда гор с заснеженными вершинами.
Виталик с болью в сердце перехватил фотокарточку так, чтобы сподручней было сразу же разорвать ее на две половины. Но, прежде чем совершить это отчаянное движение, отчетливо представил он, как грубо и криво ползет линия разрыва по упругой груди, забирает на розовое миловидное личико – глумится над этой красотой... И не смог.
Пересекши квартиру, зашел в комнату родителей, наугад (нарочно не глядя на номер) вытащил один из многочисленных томов В.И. Ленина, засунул между страницами Ирину фотографию, воткнул "гроссбух" на свое место.
Чистую юношескую любовь – несбывшуюся свою грезу – похоронил Чалей в пыльных недрах вместительной книжной полки. Благо Ленина тогда уже не читали.

1999–2000, 2007 гг.

(пераклаў з беларускай аўтар)